Текст книги "Иронические юморески. Кванты смеха"

Второй раз в первый класс я попал лет сорок спустя после того, как его закончил. У писателя, пишущего для детей, появляется иногда потребность понаблюдать, как живут его герои. (Каюсь: с этим делом я лично не слишком спешил, да теперь уж что сделаешь.) Школа мне попалась как раз такая, в которой часто бывали различные методисты, наблюдатели, практиканты и дебютанты (то есть будущие и начинающие учителя), работники РОНО и МОНО, так что ребята уже привыкли видеть у себя на уроках кого-нибудь из незнакомых взрослых людей и не обращали на них внимания. Когда я пришёл, ученики уже сидели за партами. Учительница стояла возле стола и разговаривала с медсестрой в белом халате. Между обеими женщинами стоял маленький ученик ростом не выше стола. В руках у учительницы была беленькая бумажка, которой она энергично размахивала над головой ученика.

– Не знаю, где он взял медицинскую справку, – раздражённо говорила учительница. – Мать утверждает, будто он был болен, а между тем ребята видали, как он играл на улице.

Малыш задирал свою круглую стриженую головёнку кверху и, пугливо помаргивая, следил за порхающей над ним бумажкой.

– Где ты взял эту справку, Калитин? – спросила его медсестра.

– Мама дала.

– Вот видите! – развела руками учительница. – Ну, иди, сядь на место.

Она отдала справку медсестре и, провожая взглядом Калитина, который путешествовал между рядами парт к своему месту на так называемой камчатке, отрекомендовала его мне:

– Отстающий. В школу часто является не приготовив уроки. Дома никто не следит за ним. По русскому очень отстал. Останется на второй год.

Произнеся этот категорический приговор, она махнула рукой, после чего велела ученикам достать книгу для чтения и отыскать на нужной странице стихи. Захлопали крышки парт. По классу словно пролетел ветерок. Это ребята зашелестели листочками в книгах.

– Все нашли? – спросила учительница. И не дожидаясь ответа: – Галкин, читай первую строчку.

Медленно, запинаясь на отдельных слогах, как обычно читают малыши, едва закончившие букварь, Галкин прочитал первую строчку стихотворения:

 
Ель растёт перед дворцом…
 

– Молодец! Кто скажет, о чём здесь говорится?

Сразу поднялось несколько рук.

– Скажи ты, Арефьев.

– Здесь говорится о ели.

– Правильно. Садись. Что такое ель?

Опять потянулись кверху руки.

– Скажи ты, Иванов.

– Ель – это ёлка.

– Ель иначе называется ёлкой, – милостиво согласилась учительница. – А что такое ель или ёлка? Птица это или насекомое?

Пока Иванов усиленно думает, находится множество желающих ответить.

– Ну, скажи ты, Потапов.

– Ель – это дерево.

– Вот правильно! Какие вы ещё знаете деревья?

Поднимая руки, ученики в организованном порядке сообщают известные им породы деревьев.

Когда все вопросы по прочитанной строке оказываются исчерпанными, учительница переходит к чтению следующей строчки стихотворения. Возникают новые вопросы. Активность класса растёт с каждой минутой. Со всех сторон тянутся руки. Глаза малышей устремлены на учительницу с мольбой. Каждому хочется, чтоб спросили именно его.

За одной из парт в среднем ряду сидит черноволосый мальчик в голубой рубашке. Он очень возбуждён всем, что происходит вокруг. Лицо его раскраснелось от волнения. При каждом вопросе он вскакивает и изо всех сил вытягивает руку вперёд. Ему кажется, что учительница не видит его из-за сидящих перед ним учеников. Не опуская руки, он мечется из стороны в сторону, словно посаженный в клетку зверёк, и чуть не вываливается из-за парты. Учительница же, как нарочно, спрашивает кого-нибудь другого, и он каждый раз плюхается обратно на место, с отчаянием откидываясь на спинку парты. В его глазах появляется спокойное разочарование человека, привыкшего к мысли, что ему не везёт в жизни… И вдруг… О счастье! Учительница спросила его. Бойко ответив, он садится на своё место с гордым видом победителя.

