Текст книги "Деревенские истории"

Григорий открыл сундуки и шкафы, велел сёстрам смотреть, что им подойдёт, да и так просто взять на память. Всё остальное велел собрать в узлы и унести в сельсовет, там найдут, кому раздать.

Когда все разошлись, он полез в дальний ящик комода, достал документы на строительство этого дома, которые хранились уж полвека, нашёл там и справку из совета, что дом этот принадлежит Канакову Григорию Андреевичу на правах личной собственности. Бумаги собрал, положил в хозяйственную сумку, с которой покойница всё ходила в магазин за продуктами, и вышел на улицу. Дом Артёма Сергеича на крайней к озеру улице нашёл сразу, хотя ни разу не бывал. Домик древний, покосился весь. Стукнул калиткой, думал, собака тявкнет – нет, тишина.

Из дома вышла девчонка в накинутом пальтишке, узнала отца бывшего хозяина, спросила не очень ласково:

– Вы к кому?

– А ты Галя или Валя?

– Галина я.

– Вот славно. А Артём Сергеич дома?

– В мастерской он. Позвать?

– Нет, дочка, ты лучше меня проводи.

Артём открыл двери, смутился, даже в лице изменился:

– Проходи, Григорий Андреевич, или лучше в дом?

– Да нет, тут ловчее наши речи вести. Артюха, ты слышал, что я жену свою дорогую схоронил?

– Знаю, Гриша, сам провожал до могилок. Редкая была женщина.

– Детей изогнал из сердца своего, один на белом свете и никому не нужен. Решил я, Артюха, уйти в обитель, в монастырь.

– Григорий, ты же партийный!

– Ну и что? Там всяких принимают. Но не затем пришёл к тебе. Коли я за сына своего век у тебя и девчонок твоих в долгу, принёс я бумаги на дом свой, ты сейчас позовёшь двух соседей, и мы напишем договор, что я продал, а ты у меня купил этот дом со всем барахлом в нем и со всеми постройками.

– Григорий Андреевич, если тебе деньги нужны, я их так верну, без бумаг.

– Артём, ты меня не понял. Я ухожу в монастырь, нахрена мне там деньги? А договор нужен, чтобы ни одна падла к тебе не предъявила, а таковые могут возникнуть. Так вот, пока я тут, ты в дом перейдёшь с семейством. Там всё есть, от посуды до постельного белья, ещё не тронутого. Поживёшь так дня три, я в избушке буду, а когда все поймут, что дело сделано, вот тогда я и уберусь. Только ты никому ни слова. Девки твои красавицы, они своё счастье ещё найдут, но одна меня встретила – гордая, могут заартачиться, так ты бери круто: переходим, а эту развалюху бульдозером.

В смущении от неожиданной миссии соседи подписали договор, никак в толк не могли взять, откуда у Артёма такие деньги и куда собрался переезжать Канаков. Когда всё было сделано, Григорий пошёл домой. За воротами его догнали Галина с Валентиной:

– Григорий Андреевич, вы извините меня, что так недружелюбно встретила вас, – выпалила Галина. – Мы на вас зла не держим.

– Спасибо, дочки, и вы мне любы и приятны, дал бы Бог таких дочерей – гордился бы ими. Завтра утром всей семьёй ко мне, жду.

Видно, от простоты душевной, от чистоты принятого решения Григорий смотрел, как радовались девчонки новым комнатам, как осторожно открывала кухонные шкафчики их мать, как растерянно чувствовал себя в новой роли сам Артём Сергеич.

– Валюша с Галюшей, продукты все в холодильнике, там и куры, и свинина, готовьте хороший ужин, давненько я с родными людьми не ужинал.

Ужинали в зале за большим столом, выпили по рюмке, долго говорили о хозяйке этого дома, обо всём другом, избегая речей о сыновьях и будущем самого хозяина.

