Текст книги "Поэмы"

 
Третьего года, наш край покидая,
Старых соседей моих обнимая,
 
 
Помню, пророчил я Саше моей
Доброго мужа, румяных детей,
 
 
Долгую жизнь без тоски и страданья…
Да не сбылися мои предсказанья!
 
 
В страшной беде стариков я застал.
Вот что про Сашу отец рассказал:
 
 
«В нашем соседстве усадьба большая
Лет уже сорок стояла пустая;
 
 
В третьем году наконец прикатил
Барин в усадьбу и нас посетил,
 
 
Именем: Лев Алексеич Агарин,
Ласков с прислугой, как будто не барин,
 
 
Тонок и бледен. В лорнетку глядел,
Мало волос на макушке имел.
 
 
Звал он себя перелетною птицей:
"Был, – говорит, – я теперь за границей,
 
 
Много видал я больших городов,
Синих морей и подводных мостов[9]9
  …Много видал я больших городов, Синих морей и подводных мостов… – «Подводными мостами» назывались в XIX веке пять лондонских туннелей через Темзу, среди которых Темзский туннель, построенный в 1843 году, считался одним из «чудес света».


[Закрыть] —
 
 
Всё там приволье, и роскошь, и чудо,
Да высылали доходы мне худо.
 
 
На пароходе в Кронштадт я пришел,
И надо мной всё кружился орел,
 
 
Словно пророчил великую долю».
Мы со старухой дивилися вволю,
 
 
Саша смеялась, смеялся он сам…
Начал он часто похаживать к нам,
 
 
Начал гулять, разговаривать с Сашей
Да над природой подтрунивать нашей —
 
 
Есть-де на свете такая страна,
Где никогда не проходит весна,
 
 
Там и зимою открыты балконы,
Там поспевают на солнце лимоны,
 
 
И начинал, в потолок посмотрев,
Грустное что-то читать нараспев.
 
 
Право, как песня слова выходили.
Господи! сколько они говорили!
 
 
Мало того: он ей книжки читал
И по-французски ее обучал.
 
 
Словно брала их чужая кручина,
Всё рассуждали: какая причина,
 
 
Вот уж который теперича век
Беден, несчастлив и зол человек?
 
 
«Но, – говорит, – не слабейте душою:
Солнышко правды взойдет над землею!»
 
 
И в подтвержденье надежды своей
Старой рябиновкой чокался с ней.
 
 
Саша туда же – отстать-то не хочет —
Выпить не выпьет, а губы обмочит;
 
 
Грешные люди – пивали и мы.
Стал он прощаться в начале зимы:
 
 
«Бил, – говорит, – я довольно баклуши,
Будьте вы счастливы, добрые души,
 
 
Благословите на дело… пора!»
Перекрестился – и съехал с двора…
 
 
В первое время печалилась Саша,
Видим: скучна ей компания наша.
 
 
Годы ей, что ли, такие пришли?
Только узнать мы ее не могли:
 
 
Скучны ей песни, гаданья и сказки.
Вот и зима! – да не тешат салазки.
 
 
Думает думу, как будто у ней
Больше забот, чем у старых людей.
 
 
Книжки читает, украдкою плачет.
Видели: письма всё пишет и прячет.
 
 
Книжки выписывать стала сама —
И наконец набралась же ума!
 
 
Что ни спроси, растолкует, научит,
С ней говорить никогда не наскучит;
 
 
А доброта… Я такой доброты
Век не видал, не увидишь и ты!
 
 
Бедные все ей приятели-други:
Кормит, ласкает и лечит недуги.
 
 
Так девятнадцать ей минуло лет.
Мы поживаем – и горюшка нет.
 
 
Надо же было вернуться соседу!
Слышим: приехал и будет к обеду.
 
 
Как его весело Саша ждала!
В комнату свежих цветов принесла;
 
 
Книги свои уложила исправно,
Просто оделась, да так-то ли славно;
 
 
Вышла навстречу – и ахнул сосед!
!Словно оробел. Мудреного нет:
 
 
В два-то последние года на диво
Сашенька стала пышна и красива,
 
 
Прежний румянец в лице заиграл.
Он же бледней и плешивее стал…
 
 
Всё, что ни делала, что ни читала,
Саша тотчас же ему рассказала,
 
 
Только не впрок угожденье пошло!
Он ей перечил, как будто назло:
 
 
«Оба тогда мы болтали пустое!
Умные люди решили другое,
 
 
Род человеческий низок и зол».
Да и пошел! и пошел! и пошел!..
 
 
Что говорил – мы понять не умеем,
Только покоя с тех пор не имеем:
 
 
Вот уж сегодня семнадцатый день
Саша тоскует и бродит как тень!
 
 
Книжки свои то читает, то бросит,
Гость навестит, так молчать его просит.
 
 
Был он три раза; однажды застал
Сашу за делом: мужик диктовал
 
 
Ей письмецо, да какая-то баба
Травки просила – была у ней жаба.
 
 
Он поглядел и сказал нам шутя:
«Тешится новой игрушкой дитя!»
 
 
Саша ушла – не ответила слова…
Он было к ней; говорит: «Нездорова».
 
 
Книжек прислал – не хотела читать
И приказала назад отослать.
 
 
Плачет, печалится, молится Богу…
Он говорит: «Я собрался в дорогу».
 
 
Сашенька вышла, простилась при нас,
Да и опять наверху заперлась.
 
 
Что ж?… он письмо ей прислал. Между нами:
Грешные люди, с испугу мы сами
 
 
Прежде его прочитали тайком:
Руку свою предлагает ей в нем.
 