Наконец стихотворение прочитано. Учительница велит достать тетради и выписать из стихотворения названия предметов, то есть слова, отвечающие на вопросы «кто?» или «что?».

Все достают тетрадки и начинают писать. У ребят возникает ряд недоумений, с которыми они обращаются друг к другу или к учительнице. Одному кажется, что надо выписать слово «растёт», потому что можно спросить: «Кто растёт?» Другому кажется, что слово «дом» не надо выписывать, потому что нельзя сказать: «Кто дом?»

Моё внимание привлекает ученик, сидящий в крайнем ряду у окна за последней партой. Он сидит один, без пары. Я его уже давно заметил, ещё когда читали стихотворение и учительница задавала вопросы. Он сидел тихо, положив ручонки перед собой на парту, жмурился, словно котёнок на солнышке, спокойно поглядывая то в окно, то на ребят, и ничем не обращал на себя внимания учительницы.

Это и был Калитин, которого учительница отрекомендовала мне как будущего второгодника. На его розовощёкой, безмятежной физиономии по временам блуждала мечтательная улыбка. Трудно сказать, к чему она относилась. Может быть, он улыбался ответам ребят, может быть, собственным мыслям. Он ни разу не поднял руку, не ответил ни на один вопрос. Учительница «работала» с более активными учениками, а о нём как будто забыла. И он, видимо, забыл о ней и мечтал о чём-то своём. Теперь же, когда все ребята стали писать, Калитин тоже достал тетрадь и пишет. Работает он усердно. Стараясь поаккуратнее выводить буквы в тетрадке, он низенько наклоняется к парте, словно прислушивается к скрипу пера, и чуть ли не ложится на парту щекой. Время от времени он нагибается и исчезает с головой в недрах парты, после чего появляется с промокашкой или резинкой в руке.

Меня начинает удивлять, что у Калитина не возникает никаких вопросов. Он ни разу не обратился за помощью к товарищам или к учительнице. Ведь если более успевающие ученики в трудных случаях прибегают к помощи учительницы, как может отстающий Калитин обходиться без неё?

Задание между тем выполнено. Занятия окончились, и ребята стали расходиться. За партами оставались только те, кто не успел списать с доски задание на дом. Я подошёл к заинтересовавшему меня Калитину. Учительница неодобрительно взглянула в мою сторону.

– Вы на него не смотрите, – сказала она.

– Почему? – удивился я.

– Да что на него смотреть! Он – плохой ученик, отстающий! – бросила она, уходя из класса.

Но, признаюсь, я не послушался её и заглянул в тетрадку Калитина. Оказалось, что малыш честно трудился, но вместо того чтобы выписать из стихотворения пять-шесть слов, он проделал огромную для него работу: переписал всё стихотворение целиком.

– Что же ты, дружочек, наделал? – сказал я, приходя в замешательство. – Ведь надо было выписать только названия предметов, а ты всё стихотворение переписал.

Он посмотрел на меня, приоткрыв рот, виновато улыбнулся и, ничего не ответив, принялся списывать с доски упражнения на дом. В трёхзначных числах номеров задач по арифметике он запутался, и я стал помогать ему разобраться. Малыш пристально вглядывался в цифры, написанные на доске, но всё равно делал ошибки.

– Тебе, наверно, плохо видно отсюда? – спросил я его.

– Плохо.

– А ты бы попросил учительницу, чтоб она пересадила тебя поближе.

– Он отстающий, – сказал мне мальчик в голубой рубашке, который так старательно прыгал, когда учительница задавала вопросы.

– Что же такого, что отстающий? Разве ему не надо учиться?

– Он всё равно на второй год останется.

– Что ты, на второй год! – делано удивился я. – Ещё до конца года далеко. Он успеет выправиться. А вы бы помогли ему. Разве у вас товарищи не помогают друг другу?