– Артём, завтра пойдём в сельсовет, ну, в администрацию, домовую книгу на тебя перепишем, заодно и общественность поставим в известность. Заранее говорю: если кто-то посыкнется на дом – вызывай Романа Григорьевича, он человек грамотный и законы должен знать. А не знает – я ему популярно объясню.

Невиданная доселе купля-продажа поставила деревню на дыбы. Каких только разговоров не было, вплоть до того, что и дочери-то у Артюхи – Григорьевны, а пожар устроил сам Канаков, только вот зачем – никто объяснить не смог. Так в сомнениях и догадках тихонько затерялась эта новость в ворохе ежедневных деревенских сплетен. Только старший Канаков был уже далеко.

* * *

У монастыря под скромной кровлей стояли несколько человек. Согбенный и седой старик подошёл, поздравствовался. Оказывается, родник бьёт из земли, а вода чистая и тёплая. Ему подали стаканчик, он отпил – приятная и добрая водичка, поблагодарил, отошёл в сторонку. А люди припивали и удивлялись:

– Какая чистая вода!

– Божья слеза.

– Нигде более не найдёте вы столь чистой воды.

Григорий Андреевич стоял в стороне и рукавом полушубка смахивал набегающую слезу.

На восходе солнца

Нина с детства рано просыпалась, не валялась в постели, вставала и помогала маме. На дворе еще темно, мать тесто разделывает и на смазанный маслом жестяной лист укладывает булки, дочь картошку чистит для супа, потом по воду сбегает на колонку, в двух маленьких ведерках принесет, курицам бросит ковшик зерна и снега чистого зачерпнет, они им как бы запивают. Отец управляет скотину, вывозит на санках снег из ограды, все у него под метелочку. Нина уже в школу соберется, выйдет в ограду, светает, и солнышко из-за горы и из-за леса осторожно выглядывает, словно проверяет, все ли в порядке в Корнеевке, пока его не было. Убедится, наверное, и выкатится, взойдет. Нина все думала, почему так говорят: солнце взошло. Вон в истории написано, что царь взошел на престол, это понятно. А солнце почему восходит? Не выходит, не всходит, а восходит? Ну, и ладно, побежала в школу…

* * *

– Каурова, я тебе еще вчера сказал, чтобы сводила корову к быку. В охоте она, проморгаешь, и хрен тебе не молочко, а загубишь корову – припишу.

Нина Каурова, молодая девчонка, бросила школу, потому что отца убило деревом на лесоповале, сосну пилили в северных районах для колхоза, а мать техничка в конторе, Нина старшая, после нее еще трое. А жить надо… Доить научилась быстро, вымя подмыть, насухо вытереть, вручную потянуть за сиськи, чтобы «сдоить», а что – она так и не поняла, но делала. Потом аппарат подцепить, да чтобы не соскользнул, а то засосет в ведро жижу из канавы, придется все молоко под угол. Что корова в охоту пришла, ей соседка по базе, тетка Наталья подсказала:

– Веди, девка, к быку, скотники помогут.

– Стыдно мне, тетка Наталья. При мужиках…

– А без мужиков кто тебе корову держать будет? Гляди, Кожин узнает, матерков не оберешься.

Кожин, как слышал, сразу подошел, спросил, в чем дело.

– Не могу я, Устин Денисович, – закраснела доярка.

– Чего не можешь? Отвязала и повела, спроси у баб, где быки стоят.

– Не могу. Стыжусь, – покраснела до слез девчонка.

Кожин, здоровый мужик, вечный бригадир животноводства, удивился:

– Ты подумай: с парнями в кустах покурдаться – вам не стыдно, а корову сводить к быку, огулять – совесть не позволяет. Коровы с бычками на танцы не ходят, чтобы там снюхаться. Дуру-то не пори, а делом занимайся.

Нинка уже ревела вовсю:

– Вы зачем такую напраслину про кусты? Где вы меня видели?

