Текст книги "Achtung “WHISKAS”! Все кошки умрут, а мы спятим"

4 декабря

Когда я утром встал, то, в потемках, все же сумел обнаружить Степу, и то только потому, что он пребывал на привычном для себя ночью месте. Он лежал неподвижно на свой постельке – в несколько раз сложенном верблюжьем одеяле – что располагалось справа от меня, в метре от наших с Лорой кроватей. Кот никак не отреагировал на мой подъем, и я испугался – жив ли еще мой Степанчик? – и, чтобы не будить жену, не стал включать свет, а разыскал фонарь и посветил на него. Бока Степана мерно, но, почему-то, необычно глубоко вздымались от неровного дыхания – видимо ему было уже тяжело даже просто дышать. Тем не менее, я немного успокоился – котик мой все еще был жив. Но час расставания неумолимо приближался, и у меня на глазах опять навернулись слезы.

Я прошел на кухню и, конечно, увидел то, что и ожидал – к еде Степан так и не прикасался – рыба, мясо и кашица «Whiskas» были ссохшимися, хохоряшек не убавилось ни на единую штучку. Только воды, он, кажется, немного испил. Последние сомнения в том, что к пище он больше не притронется вообще – окончательно рассеялись.

Я выбросил всю его еду, и тщательно вымыл тарелочки – теперь серому мальчику они не понадобятся больше никогда. Потом проверил его лотки. Этой ночью он попользовался только одной, намочившись в нее лишь на треть от своей обычной нормы. Значит, и пить кот стал меньше. Впрочем, это было ясно и по чеплашке с водой, раньше, к утру, она была, как правило, пуста, а иногда даже успевала и высохнуть совсем. Запасным вариантом для такого случая было ведро в ванной, где Лора хранила запас воды на случай ее отключения. И тогда, если Степану не хватало воды в чеплашке, он пользовался этим ведром, причем ему даже не приходилось для этого вставать на задние лапы – он был таким большим, что просто подходил к ведру и пил из него как конь на водопое, сунув в воду голову. Но для этого сначала должна была опустеть чеплашка…

По большому же своему делу кот не ходил вчера совсем, однако это было и понятно.

В скверном расположении духа я вернулся к Степану и сел рядом с ним. Нахлынули воспоминания…

Мы с Лорой были взрослыми людьми и со Степой, когда он был котенком, играли мало, но понимая, что без забав ему не обойтись, все-таки принуждали себя частенько баловаться с ним – то бумажку к нитке привяжем, за которой он носился с заносами и падениями на поворотах, то шарик теннисный попинаем вместе. Бывало, я оживлял этот шарик. То есть, катну ему рукой с обратным разворотом, и вначале шарик катился к котенку, а потом вдруг, на середине пути, менял направление и убегал от него. Степана это настораживало, он прекрасно понимал, что перед ним неживая вещь, но никак не мог сообразить, почему она так себя ведет? И поначалу он не бросался за шариком, а, склонив на бок головку, с изумлением наблюдал за непонятной штуковиной. Потом мы купили еще и заводную мышку, которую он ловил и трепал, пока от нее ничего не осталось.

Еще, по своей котеночной молодости, Степан любил тешить себя тараканами. В принципе, у нас их не было, и появлялись они в квартире летом, когда открывались балконы и лоджии и эти деловитые спутники человека перебирались по стенам через окна к нам. Завидев такого перебежчика, Степан, наклоняя голову то на одну, то на другую сторону, крутился вокруг непрошенного гостя, двигал его лапами, направлял таракана на путь истинный, словом, играл, но никогда не ел.

То же касалось и мух, особенно крупных, которые не были столь верткими, как мухи малые. Они для него, в качестве маленьких игрушек, также представляли неподдельный интерес. К тому же, ловля мух являл собой отличный повод поноситься в свое удовольствие по комнатам. Что интересно, Степан довольно часто этих мух ловил, проявляя чудеса ловкости, причем делал это одной лапкой – правой, в основном. Прыгнет так – цап! – зажмет в кулачке, но не сильно, не до полного убоя насекомого, – иначе с кем потом играть в догонялки? Затем медленно разжимает пальцы, выпускает, муха зажужжит и улетает вновь, и вновь начинается погоня.