– Почему не помогают? Мы занимаемся с отстающими.

– Как же вы занимаетесь?

Ко мне подскочил шустренький мальчишка с рыжими волосами и веснушками по всему лицу.

– У нас сегодня будет занятие с отстающими, – доложил он мне и вдруг заорал пронзительным голосом: – Не расходись! Не расходись, говорят!

Погнавшись тут же за кем-то из отстающих, он выскочил за дверь и ускакал в неизвестном направлении.

Я решил остаться и посмотреть на занятия с отстающими. Интересно было, как такие маленькие ребята справляются с делом, которое не удаётся даже их преподавателям. В это время несколько малышей (а это была бригада по озеленению класса) принесли в кружках воды и принялись поливать на окнах цветы. Пока я разговаривал с ними, остальные ученики понемножечку расходились. Потом вдруг снова прискакал этот рыжеволосенький и закричал:

– Где же отстающие? Ты куда, Соколов? Не расходись! Ты же отстающий!

Он нагнал Соколова в дверях и со всего размаха треснул его сумкой с книжками по спине. Соколов на это даже не оглянулся и удалился с невозмутимым видом. Рыжеволосый выскочил на середину класса, трагически расставил руки и закричал:

– Ну вот! Все отстающие разошлись! С кем теперь заниматься?

Я огляделся вокруг. В классе, кроме поливальщиков цветов, никого не было. Я попрощался с ними и тоже пошёл домой.

«Отстающий» Калитин, однако ж, не выходил у меня из головы. Все мои мысли почему-то возвращались неизменно к нему. Он, на мой взгляд, вовсе не был каким-нибудь умственно отсталым ребёнком, которому не место в нормальной школе. С начала учебного года прошло лишь каких-нибудь три месяца, а Калитин за это время научился и читать, и писать. Стихотворение он переписал в общем-то хорошо для его возраста: не посадил в тетради ни одной кляксы, не измазал в чернилах пальцы, в то время как у некоторых более успевающих учеников чернильные пятна были не только на руках, но и на щеках, а один маленький остроносенький мальчишка умудрился перепачкать губы и даже зубы, потому что имел привычку совать, в задумчивости, перо с чернилами в рот. Книжки и тетради у Калитина аккуратно лежали в сумке, карандаш, ручка, перья – в пенале. Если ему казалось, что нужно сменить перо, он доставал из парты сумку, из сумки вынимал пенал, из пенала – перо, потом клал пенал обратно в сумку, а сумку прятал в парту. По всем его методически рассчитанным действиям было видно, что ребёнок он аккуратный, собранный, смирный, дисциплинированный и к тому же вполне серьёзный.

Дома этому мальчику, должно быть, никто не помогает учиться. Возможно, родители его считают, что, отдав ребёнка в школу, они сделали всё, требовавшееся от них, и не проверяют, выполняет ли он домашние задания, не думают о том, что ему могут потребоваться какие-нибудь объяснения. В результате Калитин отстал, может быть, вовсе не потому, что был менее способным, а в силу того, что пришёл в класс без той подготовки, которую имели другие ученики. Учительница же, вместо того чтоб помочь ему, слишком поспешно махнула на него рукой и авансом оставила на второй год. Она решила, что он досидит, как говорится, этот год в её классе, а в следующем году с ним будет заниматься уже не она, а другая учительница. К тому времени он подрастёт, наберётся побольше ума, и ему будет легче учиться.

Но учительница не подумала всё же о том, как отразится на ребёнке такое бесцельное сидение на уроках в качестве постороннего наблюдателя. Думая, что для него ещё не всё потеряно, он пытается учиться как следует, но так как его фактически никто не учит, он учится сам, делает всё не так, получает за это двойки, теряет уверенность в своих силах. Он, конечно, замечает, что учительница относится к нему не так, как к другим ученикам, у него появляется недоверие к ней, а может быть, и вообще к учителям, может быть, даже вообще к взрослым людям.