Кожин обмяк, похлопал девчонку по плечу:

– Да я же так сказал, в целом. Знаю, что девушка ты примерная. Давай, я тебе помогу.

Он привычно протиснулся к привязи, отщелкнул цепочку и выпихнул корову на проход. Нина покорно шла сзади, не думая, что будет. В соседней базе оборудовано специальное место для случки, Кожин позвал мужиков, корову завел в клетку, крепко обмотнул и закрепил цепь. Привели быка, двое мужиков держали на вожжах, бык широко раздувал ноздри и всхрапывал. Нина спряталась за перегородкой, и слышала только матерки скотников, возню, и, наконец, жизнерадостный смех мужиков:

– Нинка, забирай свою барышню, только завтра еще приведешь, так ветврач велит.

Нина удивилась, что бригадир сам отвязал корову и повел в базу, она шла сзади, так гуськом и объявились в главном проходе. Когда все уладили, тетка Наталья дернула Нину за рукав:

– Гляди, девка, Устин Денисович неспроста с твоей коровой возился, вон, стоит, тужурку свою чистит.

Нина не поняла:

– А чего неспроста-то? Он бригадир, обязан помочь.

– Дура ты, девка. Кожин еще тот жук, останешься на ночное дежурство – жди в гости.

– Зачем? – не поняла Нина.

– О-о-о, да у тебя умок-то с дыркой, попикиват. Сколько тебе?

– Шестнадцать, – смело ответила Нина. Наталья кивнула:

– Он молоденьких любит, будет над тобой шефствовать, пока новая краля не появится.

Нина возмутилась:

– Ты что говоришь, тетка Наталья, я же ему в дочери гожусь.

Наталья шумно вздохнула:

– Вот он тебя и удочерит, раз заступиться некому.

Пока сдавали молоко, мыли доильные аппараты и чистили стойла, женщины пели. Нина не знала эту песню, проголосную, грустную, понятно, что про любовь.

«Зачем-зачем я повстречала тебя на жизненном пути…»

«Зачем ты в наш колхоз приехал, зачем нарушил мой покой».

Нина подумала: «Будет у тетки Натальи выходной, сбегаю к ней, перепишу слова, а то стою, как безголосая».

Наталья сама подошла к ней:

– Пошли домой вместе, я боюсь, как бы он сгоряча тебя сегодня не подловил. Подъедет на своем Жулике, завалит в кошевку, и поминай, как звали.

Они вышли с фермы прямо на большак, освещенный фонарями, вошли в улицу, и точно, обогнал их Кожин, даже объехал чуток.

Дома все было в порядке, мама Мария Никандровна нажарила картошки с мясом, ребетня уплетала за обе щеки. Нина умылась, села с краю, взяла ложку.

– Нинка, а ну, марш с угла! Хошь, чтоб никто замуж не взял? Нехорошая это примета, не садись с уголка стола, поняла?

Дочь засмеялась и ушла на место отца в кутний угол.

– Тяжело, доча? Знаю, что тяжело, а зачем спрашиваю? Привыкай. Только, ради бога, не надсажайся, мешки с дробленкой сама не ворочай, спарись с кем из женщин, вдвоем-то легче управитесь. Мало молока-то?

Нина понимала, что мать интересует надой не сам по себе, а потому что от него зависит зарплата, а от нее уже – купит она ребятишкам новые пимы или придется нести к немцу Якову Андреевичу, он всем подшивает и берет недорого.

Когда через неделю Нина принесла расчет, мать разложила бумажки на столе, несколько раз меняла их местами, что-то выгадывая, потом вздохнула: «Старшему куплю, а этим придется подшивать».