Интерес к мухам и тараканам у Степы стал потихоньку угасать, когда ему было года два, а годам к пяти ему оказывалось вполне достаточно только отслеживать их передвижения, а еще позже, когда он вошел в солидный возраст, то на эту мелкоту уже и совсем перестал обращать внимание.

Но, вот, птицы его интересовали всегда, вплоть до конца жизни. Правда, ловить их было негде, если только, конечно, они не залетали в квартиру. А вот наблюдать за ними с балкона или с окна, то вжимаясь в пол или подоконник, то вытягиваясь в струнку, крутить головой, с расширенными зрачками, из которых сыпали зеленые искры азарта, это делать обстановка позволяла. Однажды, еще подростком, этот азарт захлестнул его до такой степени, что Степа не удержался и все же сиганул за пролетающей птичкой с балкона второго этажа и приземлился на куст сирени. Хорошо, что этот фортель увидела Лора и сразу выскочила на улицу, где и забрала незадачливого охотника из-под того куста. В тот раз все обошлось, и Степан не покалечился, но никогда больше он не терял голову до такой степени, чтобы повторить свой полет. Что интересно, птичку в тот раз Степа-таки поймал и притаился под кустом, прижимая ее лапами к земле. Другое дело, что он сам был напуган созданной им же ситуацией и сидел рядом с птицей тихо, как мышь, совсем ею не интересуясь.

А однажды к нам вечером залетела на лоджию летучая мышь, когда я там курил. Степан же, пока я курил, сидел на узкой – сантиметров десять, не более – раме открытого окна лоджии, крепко цепляясь за нее когтями, и крутил головой вслед пролетающим птицам и летучим мышам. Он, вообще, часто выходил вслед за мной на лоджию, провести время у открытого окна за компанию. Первый раз он оказался на окне самостоятельно, будучи еще шестимесячным подростком, запрыгнув сначала на, стоящий на лоджии, старый стул, а потом оттуда сиганув и на саму раму. Свесив для баланса во внутрь лоджии хвост, чтобы не свалиться «за борт», он стал обозревать окрестности. Потом «курить» вместе со мной у него вошло уже чуть ли не в привычку. Как только увидит, что я с сигаретой направился на лоджию, так и он – вслед за мной. Правда, со временем, когда Степа вырос и потяжелел, он уже не рисковал со стула прыгать на раму, а, просто требовательно поглядывая на меня с этого самого стула – ждал, когда я возьму его на руки и пересажу туда.

Так вот, в тот раз летучая мышь сама прилетела к нам. Залетев в окно, она приземлилась сразу на бетонный пол. Степан моментально спрыгнул вниз и потрогал лапой мышку, однако мягко, не выпуская когтей. Были сумерки, и я зажег фонарик, устроенный в зажигалке, чтобы было лучше видно мышь. Она сидела на полу, не шелохнувшись и не издавая ни звука, напуганная непривычной обстановкой, сложив крылья и фосфорически поблескивая круглыми, маленькими глазками. Из-за того, что она сидела так тихо, Степа больше не цеплял ее, а только ходил вокруг мыши кругами, обнюхивая ее, и это спасло ей жизнь. Иное поведение мыши могло бы привести к неминуемой трагедии – в первые мгновения я бы, попросту, не успел спасти ее от молниеносной хватки Степана, если бы он сразу вознамерился бы сделать это.

Но мышь продолжало сидеть тихо и, наконец, Степа окончательно успокоился. Он остановился и посмотрел на меня вопросительно, как будто говоря, – ну что мы, папка, будем дальше делать с этим куском дерьма, ведь с него совершенно нет никакого толку, даже поиграть невозможно? И тогда я взял мышь в руки и поднес ее к открытому окну. Степан мигом оказался на стуле, и я, свободной рукой, помог ему взобраться на раму. Он встрепенулся, когда я подбросил мышь в воздух, и она, хлопая кожаными крыльями, стала удаляться от нас. Степа проводил ее взглядом и укоризненно посмотрел мне в глаза – что ж я так крепко обманул его и не подсказал, что этот серый кусок может так ловко мотыляться в воздухе? – вот бы он поиграл с этой мышью на славу!