А когда наступит новое первое сентября и Калитин, сложив свои книжечки в сумку, будет идти в первый класс во второй раз, на душе у него будет уже не так радостно, как было в первый. Он будет чувствовать себя изгнанным из коллектива, словно совершил что-то ужасное, скверное, словно заболел какой-то страшной болезнью, вроде проказы, и ему теперь не место, где все. Много в течение его жизни ещё будет нанесено ему обид, но с этой обидой уже ничто не сравнится. Ему со всей убедительностью будет доказано, что он и есть самый глупый, самый неспособный, самый плохой, никудышный из всех, а никогда человеку так не хочется быть хорошим, как в тот год, когда он учится в первом классе.

Когда он явится второй раз в первый класс, у него уже будет твёрдо установившаяся репутация неспособного ученика (что-то вроде неполноценного, дефективного, дегенерата с замедленной реакцией, который по недоразумению попал в нормальную школу). К тому же предыдущий год, проведённый в состоянии вынужденной пассивности, всё же как-то скажется на его характере, и ему нелегко будет сразу превратиться в активного ученика, полноценного члена школьного коллектива. Новая учительница будет считать, что в лице второгодника получила плохое наследство. Она будет стараться подтянуть его, но если не найдёт правильного подхода к нему, начнёт подтягивать не его, а его отметки. Не сидеть же мальчишке третий год в первом классе! Этого учительнице могут и не позволить: скажут, что она с ним плохо работала. В результате он перейдёт в следующий класс с недостаточными знаниями. Разница в развитии между ним и его одноклассниками увеличится ещё больше. Поспевать за ними будет ещё трудней. К тому же он увидит, что переползать из класса в класс можно и так: не учась. В дальнейшем ему надоест сидеть на уроках смирно. Не участвуя в жизни всего коллектива, он начнёт шалить, чтобы как-нибудь поразвлечься. Учителя и учительницы будут мучиться с ним. И директор школы будет мучиться тоже. Тогда помочь Калитину будет гораздо трудней, чем сейчас.

А помочь ему нужно теперь. И только теперь. И это нетрудно сделать, необходимо только уделить ему побольше внимания.

И мне даже кажется, что я вижу, как это будет сделано.

Учительница, как всегда, придёт в класс и будет задавать детям вопросы. Дети будут поднимать руки. Каждый будет стараться, чтоб она спросила его. Такая активность класса будет радовать сердце учительницы. Но вдруг она заметит в углу за последней партой маленького ученика, который с любопытством поглядывает на ребят, но сам почему-то не поднимает руки, хотя вопрос задан самый пустячный.

«Это плохой ученик! – скажет учительница сама себе. – Однако ж разве плохой ученик – это плохой человек? – подумает она. – Пока он так мал, он плох только потому, что мы сами плохо учим его, плохо воспитываем. Неужели же не любить нам его только за то, что мы сами нанесли ему вред?»

И она скажет:

– А ты, Калитин, почему не поднимаешь руку? Разве ты не знаешь ни одного дерева, кроме ёлки?

Тогда ученик встанет и скажет:

– Я знаю берёзку.

– Вот видишь, ты знаешь! А сидишь и молчишь. Ты смотри, как другие ребята. Они всегда поднимают руку и отвечают. Неужели ты не хочешь получить хорошую отметку?

– Хочу!

Конечно, он хочет. Он ещё не дошёл до полного равнодушия к отметкам. И никогда не дойдёт, впрочем, даже если бы его исключили из школы за полную неуспеваемость. Нет такого ученика от первого класса и до десятого, который был бы равнодушен к хорошим отметкам, хотя находятся такие ребята, которые утверждают, будто это им безразлично (а что станешь говорить, когда больше и говорить нечего!). В глубине души они этого всё же не думают. Даже вполне взрослые люди очень любят, когда их иногда хвалят.

