Текст книги "Деревенские истории"

Дома все ей показалось каким-то странным, неестественно оживлённый отец, мама со своей хвалёной лапшой, какую умеет делать только она во всем свете, Валентина, вдруг оживившаяся, причёсанная, красивая, только лицо бледное. Сели за стол, отец налил себе стопку самогонки, мама рюмку любимой настойки на ягодах, девчонкам не предлагали. Только начали есть, Валентина захватила рот руками и выскочила во двор. Мать вроде кинулась за ней, но Галя остановила. Валентина стояла, наклонившись и опершись о стену сарая. Галя подала ей рукотёрт, помогла умыться из летнего умывальника, вытерла лицо. Обе молчали и, наверное, понимали, о чем они молчат. Вошли в дом, сели за стол. Валентина видела, что родители ждут её слова.

– Тятя и мама, не судите меня строго, я беременна.

Тишина нависла в комнате, густая и грозная. Мать заревела в голос, отец одёрнул:

– Раньше надо было сопли размазывать, раньше! Кто он?

Все притихли.

– Папа кто, я спрашиваю? Хозяин?

Валентина молчала. Отец кивнул:

– Я так и думал. А ты, Галина, с ним разругалась – не по тому ли поводу? Тоже, небось, домогался?

Галина стиснула зубы:

– Нет, тятя, не домогался, он месяц назад меня уговорил, кольца купил и сказал, что завтра сватов направит.

Мать завыла, закрывшись фартуком, запричитала, Артём Сергеич одёрнул её опять, хотя сам словно обмер:

– Да что это такое, за что такой позор на мою голову!? Вы, молодые, умные, неужто не видели, что кобель он беспривязный? Как можно было довериться такому кабану? Побрякушками соблазнил? Я за вашей матерью год ходил, до свадьбы прикоснуться стеснялись, а вы в кого такие, что с похотью своей сладить не могли?

Дочери упали перед ним на колени:

– Прости нас, тятя, и ты, мама, прости. Я про Валю не знала, а он жениться предложил, кольца купил.

– И я, тятя, не от похоти, а нравился он мне, ухаживал, я думала, что тут моё счастье.

Артём встал на колени рядом с дочерьми, обнял обеих, заплакал:

– Простите меня, девчонки, за грубые слова, не со злобы, а с горя. Обманом, не насилием, раздавил меня этот урод. Дочери мои, я всегда говорил, что проще всего обмануть честного простого человека, потому что он сам про обман не имеет никакого понятия. И вы на этом попались. Не думайте, я вас проклинать не буду, я ему отомщу за поруганье наше.

Артём Сергеич подошёл к жене, тронул за плечи:

– Варюша, перестань, девчонкам и без того тяжело. С завтрашнего дня к нему на работу ни ногой. Валентина, если надумаешь родить, решай, если в больницу поедешь, смотри, чтоб аккуратно. Идите к себе, нам с матерью поговорить надо.

– Ну, что, сестрица, ехать мне в больницу? – спросила Валентина. – Ехать, ничего другого не будет. Не хочу я такого ребёнка и чтоб отец таким подлецом был.

Галя обняла сестру, тихонько плакала, шептала:

– Почему мы такие глупые? Ну, ладно я, тюхтя, верю всякому зверю, а ты ведь строгая и серьёзная.

Валентина грустно усмехнулась:

– Казалась, наверное, строгой, а как по головке погладили, сразу ручная стала. Если честно, Галя, он мне давно нравился, может, потому и получилось так.

Гале не совсем удобно было задавать этот вопрос, но насмелилась:

– Вы долго встречались?

Валентина усмехнулась:

– Три месяца. А потом он на тебя переключился, я поняла, только говорить ничего не стала, ты же вообще казалась недоступной. Он, правда, свататься обещал? Вот скотина! Уже до последней черты дошёл.

Галина вытерла слезы:

– Я у него только раз и была, а наутро сразу заметила в его поведении перемену. Какие там кольца, он даже шутить над вчерашним пытался. Потом все время зазывал, видно, не подыскал замену.

Валентина спросила:

– Ты ему про сватовство не напоминала?

Сестра возмутилась:

– Как можно? А сегодня не удержалась, выплеснула все, ключи от всей души в морду кинула.

Валя остановила:

– Подожди, отец про месть говорил – что он хочет сделать, как ты смотришь?