Бывало, что Степа сам проявлял инициативу, чтобы втянуть кого-либо из нас в игру. Возьмет, выскочит откуда-нибудь из засады, разбежится, нагонит, ударит лапами по ноге, а то даже как-то оттолкнется от нее – и пустится наутек – ловите, мол, меня. Тогда бежишь за ним, нагоняешь – это он нарочно позволял, ведь реально его было догнать трудновато – схватишь за основание хвоста или пошурудишь ладонью спинку, приговаривая игриво: «Вот и поймал тебя, сраный, вот и поймал Степанчика!» – и ну от него драпать. Теперь он несется за тобой, и история повторяется. Так серый парень заставлял нас играть в догонялки.

Припоминаю, как, примерно, через неделю после того, как Степан у нас появился, и ему был уже, примерно, месяц, к его великой радости, наш Женя, который с Яной куда-то уезжали на несколько дней, принес к нам его брательника Борьку. Надо сказать, что Борька был тоже крупный котенок, но, все же, чуть меньший в размерах, нежели Степа. Степан сразу же узнал родного брата, стал к нему ластиться, а потом они, как и всякая малышня, стали играть. Тут уж дело было – только держись! Они носились, дрались, кувыркались, шипели, вакали, повсюду оставляя за собой, к вящему неудовольствию Лоры, клочья серой шерсти. Впрочем, вакал так один только Степа. Тогда я впервые услышал этот необычный для котов звук – какой-то короткий, резкий, голосовой, и, в то же время, шипящий, несколько похожий на громкое лягушачье «квак». Такие звуки, угрожая кому-то, обычно издают рыси.

К слову сказать, Борька был той же голубой масти, только без белого пятнышка на брюшке, и постороннему глазу различить их было трудно, разве что, если присмотреться и заметить, что Степа был чуточку крупнее брата.

Борька к еде оказался неприхотлив, и с удовольствием ел все то же, что и Степа. И однажды, наевшись, они затеяли возню на кухне. Я их застал под стулом в интересном положении: Борька лежал на спине и защищался от Степана выставленными вверх лапками, а Степан навис над ним сверху, перегнувшись через нижнюю перекладину стула, и пытался передними лапами достать брата. В этот момент я отлучился в ванную, чтобы умыться, а когда, всего лишь через минуту, вернулся, то застал их мирно спящими. Причем, в том же положении, в каком они были мною оставлены – Борька, с выставленными вперед лапками, но теперь свернутых в кулачки, и Степа, согнутый пополам поверх перекладины, с безвольно обвисшими передними лапками. Такая это была умильная картинка! Я невольно улыбнулся – что ж, они крепко подкрепились, здорово устали играясь, и им мгновенно захотелось спать – дети! Хоть и кошачьи.

Сам же Степан вообще не любил, когда кто-то посторонний нависал над ним сверху, пусть даже просто так, не пытаясь его погладить. Степан шипел, его взгляд, и так-то сам по себе суровый, исподлобья, сверкал недобрым огнем, и он куда-нибудь степенно, однако, не теряя при этом чувства собственного достоинства, удалялся.

Зная эту его особенность, я, иногда, потешал не столько котенка, сколько самого себя. Например, когда он сидел рядом на диване, я заносил свою левую руку высоко над его головой и потом, растопырив пальцы, медленно опускал ее вниз. Степан же, вжавшись в диван и извернув голову, с прижатыми к ней ушами, внимательно следил за моей ладонью, издавал предостерегающий шип и некое подобие длинного воя, леденящего кровь в жилах, а иногда и вакал. А когда рука опускалась пониже – стремительно прыгал, вцепившись в нее зубами и когтями передних лап, а задними отчаянно пытался руку разодрать, работая ими как мотоциклист, при заводе мотоцикла, только синхронно. Ясное дело, что без царапин и покусов дело не обходилось. Причем, что интересно, – руку мою он воспринимал, как бы, отдельно от меня и никак со мной ее не связывал. Будто я был сам по себе, а рука моя левая – сама по себе

А когда Степан стал подрастать, мне для этого баловства приходилось надевать на руку перчатку, а на себя – старую куртку, ибо когти и зубы котенка также росли вместе с ним. Но уже, помнится, летом, когда ему было месяцев пять или шесть, мы прекратили с ним эту забаву совсем, ибо перчатка и куртка были к тому времени порваны в клочья, а другую, такую же защитную амуницию, Степан уже без труда прокусывал.