 
Саша сначала отказ отослала,
Да уж потом нам письмо показала.
 
 
Мы уговаривать: чем не жених?
Молод, богат, да и нравом-то тих.
 
 
«Нет, не пойду». А сама неспокойна;
То говорит: «Я его недостойна» —
 
 
То: «Он меня недостоин: он стал
Зол и печален и духом упал!»
 
 
А как уехал, так пуще тоскует,
Письма его потихоньку цалует!
 
 
Что тут такое? Родной, объясни!
Хочешь, на бедную Сашу взгляни.
 
 
Долго ли будет она убиваться?
Или уж ей не певать, не смеяться,
 
 
И погубил он бедняжку навек?
Ты нам скажи: он простой человек
 
 
Или какой чернокнижник-губитель[10]10
  …Или какой чернокнижник-губитель?… – колдун, обладающий способностью сглаза или порчи людей по наговору.


[Закрыть]?
Или не сам ли он бес-искуситель?…
 

 
Полноте, добрые люди, тужить!
Будете скоро по-прежнему жить:
 
 
Саша поправится – Бог ей поможет.
Околдовать никого он не может:
 
 
Он… не могу приложить головы,
Как объяснить, чтобы поняли вы…
 
 
Странное племя, мудреное племя
В нашем отечестве создало время!
 
 
Это не бес, искуситель людской,
Это, увы! – современный герой!
 
 
Книги читает да по свету рыщет —
Дела себе исполинского ищет,
 
 
Благо наследье богатых отцов
Освободило от малых трудов,
 
 
Благо идти по дороге избитой
Лень помешала да разум развитый.
 
 
«Нет, я души не растрачу моей
На муравьиной работе людей:
 
 
Или под бременем собственной силы
Сделаюсь жертвою ранней могилы,
 
 
Или по свету звездой пролечу!
Мир, – говорит, – осчастливить хочу!»
 
 
Что ж под руками, того он не любит,
То мимоходом без умыслу губит.
 
 
В наши великие, трудные дни
Книги не шутка: укажут они
 
 
Всё недостойное, дикое, злое,
Но не дадут они сил на благое,
 
 
Но не научат любить глубоко…
Дело веков поправлять нелегко!
 
 
В ком не воспитано чувство свободы,
Тот не займет его; нужны не годы —
 
 
Нужны столетья, и кровь, и борьба,
Чтоб человека создать из раба.
 
 
Всё, что высоко, разумно, свободно,
Сердцу его и доступно и сродно,
 
 
Только дающая силу и власть
В слове и деле чужда ему страсть!
 
 
Любит он сильно, сильней ненавидит,
А доведись – комара не обидит!
 
 
Да говорят, что ему и любовь
Голову больше волнует – не кровь!
 
 
Что ему книга последняя скажет,
То на душе его сверху и ляжет:
 
 
Верить, не верить – ему всё равно,
Лишь бы доказано было умно!
 
 
Сам на душе ничего не имеет,
Что вчера сжал, то сегодня и сеет;
 
 
Нынче не знает, что завтра сожнет,
Только наверное сеять пойдет.
 
 
Это в простом переводе выходит,
Что в разговорах он время проводит;
 
 
Если ж за дело возьмется – беда!
Мир виноват в неудаче тогда;
 
 
Чуть поослабнут нетвердые крылья,
Бедный кричит: «Бесполезны усилья!»
 
 
И уж куда как становится зол
Крылья свои опаливший орел…
 
 
Поняли?… нет!.. Ну, беда небольшая!
Лишь поняла бы бедняжка больная.
 
 
Благо теперь догадалась она,
Что отдаваться ему не должна,
 
 
А остальное всё сделает время.
Сеет он всё-таки доброе семя!
 
 
В нашей степной полосе, что ни шаг,
Знаете вы, – то бугор, то овраг.
 
 
В летнюю пору безводны овраги,
Выжжены солнцем, песчаны и наги,
 
 
Осенью грязны, не видны зимой,
Но погодите: повеет весной
 
 
С теплого края, оттуда, где люди
Дышат вольнее – в три четверти груди, —
 
 
Красное солнце растопит снега,
Реки покинут свои берега, —
 
 
Чуждые волны кругом разливая,
Будет и дерзок и полон до края
 
 
Жалкий овраг… Пролетела весна —
Выжжет опять его солнце до дна,
 
 
Но уже зреет на ниве поемной,
Что оросил он волною заемной,
 
 
Пышная жатва. Нетронутых сил
В Саше так много сосед пробудил…
 
 
Эх! говорю я хитро, непонятно!
Знайте и верьте, друзья: благодатна
 
 
Всякая буря душе молодой —
Зреет и крепнет душа под грозой.
 
 
Чем неутешнее дитятко ваше,
Тем встрепенется светлее и краше:
 
 
В добрую почву упало зерно —
Пышным плодом отродится оно!
 

