Текст книги "Achtung “WHISKAS”! Все кошки умрут, а мы спятим"

8 декабря

Ночью я проснулся часа в три и пошел в туалет. Там я застал Степу, спящим прямо в лотке. Лоток был довольно большой, но все равно Степан в нем не помещался, и когда пользовался им, то обычно в него входила только задняя часть его туловища вместе с задними лапами, а остальная и передние лапы выставлялись за пределы лотка. Но теперь Степанчик как-то весь усох и, свернувшись калачиком, сумел втиснуться в него, и за бортом ванночки оставался один только хвост. Видимо малыш сумел добрести сюда, но выбраться отсюда, а тем более преодолеть обратный путь, сил уже не доставало. Я не стал его беспокоить и оставил все, как и было.

Утром я поднялся, как обычно, рано, но с каким-то чувством тревоги на душе, которое я объяснил себе беспокойством за состояние Степанчика – жив ли еще мой малыш или нет? С фонариком я обошел все места, где он мог сейчас быть – у балкона и под окнами и, далее, по всей квартире, но не найдя его и там, заглянул опять в туалет, где застал ужасную картину. Степа лежал неподвижно, с открытыми, затуманенными глазами и без всяких признаков дыхания, при этом задняя половина его тела оставалась в лотке, а передняя – за его пределами. Причем, в том месте, где находился бортик лотка, иссыхающее тельце мальчика было, как бы, надломлено и свешивалось вниз, ввиду чего кровь приливала к его голове, очевидно, лишив Степу сознания. Рот его был слегка открыт, и из него на коврик натекла коричневатая жидкость, похожая на жидкую кашицу, с бардовыми кровавыми разводами.

У меня мгновенно образовался кусок льда где-то под сердцем, холодной изморозью прокатившийся по всему телу. Я осторожно вытащил малыша из ванночки и положил тут же на коврик, заметив, что ванночка была суха, и понял, что сюда он добрался, видимо, с последними позывами, но ничего из себя выжать уже не смог. Я встал на колени и, склонившись, приложил ухо к его груди. К своей великой радости, я понял, что Степа еще дышит, но мне было непонятно его состояние – просто ли он потерял сознание или находится в коме? Во всяком случае, мне стало ясно, появись я тут чуть позже – все было бы кончено.

Лед под сердцем стал таять, но так до конца не исчезал. Я не стал будить Лору, решив немного подождать, все равно она ничем бы Степе уже не помогла.

Я присел тут же напротив открытой двери туалета, прислонившись спиной на стену, и приковал взгляд к Степе. Он все так же был обездвижен, и глаза его по-прежнему были открыты и неподвижны, а зрачки расширены до предела. Я вспомнил, каким образом Степа открывал сюда дверь, если она была закрыта – вообще-то мы старались всегда держать дверь в туалет приоткрытой, чтобы не создавать ему лишних препятствий – он цеплял ее когтями за выступающую кромку внизу и тянул на себя.

Я уже говорил, что он не любил закрытых дверей. Но не только в комнатах, которые, в случае чего, он тут же распахивал сам. Он был любопытен по природе, и иногда требовал, чтобы мы открывали ему двери кладовок или шкафов для осмотра. Такие проверки Степан делал с регулярной периодичностью – то ли он хотел восстановить в памяти, что там внутри лежало и не появилось ли что-то новенькое, то ли намеривался оставить там свой хозяйский запах, не знаю. В таких случаях обычно Степа останавливался перед такой дверью, цапал ее край коготками и мякал, оглядываясь на кого-либо из нас, кто находился рядом. Тогда мы открывали дверцу, и Степан сначала влезал туда наполовину, принюхиваясь и вертя головой во все стороны, а потом, как правило, забирался и целиком, если помещался, конечно. Там он все обшаривал, обнюхивал и лишь после полного исследования содержимого вылезал назад, с удовлетворенным чувством Плюшкина, пересчитавшего серебряники в своем сундуке.