Потом учительница пересадит Калитина на первую парту, поближе к своему столу. Даст ему в товарищи хорошего ученика. Она лишний раз заглянет в его тетрадку, чтоб отстающий Калитин не исписал целую страницу своими каракульками там, где нужно написать лишь несколько слов, и если он выполнит на первых порах задание сносно, то она похвалит его.

И Калитин оценит это. Он увидит, что учительница добрая, справедливая, что она не считает его каким-то оборотнем, вурдалаком, не называет поминутно отстающим, не грозится оставить на второй год. И ему будет стыдно перед ней, если он не выполнит дома уроки. Он сделает всё, и как можно лучше, пусть даже мать не напомнит ему об этом, потому что он любит свою учительницу и не захочет доставлять огорчения ей.

Недавно я перечитал «Педагогическую поэму» А. С. Макаренко и ещё лишний раз убедился, что не какие-то особенные педагогические приёмы, а прежде всего огромное чувство любви к детям помогало этому большому человеку и педагогу находить правильное решение в каждом отдельном случае.

А Макаренко ведь помогал и не таким «отстающим», как Калитин.

«Золото редко, поэтому изобрели позолоту; точно так же для замены недостающей нам доброты мы придумали вежливость».

Это не я сказал, а один очень мудрый человек ещё в позапрошлом веке.

И это, конечно, верно. Живя в обществе, мы не можем относиться к любому встречному, словно к родному брату, а чтоб мы не хамили на каждом шагу друг другу, даны нам правила вежливости, которые не следует переступать даже в том случае, если физиономия нашего ближнего нам почему-либо не нравится. Вежливость, таким образом, – штука хорошая, но не нужно забывать, что она всё же не золото. Настоящее, неподдельное золото – это доброта, чуткость, отзывчивость, внимательность, искренне доброжелательное отношение к людям.

Казалось бы, быть вежливым очень нетрудно: заучил ряд правил – и валяй себе на здоровье. На самом деле это не так. Жизнь настолько сложна, ситуации, в которые мы попадаем в наших отношениях с себе подобными, так многочисленны и разнообразны, что выполнение самих правил требует от нашего мозга иной раз весьма серьёзных логических операций, которые мы не в силах бываем произвести без помощи электронной кибернетической машины, а её, как известно, таскать за собой всюду не станешь по причине её абсолютной нетранспортабельности. Проще говоря, правил на все случаи жизни не напасёшься. Да и мало знать правила. Надо уметь ими пользоваться. И иметь охоту к тому.

Вот случай. В вагоне метро. Молодой парень (вполне современного роста, то есть около двух метров в продольном измерении) сидел, а рядом стояла пожилая женщина с бледным утомлённым лицом и с тяжёлой сумкой в руках. По всему было видно, что она очень устала, бегая за покупками, и даже испытывает дурноту – вот-вот свалится. Парень, однако ж, продолжал сидеть с выражением благоразумия на лице, пока она наконец не попросила его уступить ей место.

И что же? Думаете, он сгорел от стыда? Провалился сквозь землю? Выскочил из вагона на ближайшей станции, чтоб не ощущать на себе насмешливых взглядов? Нет! Он поднялся не торопясь, учтиво отступил на полшага в сторону, чтоб дать возможность женщине сесть, да так и висел над ней всю дорогу, уцепившись за поручни, с видом ученика, схватившего на уроке двойку. А вы знаете, какой вид бывает у школьника, когда он получит двойку? Отнюдь не пристыженный, не смущённый, а вполне независимый, я бы сказал, даже молодцеватый. Вот, мол, двойку поставили, а мне хоть бы хны! Плевать!

Скажете, просто молодой человек не знал, что в каких-то случаях надо уступать своему ближнему место. Но ведь это был вовсе не какой-нибудь ископаемый волосатик из тех, что по лесу бродят с транзисторами, а вполне благообразный, благовоспитанный на вид мальчик (у нас теперь до двадцати лет – всё мальчик).