Тишина[11]11
  Впервые: Современник. 1857. № 2.
  За исключением 3-й главы, написанной в 1856 году в Риме, поэма создавалась летом 1857 года по возвращении Некрасова из-за границы. Глава 3 посвящена героической обороне Севастополя в только что закончившейся Крымской войне. Поэт принял близко к сердцу севастопольские события и даже собирался ехать в осажденный город. 1 июля 1855 года он писал Тургеневу: «Хочется ехать в Севастополь. Ты над этим не смейся. Это желание во мне сильно и серьезно – боюсь, не поздно ли уже будет?» В рецензии на брошюру «Осада Севастополя» Некрасов писал: «Несколько времени тому назад корреспондент газеты „Times“ сравнивал осаду Севастополя с осадою Трои. Он употребил это сравнение только в смысле продолжительности осады, но мы готовы допустить его в гораздо более обширном смысле, именно в смысле героизма, которым запечатлены деяния защитников Севастополя… Мы решительно утверждаем, что только одна книга в целом мире соответствует величию настоящих событий – и эта книга „Илиада“.
  В поэму входила также глава, в которой Александр II как великий реформатор сравнивался с Петром I. Впоследствии Некрасов ее из поэмы исключил, сообщив в письме к Тургеневу от 25 декабря 1857 года о том, что главка эта была написана и включена в поэму из тактических соображений: „Кстати расскажу тебе быль, из коей ты усмотришь, что благонамеренность всегда пожинает плоды свои. По возвращении из-за границы тиснул я „Тишину“ (наполовину исправленную), а спустя месяц мне объявлено было, чтоб я представил свою книгу на 2-е издание“.
  Поэма получила сочувственные отклики друзей Некрасова и журнальной критики. Л. Н. Толстой в письме к поэту назвал первую часть „Тишины“ „чудесным самородком“. Критика подметила, что содержание „Тишины“ „резко противоречит духу прежних произведений“ (Сын отечества. 1857. № 43.)
  А. С. Суворин писал: „Некрасова действительно любят у нас, но любят не потому только, что он является грозным сатириком, что ему удается вызвать часто своими стихами чувство негодования в читателе, а потому особенно, что он чувствует жизнь, что он нашел в ней примиряющий элемент… Успокоение это вносится в душу поэта чувством любви к родине-матери и к народу… И нива просветлеет перед поэтом, станет пышней и красивей, и ласковей замашет лес своими вершинами, и слезы хлынут из глаз, и в умилении посылает он привет и рекам родным, и деревенской тишине, и широким нивам, и Божий храм пахнет на него детски чистым чувством веры, и пропадут отрицанье и сомненье. „Войди с открытой головой“, – шепчет ему какой-то голос. И чудные упруго-металлические стихи вырываются у поэта, стихи скорби и любви льются из-под пера его, когда он входит в Божий храм и вспоминает о народе, который он так любит, народе-герое, который в борьбе суровой не шатнулся до конца, которого венец терновый светлее победоносного венца“. (Русская речь. 1861. С. 103–104.)
  Рецензент журнала „Светоч“ отмечал: „При первом шаге за рубеж своей родины поэт отдается весь ее чарующему влиянию: он весь проникается разлитой повсюду родной по крови жизнью: полной грудью пьет он воздух беспредельно раскинутых перед ним полей и в этом воздухе находит источник обновляющих сил. Вся природа в глазах поэта принимает праздничный вид, все улыбается ему, все манит в братские объятия, в святую минуту свидания с милой родиной он забывает, как еще недавно здесь же, полный „мучительных дум“, выносил он тяжелое страданье, обливался кровавыми слезами, как еще недавно из его наболевшей груди вырывались болезненные стоны; но все прощено, все исчезло… поэт помнит одно: что он на родине, что он видит то, перед чем привык благоговеть, может быть далекое, давно минувшее детство. Тот, кто умеет так чувствовать, может, положа руку на сердце, смело сказать, что он любил и любит свою родину!.. Ни в одном произведении своем Некрасов не являл нам таких образов, какие он явил в „Тишине“. (Светоч. 1862. Кн. 1. Отд. „Критическое обозрение“. С. 104–105.)
  Аполлон Григорьев включил «Тишину» Некрасова как произведение, исполненное любви к «почве», к родине и народу, в историко-литературный ряд: «Поставьте в параллель с этою искренностью любви к почве первые, робкие, хотя затаенно страстные, признания великого Пушкина в любви к почве в „Онегине“ – и вы поймете разницу двух эпох литературы, припомните тоже полусардоническое, язвительное, но тоже страстное признание почве в любви к ней Лермонтова („Люблю я родину“ и проч.) – и потом посмотрите, до какого высокого лиризма идет Некрасов, нимало не смущаясь». (Время. 1862. № 7. Отд. П. С. 39.)


[Закрыть]

 
Всё рожь кругом, как степь живая,
Ни зáмков, ни морей, ни гор…
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор!
За дальним Средиземным морем,
Под небом ярче твоего,
Искал я примиренья с горем,
И не наглел я ничего!
Я там не свой: хандрю, немею,
Не одолев мою судьбу,
Я там погнулся перед нею,
Но ты дохнула – и сумею,
Быть может, выдержать борьбу!
 
 
Я твой. Пусть ропот укоризны
За мною по пятам бежал,
Не небесам чужой отчизны —
Я песни родине слагал!
И ныне жадно поверяю
Мечту любимую мою
И в умиленье посылаю
Всему привет… Я узнаю
Суровость рек, всегда готовых
С грозою выдержать войну,
И ровный шум лесов сосновых,
И деревенек тишину,
И нив широкие размеры…
Храм Божий на горе мелькнул
И детски чистым чувством веры
Внезапно на душу пахнул.
Нет отрицанья, нет сомненья,
И шепчет голос неземной:
Лови минуту умиленья,
Войди с открытой головой!
Как ни тепло чужое море,
Как ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!
Храм воздыханья, храм печали —
Убогий храм земли твоей:
Тяжеле стонов не слыхали
Ни римский Петр, ни Колизей!
Сюда народ, тобой любимый,
Своей тоски неодолимой
Святое бремя приносил —
И облегченный уходил!
Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…
 
 
Я внял… я детски умилился…
И долго я рыдал и бился
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился,
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнетенных, Бог скорбящих,
Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтарем!
 