Но вот любопытство к зеркалу, однажды удовлетворенное, он потом никогда уже не проявлял. Будучи котенком, Степа напрыгивал на свое отражение, бил по нему лапкой, заходил за раму зеркала, пытаясь понять, где там скрывается смешной котенок, с которым он пытался играть. Но еще даже не повзрослев, он что-то такое понял – то ли тщетность своих попыток, то ли обман этого другого пространства в раме – и перестал к нему подходить. Даже если мы брали его на руки и подносили к зеркалу, Степа равнодушно отворачивался от него.

Несколько иные отношения у него сложились с телевизором. Будучи маленьким, он тоже поначалу интересовался им. Бывало, подойдет к телевизору по приступке стенки, чтобы оказаться вплотную к нему, и лапкой цапает что-то там ему интересное, шевелящееся. Однако и тут, со временем, он понял, что из-за экрана ничего не выудишь и физически перестал с ним контактировать. Но иногда он садился напротив и что-то там смотрел – обычно какие-то передачи, связанные с морем, рыбками и почти никогда – просто какой-то кинофильм. Бывало, он лежит рядом на диване, когда мы смотрели ящик, дремлет, но вот пойдет какая-то новая программа, и Степа, вдруг, встрепенется, сядет и уставится на экран. По движениям головы, глаз и шевелению усов, становилось понятно, что он на что-то там реагирует.

У нас два телевизора – один, большой, стоящий в зале, а другой, поменьше – в спальне. Случается так, что одна и та же программа кого-то из нас с Лорой не устраивает, и этот кто-то уходит в спальню, садится там на кровать, напротив телевизора, и смотрит то, что ему самому интересно. Иногда, вслед за кем-то из нас, в спальню перебирается и Степан и составляет там ему компанию. Лично мне со спины особенно забавно было смотреть на Лору со Степой, когда они, замершие, сидели на кровати вместе, словно истуканы. Точно так же Степа мог сидеть там и со мной, а, ненароком заметившая нас, Лора смеялась:

– Сидите тут, как две кочки. Жаль, фотоаппарата нет, сфотографировать бы вас так обоих!

Фотоаппарат-то как раз у нас был, даже два, но один – пленочный «Кодак», по нынешним временам неудобная штука, а второй – «Полароид», куда я тоже кассет давно не покупал после того, как Лора однажды сказала мне: «Больше не буду фотографироваться, стареть стала, хочу оставаться на фото молодой и красивой…» Поэтому и от Степы осталось только несколько снимков, и то в подростковом возрасте, когда он еще не обрел полного великолепия и мощи. Один из таких снимков помещен на обложку, там Степанчику месяцев семь или восемь.

Еще у нас в квартире висят три картины. На одной из них, в багетной рамке, крашеной серебрянкой, был изображен натюрморт одного местного художника. Эту картину Лора купила лет десять назад на его выставке. Две другие – очень старые, в деревянных рамах, изъеденных червоточиной и с облупившимся лаком.

Я помню их еще с тех времен, когда родился в двухэтажном бараке, построенном пленными немцами сразу после войны. Тогда мы с отцом и мамой занимали там комнатку в коммуналке. И эти картины, и еще одна, которая со временем куда-то исчезла, и где был изображен одинокий рыбак в широкополой украинской соломенной шляпе, сидящий на берегу водоема с удочкой в руках, отец привез с собой из Крыма, когда переехал сюда в Сибирь. На оставшихся двух других безвестный художник изобразил аквамариновое спокойное море, затянутое дымкой перистых облаков, небо в чайках, пирс, мол, маяк, выложенный из камня и спящие утром рыбацкие шхуны со спущенными парусами. Картины эти, казалось, несли не только зрительные ощущения, глядя на них, я реально чувствовал запах соленого, прохладного бриза и свежей рыбы.