Галя плечами пожала:

– Ума не дам. Не убьёт же он его? Да и как? У тяти и ружья нет.

Валентина злорадно улыбнулась:

– Э-э-э, не скажи, отец наш не столь прост. Только бы не натворил чего.

Наговорившись и успокоившись, сестры уснули, а утром их разбудили громкие разговоры на улице. Валя накинула халат и вышла на кухню. Никого нет. Вышла во двор, рядом стоят с десяток женщин.

– Это же надо – в один миг и дом, и магазин.

– Неужто никто не видел?

– Это конкуренты, точно, товар не поделили.

– Дак ведь как толково подпалили: с ветреной стороны полыхнуло, а когда пожарка пришла, тут и делать уж нечего.

– А Прошка-то выскочил?

– Сказывают, дома не было, тем и спасся.

Валентина бегом убежала в дом, Галя тоже в халате, ждёт. Валентина шёпотом передала уличные разговоры.

– А тятя где?

Обе побежали во двор, мать вернулась с улицы:

– Слыхали, что творится в деревне?

– Тятя где? – в один голос крикнули сестры.

– У себя в мастерской, вроде улей колотил.

Девчонки бросились к мастерской, открыли дверь, отец привычно стоял за высоким верстаком, соединял непослушные дощечки улья.

– Что вы прискакали? Завтракать позвать?

Девчонки в голос:

– Тятя, ты разве не знаешь? У Прохора магазин и дом сожгли.

Отец даже не удивился:

– Ну вот, теперь знаю. Дочиста все сгорело?

– Говорят, до фундамента.

Артём Сергеич отложил недоделанный улей, отряхнул рабочую курточку:

– Два пожара враз случайно не бывают. Значит, крепко кому-то досадил Прохор Григорьевич. Ладно, наше дело сторона, пошли завтракать.

Следователи вызывали обеих сестёр, но спрашивали, как продавщиц, даже намёка на то, что у них могут быть личные мотивы. Значит, умолчал Прохор, хотя подозрения на сестёр у него явно были. Через три дня следователи уехали, так ничего и не выяснив. А ещё через неделю калитку старшего Канакова открыл Артём Сергеич. На дворе никого, пришлось крикнуть хозяина. Григорий Андреевич спустился с крыльца, подал руку, поздравствовались.

– В дом не приглашаю, Артюха, жена лежкой лежит, угробят её детки наши. Пошли в избушку, там у меня тепло и тихо, можно поговорить о чем угодно, никто не услышит.

Вошли, сели у стола, напротив друг друга:

– Помнишь, Григорий, я к тебе приходил, просил девчонок моих пристроить, чтоб на учёбу накопили. Пристроил. Сын твой Прохор их обеих совратил.

Канаков встал над столом:

– Врешь! Артюха, скажи, что ты пошутил!

– Какие шутки, Григорий Андреевич, когда столь горя. Валентина беременна, а Галину он с месяц назад обмалахтал, убедил, что завтра сватов пришлёт. Она и губу раскатила, золотое кольцо впервые в жизни примерила. А наутро он её же и высмеял. Короче говоря, вчера я узнал об этом позоре и спалил дом Прошки и магазин. Сжёг бы и второй, но он кирпичный. А теперь сдавай меня милиции, Григорий, только раскаиваться мне не в чем.

Долго молчали два побитых жизнью отца, думали каждый про своё. Григорий Андреевич понял сейчас, что он растерян, и чувство это пришло к нему давно, должен был появиться Артюха со своим признанием, чтобы оно оформилось в понимание. И этот сын потерян. Хотел спросить Артёма, знал ли он, что Прохора нет дома, но не стал: откуда ему было знать, может, ему даже легче было бы, сгори тот в том огне. А Артём Сергеич ещё раз сам себе признался, что сделал все правильно и к отцу подлеца пришел с признанием – тоже правильно. Сдаст Григорий его в милицию или нет – это его дело, а за поругание он отомстил, как мог.

– Плохо сидим, Артём Сергеич, обожди, у меня тут припас есть.

Открыл шкафчик, достал бутылку самогонки, два стакана, где-то в углу нашёл две крупные помидорины, быстро порезал на тарелку. Разлил по стаканам, поднял свой:

– Артём, горе нас свело, у тебя свое, у меня своё. Хотя оно наше, общее. Про твои действия говорить ничего не буду, я в твоей шкуре не был. Но и обиды не имею, а только прощения у тебя прошу за мерзости выродка моего. Давай выпьем, чтоб меньше горя было в нашей жизни.