Ну так просто не догадался юноша, скажете, недосообразил. Это, пожалуй, уже ближе к истине будет. Недосообразил! А точнее, не особенно и торопился с этим. Его ведь учили уступать место кому: пассажирам с детьми и инвалидам, ну ещё, может быть, старикам и старухам, да ещё беременным женщинам… А тут женщина попалась и без детей, и на вид как будто бы не беременная, к тому же и не совсем старуха. Вот он и рассуждал без особенной спешки, прикидывая в уме: «И не инвалид вроде, и не беременная как будто, и без детей (это уже совершенно бесспорно), и не так чтоб уж очень старуха (не спрашивать же у неё паспорт)…», а драгоценное время между тем шло… Нет, он, безусловно, усвоил, что о стариках и беременных в данном случае говорится лишь для примера, а уступать вообще надо немощным: тем, кто нуждается в отдыхе больше тебя. Только зачем ему, скажите на милость, лезть поперёд батьки в пекло, показывать себя таким уж передовым? Этак-то, если уступать каждому, то и вовек посидеть не дадут. Пусть, думает, воображают, что я чего-нибудь по молодости недокумекал, а я посижу покуда. Ну, а сгонят – и ладно. Смущаться нечего. Каждый понимает, что своя рубашка-то ближе к телу.

Читатель уже догадывается: сейчас, мол, начну на современную молодёжь кидаться: и такая она, и сякая, мы в наше время лучше были. Никоим образом! Кидаться и буду, но только не на молодёжь, а на старшее поколение: на тех, кому этак под тридцать, под сорок. Ведь в тридцать-сорок лет человек, что называется, в самой силе. Сорокалетние даже космонавты бывают. А что на практике происходит? Сидит этакий, в полном соку, мужчина и чувствует себя в полном, так сказать, своём праве: уж он-то никому своего места уступать не собирается. Пусть, думает, кто помоложе уступит.

Но почему? На каком основании?

– А на том основании, – скажет, – что я ррработаю. Я, может, с ррработы еду: устал!

– А я не работаю? – ответит молодой человек. – Я учусь, а учёба – тот же труд. Мне небось иной раз и потяжелей приходится, особенно в старших классах. Да ещё и нагрузки тут: макулатура, металлолом, дребедень всякая. Взрослые к тому же себе два выходных оттяпали, а нам по-прежнему приходится всю неделю напролёт вкалывать. Выходит, я должен поминутно вскакивать да уступать место лишь потому, что мал ещё, молод, не достиг равноправия, потому что каждый – надо мной начальник. Такое положение меня только унижать может, а если и учит чему, так только хитрости: погоди, мол, вот войду в полную силу – меня тоже не сковырнёшь с места!.. И наконец, кто из нас всё же умней, я или взрослый? Взрослый умней. А раз так, пусть он мне пример показывает.

И верно! Почему бы взрослому не показать пример вежливости, не встать, уступив место старухе, не дожидаясь, чтоб это за него сделал кто-нибудь менее опытный и смышлёный? А молодёжь уже будет под взрослых подтягиваться. Ведь молодому-то ох как хочется поскорей взрослым стать и во всём быть на него похожим.

Но, конечно же, всему своё оправдание есть, на всё есть причины. Каждый (в том числе и человек взрослый) знает, что нужно быть вежливым. Да ведь одно дело сказать «здравствуйте», или «до свидания», или там «извините», «спасибо», «пожалуйста». Это что? Слова! Этого добра, как говорится, для хорошего человека не жаль. А вот уступить место в автобусе или метро – это вопрос уже более сложный. Тут поневоле задумаешься, поскольку приходится поступаться чем-то существенным для себя, жертвовать своим удобством для чёрт его знает кого, кого до сих пор и в глаза не видел, и в дальнейшем наверняка не встретишь, так что нет никакой надежды получить за свою любезность что-либо взамен.