Отец относился к этим старым холстам очень трепетно – они были дороги ему как память о его далеком прошлом. Он родился на берегу моря, близ Феодосии и ходил сызмальства на шаландах с отцом за кефалью. Море ему было родным домом, и, может быть, он навсегда так и остался бы рыбаком или моряком, но Октябрьский переворот семнадцатого года круто обломал его юную жизнь, сорвав с родных мест и омыв в своей кровавой пучине…

Так вот, к чему я завел разговор насчет этих самых картин? Да потому, что Степа проявлял к ним тоже немалый интерес. Он, бывало, устраивался прямо на столе в зале, чтобы быть поближе к этим морским пейзажам, и мог часами просиживать так на нем, внимательно всматриваясь в эти полотна, пока не заснет. А вот к натюрморту Степа никакого интереса не проявлял…

Так я сидел напротив Степы и вспоминал нашу с ним жизнь, пока сам не задремал, но и там, в этой тревожной дреме Степа по-прежнему оставался со мной, и я видел картинки из нашей с ним жизни.

Вот Лора заправляет кровати. На одной из них спит Степа. Лора его не трогает, сначала заправляет одну кровать, затем хочет поднять его и переложить на заправленное место, чтобы заняться второй койкой. Но Степан недоволен тем, что его потревожили во сне, и, вообще, не терпит никакого над собой принуждения, он отбивается лапой, а когда Лоре, все-таки, удается перетащить его, сразу же сваливает оттуда и упрямо возвращается назад. Так продолжается несколько раз. Поняв тщетность своих попыток, Лора оставляет кота в покое. Тот же, отстояв свои права, буквально через минуту перебирается на свежую постель, давая возможность жене закончить свои дела.

И, вообще, Степан обожал все новенькое, все свеженькое. Я уже говорил, что ему, например, надо было обязательно обжить только что выстиранное белье, и тогда он запрыгивал на, оставленную без присмотра, гладильную доску и разваливался на, еще пахнувших стиральным порошком, постирушках. А если это был какой-нибудь новый шарфик или новая кофточка, только что принесенная из магазина, то Степа немедленно осваивал и их – тут ему обязательно надо было оставить свой хозяйский запах. Я уже не говорю о чужих вещах – если кто-то из гостей оставлял свою сумочку или что-то иное где-нибудь на стуле, Степан сразу же оказывался на ней. Про обувь или иные предметы владельцев кошек я уже тоже говорил – их делали для Степы недоступными, дабы он не пометил их иным способом. И все же однажды произошел казус, который грозил нам вылиться в немалую копеечку.

А было это так.

Однажды Лора принесла домой новую норковую шубу, которую привезла ее подруга из Греции, Дина, жившая в соседнем доме, и которую дала жене на часок домой, чтобы примерить и посоветоваться со мной на предмет ее покупки. Шуба Лоре не подошла, и она, скинув ее с себя, на какое-то время оставила шубейку лежать на диване – кажется, в это время кто-то позвонил, и она ушла в мой кабинет поговорить по телефону. И ее чуть было не хватил столбняк, когда, вернувшись, она увидела, что Степа пометил шубейку самым бессовестным образом, и не просто пометил, а наделал на ней целую лужу.

Это была катастрофа, кошмар – хоть святых выноси! Что тут было! В отчаянии Лора была готова сделать шубу из шкуры самого Степана, ну, на худой конец шапку. Но суть, конечно, не в этом, что было – все спаслись – а в том, что было делать? Конечно, можно было потратить немалые деньги, которых у нас, кстати, все равно б не хватило, и выкупить шубу, а потом уже думать, как привести ее в нормальное состояние, да вот беда – она Лоре и впору-то не была. А возвращать ее надо было уже менее через час.

Ну, принялась ее Лора шампунем отмывать, застирывать, феном сушить, на балконе проветривать. Только запах никак не проходил. А подруга, в нетерпении, все звонит и звонит – когда, мол, шубу вернешь, а то тут еще одна покупательница должна была к ней придти. Лора тут – круть-верть, туда-сюда мечется, под разными предлогами оттягивает момент возврата – то сын вот-вот недостающие деньги должен привезти, то еще что придумает. А сама все по новой моет шубу да сушит, моет да сушит.

И такая суматоха продолжалось часов пять или шесть. Наконец, когда тянуть уже было некуда, собралась Лора ее возвращать. Обнюхали мы с женой напоследок эту злополучную шубу – вроде, остался кой-каковский запашок, но если особо не принюхиваться, то, вроде, как и он не чувствуется. Однако теперь делать нечего – с замирающим сердцем потопала Лора к подруге вместе с шубой, сознавая, что если запашок обнаружится, то придется нам ее, никчемную, себе забирать – то бишь, пустить немалые деньги на ветер.