Закусили помидором, помолчали.

– Артём Сергеич, я своему слову хозяин. Я тебе обещал, что девчонки заработают на учёбу – так и будет. Я знал, где у Прошки деньги лежат, случайно как-то увидел, что он с ящиком в маленькую комнатку ушёл, меня не заметил. А пожар первым увидел, в окнах зайчики заиграли, побежал, куфайку задом наперёд застегнул, рукавицы зимние надел и в дом. Ладно, что он ящик не перепрятал. Обмотал я его одеялом и домой. Ночью вскрыл, там есть на что посмотреть, ты ко мне вечером приходи, я хорошенько разберусь.

Артём Сергеич встал над столом, грозно спросил:

– Ты что, Григорий, за поруганных моих девчонок хочешь деньгами заплатить?!

– Сядь, Артюха, я же не такой подлец, как мой неудачный сын. Да и есть ли у меня удачные? Сядь, Артём, успокойся. Я же тебе сказал: обещал помочь – выполню. А за девчонок он ещё не раз поплатится, только это не в моей власти. Деньги эти девчонки должны были за год заработать, так что они своё получают, а не подачку. Артюха, я тоже в таких делах чистоплюй, но тут все честно: экспроприация экспроприаторов.

Артём насторожился:

– Гриша, шибко кучеряво, мне не понять.

Григорий Андреевич важно поднял указательный палец:

– Во, а я тебе предлагал в партию вступить, там эта наука изучалась. Иными словами, обидел тебя человек – пусть заплатит. Вот и все.

Артюха, я тебя прошу, приходи вечером, после коров, вот тут же и посидим, тут же я все приготовлю. И выбрось из головы, что я этого подлеца откупаю, найдёшь где – бей в рыло, слова не скажу. Приходи.

Полдня мучился Артём Сергеич, с одной стороны – паскудно деньги брать, а с другой – прав Григорий, это его обещание, и он его выполняет. Идти или не ходить? Однако – пошёл и вернулся со свёртком иностранных бумажек. Свёрток аккуратно спрятал в мастерской, на ключ запер. Глубокой ночью при свече развернул бумагу, цифры пересчитал и ужаснулся: многие тысячи долларов. Снова свернул, в железный ящик уложил и под плаху спрятал. Пусть полежат до поры, а девчонкам надо сказать, чтобы в институт готовились.

* * *

Брату Прохору Роман позвонил на квартиру, которую тот снимал для развлечений и ночёвок в случае торговой необходимости, сказал про дом и магазин. Прохор подлетел к дымящимся ещё развалинам, кинулся было туда, но пожарники остановили:

– Нельзя, в любой момент может пламя вспыхнуть.

Прохор отмахнулся:

– Пошёл ты…, у меня там деньги!

Пожарник пожал плечами:

– Ну, коли так – ищи.

Прохор нашёл двухметровый кусок трубы и протыкал ею угли и золу, надеясь услышать металлический звук. Через полчаса бросил трубу, сел в сторонке. Потом опять кинулся к пожарным:

– Ребята, ящик у меня был в комнате, в шкафу. Там деньги, документы. Никто не выносил?

Пожарники сказали, что к их приезду тут так горело, что вынести что-либо было невозможно.

– Может быть, раньше? – предположил пожарник.

Прохор ухватился за эту мысль:

– Раньше? Точно, могли раньше, но кто? Никто же не знал, где он лежит!

Снова схватил трубу, полез в залитые водой грязные кучи. Измученный, весь в грязи, зашёл он в ограду отца, а тот уже стоял посередине.

– Вот такие дела, отец, остался твой сын гол, как сокол, – грустно улыбаясь, развёл он руками.

Старший Канаков дождался, пока Прохор подошёл ближе, почти без замаха хлёстко ударил его в лицо:

– Вон с моего двора! И чтоб духу твоего тут не было. Если бы верующим был – проклял бы паскудника! Ишь, женилка выросла, уму покоя не даёт. Вон со двора и никогда больше близко не подходи, даже если нас с матерью выносить будут вперёд ногами.