* * *

В самом начале войны в Корнеевку распределили несколько семей немцев Поволжья, сельсовет расселял в дома-пятистенки, где хоть две комнаты, но приходилось принимать и в избушки одиноким женщинам, проводившим на фронт мужей и сыновей. Мария тогда еще школьницей была, отец и брат воюют, к ним и поселили семью Генриха Кауца с женой и тремя детьми, старшему Якову было восемнадцать. Генрих сразу сказал хозяйке Евдокии Марковне, что его с сыном заберут в трудармию, и просил помочь жене Фриде с ребятишками. Сказал, что он все понимает, трудно русским людям терпеть немцев, когда с немцами идет война, и их мужья и дети там погибают. А этим тут помогать надо. Но Поволжские немцы живут в России уже почти два века и считают ее своей Родиной. При царе немцы жили свободно, строили большие дома и заводили большие семьи, в каждом дворе полно скота, немецкое сало «шпик» с удовольствием покупали на ярмарках. При советской власти все изменилось. Рассказал о республике немцев Поволжья, где они тоже хотели устроить жизнь так, как веками складывалась она у их предков, но советская власть заставила создавать колхозы, весь урожай забирала по заготовкам, а народ голодал. Евдокия с ужасом слушала Генриха: люди пухли от голода, умирали, ели трупы животных, но власти ничего не делали для помощи населению. Стало известно, что «Красный Крест» Германии послал в страну несколько эшелонов с продовольствием, только поволжским немцам ничего не досталось. А когда началась эта проклятая война, власть возненавидела немцев, и НКВД приказал в течении суток подготовиться к эвакуации. Взяли с собой только то, что можно унести на руках.

Генриха и Якова вызвали в сельсовет и вместе с другими немцами увезли в район. Три года они работали на военном заводе в Челябинске, спасались только тем, что Генрих хорошо разбирался в технике и мог быстро отремонтировать любой станок. За это он получал дополнительный паек, которым в бараке делились с близкими. В одной аварии Генрих получил тяжкие увечья, а Яков отделался потерей ноги. Сын простился с еще живым отцом и поехал в Корнеевку к матери, братьям и сестре…

Мария собрала хорошо просушенные пимишки младших, завернула их в старый подшалок и пошла к Якову Генриховичу, которого все звали Андреевичем – так проще. Собиралась и вспоминала, как пришел с производства израненный Яков, как она, семнадцатилетняя, старалась припасти ему кусок хлеба или шматок соленого сала. Яков быстро поправился, стал шить полушубки, меховые сапоги, хомуты для колхоза. Когда младшие были в школе, а матери на работе, она прибегала домой и сидела рядом с работающим Яковом, рассказывая деревенские новости, особенно про то, кто из девчонок дружит с немецкими парнями. Яков слушал ее молча, а когда она перехватила его руку и прижала к своему трепетному сердцу, осторожно убрал руку и сказал, что ее родственники никогда не позволяет им пожениться, поэтому не надо дразнить сердце, вон сколько молодых парней, да война скоро закончится, вернутся холостяки. Мария помнила, как сказала тогда Якову, что пойдет на речку и утопится. Яков усмехнулся, назвал глупостью и велел больше один на один не оставаться.

– Я взрослый мужчина, ты молодая девушка, не надо положить мою руку на твою грудь, я могу не выдержать, и потом горе тебе и мне.

Маша тогда совсем стыд потеряла, обняла Якова, впилась в его губы, он отбросил шитье, охватил ее руками, и – «Пропади все пропадом!». Мария и сейчас помнила, что такая мысль мелькнула в голове, еще не совсем потерявшейся в незнакомых чувствах. Сложись на войне по-другому, может, и у Марии была другая жизнь. Когда почтальонка пришла к дому не одна, а с соседскими женщинами, уже вернувшимися с работы, мать ее Евдокия вышла во двор, вышла Фрида и вышел Яков, опираясь на костыли, Мария бросила доить корову и выскочила из пригона. Почтальонка со слезами подала Евдокии два конверта со штампами. Все село знало, что в этих конвертах, Евдокия приняла их и завалилась на бок. Ее поддержали, Маша разорвала один конверт: «Ваш муж и отец…». Разорвала второй: «Ваш сын и брат…». Евдокия очнулась, повела мутными глазами, остановила на Якове, потом на Фриде:

– Будьте вы прокляты, фашисты, и Германия ваша проклята! Вон из моего дома, видеть вас не могу, вон, иначе ночью зарежу сонных, вот вам крест святой, и бог меня простит.