 
Пора! За рожью колосистой
Леса сплошные начались,
И сосен аромат смолистый
До нас доходит… «Берегись!»
Уступчив, добродушно смирен,
Мужик торопится свернуть…
Опять пустынно-тих и мирен
Ты, русский путь, знакомый путь!
 
 
Прибитая к земле слезами
Рекрутских жен и матерей,
Пыль не стоит уже столбами
Над бедной родиной моей.
Опять ты сердцу посылаешь
Успокоительные сны
И вряд ли сам припоминаешь,
Каков ты был во дни войны, —
Когда над Русью безмятежной
Восстал немолчный скрип тележный,
Печальный, как народный стон!
Русь поднялась со всех сторон,
Всё, что имела, отдавала
И на защиту высылала
Со всех проселочных путей
Своих покорных сыновей.
Войска водили офицеры,
Гремел походный барабан,
Скакали бешено курьеры;
За караваном караван
Тянулся к месту ярой битвы —
Свозили хлеб, сгоняли скот.
Проклятья, стоны и молитвы
Носились в воздухе… Народ
Смотрел довольными глазами
На фуры с пленными врагами,
Откуда рыжих англичан,
Французов с красными ногами[12]12
  Французов с красными ногами… – Имеется в виду обмундирование французов, особенностью которого были красные шаровары.


[Закрыть]
И чалмоносных мусульман
Глядели сумрачные лица…
И всё минуло… всё молчит…
Так мирных лебедей станица,
Внезапно спугнута, летит
И, с криком обогнув равнину
Пустынных, молчаливых вод,
Садится дружно на средину
И осторожнее плывет…
 

 
Свершилось! Мертвые отпеты,
Живые прекратили плач,
Окровавленные ланцеты
Отчистил утомленный врач.
Военный поп, сложив ладони,
Творит молитву Небесам.
И севастопольские кони
Пасутся мирно… Слава вам!
Вы были там, где смерть летает,
Вы были в сечах роковых
И, как вдовец жену меняет,
Меняли всадников лихих.
 
 
Война молчит – и жертв не просит,
Народ, стекаясь к алтарям,
Хвалу усердную возносит
Смирившим громы Небесам.
Народ-герой! в борьбе суровой
Ты не шатнулся до конца,
Светлее твой венец терновый
Победоносного венца!
 
 
Молчит и он[13]13
  Молчит и он… – Севастополь, олицетворяющий в поэме живое существо.


[Закрыть]… как труп безглавый,
Еще в крови, еще дымясь;
Не небеса, ожесточась,
Его снесли огнем и лавой:
Твердыня, избранная славой,
Земному грому поддалась!
Три царства перед ней стояло,
Перед одной… таких громов
Еще и небо не метало
С нерукотворных облаков!
В ней воздух кровью напоили,
Изрешетили каждый дом
И вместо камня намостили
Ее свинцом и чугуном.
Там по чугунному помосту
И море под стеной течет.
Носили там людей к погосту,
Как мертвых пчел, теряя счет…
Свершилось! Рухнула твердыня,
Войска ушли… кругом пустыня,
Могилы… Люди в той стране
Еще не верят тишине,
Но тихо… В каменные раны
Заходят сизые туманы,
И черноморская волна
Уныло в берег славы плещет…
Над всею Русью тишина,
Но – не предшественница сна:
Ей солнце правды в очи блещет,
И думу думает она.
 

 
А тройка всё летит стрелой.
Завидев мост полуживой,
Ямщик бывалый, парень русский,
В овраг спускает лошадей
И едет по тропинке узкой
Под самый мост… оно верней!
Лошадки рады: как в подполье,
Прохладно там… Ямщик свистит
И выезжает на приволье
Лугов… родной, любимый вид!
Там зелень ярче изумруда,
Нежнее шелковых ковров,
И, как серебряные блюда,
На ровной скатерти лугов
Стоят озера… Ночью темной
Мы миновали луг поемный,
И вот уж едем целый день
Между зелеными стенами
Густых берез. Люблю их тень
И путь, усыпанный листами!
Здесь бег коня неслышно-тих,
Легко в их сырости приятной,
И веет на душу от них
Какой-то глушью благодатной.
Скорей туда – в родную глушь!
Там можно жить, не обижая
Ни божьих, ни ревижских душ[14]14
  …ни ревижских душ. – Ревизские души – мужское работоспособное население, облагавшееся подушной податью и включавшееся в особые учетные списки (ревизские сказки) в ходе периодически производившихся ревизий (переписей населения).


[Закрыть]
И труд любимый довершая.
Там стыдно будет унывать
И предаваться грусти праздной,
Где пахарь любит сокращать
Напевом труд однообразный.
Его ли горе не скребет? —
Он бодр, он за сохой шагает.
Без наслажденья он живет,
Без сожаленья умирает.
Его примером укрепись,
Сломившийся под игом горя!
За личным счастьем не гонись
И Богу уступай – не споря…
 