Не знаю, из-за этих ли наших несерьезных сражений или, почему-то, иначе, но Степа недолюбливал мою эту руку до конца своей жизни. Так, бывало, сидишь на диване, смотришь себе кино или телепередачу какую, расслабишься, закинешь ногу на ногу, левую руку положишь на спинку дивана, и вдруг – цап тебя острыми когтями за кисть этой руки, свесившейся за спинку дивана! Это Степан, проходя позади дивана и увидев эту руку, моментально превращался в охотника за ней. По отношению к правой руке он так себя не вел. Зная эту его особенность, я гладил Степу только правой рукой, а левую использовал для наказания – тряпкой когда шлепнуть, если набедокурил чего. Впрочем, бедокурил он редко, а наказывал его я незлобиво и чисто символически, так сказать, – для порядка.

Вообще-то Степа был не пакостный, нешкодливый кот. Хулиган – да, но шкода – нет! Поэтому особо наказывать его было не за что. Мимо лотков не ходил, штор не рвал. Бывало, правда, листочки в горшках объедал, но, видимо, неспроста – какие-то витамины в них выискивал, которых в предоставляемой ему пище не хватало. Но, конечно, без накладок не обходилось – иногда и хулиганил. Например, он мог запросто пометить обувь гостей, а то и наделать в ботинок целую лужу. Но такие пометки Степан делал выборочно – лишь в том случае, если у гостя оказывалась дома своя кошка, а чтобы заполнить ботинок до краев, так этого могли удостоиться только особо важные персоны – владельцы котов. В этом случае хозяева собак, чижиков-пыжиков и прочих крокодилов в расчет Степаном не принимались.

В общем, такими своими неблаговидными, с нашей с Лорой точки зрения, поступками, по отношению к гостям-кошатникам, Степа перебивал запах их котов и кошек и метил своим, хозяйским. Такой уж это природный инстинкт у всех кошачьих, и тут ничего не поделаешь. Бороться с этим можно было только одним способом – прятать обувь гостей в ящике коридорной стенки.

Открывать такие ящики с небольшими круглыми и гладкими ручками Степа не мог, хоть и пытался. Вообще-то, незапертые двери он открывал свободно, даже если они были плотно пристыкованы и требовались какие-то усилия, чтобы их открыть. Например, если дверь открывалась вперед, то Степан наваливался на нее лбом, затем, когда она немного поддавалась под его напором, то, в образовавшуюся щель, старался протиснуть всю голову, а потом пролазил и всем телом. Так он выходил, к примеру, с балкона, если кто-то из нас с Лорой, не предполагая, что он сидит там и наблюдает за птичками, закрывал его – такое случалось иногда в потемках по вечерам.

Но, бывало, обычных усилий ему было недостаточно, и тогда он разбегался и прыгал на дверь всеми четырьмя лапами, как бы отталкиваясь от нее и вкладывая в это действо всю свою немалую массу. Иной способ он применял, когда ему было необходимо открыть дверь на себя, например, если она оказывалась закрытой на его пути в туалет – тогда он цеплял острыми когтями за малейший ее выступ и тянул в свою сторону. Или ложился на пол, просовывал лапу под дверь, если между нею и полом была какая-то щель, и, опять же, тянул на себя с обратной ее стороны – так он поступал, к примеру, с кухонной дверью.

Не поддавались ему только выдвижные ящики и дверцы шкафов и стенок – уж сильно плотно они были подогнаны к корпусу и не оставляли для Степы ни единой выступающей кромки, за которую он бы мог потянуть, а с пластиковых или металлических ручек его лапы попросту соскальзывали. Да и, вообще, эти выдвижные ящики были довольно тугими, и даже человеческим рукам поддавались не без усилий.

Конечно, Степа принюхивался и к одежде гостей, из числа кошачьих хозяев – к курточкам, шубам и прочее, – все эти замечательные вещи также требовали его вмешательства. Но они укреплялось на вешалках довольно высоко, и пометить одежду можно было только в высоком прыжке. Это-то как раз Степан делать умел неплохо, он запросто запрыгивал, например, на телевизор на полутораметровую высоту, а, бывало, куда и повыше. Но где вы когда-нибудь видели прыгающих котов, одновременно ставящих при этом свои метки? Я, например, – никогда…