Приносит шубу назад, Дина ее забирает, несет в шифоньер, не замечает, вроде, ничего на радость Лоре. Как вдруг, сын ее, Алик, парень лет двадцати, когда Дина шубу мимо него несла, вдруг фыркнул:

– Фу, как псиной воняет!

У Лоры сердце оборвалось, стоит – ни жива, ни мертва. А Дина обернулась к сыну и давай его ругать:

– Что ты мелешь? Ничего не воняет! Сам вон воняешь!

Повесила она шубу в шифоньер и распрощалась с Лорой, правда, выговорив ей напоследок за задержку, из-за чего пришлось отложить встречу с другой покупательницей. Лора тут уж расстаралась в извинениях, радостная вся, что так легко отделалась, прибежала домой на всех парусах, все рассказала мне. Высказала и догадку такого поведения Дины: та держала дома собаку, и признать то, что шуба воняет псиной, означало бы ее дефективность и то, что хозяйка плохо хранила ее. Вот Дина и блюла честь товара.

Правда, надо сказать, что шубу Дина, в конце концов, таки продала. Может, еще раз ее отмывала?

…Открыл глаза я, где-то, через полчаса и обнаружил, что Степан очнулся. Нет, с коврика, куда я его положил, он никуда не делся, но теперь поза его была иной – он лежал, как бы, полубоком, а его голова покоилась на вытянутых передних лапах.

– О, драненький мой малыш, ожил, ожил мой мальчик! – с облегчением забубнил я ласково, осторожно гладя его по головке.

Степа отреагировал лишь едва заметным вздохом.

Проснулась Лора, увидела нас тут вдвоем, обратила внимание и на кроваво-коричневое пятно на коврике. Я ей все рассказал, начиная с того момента, когда обнаружил Степу в ванночке еще ночью.

Лицо Лоры приняло мертвенную бледность:

– Теперь мне все понятно, – всхлипнула она, – Степочка не от старости умирает вовсе, а от рака печени. Какие мы идиоты, почему я раньше не догадалась! Может, вылечили бы, а теперь поздно…

– Почему ты так думаешь? – спросил я, чувствуя, как где-то в животе у меня начинает что-то там крутить.

Лора указала на расплывшуюся бурую, слегка уже присохшую жидкость:

– Это у него печень разлагаться стала, через рот выходит. У Мэрьки так было. Надо положить Степу на холодок, он сам выбирал себе такие места. Сам он туда уже не дойдет.

Она бережно подняла Степана и унесла в мой кабинет. Я, окончательно раздавленный этой новостью, поплелся за ней. Там она положила котика под окно калачиком. Но Степа распрямился и пошевелил передними лапками. Лора, с совершенно разбитым видом, села в Степаново кресло и в отчаянии закрыла лицо руками, все повторяя, как бы, про себя:

– Как я не догадалась! Какие мы идиоты, какие идиоты…

– Почему ты так думаешь? – переспросил я ее еще раз. – И почему ты вспомнила про Мэрьку?

Мэрька – это сиамская кошка ныне покойной моей тещи. Мэрька была ровесницей нашего Степана и одно время его подружкой, но она умерла рано – года три тому назад, будучи в цветущем возрасте. Правда причины и подробности той смерти я не знал или забыл – Лора, в свое время, что-то говорила об этом, она сама присутствовала при кончине Мэрьки, но я тогда не обратил внимания на ее слова.

– Потому что Мэрька, также питалась почти одним “Whiskas”, и когда заболела, тоже плохо есть стала, а перед смертью ее вот так же точно стошнило, как сейчас Степу, я сама видела, и мама возила ее в ветлечебницу. Там сказали, что у нее рак печени, и лечить бессмысленно. Там же ей ввели инъекцию, чтоб не мучилась больше, и Мэри умерла.

– Подожди, а раньше она что, не замечала за Мэрькой ничего, она же тогда была совсем еще не старой.