Фрида убежала в дом, выскочила с узлом тряпья и посуды, Яков молча заскрипел костылями вдоль улицы, малые потянулись следом.

Мария и сама не знает, как это случилось, но она бросилась к матери:

– Мама, не гони их, я люблю Якова, он муж мне!

Евдокия ударила ее по лицу, кровь брызнула, она села на завалинку и сказала тихим шепотом:

– И ты иди вместе с ними, и ты будешь проклята за смерть отца и брата.

С Евдокией отваживались соседки, семья Кауцев ночевала в клубе. Маша ушла к подружке Федоре, которая слышала ее слова об Якове, и сейчас смотрела на нее с жалостью:

– Ты что творишь-то, ты хоть в своем разуме! На всю деревню объявить, что живешь с немцем. Наши парни теперь тебя браковать станут.

– Ну и пусть. Яков любит меня и не бросит.

– Яков-то любит…, – вздохнула подружка.

Она, наверно, больше понимала в отношениях местных и поселенцев, была чуть взрослее и видела все со стороны, ее понимание не мутилось от чувств и было верным. Пока идет война, ничего не изменится, только под страхом наказания властью бабы терпели чужих. Отношение начальства смягчалось тем, что работали немцы старательно, исполняли все, что прикажет бригадир, а парни толково понимали в технике, изладили большую кузницу, сами ремонтировали инвентарь и простенькие конные сеялки, жатки-«лобогрейки», веялки на току.

С разрешения властей Яков оборудовал свою мастерскую в уголке клуба, молодые немцы после работы помогли ему. Маша пришла в клуб вечером, позвала Якова, но вышла Фрида, его мать.

– Не жди Яков, он не приходит. Мы, наш фамилия, не дает тебя в жены, не берет. Это наш слов. Уходи.

* * *

Мария помнит, как она страдала, как плакала ночами, мешая всем спать. Федора утром предупредила, что мать сердится, называет ее немецкой подстилкой и в квартире отказывает. Она пошла на работу, а навстречу братик бежит:

– Машка, тебя мамка зовет. Она упала нынче, кровь изо рта идет!

Вбежала в дом, встала перед кроватью на колени. Заметила, что пола давно не мыты и наволочки на подушке не стираны. Мать открыла глаза:

– Дочка, ты остаешься старшей, на тебя надежа. Проклятье мое прости, я уж молилась за тебя. Но за немца не выходи, грех это перед отцом и братом твоим. Обещай, я помираю.

Она крепко взяла дочь за руку и сдавила до боли.

– Поклянись.

Мария ткнулась матери в грудь и кивнула. Мать шумно выдохнула и затихла, вытянувшись.

Потом пришел из госпиталя Афанасий Хлынов, в грудь ему прилетел осколок, ничего, выдюжил. Он еще до войны ушел на службу, Машу встретил на улице и остановил:

– Ты чья будешь, красавица? Не признаю совсем.

– Каурова Ивана дочь.

– Верно, вот теперь вижу породу. А отец?

– Убило его, и брата Гришу тоже убило. И мама весной померла. – Маша заплакала, как перед близким человеком.

– Ты не реви, слезами горю не поможешь. Выходи вечером после управы, поговорим.

– Нет, не выйду.

Афанасий обиделся:

– Что, не глянусь я тебе? Или старым считаешь? Верно, не мальчик. Или боишься, что раненый, работать не смогу?

Маша заревела в голос и убежала.