Коробейники[15]15
  Впервые: Современник. 1861. № 10.
  Посвящая поэму другу-приятелю, костромскому крестьянину, Некрасов специально подчеркивал свою ориентацию на читателя из народа. По той же причине он опубликовал поэму в дешевом издании «Красные книжки. Книжка первая. Коробейники. Сочинил и издал Некрасов. Спб., 1862» и распространял ее в селах и деревнях с помощью коробейников, офень и мстерского книготорговца И. А. Голышева, которому 2 марта 1862 года сообщал: «Посылаю Вам 1500 экземпляров моих стихотворений, предназначающихся для народа. На обороте каждой книжечки выставлена цена – 3 копейки за экземпляр, – потому я желал бы, чтобы книжечки не продавались дороже: чтобы из 3-х копеек одна поступала в Вашу пользу и две в пользу офеней (продавцов), – таким образом, книжечка и выйдет в три копейки, не дороже. После Пасхи я пришлю Вам еще и другие, о которых мы тогда и поговорим». Поэт действительно прислал второй выпуск «Красных книжек», куда входили стихи «Забытая деревня», «Школьник» и др. Но на этом, втором, выпуске издание Некрасова было запрещено цензурой.
  Критика, особенно революционно-демократическая, выделила в поэме «Песню убогого странника». На нее обращали внимание А. И. Герцен в «Колоколе», Н. Г. Чернышевский в статье «Не начало ли перемены». Д. И. Писарев в «Физиологических картинах» писал:
«Голодно, странничек, голодно,Голодно, родименькой, голодно! —  отвечают прохожему в «Коробейниках» Некрасова луга, звери и мужики, у которых этот прохожий спрашивает причину их бедствий и горестей. Этот страшный по своей простоте ответ сменяется другим ответом, не менее выразительным:
Холодно, странничек, холодно,Холодно, родименькой, холодно.  И в этих двух ответах сказано столько, сколько не выскажешь десятью поэмами.
  Голод и холод! Этими двумя простыми причинами объясняются все действительные страдания человечества, все тревоги его исторической жизни, все преступления отдельных лиц, вся безнравственность общественных отношений». (Писарев Д. И. Полн. собр. соч.: В 6 т. Спб., 1909. Т. 2. С. 364–365.)
  «Дух захватывает от этой страшной, громадной силы! – писал В. Крестовский. – А между тем что может быть безыскусственнее и проще этой песни. Но простотой-то она и сильна. Это великая и грозная своим величием простота. Она вылилась непосредственно из души как один вопль нашей всеобщей, великой скорби». (Русское слово. 1861. № 12. С. 66–67.)
  Поэма написана в имении Некрасова Грешнево в августе 1861 года. Сюжет об убийстве коробейников подсказал Некрасову Гаврила Яковлевич Захаров. По преданию, «однажды на охоте с Гаврилой Некрасов убил бекаса, а Гаврила в тот же момент – другого, так что Некрасов не слыхал выстрела. Собака, к его удивлению, принесла ему обоих бекасов. „Как, – спрашивает он Гаврилу, – стрелял я в одного, а убил двух?“ По этому поводу Гаврила рассказал ему о двух других бекасах, которые попали одному охотнику под заряд. Этот случай дал повод для рассказа об убийстве коробейников, которое произошло в Мисковской волости.
Два бекаса нынче славныеМне попались под заряд!  Другие подробности, например о Катеринушке, которой приходилось
Парня ждать до Покрова… —  основаны на рассказах Матрены, жены Гаврилы, которая так же сидела в одиночестве, как и Катеринушка». (Костромской листок. 1902. № 140.)
  Реальную историю убийства коробейников рассказал некрасоведу А. Попову сын Гаврилы Яковлевича: «Охотник этот был Давыд Петров из деревни Сухоруковой. Он встретил в своей деревне коробейников, направлявшихся прямиком через болота в село Закобякино Ярославской губернии, „надумал“ их убить, чтобы забрать деньги, и проследил в лесу. Коробейники поняли, что не к добру оказался среди них как будто недавно виденный человек с ружьем, и просили оставить их. Когда Давыд убивал, то пастушок слышал выстрелы и крики. После убийства Давыд затащил одного убитого на дерево, другого спрятал под корни». (Ярославский альманах. Ярославль, 1941. С. 195.)
  Костромской историк-краевед В. Н. Бочков обнаружил, что в ревизских сказках (списках) за 1858 год «деревни Сухорукова той же, что и Шода, Андреевской казенной волости, значится Давыд Петров, 35 лет, имевший жену Настасью Лукьяновну, старше его, и четырех малолетних детей. А дальше указано, что он не обычный крестьянин, а подкидыш во дворе Петра Васильева. Положение подкидыша в старообрядческой деревне было вдвойне тяжело – они являлись париями, отщепенцами. В детстве Давыд, верно, натерпелся и наголодался. „Ростом мал и с виду слаб“, – охарактеризовал его поэт со слов Гаврилы. „Мужичонка негодный“, – сказал о нем Иван Гаврилыч. Подкидышам не положен земельный надел, пришлось идти в лесники, содержать большую семью на грошовое жалованье. Из таких, как Давыд, и формировались ущербные типы, готовые на все, дабы „выбиться в люди“. Преступление он готовит обдуманно и, спокойно убив коробейников, не мучится угрызениями совести, а, наоборот, похваляется». (Бочков В. «Скажи, которая Татьяна?» Образы и прототипы в русской литературе. М., 1990. С. 156.)
  Поэма Некрасова «Коробейники» стала очень популярной в народной среде. Первая часть ее превратилась в народную песню. «Одной этой поэмы, – писал в 1862 году Аполлон Григорьев, – было бы достаточно, чтобы убедить каждого, насколько Некрасов поэт почвы, поэт народный». (Время. 1862. № 7. С. 42.)


[Закрыть]

Другу-приятелю

ГАВРИЛЕ ЯКОВЛЕВИЧУ (крестьянину деревни Шоды Костромской губернии)

 
Как с тобою я похаживал
По болотинам вдвоем,
Ты меня почасту спрашивал:
Что строчишь карандашом?
 