– Почему, заметила. Но поздно. Сначала лечила, а уж потом, перед усыплением, ей сказали, что лечение уже бесполезно. Да нам теперь не об этом надо думать, а о том, как Степочку хоронить будем.

– Подожди ты, хоронить! – вскипел я. – Он еще не умер, надо ветеринару сначала показать, может, спасем.

Лора покачала головой:

– В таком состоянии мы его и до лечебницы-то довезти не успеем. Да и воскресенье сегодня. Работает ли ветлечебница?

– Есть у меня одна идея!

Я порылся в ящике стола и отыскал там старую записную книжку, где был записан домашний телефон ветеринара, более десяти лет назад осматривавшего нашего Степу после его нападения на Раиску. Единственное, чего я опасался, что за эти годы ветврач этот мог куда-нибудь съехать или телефон его поменяться. Но, к моей радости, тот оказался на месте.

– Добрый день, Василий Павлович! Меня зовут Николай, – представился я и в ходе представления напомнил ему все обстоятельства, когда и по какому поводу он у нас был.

Василий Павлович без труда вспомнил тот давнишний к нам свой визит:

– Да-да, замечательный, такой кот, дымчато-серый. Как же – помню! – сипатым голоском отозвались на той стороне трубки. – Я за всю свою предыдущую практику впервые увидел такого огромного кота, хе – чуть не рысь! Потом, правда, стали большие и у других появляться – мэйкумы там всякие, персы, но вашего первого такого увидел. Здоровяк – куда тебе с добром! Да дерзкий такой, фамильярности всякой там не терпел, на меня как зарычал, как вякнул, у меня аж сердце захолодело – так он там, в моем сердце, и остался навсегда. Вот и запомнил. Да еще у вас жена такая красавица – тоже, как не запомнить? Хоть и давно это было, м-да. Сколько – лет десять или уже все пятнадцать прошло?

– Двенадцать.

– Да-да, как время-то бежит, поди ж ты – двенадцать лет! Жив ли еще ваш красавец?

– Да жив, но худо ему, кажется, помирает малыш…

– Ну что ж поделать, время необратимо, все мы стареем.

– Да уж не молодой Степан, конечно, но не от старости это.

– А что такое?

Я рассказал Василию Павловичу все, что знал сам по поводу болезни Степы. Тот задал мне ряд вопросов и в конце изрек неумолимо:

– Да, похоже, ваша жена права, я уже ничем не помогу. Да и на пенсии я уже девять как лет, никуда не выезжаю давно.

– Василий Павлович, дорогой, и все же я вас прошу! Может, хоть один шанс из тысячи остался – помогите! Я хорошо заплачу вам и такси за вами пришлю, туда и обратно отвезет.

На той стороне линии замолчали, но я смог все же услышать – наверное, была приглушена трубка – как ветврач с кем-то советуется. Разобрал и некоторые слова, сказанные женским голосом: «Заработаешь немного… пенсия маленькая…» Затем Василий Павлович мне ответил:

– Хорошо, присылайте машину, а я пока тут соберу свой чемоданчик…

Василий Павлович приехал, не прошло и часа. Он явно постарел, голова его раньше была крупной и крутолобой, как у барана, а теперь усохла и больше походила на голову старой козы, волосы, из сивых, стали совсем седыми и сильно поредели, лицо скукожилось и покрылось шнурками морщин. В одежде тоже чувствовалась некая небрежность и непрезентабельность – на нем были, видевшие виды, жеваные пиджачок и брюки с пузырями на коленях, и он уже не смотрел на вырез Лориной груди.

Еще только увидев Степана с порога, он сразу покачал головой, сухо шелестя серебряной бородкой. Потом, разделся, вымыл руки, подошел к Степе, склонился над ним и стал его ощупывать. Степа, практически, не реагировал на чужака и позволял ему делать с собой все что угодно – разве еще совсем недавно он бы разрешил такое бесцеремонное обращение с собой?