Прохор размазал кровь по лицу, она стекала ему под рубашку, он недоуменно смотрел на свои окровавленные руки и ничего не мог понять:

– Папка, за что? Меня сожгли, и ты меня же бьёшь?

Канаков угрюмо молчал, его била крупная дрожь, но повторил снова:

– У меня нет такого сына, как ты, убирайся вон, ты мерзавец, а подлых людей в родстве иметь не желаю. Вон!

Он схватил Прохора за воротник, довёл до калитки и вытолкнул на улицу. Когда вошёл в дом, увидел Матрёну Даниловну, лежащую на полу без чувств. Схватил на руки, перенёс на кровать, нашёл на подносе нашатырный спирт, облил руку вместе с куском ваты, поднёс к лицу. Все бросил, позвонил в медпункт, фельдшер прибежала быстро. Измерила давление, поставила уколы, посмотрела на прибежавшего Романа:

– Надо срочно вызывать скорую и врача, я думаю, у неё инфаркт.

Матрёну Даниловну положили в реанимацию, Григорий Андреевич выпросился у врача сидеть в коридоре рядом с палатой.

– Я бы вам советовал ехать домой, когда жена придёт в чувства, мы вам сообщим, – посоветовал доктор.

Григорий Андреевич посмотрел на него с упрёком:

– Вот ты бы на моем месте – уехал? А мне зачем советуешь? Я буду ждать, сколько надо, столько и буду.

Поздно вечером медсестра позвала его в кабинет:

– Ложитесь на эту кушетку, вот одеяло. В случае чего – я вас позову.

Григорий Андреевич насторожился:

– В случае чего?

Сестра поняла ошибку:

– Я имела в виду, если ваша жена очнётся и ей будет лучше. Хотя едва ли вам можно будет к ней зайти, без доктора я не решусь.

Двое суток прожил Григорий Андреевич в коридоре реанимационного отделения. Ему сказали, что Матрёна Даниловна пришла в сознание, но говорить с ней нельзя.

Поздно ночью, когда все успокаивалось, он снимал с вешалки докторский халат и в одних носках пробирался в палату. Каждый больной освещён слабенькой лампочкой, и Григорий сразу нашёл свою. Матрёна Даниловна открыла глаза, и слеза скатилась по её ввалившейся щеке. Григорий приложил палец к губам, мол, говорить нельзя, тихонько прошептал, что он ждёт её, и сколько надо – будет ждать. Она улыбнулась слабой улыбкой.

Он выходил в коридор и долго из полутемного коридора смотрел в бесконечную глубину ночи. Какие картины проходили перед ним! Не успевший повоевать ни с фашистами, ни с японцами, танкист Канаков шесть лет отслужил в Советской Армии, воспитывая молодое поколение. Домой пришёл в пятьдесят втором, сразу в МТС, на трактор.

Как-то в город ездил с колхозной машиной, бабы на базаре торговали, а Григорий свои дела устроил и шлялся по рынку. Увидел в очереди молоденькую девчонку, хоть и одета бедненько, но красавица, каких никогда не встречал. Толкался рядом, дождался, когда она из очереди вышла, подошёл, доложил по-армейски:

– Разрешите с вами познакомиться? Григорий Канаков, тракторист, работаю в колхозе имени Кирова, это полста километров от города.

Девушка не испугалась, не смутилась, только спросила:

– И зачем вы все это мне рассказываете?

Григорий стушевался:

– Сейчас поясню. Я вас в очереди увидел…

– Это я знаю. Вы для чего со мной решили познакомиться? Вы и меня совсем не знаете.

– А зачем мне знать? – обрадовался Григорий. – Вот подружимся и все друг про дружку узнаем.

Девушка засмеялась таким смехом, что грубоватый Григорий чуть не заплакал от умиления:

– И как это вы без меня решили, что мы подружимся?

– Но вы ведь не замужем?

– Нет, не замужем.

– Вот, и я холостой. Почему бы нам не подружиться? Я человек надёжный, и слово моё – кремень. Я, конечно, не могу к вам часто приезжать, работа у меня такая, но в следующий раз приеду и непременно вас увезу.

Девушка опять засмеялась:

– Вы даже не знаете, как меня зовут. Меня зовут Мотя, Матрёна.

– А живете вы где? С родителями?

– Нет, у добрых людей.