 
Почитай-ка! Не прославиться,
Угодить тебе хочу.
Буду рад, коли понравится,
Не понравится – смолчу.
 
 
Не побрезгуй на подарочке!
А увидимся опять,
Выпьем мы по доброй чарочке
И отправимся стрелять.
 

23-го августа 1861

Н. Некрасов

Грешнево

 
Кумачу я не хочу,
Китайки не надо[16]16
  Кумачу я не хочу. Китайки не надо… – цитата из народной песни «Во саду ли в огороде». Кумач – хлопчатобумажная ткань алого цвета. Китайка – гладкая бумажная ткань желтого цвета, первоначально вывозилась из Китая.


[Закрыть]
 

Песня

 
«Ой, полна, полна коробушка,
Есть и ситцы и парча.
Пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!
Выди, выди в рожь высокую!
Там до ночки погожу,
А завижу черноокую —
Все товары разложу.
Цены сам платил немалые,
Не торгуйся, не скупись:
Подставляй-ка губы алые,
Ближе к милому садись!»
 
 
Вот и пала ночь туманная,
Ждет удалый молодец.
Чу, идет! – пришла желанная,
Продает товар купец.
Катя бережно торгуется[17]17
  Катя бережно торгуется… – В свадебных народных песнях «торговаться» со стороны невесты означало: знать себе цену, сохранять девичью гордость, чувство собственного достоинства.


[Закрыть],
Всё боится передать.
Парень с девицей целуется,
Просит цену набавлять.
Знает только ночь глубокая,
Как поладили они.
Распрямись ты, рожь высокая,
Тайну свято сохрани!
 
 
«Ой! легка, легка коробушка,
Плеч не режет ремешок!
А всего взяла зазнобушка
Бирюзовый перстенек.
Дал ей ситцу штуку целую[18]18
  Дал ей ситцу штуку целую… – целый рулон фабричной ткани.


[Закрыть],
Ленту алую для кос,
Поясок – рубаху белую
Подпоясать в сенокос —
Всё поклала ненаглядная
В короб, кроме перстенька:
„Не хочу ходить нарядная
Без сердечного дружка!“
То-то дуры вы, молодочки!
Не сама ли принесла
Полуштофик сладкой водочки?
А подарков не взяла!
Так постой же! Нерушимое
Обещаньице даю:
У отца дитя любимое!
Ты попомни речь мою:
Опорожнится коробушка,
На Покров домой приду[19]19
  На Покров домой приду. – Покров Пресвятой Богородицы – христианский праздник, отмечающийся 14 октября. К Покрову дню завершалась уборка урожая и начиналось в крестьянском быту веселое время свадеб.


[Закрыть]
И тебя, душа-зазнобушка,
В Божью церковь поведу!»
 
 
Вплоть до вечера дождливого
Молодец бежит бегом
И товарища ворчливого
Нагоняет под селом.
Старый Тихоныч ругается:
«Я уж думал, ты пропал!»
Ванька только ухмыляется —
Я-де ситцы продавал!
 

 
Зачали-почали
Поповы дочери.
 

Припев деревенских торгашей

 
«Эй, Федорушки! Варварушки!
Отпирайте сундуки!
Выходите к нам, сударушки,
Выносите пятаки!»
 
 
Жены мужние – молодушки
К коробейникам идут,
Красны девушки-лебедушки
Новины свои несут[20]20
  Новины свои несут. – Новины – холсты домашнего производства.


[Закрыть].
И старушки вожеватые[21]21
  И старушки вожеватые. – Вожеватые – обходительные, приветливые, учтивые.


[Закрыть],
Глядь, туда же приплелись.
«Ситцы есть у нас богатые,
Есть миткаль, кумач и плис[22]22
  Есть кумач, миткаль и плис. – Миткаль – ситец. Плис – хлопчатобумажный бархат.


[Закрыть].
Есть у нас мылá пахучие —
По две гривны за кусок,
Есть румяна нелинючие —
Молодись за пятачок!
Видишь, камни самоцветные
В перстеньке как жар горят.
Есть и любчики[23]23
  Любчики – деревенские талисманы, имеющие, по понятиям простолюдинок, привораживающую силу.


[Закрыть] заветные —
Хоть кого приворожат!»
 
 
Началися толки рьяные,
Посреди села базар,
Бабы ходят словно пьяные,
Друг у дружки рвут товар.
Старый Тихоныч так божится
Из-за каждого гроша,
Что Ванюха только ежится:
«Пропади моя душа!
Чтоб тотчас же очи лопнули,
Чтобы с места мне не встать,
Провались я!..» Глядь – и хлопнули
По рукам! Ну, исполать[24]24
  Ну, исполать! – слава, хвала.


[Закрыть]!
Не торговец – удивление!
Как божиться-то не лень…
 
 
Долго, долго всё селение
Волновалось в этот день.
Где гроши какие медные
Были спрятаны в мотках,
Всё достали бабы бедные,
Ходят в новеньких платках.
Две снохи за ленту пеструю
Расцарапалися в кровь.
На Феклушку, бабу вострую,
Раскудахталась свекровь.
А потом и коробейников
Поругала баба всласть:
«Принесло же вас, мошейников!
Вот уж подлинно напасть!
Вишь вы жадны, как кутейники[25]25
  Вишь вы жадны, как кутейники. – Кутейниками в народе звали лиц духовного сословия.


[Закрыть],
Из села бы вас колом!..»
 
 
Посмеялись коробейники
И пошли своим путем.
 

 
Уж ты пей до дна, коли хошь добра.
А не хошь добра, так не пей до дна.
 