Поздно вечером, когда уложила ребятишек спать, услышала, что сбрякала жердочка воротная, песик залаял. Сердце заколотилось: «Яков!». Надернула платьишко, выскочила. Среди ограды под яркой луной стоял Афанасий.

– Зачем ты пришел? – зло спросила Мария.

Афанасий помолчал, потом предложил присесть на завалинку.

– Ты мою судьбинку знаешь, все на глазах. Отец и братья погинули на войне, мать тут с горя повесилась. Пришел в дом – живым не пахнет, зиму простоял нежилым. У тебя тоже хорошего мало, сватов присылать не буду, сам сосватаю, если судьба. Приглянулась ты мне, да и породу вашу знаю. Что скажешь, Мария? – с надеждой спросил Афанасий.

– А все ли ты про меня знаешь, дорогой мой сватовщик? Знаешь ли, что немца я полюбила, замуж за него собиралась, да родня его, фамилия, не захотели русскую сноху. – Мария говорила это со злостью на все: на войну, на маму, на Якова, на свою случившуюся слабинку тоже.

Афанасий не перебивал, закурил, глубоко затянулся и закашлялся, втоптал папиросу в землю. Сказал, как бы извиняясь:

– В легкое ранен, врачи курить запретили, но бывает, срываюсь. Я тебе вот что скажу, Маша: мне про тебя и про немца все уши пропели, только я битый на трех фронтах, чтобы такой дешевкой быть. Признаюсь, я тоже не ангел, успевал, если баба подворачивалась. Так что теперь, из-за этого нам в разные стороны? Нет, так дело не пойдет. Оно, конечно, если не люб я тебе совсем, то я без претензий, но жалеть буду. А что до меня – попала ты мне в самое сердце, как будто еще один осколок прилетел, только радостно от этого осколочка, и сердце замирает.

Маша вдруг спросила:

– А ребят я куда?

Афанасий вскочил, обнял ее:

– Маша, да об чем ты заботишься? У меня дом больше, все войдем. И сестер с братом вырастим, и своих народим.

Так на диво всей деревне образовалась новая семья. Афанасий пошел в плотницкую бригаду, все-таки на свежем воздухе, и сосновый да березовый запах очень для легких пользительны. Выбери он тогда другое занятие, не поехал бы в тайгу сосны валить, не захлестнуло бы его ветвистым деревом, не осиротели бы детки и сама не жила бы остывшей вдовой.

Яков женился на немке из соседнего села, ее звали Эльза, он освоил столярное дело и в колхозной мастерской вязал рамы, делал двери к строящимся домам, угодил председателю, украсив его дом резными ставнями, и тут же выкупил красный лес на дом. Дом рубили «помочами», когда приходили родственники, друзья, соседи. Уже не только немцы, но и русские мужики не таили ненужной обиды, они-то, прошедшие фронт, хорошо понимали, что их немцы – не враги, а односельчане. Эльза родила шесть или семь ребятишек, старший уже работал трактористом, а младшие ползали в ногах у матери. На ограде поставили избушку, в которой хозяин занимался швейным и столярным делом.

…Мария подошла к резным тесовым воротам, повернула ручку калитки, здоровый и злой пес в железной загородке подал сигнал, вышла Эльза, располневшая и улыбчивая. Мария, понимала, что жена Якова знает про их отношения, но вида не подавала. Хозяйка прикрикнула на собаку и позвала Якова, по-немецки объяснив ему что-то. Он вышел, опираясь на костыли, улыбнулся гостье и спросил:

– Ты мне работу принесла? Проходи.

Сел на низенькую табуретку, развязал узел, гостья села на скамейку. Три пары пимов, изрядно поношенных, но просушенных и проскобленных от грязи тупым ножом. Ему это понравилось.