Скажете, что делается это скорее по невоспитанности, без каких-либо расчётов и соображений. Сомневаюсь! В общем-то публика наша стала более воспитанна, чем была когда-то. В последнее время не только юноши, но и девушки стали как-то усерднее уступать престарелым место на городском транспорте. Но это, заметьте, только на городском, а пойдите-ка вы на пригородный поезд – чёрта с два вам там кто-нибудь место уступит. Оно и понятно. В метро-то ехать всего две-три каких-нибудь остановки. А тут, выходит, уступил место, а сам как дурень будешь до самых Белых Столбов на своих на двоих маяться.

Может быть, думаете, на пригородном поезде какая-нибудь особенная, загородная публика, ещё не приобщившаяся к вершинам передовой городской культуры? В таком случае пойдите вечерком в театр или в кино в центре города и ждите, чтоб вам перед началом сеанса в фойе кто-нибудь уступил место на лавочке. Можете и не надеяться. Всё равно никто не уступит, будь вы самый что ни на есть старик-перестарик или старуха-перестаруха.

Удивительнейшая прямо-таки, скажу вам, вещь! В метро уступят, в трамвае уступят, в электричке даже, на худой конец, уступить могут, а в кино – и думать не моги, как принято говорить! Я долго ломал голову, стараясь понять, в чём здесь дело, и только случай помог уразуметь истину.

Однажды еду в троллейбусе. С трудом протискиваюсь к выходу сквозь толпу пассажиров пенсионного возраста, вошедших через переднюю дверь. Вдруг слышу позади возмущённые возгласы:

– Эй, вы там! Старичьё! Пенсионеррры! Налезли через переднюю площадку, чёрт вас дери! Не вылезешь из-за вас тут на своей остановке!

Уже выходя из троллейбуса, я обернулся невольно, чтоб взглянуть на этого пенсионероненавистника: нет, не юноша, не десятиклассник, а вполне зрелый, по всей видимости, самостоятельно зарабатывающий на жизнь молодой мужчина в изящной фетровой шляпе и с модными бакенбардами на тщательно выбритом, слегка располневшем, румяном лице.

Заметив мой взгляд, он сказал вполне дружелюбно и как-то успокоительно:

– Это я не вам. Это я их вот, пенсионеров, ругаю. Налезли, понимаете.

– Чем же человек виноват, если дожил до пенсионного возраста? – начал было я.

– А дожил, так надо дома сидеть! – проворчал он.

Тут и стало всё ясно. Если ты старый, если ты дряхлый, если в тебе душа еле держится, то нечего вылезать на свет божий. Твоё дело дома сидеть, благо государство обеспечивает тебя пенсией, а ты, вишь, ещё лезешь куда-то, лишая удобства тех, в ком кипят ещё силы, да ещё требуешь к своей особе внимания! Ну, ладно, если ты мне попался в метро, то я тебе окажу внимание: уступлю место на лавочке, потому что в метро установлено такое правило. Но в театре – это уж увольте, пожалуйста. Здесь такого правила нет, потому что никто тебя силком не тянет в театр ходить. В театр или кино каждый ходит по своей доброй воле, за свои денежки, и если тебе тяжело стоять в фойе, подпирая стенку спиной, то сиди дома да ешь галушки.

Как видите, есть в этом рассуждении своя логика. Нет лишь понимания того, что пенсия – это для человека ещё не всё, что сидение дома – не предел мечтаний, а галушки – не такое уж счастье, что старый человек, хоть он и старый, но ещё живой, в качестве какового тянется к жизни, к свету, к людям, к искусству, и ему не так просто вычеркнуть себя из списков живущих и чувствующих.