Еще Степану требовалось время от времени точить когти. Для этого важного мероприятия, еще с тех пор, как котенком он у нас появился, ему показалось уместным приспособить нашу мягкую мебель – диван и два кресла, стоявшие в гостиной. Лора пыталась учить его точить когти на старом стуле или обрубке пенька, который я ему специально привез из леса. Она оттаскивала его от дивана, тащила к пеньку или стулу и ставила его там на задние лапы, а потом, взяв в руки передние, шоркала подушечками этих лап по какому-то из этих предметов. Но Степа проявлял завидное упрямство – ни на что, кроме дивана и кресел, для заточки своих когтей, он не соглашался. Пришлось тогда жене учить его царапать одно только кресло – то, которое стояло в дальнем углу и только ту его сторону, которая была обращена к стене и не была заметна со стороны, к примеру, тем же гостям. С таким предложением Степа согласился и с тех пор усердно раздирал, вплоть до мелких щепок, только позволенное ему место.

Когда же ему было уже лет семь, мы купили новый роскошный и дорогой, по тем временам, немецкий мягкий гарнитур – угловой полукруглый диван и кресло. Конечно, такую мебель было жалко отдавать на растерзание Степана, и мы пошли на хитрость. От старого кресла мы оставили боковину, уже порядком покоцанную его когтями, и прислонили снаружи к закруглению нового дивана. Потом Лора стала следить за котом, и как только Степан вознамерился поточить когти на обновке, она сразу подтащила его к старой боковинке и показала, где это следует делать. Степа все понял и с того времени занимался заточкой когтей только там. К концу его жизни боковина оказалась совершенно голой, без признаков какой-то ткани, а оставшаяся деревянная часть выглядела так, будто вся была изрыта какими-то проворными, прожорливыми короедами.

…Сегодня Степан уже второй день не справлял большой нужды, но вечером сделал это, и я убрал маленькую какашку, размерами с небольшого дождевого червячка. Это было последнее, что переварил и выбросил из себя его желудок, очистившись окончательно.

Вечером мы с Лорой ужинали в зале и смотрели телевизор. Степан не забрался на диван, как это делал обычно, чтобы, хотя бы, принюхаться к тому, что мы едим. Это его уже не интересовало. После ужина мы с Лорой остались в зале у телевизора. Настроение у обоих было подавленное, и какой-то фильм проходил мимо нашего внимания. Мы оба были озабочены мыслями о престарелом нашем Степанчике, но разговоров о нем избегали – еще позавчера мы уже все сказали друг другу о том, что скоро должно случиться, и теперь не хотели травмировать себя подобными пересудами. Остальная наша семья, кроме моего внука Власа, который придет к нам на мой день рождения завтра, вчера с котиком уже попрощались.

Тем временем, откуда-то появился Степа, с трудом, через пуфик, вскарабкался на диван, подошел к Лоре, лег на живот и положил ей голову на колени. Лора гладила нашего старенького сынка, разговаривала с ним дрожащим голосом, жалела бедного и все упрекала за его решение оставить нас сИротами. Посидев так с Лорой минут десять, Степа перебрался ко мне и лег около меня точно так же, положив голову теперь уже на мои колени. Пришла пора приласкать его и мне. Степа лежал присмиревший, лишь иногда поднимая голову и заглядывая мне в глаза, и мурчал тихо и сдержанно. Я крепился и почесывал и гладил его молча, переживая все внутри себя и не выплескивая свои чувства наружу, дабы еще больше не терзать Лору.

С возрастом – я и сам не знаю, почему – на стыках костей черепа Степана наросли какие-то шишки, причем, особенно впечатлял нарост на макушке головы, похожий на небольшой гребешок. Также, со временем, у него под шерстью стали прощупываться, появившиеся на теле, бородавки, указывавшие на то, что наш питомец начал помаленьку стареть. Обычно коты в хороших домашних условиях живут лет тринадцать – пятнадцать, изредка – чуть больше. И меня крайне удивляло, что Степан, отличавшийся огромной природной жизненной силой, который еще полгода назад мог носиться по квартире, как годовалый, так быстро спасовал перед старостью. Я-то думал, что он будет жить еще долго, по, крайней мере, не меньше, чем лет пять.