– Тогда тем более надо переезжать ко мне, у меня дом хоть и старый, но большой, а когда семья возрастёт, отдельный дом поставим. Соглашайся, Матюша.

– Ладно. Пойдём, я покажу, где живу, чтоб ты меня нашёл. Только к хозяевам заходить не будем. Ты, когда приедешь, подойди и пропой соловьём. Умеешь?

– Не, не учился. Петухом могу.

Матрёна залилась громким смехом:

– Ладно, подашь голос, я все время дома.

Такая была странная первая встреча. Нескоро Григорию удалось вырваться в город, пошёл к председателю, попросил замену.

– Что тебе приспичило? – рявкнул председатель.

– Жениться хочу, – несмело ответил Григорий.

Председатель подобрел:

– Хорошее дело, Гриша, даю два дня, но чтоб женился.

Матрёна так долго хохотала над Гришиным рассказом, что он обиделся:

– Я к тебе всей душой, а ты смешки строишь. Если один приеду, председатель прогулы поставит и премиальных лишит. Так что собирайся, Мотенька, поедем домой.

И тогда девушка взяла его под руку и увела на край улицы, сели на сломанную берёзку, Матрёна стала говорить:

– Вот ты зовёшь меня, Гриша, и хоть не знаю тебя совсем, но мне почему-то радостно на сердце. Значит, мы с тобой должны были встретиться. А ещё слушай. Отец мой был командиром казачьей сотни в двадцать первом году, когда восстание случилось. Он вместе с вашим командиром Атамановым Григорием воевал. Когда их разбили, отец с чужими бумагами убежал в казахские степи и невесту свою увёз. Там жили, скот пасли, детей нарожали, а в тридцать седьмом его нашли. Спасибо, добрый человек предупредил, он всю ораву на телегу сгрузил и отправил, а сам дождался. Мама от верных людей узнала, что его расстреляли в Акмолинске. Мама умерла, братья и сестры разбежались, я младшая, одна осталась. Вот и думай теперь, Гриша, что я дочь врага народа, если это вскроется, то и тебе не избежать.

Григорий обнял Матюшу свою, прижал к колыхающему сердцу:

– Теперь я тебя по любому не оставлю. Беги, собирай пожитки, и на рынок, там наша машина должна быть.

– Приданого у меня, Гриша, одна честь и гордость казачья. Не надо туда ходить, спросят, узнают, могут по глупости на след навести. Если берёшь меня – бери, какая есть.

Вот тогда они в первый раз поцеловались, так, только губ коснулись, а молния обоих прошила, и Григорий решил, что нельзя ему прикасаться к девушке, пока в сельсовете всё, как положено, не запишут и объявят мужем и женой…

Григорий Андреевич вытер слезы, прошёлся по коридору.

* * *

Прохор после ссоры с отцом пришёл к Роману, отмылся, переоделся в братнину одежду, благо одних габаритов были, сели за стол, Марина подала обед, хозяин открыл бутылку коньяка.

– Найди Никиту, – попросил Прохор.

Роман покрутил телефон, нашёл, попросил срочно приехать. Никита рассказу Проши даже не удивился:

– Братья, между нами говоря, с отцом неладное творится. Этот постоянный мордобой, эти выступления на собраниях – ну, бред сивой кобылы! А пожар? Вы думаете, само загорелось? А кто мог? Кому Прошка плохо сделал? Да батя и поджёг, потому что он нас всех ненавидит, он вообще из ума выжил с этим марксизмом. Обещал он твой дом продать? Обещал?

Прохор кивнул.

– Вот! Не продал, а поджёг. Мне уже в отчий дом входить заказано, близ ворот не пустит. Умри сейчас мама – я даже проститься не смогу, не пустит!

Роман взглянул на брата:

– Зачем ты так о маме? Она поправится.

Никита кивнул:

– Я сегодня говорил с врачом, вызвал, и в машине разговаривали, потому что папаша, как коршун, у дверей сидит, не подойти. Так вот, врач сказал, что ей не выжить, слишком обширный инфаркт. И опять же все из-за него, устроил расправу над родным сыном на глазах у матери. Если он зверь, то мама-то добрейший человек, она и не вынесла увиденного. Так что надо готовиться.

Долго молчали. Роман не удержался:

– Проша, все равно у тебя какие-то думки есть, может, в городе с кем поссорился, с девками кому дорогу перешёл?