– Вообще-то, по-хорошему, рентген и УЗИ надо бы сделать, – поднявшись во весь рост и тяжело вздохнув, заговорил Василий Павлович. – Но, уверен, я не ошибусь, если скажу вам, что у кота вашего гипертрофический цирроз печени, причем в весьма поздней стадии – печень стала уже разлагаться. Смотрите, как раздулась – прямо таки прет наружу, вон пощупайте сами. Только осторожно, сильно не надавливайте.

Я нагнулся и стал пальпировать Степу в указанном ветеринаром месте – на животе рядом с грудиной.

– Ну, почувствовали? – спросил врач.

– Да, там выпирает что-то похожее на кромку диска, – ответил я и отдернул руку – в это мгновенье Степа, слегка приподняв головку, тихо, но жалобно застонал, наверное, от моих неумелых действий, причинявших ему лишнюю боль, отчего у меня задрожали руки.

– Ну вот, сами видите, – обреченно развел руки доктор. – Я вам так скажу: как правило, это результат хронической интоксикации или, реже, какой-нибудь паразитарной инфекции, но, возможно, того и другого вместе. А это, знаете ли, вызывает портальный застой крови и дистрофию печени – гепатоз, одним словом. Кстати, часто ли его тошнило?

– Вообще, часто, доктор, – вступила в разговор Лора, – в основном, когда хохоряшки свои поест. Нет, бывало, что и шерстью отрыгивал, но редко – раза три или четыре в год, но весной – обязательно, это когда у него линька была.

– Ну, шерстью тошниться – это у кошек обычное дело. Вот если взять, к примеру, короткошерстых кошек, так те это делают по два-три раза в году, ну а такой как ваш, длинношерстый, может и чаще. Но меня вот что волнует – а что вы, милая моя, подразумеваете под хохорями? – заинтересованно, словно речь шла об очередном повышении пенсии, обратился он к Лоре.

– Да это мы так с мужем зовем сухой корм – подушечки “Whiskas” – отозвалась Лора, извинительно улыбнувшись.

– Так-так-та-ак! – присвистнув, проговорил Василий Иванович. – А какую долю в общем рационе кота занимал этот самый “Whiskas”?

– Ну, не меньше половины, а то и больше. Еще он минтай хорошо ел, мясо меньше, а все остальное – так, совсем понемножку, от случая к случаю.

– Ну, теперь все понятно, – помрачнев, подытожил врач. – Сами вы угробили своего кота. “Hills” надо было давать, “Hills”, а не эту отраву! Я вот, например, всем его рекомендую и сам свою кошку, Маруську, им кормлю. Так ей уже двадцать один год, а такие сальто до сих пор выделывает! Кто его, этот “Whiskas” вам рекомендовал?

– Никто не рекомендовал, – испуганно отозвалась Лора, бледнея. – Он везде продавался – и в зоомагазинах и так.

– М-да, конечно, откуда вам было знать, нравился “Whiskas” коту, вот и покупали, – почесал переносицу старый лекарь. – Тут вот в чем дело милочка. Понимаете ли, печень кошек работает таким образом, что не может быстро переработать некоторые токсичные вещества, потому что в природе она их практически не встречает. А в “Whiskas” их с избытком, но, конечно, не в таком количестве, чтобы сразу окочуриться. Но при длительном, годами, употреблении, печень отказывает, перерождается. Животное погибают. Я, вот, раньше не помню, чтобы столько кошек гибло от токсической гепатопатии, а сейчас – каждая вторя. И как не спросишь – чем кормили? – везде “Whiskas”, отвечают. И то дело – про этот проклятый “Whiskas” только недавно пошла дурная слава, когда кошки валом гибнуть стали, ведь он у нас на рынке недавно, раньше-то никаких таких кормов не было, натуральные продукты животные ели.

– Значит, вы совершенно уверены в своих выводах? – спросил, заложив в вопрос скрытую долю надежды на отрицательный ответ.