Так, например, этим летом к нам, с открытой лоджии, залетела в квартиру какая-то пичуга, так Степа, пытаясь ее поймать, делал сумасшедшие, прыжки вверх. Причем, он прыгал не просто так, а как заправский хищник – с умом, отслеживая траекторию птичьего полета. То бишь ловил определенный для броска момент, проецируя в уме поведение птахи, разбегался и, с какой-либо возвышенности, например, с кровати, молниеносно прыгал, и там, почти под потолком, пытался схватить ее обеими лапами. Внешне это напоминало, будто он хлопает своим растопыренными когтистыми пальцами в воздухе, будто человек хлопает в ладоши. При этом сам по себе его прыжок составлял метра полтора, а с учетом высоты кровати – почти два, чуть ли не под самый потолок. Разве так могут прыгать старики, хоть и кошачьи? В тот раз, в конце концов, Лора широко открыла двери лоджии и помогла птахе вырваться на волю и, тем самым спасла ее от когтей Степана.

И вот теперь жизнь стремительно уходит от него, малыш тает на глазах, худоба Степы стала воистину уже роковой, и теперь реберная часть грудины не просто выступает отдельной плоскостью от его бока – там можно запросто пересчитать каждое ребрышко по отдельности. Правда, если к Степе не прикасаться руками, то внешне это было мало заметно из-за его густой шерсти.

И сегодня, в течение вечера, Степа переходил от одного из нас к другому не один раз, и тут только до меня дошло – сегодня он таким вот образом прощался с нами! К сердцу подкралась щемящая печаль, отдававшаяся в голове ревом воздушной тревоги. Я едва сдерживал себя, чтобы не разрыдаться в присутствии жены, но о своей догадке ей ничего не сказал. Но, наверное, Лора догадалась об этом сама – что-то дрогнуло в ее лице, а из глаз скатились две крупные слезинки. Степа заметил это и, вытянувшись всем своим исхудавшим тельцем, слизал слезы своим язычком – словно заботливо отер их с Лориного лица. Лора тотчас встала и удалилась в спальню, и я услышал, доносящиеся оттуда, прерывистые всхлипы.

Степан же занял ее место и задремал. Он вообще любил занимать те места, на которых кто-либо из нас только что сидел или спал. Сначала он обнюхивал такое пригретое место, с наслаждением вдыхая только что оставленные запахи, и только потом удобно устраивался на нем для сна. Так поступил он и сейчас, видимо, с полным осознанием выполненного своего долга, перед нами. Наверное, он сам не был уверен в том, будет ли он жив к следующему утру.

Однако, полежав так с полчаса, он поднялся, чтобы уйти. Но задние лапки его тут же подкосились, и он упал на бок – в первый раз он не смог устоять на ногах. Организм бедного котика без пищи слабел все больше и все явственнее. Тем не менее, со второй попытки он все же поднялся и тяжело спрыгнул на пол. Это был его последний променад по дивану, больше он на него не взбирался никогда.

Пошатываясь, Степа проследовал к своей любимой бегонии, стоящей на полу в вазоне-кашпо и окунул мордашку в ее листочки, словно зарывшись в них. Степан любил этот цветок и изо всех домашних растений выделял его, почему-то, особо. Обычно в течение дня он не раз подходил к бегонии, раздув ноздри, вдыхал ее запах, легонько покусывал листочки, совершенно не нанося им вреда, иногда лизал их или терся мордашкой о свисающие с вазы побеги. Бегония, казалось, отвечала ему взаимной любовью: если кот надолго задерживался у цветка, то становилось заметно, как она вся разворачивается и тянется к нему, словно к солнцу, заглянувшему в окно из-за угла соседнего дома.

Вот и сейчас даже для человеческого глаза было заметно, как бегония вся потянулась к Степе, пытаясь обнять, укутать его всеми своими веточками, всеми своими листочками. Так они, обнявшись, стояли несколько минут, затем котик глубоко промурчал что-то на жалостливой и высокой ноте и лизнул какую-то веточку. В ответ с одного из листиков бегонии, словно слеза, скатилась густая капелька росы и упала Степе на щеку. Степа вздрогнул и вышел из-под кроны растения, и эта капля на его щеке казалась его собственной слезинкой.

Потом Степа ушел, но не на свою постельку, не на любимое свое кресло, и даже не остался где-нибудь на мягком ковре. Он лег на голый линолеум под окном, на котором отдыхать ему было, в принципе, не свойственно. Но там был пол прохладнее, и поэтому он лег на холодок. И с тех пор он старался ложиться – в этой ли комнате или в другой – животиком на прохладное место, и тогда я понял, что он у него побаливает, и этим холодом Степан делал сам себе, как бы, анестезию.