Прохор словно очнулся:

– Валька с Галькой, я с ними переспал и бросил. Это они! Точно, больше некому!

Братья переглянулись и засмеялись:

– Прошка, если бы каждая брошенная тобой баба по дому сжигала, вся деревня уже выгорела бы. Ну, подумай ты сам, какая из Галинки поджигательница?

Прохор взъярился:

– Да ты ничего не знаешь! Если бы ты видел, какое у неё лицо было, какие молнии в глазах, когда она ключи в меня бросила, ты бы не стал так говорить. Они. Их надо трясти.

– Подожди, Роман, – поднял руку Никита. – А папаша их не мог отомстить?

Никита кивнул:

– Для того, чтобы мстить, надо хотя бы знать, за что. Неужели ты думаешь, что обе дочери одновременно упали перед папой на колени: «Папа, отомсти Прошке, он нас испортил!»? Да и Артём Сергеич бессловесный человек, он муху не обидит. Нет, это исключено.

Роман встал, прошёлся по комнате:

– А, собственно, о чем мы судим? Какая разница, кто это сделал, надо что-то с Прошей решать.

Никита спросил:

– Проша, у тебя же были деньги, сам хвалился, что квартиру можешь купить в городе.

Прохор улыбнулся:

– Говорил и мог, но вовремя не купил, а во время пожара уплыл сейф с деньгами.

– Во как! И что ты молчал?

Прохор взвился:

– А что толку визжать на всю деревню?! Кто-то знал о сейфе и о деньгах, без этого в огне его не найти, он в детской комнате в шкафчике укрыт был. Но кто мог знать – ума не приложу.

Роман бросил в пустоту молчания:

– Нас ты, надеюсь, не подозреваешь?

Прохор махнул рукой:

– О чем ты?

– Так осталось хоть что-то или совсем ничего?

Прохор улыбнулся:

– На сигареты.

Опять помолчали. Наконец, Никита подвёл итог:

– Квартира у тебя в городе снята, живи там, надо с Юрочкой посоветоваться, может, он даст хорошую работу, у них оклады приличные и купоны стригут – дай Бог каждому. Рома, это на тебе. Я попробую поговорить с Треплевым, надо найти в райцентре помещение для магазина, деньги все там, это самое главное.

Опять вернулись к матери:

– Мужики, случись с мамой – он же нас не пустит в дом, каждому об этом отдельно сказано, он может продублировать и у гроба, – что делать? – спросил Роман.

Никита предложил:

– Надо через тёток на него повлиять, не сейчас, конечно, а – когда случится.

– Он этих тёток наших никогда не почитал, неужели ты думаешь, что сейчас что-то изменилось? – не выдержал Прохор. – Слушай, Роман, может, тебе через главного врача…, ну, договориться… проверить его на вменяемость?

Роман встал:

– Да ты что, охерел совсем со своими бабами и пожарами? Забудь, ты мне этого не говорил.

Прохор громко хлопнул в ладоши:

– Ну, решайте, только я на ещё один мордобой не пойду, уеду в город, после похорон постою у могилы.

– Не то, не то! – Никита мучительно что-то соображал. – Во-первых, мы обязаны проводить и проститься с мамой, во-вторых, ребята, это деревня, да на нас плевать все будут, и, в общем-то, они правы.

– Но все же дело в отце! – Роман посмотрел на братьев. – А если мы вместе встанем перед ним на колени, может, простит, хотя бы с мамой проститься позволит по-человечески? Вот как это будет выглядеть?

Мы входим, а он встречает на крыльце и гонит, как собак. И как после этого в деревне жить?

– Да, надо что-то придумать.

– Вот ты и придумай. Давайте ещё по рюмке, и я пошёл, – предложил Никита.

* * *

Извёлся Григорий за это время, жену перевели в отдельную палату, и он мог все время быть около неё. Говорить она не могла, только грустно улыбалась, видя, как старается ей угодить. Он говорил с нею постоянно, когда она не спала, вспоминал самое доброе из большой жизни, но всегда избегал речей о детях. Ночами уходил в коридор и давал волю слезам. Странно, но в темноте ночи он научился находить её образ и видел всегда такою, какой хотел: и молоденькой девчонкой, и на колхозной работе в поле, когда она широкой лопатой разравнивала зерно в кузове грузовика именно от его комбайна. Видел на гулянках, которые устраивали всей семьёй, и Матрёна пела никому не известные казачьи песни. А потом привиделась она ему серьёзной, грустной, как будто они прощались, она обнимала его, как всегда обнимала и целовала, когда он уходил на работу, так было до самой пенсии. Григорий стряхнул виденье. Ничего толком не увидел Григорий, одно только ощущение, что она была рядом, он даже дыхание её слышал, даже запах волос её терпкий чувствовал. Заглянул в палату – вроде спит, глаза прикрыты и дышит. Успокоился, прилёг на кушетку, задремал.