Старинная былина

 
За селом остановилися,
Поделили барыши
И на церковь покрестилися,
Повздыхали от души.
«Славно, дядя, ты торгуешься!
Что не весел? ох да ох!»
– В день теперя не отплю́ешься,
Как еще прощает Бог:
Осквернил уста я ложию —
Не обманешь – не продашь! —
И опять на церковь Божию
Долго крестится торгаш. —
Кабы в строку приходилися
Все-то речи продавца,
Все давно бы провалилися
До единого купца —
Сквозь сырую землю-матушку
Провалились бы… эх-эх! —
«Понагрел ты Калистратушку».
– Ну, его нагреть не грех,
Сам снимает крест с убогого. —
«Рыжий, клином борода».
– Нашим делом нынче многого
Не добыть – не те года!
Подошла война проклятая,
Да и больно уж лиха,
Где бы свадебка богатая —
Цоп в солдаты жениха!
Царь дурит – народу горюшко!
Точит русскую казну,
Красит кровью Черно морюшко,
Корабли валит ко дну.
Перевод свинцу да олову,
Да удалым молодцам.
Весь народ повесил голову,
Стон стоит по деревням.
Ой! бабье неугомонное[26]26
  Царь дурит – народу горюшко! ‹…› Ой! бабье неугомонное… – Некрасов здесь использует мотивы рекрутских плачей в старообрядческих вариантах, наиболее резких по отношению к официальным властям: «Из-за кого ты воевать пошел, ладо милое? Уж власти все безбожные… Уж взяла бы я в праву рученьку Саблю вострую И срубила бы я буйны головы Начальникам». (Труды костромского научного общества по изучению местного края. 1920. Вып. 15. С. 3.)


[Закрыть],
Полно взапуски реветь!
Причитанье похоронное
Над живым-то рано петь!
Не уймешь их! Как отпетого
Парня в город отвезут.
Бабы сохнут с горя с этого,
Мужики в кабак идут.
Ты попомни цаловальника[27]27
  Ты попомни целовальника… – Целовальник – продавец вина в питейном заведении, содержатель кабака.


[Закрыть],
Что сказал – подлец седой!
«Выше нет меня начальника,
Весь народ – работник мой!
Лето, осень убиваются,
А спроси-ка, на кого
Православные стараются?
Им не нужно ничего!
Всё бессребреники, сватушка,
Сам не сею и не жну,
Что родит земля им, матушка,
Всё несут в мою казну!»
 
 
– Пропилися, подоконники,
Где уж баб им наряжать!
В город едут, балахонники,
Ходят лапти занимать!
 
 
Ой! ты, зелие кабашное,
Да китайские чаи,
Да курение табашное!
Бродим сами не свои.
С этим пьянством да курением
Сломишь голову как раз[28]28
  Ой! ты, зелие кабашное ‹…› Сломишь голову как раз. – Старообрядцы Костромского края, по свидетельству местных этнографов, «не употребляли ничего хмельного, ни вина, ни пива, не пили чаю и почему-то не ели картофелю». Курение табака они считали «за тяжкий грех, так как эта трава выросла из трупа какой-то блудницы. Поэтому более набожные из них, если случится кому курить табак в их избе, целых трое суток после того беспрестанно курят ладаном, а если где упало несколько крошек его, то те же трое суток скоблят и моют то место, чтобы не только табак, но и самый „дух“ табачный выгнать из дому». «Табашников на том свете, говорят, заставят в гору бревно катить. Вот они катят-катят, прокатят уже половину – им закричат: „Табашники, к рогу!“ (то есть табак курить – прежде табак держали в рогах, как теперь держат порох в некоторых местах). Отпустят они бревно, а потом опять приходится начинать работу».


[Закрыть].
Перед светопреставлением,
Знать, война-то началась.
Грянут, грянут гласы трубные[29]29
  Грянут, грянут гласы трубные… – Старообрядцы были проникнуты ожиданием скорого Второго пришествия Иисуса Христа, гибели этой грешной земли и неба, воскресения всех умерших и Страшного суда, поскольку они видели в современных правителях осуществившееся царство антихриста, которое, по Апокалипсису (завершающей Новый Завет богодухновенной книге), наступит именно в «последние времена» перед «светопреставлением».


[Закрыть]!
Станут мертвые вставать!
За дела-то душегубные
Как придется отвечать?
Вот и мы гневим Всевышнего… —
«Полно, дядя! Страшно мне!
Уж не взять рублишка лишнего
На чужой-то стороне?…»
 

 
Ай барыня! барыня!
 

Песня

 
«Эй вы, купчики-голубчики,
К нам ступайте ночевать!»
Ночевали наши купчики,
Утром тронулись опять.
Полегоньку подвигаются,
Накопляют барыши,
Чем попало развлекаются
По дороге торгаши.
По реке идут – с бурлаками
Разговоры заведут:
«Кто вас спутал?»[30]30
  Общеизвестная народная шутка над бурлаками, которая спокон веку приводит их в негодование.


[Закрыть] – и собаками
Их бурлáки назовут.
Поделом вам, пересмешники,
Лыком шитые купцы!..
 
 
Потянулись огурешники[31]31
  Потянулись огурешники… – Огурешниками называли жителей Ростовского уезда Ярославской губернии, искони занимавшихся огородным промыслом, мастеров на всю Россию по выращиванию огурцов и других огородных культур. На втором месте за ними шли огуречники галичские, выращивавшие огурцы на берегу озера в городе Галиче Костромской губернии.