Нет, я вовсе не хочу утверждать, что человек недостаточно воспитанный рассуждает именно в такой грубой форме. Но таков всё же смысл его рассуждений, вернее, был бы смысл, если бы он взял на себя труд размышлять. Он, однако, в каких-то случаях действует рефлекторно, без размышлений, проявляя скорее эмоциональную сторону своей натуры, нежели способность к логическим умозаключениям. Его, к примеру, толкают – ему это неприятно, – он и кричит: «Старичьё!» Он по инстинкту знает, что сидеть удобнее, чем стоять, вот и приспосабливает свои мысли под свои ощущения, иначе говоря, ставит свои мыслительные способности на службу удовлетворения этого так называемого инстинкта комфортабельности, что в конечном итоге сводится к созданию жизненной философии, наглядным выражением которой являются всем известные афоризмы насчёт батьки, поперёд которого не следует скакать в пекло, и рубашки, которая ближе к телу.

Власть инстинкта комфортабельности над нашим бренным телом (хоть он и послабей таких инстинктов, как пищевой, скажем, или оборонительный) настолько велика всё же, что если находится какая-нибудь лазеечка в виде мыслишки, оправдывающей наше свинство, мы сейчас же ею воспользуемся («Дома надо сидеть, а он лезет ещё куда-то!», «Ему в крематорий пора, а он…» и т. д.). Для удовлетворения этого комфортабельного инстинкта иной человек может поступиться многим, в том числе и собственным достоинством. Некоторые молодые люди, вполне респектабельные на вид, настолько не заботятся о собственном достоинстве, что при всей своей двухметровости умудряются прошмыгнуть под локтем у какой-нибудь крошечной старушонки, торопясь занять раньше её место в вагоне. Ну, этих мы амнистируем авансом, понимая, что в них ещё затянувшееся детство играет. А вот те, которым под тридцать, под сорок – с них-то ведь и спрос больше. Эти, правда, под локтем не проскакивают (солидность не позволяет), но есть среди них такие, что если уж сядут, то так и будут сидеть, низенько опустив голову и уткнувшись носом в газету, словно их не учили в детстве, что, находясь в общественном месте, надо поживей вертеть головой в стороны, чтобы не пропустить невзначай того, кому твоя помощь может понадобиться, словно не говорили им, что в качестве оправдательной причины в данном случае никак не принимается то, что ты, к примеру сказать, крепко задумался или увлёкся чтением.

Ну учить-то их, наверно, учили, если не в детском возрасте, то хотя бы в юношеском, но они, видать, полагают, что такого рода жизнепрепровождение с опущенной головой не унижает их человеческое достоинство. Э, да шут с ним, с этим достоинством, думают, должно быть, они, какая от него польза! К тому же что оно такое, достоинство это самое? Как его прикажете понимать? Ведь на этот счёт единого мнения нет. Если верить четырёхтомному «Словарю русского языка» (изд. Академии наук СССР, 1957 г.), то достоинство – это «Уважение к себе, сознание своих прав, своей ценности», а также «Внешнее проявление сознания своей значимости, уважения к себе». Поскольку так, то как же я смогу проявить внешне сознание уважения к себе, если буду поминутно вскакивать, уступая кому-то там место? Это достойно скорее какого-нибудь мальчишки, школьника, а не человека солидного, полного сознания своей значимости. Я-то ведь и на работе у себя кое-что значу, и возраст у меня внушительный, так что пусть лучше вскакивают те, кто посопливее да поменее меня значат.

Но, с другой стороны, если верить четырёхтомному «Толковому словарю» Ушакова, то достоинство – это «Необходимые моральные качества, моральная ценность человека». То есть уже нечто совсем другое, как видите. Если по словарю Академии достоинство – это то, что человек думает о себе, то по Ушакову – это уже то, чем человек на самом деле является (то есть во мнении других людей), причём, конечно, не с одной производственной стороны, а вообще со стороны моральной, этической, нравственной.

Однотомный «Словарь русского языка» Ожегова определяет достоинство как «Совокупность свойств, характеризующих высокие моральные качества, а также сознание ценности этих свойств и уважения к себе». Это, пожалуй, наиболее полно и верно. Мы уважаем себя, сознавая общественную ценность наших моральных качеств. Мы чувствуем, что нам есть за что себя уважать, так как ведём себя достойно культурного человека (хомо сапиенс), и замечаем, что другие уважают за это нас.