Выписали Матрёну Даниловну через месяц, за всё время дети бывали у матери трижды, три раза по субботам отец уезжал в баню. Перед выпиской врач позвал Григория в свой кабинет:

– Григорий Андреевич, за это время я убедился, что жена очень дорога вам. Но как врач я должен вас поставить в известность: мы выписываем Матрёну Даниловну не потому, что излечили, а потому что излечить невозможно. Очень обширный инфаркт, к тому же возраст, гипертония, повышенный сахар. Мы снабдим вас всеми необходимыми препаратами, чтобы снимать боль, наш фельдшер будет у вас утром и вечером. К сожалению, другого я вам сказать не могу.

Канаков слушал молча, уронив голову на грудь. Когда врач закончил, он кивнул:

– Значит, мы едем домой помирать. А я думал, вы сумеете поднять её хоть на пару годиков. Выходит, никуда не двинулась наука после новой революции. Ей-то вы этого не сказали?

– Конечно, нет.

Домой привезли на «скорой», санитары на носилках внесли больную в дом, сёстры уже натопили и всё прибрали, положили Матрёну Даниловну на супружескую постель, так он велел. Дома ей стало лучше, несколько времени она могла говорить, пусть шёпотом. Поманила мужа глазами, указала на край постели:

– Гриша, видно, скоро я уберусь. Мой наказ: всю одежду раздай родственникам, у меня много чего накопилось. По мне не тоскуй, это плохо. Найдёшь приличную женщину, приводи, одному тяжело. Только какая с тобой уживётся, только я.

Он припал к ней и плакал. А она шептала:

– Гриша, я крещёная и не могу помереть без исповеди. Найди священника. Дня три я ещё подожду.

Когда Григорий вышел из комнаты, захватил голову руками:

– Как же я, чёрт старый, адрес тому попу дал, а его не взял. Где теперь его искать?

Утром пошёл на почту, наклонился к окошку:

– Милая, ты мне вызови монастырь под городом, там есть, должен быть монах Николай.

Целый час билась девчонка, никак не соединяют городские телефонистки, то связи нет, то линия занята. Ушёл ни с чем. У ворот встретился с Никитой. Сын кивнул и даже поклонился отцу:

– Лариса с Мариной заходили к маме, она про священника говорила. Может, я съезжу?

– Куда? У меня и адреса нет. Не надо ничего делать, сам решу.

Вечером около дома остановилась легковая машина, Григорий глянул в окно: Господи, поп, и весь в чёрном. Выскочил на крыльцо, спустился по крутым ступеням, отворил калитку – Николай!

Обнялись, вошли во двор.

– Ты меня сначала научи, как к тебе обращаться, чтоб по уставу. А потом и о другом.

– По уставу, сын мой, отец Тихон, так именован при постриге в монахи. Чин мой игумен, так и обращайтесь: отец Тихон, ну, можно игумен Тихон.

– Да как же, сынок, я тебя отцом буду называть? А ты меня сыном?

– Так заведено, Григорий Андреевич.

– Ладно. Кто же тебе сказал, что ищу тебя сегодня с самого утра?

– Господь указал путь, понял я в ночной молитве, что вам нужна моя помощь, адрес у меня был. Настоятель благословил, и вот я тут. Какое горе случилось, Григорий Андреевич?

– Жена моя при смерти, просит исповедоваться, я и кинулся на телефонную станцию, только бесполезно. Сразу пройдёшь, отец Тихон?

– Сначала на кухню, согреюсь, приготовлю все. Вы только проведёте меня к больной и уходите. Помните о тайне исповеди?

Матрёна Даниловна даже привстала, когда увидела монаха с большим крестом на груди. Григорий запер дверь.