[Закрыть]:
«Эй! просыпал огурцы!»
Ванька вдруг как захихикает
И на стадо показал:
Старичонко в стаде прыгает
За савраской, – длинен, вял,
И на цыпочки становится,
И лукошечком манит —
Нет! проклятый конь не ловится!
Вот подходит, вот стоит.
Сунул голову в лукошечко —
Старичок за холку хвать!
«Эй! еще, еще немножечко!»
Нет! урвался конь опять
И, подбросив ноги задние,
Брызнул грязью в старика.
«Знамо, в стаде-то поваднее,
Чем в косуле мужика[32]32
  Чем в косуле мужика… – Косуля – соха или легкий плуг с одним лемехом.


[Закрыть].
Эх ты, пареной да вяленой!
Где тебе его поймать?
Потерял сапог-то валеной,
Надо новый покупать?»
Им обозики военные
Попадались иногда:
«Погляди-тко, турки пленные,
Эка пестрая орда!»
Ванька искоса поглядывал
На турецких усачей
И в свиное ухо складывал
Полы свиточки своей[33]33
  И в свиное ухо складывал Полы свиточки своей – народная насмешка над мусульманами, которым запрещается употреблять в пищу свиное мясо.


[Закрыть]:
«Эй вы, нехристи, табашники,
Карачун приходит вам!..»
 
 
Попадались им собашники:
Псы носились по кустам,
А охотничек покрикивал,
В роги звонкие трубил,
Чтобы серый зайка спрыгивал,
В чисто поле выходил.
Остановятся с ребятами:
«Чьи такие господа?»
– Кашпирята с Зюзенятами[34]34
  Кашпировы, Зюзины. Крестьяне, беседуя между собою об известных предметах и лицах, редко употребляют иную форму выражения.


[Закрыть][35]35
  Кашпирята с Зюзенятами… – Кашпировы – ярославские помещики. Зюзины – помещики костромские.


[Закрыть]… —
«Заяц! вон гляди туда!»
Всполошилися борзители[36]36
  Всполошилися борзители. – Борзители – охотники с борзыми собаками.


[Закрыть]:
– Ай! ату его! ату! —
Ну собачки! Ну губители!
Подхватили на лету…
 
 
Посидели на пригорочке,
Закусили как-нибудь
(Не разъешься черствой корочки)
И опять пустились в путь.
«Счастье, Тихоныч, неровное,
Нынче выручка плоха».
– Встрелось нам лицо духовное —
Хуже не было б греха[37]37
  Встрелось нам лицо духовное – Хуже не было б греха… – По народным поверьям, идущим, по-видимому, из старообрядческих кругов, отрицательно относившихся к церковнослужителям-никонианам, встреча с духовным лицом сулит несчастье.


[Закрыть].
Хоть душа-то христианская,
Согрешил – поджал я хвост. —
«Вот усадьбишка дворянская,
Завернем?» – «Ты, Ваня, прост!
Нынче баре деревенские
Не живут по деревням,
И такие моды женские
Завелись… куда уж нам!
Хоть бы наша: баба старая,
Угреватая лицом,
Безволосая, поджарая,
А оделась – стог стогом!
Говорить с тобой гнушается:
Ты мужик, так ты нечист!
А тобой-то кто прельщается?
Долог хвост, да не пушист!
Ой! ты, барыня спесивая[38]38
  Ой! ты, барыня спесивая… – Здесь и далее Некрасов использует в поэме прибаутки офеней и раешников: «А это вот город Париж, не доедешь – угоришь», «А это вот Летний сад – там девушки гуляют в шубках – в юбках, в тряпках-шляпках, зеленых подкладках. Юбки на ватках, пукли фальшивы, а девицы плешивы». (Максимов С. В. Собр. соч.: В 20 т. Спб., 1909. Т. 1. С. 155.)


[Закрыть],
Ты стыдись глядеть на свет!
У тебя коса фальшивая,
Ни зубов, ни груди нет,
Всё подклеено, подвязано!
Город есть такой: Париж,
Про него недаром сказано:
Как заедешь – угоришь.
По всему по свету славится,
Мастер по миру пустить;
Коли нос тебе не нравится,
Могут новый наклеи́ть!
Вот от этих-то мошейников,
Что в том городе живут,
Ничего у коробейников
Нынче баре не берут.
Черт побрал бы моду новую!
А, бывало, в старину
Приведут меня в столовую,
Все товары разверну;
Выдет барыня красивая,
С настоящею косой,
Вожеватая, учтивая,
Детки выбегут гурьбой,
Девки горничные, нянюшки,
Слуги высыплют к дверям.
На рубашечки для Ванюшки
И на платья дочерям
Всё сама руками белыми
Отбирает не спеша,
И берет кусками целыми —
Вот так барыня-душа!
«Что возьмешь за серьги с бусами?
Что за алую парчу?»
Я тряхну кудрями русыми,
Заломлю – чего хочу!
Навалит покупки кучею,
Разочтется – Бог с тобой!..
 
 
А то раз попал я к случаю
За рекой за Костромой.
Именины были званые —
Расходился баринок!
Слышу, кличут гости пьяные:
«Подходи сюда, дружок!»
Подбегаю к ним скорехонько.
«Что возьмешь за короб весь?»
Усмехнулся я легохонько:
– Дорог будет, ваша честь. —
Слово за слово, приятели
Посмеялись меж собой
Да три сотни и отпятили,
Не глядя, за короб мой.
Уж тогда товары вынули
Да в девичий хоровод
Середи двора и кинули:
«Подбирай, честной народ!»
Закипела свалка знатная.
Вот так были господа:
«Угодил домой обратно я
На девятый день тогда!»