– Конечно, – к маме ходить не надо! Я же сорок лет с кошками да собаками вожусь. Вообще-то, для стопроцентного диагноза надо бы сделать анализы, но теперь они уже ни к чему. Поздно. В любом случае поздно. Не сегодня-завтра ваш котик все равно умрет. Вздутие живота и все остальные признаки налицо. Вообще, я удивляюсь еще, что он так долго у вас прожил. Обычно, если основной корм у кошек этот самый “Whiskas”, то они и до десяти лет не вытягивают, конец наступает. У вашего Степана, очевидно, поразительно сильный организм. И он боролся, боролся за жизнь, но, наконец, не выдержал, устал и сломался. Как говорится, вода камень точит. И вот – быстрая смерть.

– И ничего уже нельзя сделать? – ломким голосом спросила Лора.

– Увы… – будто судья, зачитавший приговор, не подлежавший обжалованию, произнес доктор и открыл свой чемоданчик. – Единственное, что я могу сделать для вашего котика, так это поставить ему инъекцию и прекратить его страдания. Поверьте, ему сейчас больно, очень больно. Обычно кошки не выносят такой боли молча и кричат. А ваш Степан терпит – он очень мужественный и терпеливый кот. Склоняю перед ним голову. Кстати, у меня есть весьма хорошее средство, и это безболезненно и мгновенно – котик не будет мучиться совершенно.

И доктор, стал закачивать в шприц какой-то раствор из ампулы. Лора посмотрела на меня вопросительно и взялась за мою руку, как за круг спасения, своей, вмиг ставшей холодной, рукой. Я дал врачу, приготовленные для него заранее, деньги и покачал головой:

– Нам надо подумать…

– Ну что ж, понимаю, дело ваше… – пожал острыми, усохшими плечиками Василий Иванович, сощурившись, пошелестел купюрами и засунул их в верхний карман пиджака. – Оставлю этот шприц вам – за все заплачено. Надумаете, так…

Ветврач уехал, увозя с собой последнюю надежду и оставив нам только Смерть.

Лора села в Степаново кресло, я – на свой стул у стола. Передо мной лежал шприц, и мы оба заворожено смотрели на него, боясь посмотреть в глаза друг другу.

В это время Степан попытался подняться и подойти ко мне, но задние лапы теперь его совершенно не слушались, передними он отчаянно пытался идти вперед, волоча за собой вторую половину тела, безвольно лежащую на боку. Заполненные мучительной чернотой, глаза его, из пустых и туманных, на мгновение обрели ясность, он смотрел ими прямо в мои глаза, и в них была мольба. Казалось, Степан шел за своей Смертью. Но не дошел – обессиленный, он упал, не проползя так даже и полуметра.

Мне эта сердцебойная сцена показалась каким-то больным де жя вю. Нечто подобное, кажется, уже было.

…Ближе всех, исключая наш «прайд», Степа воспринимал нашего сына – как-никак первые четыре недели от роду он воспитывался у него, да и бывал Женя у нас дома чаще других. Поэтому Степа как-то терпел его, позволял себя гладить, но на руки все равно не давался, и хоть и не кусал, но изо всех сил старался вырваться, если сын, в порыве чувств, пытался взять того на руки и потискать. А однажды, когда Степе не было еще и года, он так яростно отбрыкивался и вырывался из рук нашего сына, что покалечил себе обе задние лапы – Степану почти удалось освободиться, и он уже спрыгивал на пол, но в руках сына оставались зажаты его задние лапы. Как результат – вывих одной лапы и растяжение связок на другой. После это бедняга едва-едва был способен передвигаться, причем лишь на весьма короткие расстояния – от силы полметра-метр, перебирая передними лапами и припадая и волоча за собой заднюю часть тела. Ему было больно, очень больно. Но он терпел, не подавал виду и не стонал.

И поскольку тогда он не мог добраться до туалета или до своих тарелочек на кухне, пришлось все эти атрибуты временно перенести в нашу спальню, поближе к нему, где у Степы, как я уже говорил, была своя кроватка – сложенное на полу в несколько раз верблюжье одеяло. Неделю Степан провел на «больничном», но злобы на сына не затаил, и относился к нему, как и прежде…

– Сделай ЭТО без меня! – с непостижимой обреченностью в голосе прошептала Лора, пододвинув шприц с ядом ко мне, затем медленно, словно больная, поднялась с кресла и нетвердой походкой вышла из комнаты.