Через час отец Тихон вышел, прикрыв дверь:

– Она исповедовалась и причастилась святых даров, ей полегчало, пусть поспит.

– Отец Тихон, сколько она проживёт?

– Все в руках Божьих, но жизни в ней осталось немного. Лучше, если бы дети и другие родные побывали у неё при жизни.

– Нет у меня детей, а сёстры и так при ней.

– Как нет детей, Григорий Андреевич? За вами в пансионат сын приезжал, я даже имя помню: Никита. Что случилось?

И Канаков, как на исповеди, всё подробнейшим образом рассказал монаху, он слушал молча, кивал, но, когда Григорий Андреевич сказал, что сыновей ко гробу матери не пустит, только за воротами они могут попрощаться, потому что отлучил он их всех троих от семьи, монах возразил:

– Григорий Андреевич, вы использовали родительскую власть до самого предела. Но гнать детей от гроба матери (он трижды перекрестился) нельзя, не по-христиански это, не по-человечески. На эту минуту страшную надо отозвать своё решение, вы сами на эту минуту можете уйти, но проститься дети имеют право. Если не возражаете, я поживу у вас два дня.

– Только я тебя, отец Тихон, в избушку определю. Там светло и чисто, а к Мотюшке сёстры придут на ночь, так что мы побеседуем.

…С Матрёной Даниловной всё село приходило прощаться, стояли люди у гроба, вздыхали. Сёстры Григория всё время были в доме, горячий обед готовили в летней кухне, которую пришлось основательно прибирать, потому что давненько не пользовались. Григорий распорядился, что горячий обед будет в своём доме. На ночь хозяин вместе с монахом уходил в избушку, приходили сыновья, почти до утра сидели у гроба матери. Плакали все. Каждый свою вину понимал и чувствовал.

Монах аккуратно спросил хозяина, не будет ли он против отпевания умершей. Григорий Андреевич кивнул, мол, делай, как знаешь. Но отец Тихон предупредил, что после отпевания гроб следует закрыть. Такой порядок.

– Тогда, прости меня, сынок, отпевай на кладбище перед погребением, а теперь не позволю гроб закрыть. Я ещё не насмотрелся на неё, ведь не увижу больше.

– На том свете всё встретимся, Григорий Андреевич.

– Возможно, не стану отрицать, только не верю, а коли так, то и закрыть не дам. Решай сам.

Отец Тихон согласился.

– Как дальше жить собираетесь, Григорий Андреевич? С сыновьями в разводе, одному жить не совсем ловко, да вы и не умеете. Молиться вам надо, в этом утешение. Я вам молитвенник оставлю, посмотрите.

Многолюдно было при выносе, да и на кладбище потянулось много народа. Григорий Андреевич встал на колени и поцеловал жену в губы. Как прощались остальные, он не видел. Пелена затмила глаза и сознание покинуло его, он молча глядел, как крышка закрыла лицо Мотюшки, не слышал, как стучали молотки, бросил три горсти земли на чистую крышку гроба, дождался, когда образовался высокий холмик, когда поставили крест, поклонился новому сооружению и быстрым шагом пошёл к дому.

За общим столом он пригубил рюмку и ушёл в избушку. Отец Тихон собирал свои вещи.

– На столе записка, там адрес и телефон, к которому меня могут пригласить. Я уже записал ваш телефон, так что будем общаться. Ещё раз обнимаю тебя, сын мой, сострадаю твоему горю и заверяю тебя, что раба божия Матрёна в означенное время будет в раю. Григорий Андреевич, не должен я такого говорить, но Господь простит, ибо ни корысти, ни злобы в том нет. Жена твоя редкой чистоты женщина, ни один мужчина не прикасался к ней, кроме тебя. И любила она тебя так, как только дозволено женщине любить мужа своего. Не провожайте меня, да благословит вас Бог!

Когда народ разошёлся, он вошёл в пустой дом, сел за убранный уже стол, уронил голову на свои тяжёлые руки и зарыдал. Сёстры не смели помешать ему. Выплакавшись, Григорий встал:

– Девчонки, до сорокового дня не шевелите ничего, ночуйте тут, а я в избушке буду. После решим, что и как.

И девять дней провели так же тихо и спокойно, ребята в городе заказали службу, сами увезли цветы на могилу, но в дом не пошли. И в сороковой день собрались люди, посидели за столом, поклонились хозяину и разошлись.