Палач ею был назначен, и Старуха с косой уже склонилась над обреченным котом. Но я не мог убить Степу собственными руками, у меня заплакала душа, и я решил использовать последний шанс. Я позвонил своему давнему знакомому, Борису Ванину – Криводановскому колдуну, в простонародье прозванного Костяком за его уникальное умение вправлять вывихи, выпрямлять горбы и даже менять форму черепа, если тот оказывался уродливой формы.

Но Борис, как я его попросту звал, занимался не только костями, просто такое его умение, за которое он и получил свое прозвище, было уникальным, нигде более не встречаемым. А вообще же, он лечил еще множество иных заболеваний – в том числе даже и рак. И не только людям, к нему со всевозможными просьбами об исцелении обращались и владельцы животных – от хозяев коров до содержателей канареек. А три года назад он, всего-то за три сеанса, снял бельмо с глаза нашего Степана, невесть откуда у того взявшееся. Колдун и знахарь, Борис мог сделать человека смертельно больным или совершенно излечить его, просто посмотрев на него. Женщины дурнели или хорошели лицом в течение нескольких секунд, в зависимости от его к ним отношения, если он бросал на них мимолетный взгляд.

Борис выслушал мою просьбу внимательно.

– Слушай, Миша, я же полгода назад был у тебя, и кошак твой был в великолепной форме – пушистый, подвижный такой, здоровый, мне показалось, в самом расцвете сил. Отчего его так скрутило-то? – выслушав меня, скрипучим своим голосом изумился в трубку Костяк.

Я повторил ему все, что говорил и ветеринару, рассказал и об его визите и о шприце, который тот оставил.

– Тогда, в самом деле, безнадега ваше дело, – ветеринар все правильно сказал. Но я все равно приеду – хоть совесть твою успокою, да и свою тоже. Сейчас же все бросаю и выезжаю. Жди через час. Я помню, чем обязан тебе…

Я промолчал, не приняв его признания, поскольку ничего особенно для Бориса не сделал – просто, используя свои знакомства, я помог его сестре с Российским гражданством в девяностые годы, когда та, после распада Советского Союза, бежала сюда из неспокойного Таджикистана.

Борис, действительно не заставил себя долго ждать, несмотря на то, что Криводановка расположена километрах в двадцати от города. Он вошел в квартиру и принес с собой запах бензина – Борис ездил на старых, сто раз ремонтированных, «Жигулях» – машину менять на новую не хотел, говорил, что та ему, как любимая жена, только механическая, и взять новую считал изменой. Вообще, он внешне на самом деле производил впечатление колдуна – черный, с мохнатыми ушами, скрипучим голосом и сухими, волосатыми руками, похожими на паучьи лапки. Странно, но я, только раз глянув на него, почему-то, потом целый день страдал от зубной боли давно уже вырванного зуба.

Борис прошел к распростертому на полу Степе и попросил низенький стульчик. За неимением такового, Лора принесла пуф и вышла – она не верила никаким колдунам и экстрасенсам и не желала тут присутствовать. Даже прошлое излечение Борисом глаза Степану от бельма, она объяснила тем, что бельмо, якобы, само прошло, вроде как она где-то читала, будто такое с кошками случается. Борис же, не обращая внимания на, явно выраженный на ее лице, скепсис, сел на пуф рядом со Степой.

Он уставился на кота выпуклыми, черными глазами, и со стороны казалось, будто своим угрюмым взглядом он собрался не лечить бедного котика, а добить его окончательно. И там где он пробегал этим взглядом по Степану, шерсть его дыбилась. Затем Борис прикрыл глаза, которые стали закатываться под веки, обнажая оловянные белки, и лицо его разгладилось, как у покойника, а голова стала слегка подергиваться. Потом он выставил вперед свои скрученные пальца, расположив их над Степой, и начал ими над ним плавно и, казалось, как-то бессистемно манипулировать. Мне показалось, что из кончиков его пальцев выбились некие, едва видимые туманные лучики, погружавшиеся в тело Степы, как острые лезвия, отчего оно затряслось и завибрировало, словно под высоким напряжением.