– Мария, я поставлю на валенки двойную заплатку, у меня есть такой материал, прошью плотнее, и будут твои ребятишки носить их еще не один год. Как живешь, Мария? Сын говорил, что дочка твоя на ферму пришла работать. Не от хорошей жизни, да. Жалко Афанасия, он добрый был человек, мы много раз с ним беседовали о жизни. Жалко. Ты совсем не старишься, Мария, правда. Тебе надо найти хорошего мужика, чтобы хозяин был.

Мария улыбнулась:

– Хорошие мужики все при деле, а те, кто щупаться лезут – не мужики, так себе, в поле ветер… Да и дочь у меня на выданье, стыдно матери о замужестве думать.

– Ладно. Приходи в воскресенье, в обед, все будет готово. – Яков предупредительно поднял руку: – Ни о каких деньгах и речи быть не может. Эх, Мария! В общем, в воскресенье в обед, только сама приходи, битте.

Он проводил ее и открыл дверь. Мария прошла по двору под пристальным взглядом Эльзы.

* * *

Устин Денисович не просто так поехал тем переулком, которым Нине домой идти. Ночь, зги не видать, но идут по дорожке двое, поближе подъехал – Наталья, вечно не в свое дело нос сует. Понужнул Жулика, пролетел мимо. Досада брала, что обнаружил свои намерения, а Наташка точно учуяла, отомстила, что когда-то завалил ее в бытовке, ладно, что девчонки ведрами забрякали, вскочил, ширинку под гимнастерку спрятать успел. Тогда после дойки она подошла к бригадиру и улыбнулась:

– Кожин, я своему скажу, что ссильничал меня, он к тебе домой придет и прямо в теплой постели около Апроши твоей зарежет. За ревность много не дают, да еще бабы поддержат, года три, не больше, лес повалит в тайге, ему это запросто.

Устин возмутился:

– Наталья, ты дурочку-то не гони, а то и вправду брякнешь своему, а ему человека зарезать…

– Вот и я про то же, – закончила за него Наталья, и больше он к ней не подходил.

Дома выпряг коня, поставил под сарай, большой кусок брезента, свернутый в рулон и закрепленный под крышей, опустил, бросил из кошевки охапку сена и сыпанул из мешка полведра овса. Через часик вынесет ведро теплой воды из дома. Коня своего Устин берег, он его и от зверя, и от недобрых людей уносил. Года три назад на подъезде к селу выскочил на сугроб мужик с ружьем, Жулик толи его испугался, толи порох почуял – рванул в галоп, хозяин едва в кошеве удержался. А тот выстрелил, да из другого ствола. Картечь просвистела у самого уха и ударила Жулика в бедро. Кровь хлынула, конь сбавил ход, испуганный Устин повернул к дому ветеринара, выдернул его изо стола, и в лечебницу. Зажали Жулика в стойле, ветеринар рану осмотрел и командует: «Держи его, Устин Денисович, потому что резать придется, картеча глубоко». Обнял он конскую голову, ласковые слова шепчет, а у коня слезы из обоих глаз. Нета-нета вынул ветеринар картечь, Устин ее вытер от крови, в карман положил, а сам налил из бутылки в шкафчике стакан спирта и залпом выпил. Конь тогда неделю в лечебнице простоял, ничего, выправился.

А Кожин по пути домой перебрал всех баб, которых трогал в последнее время, и сразу прикидывал, а не охотник ли у нее мужик? Таковых определил два, но заявлять никуда не стал, решил сам разобраться. Выяснилось, что один, тракторист Фомин, в это время лежал в больнице, остался учитель физкультуры Супрун, парень здоровый и развитый. Поглядев на него со стороны, Кожин решил, что дешевле это дело вообще замять.

* * *

В июле 1944 года ранним утром, на восходе солнца, наступающие войска Красной Армии освободили польский город Люблин и вслед за ним маленький городок Пулавы с лагерем военнопленных. Разбираться было некогда, для больных и слабых развернули госпиталь, здоровых после формальной проверки поставили в строй. Вместе со всеми красноармейскую книжку и автомат получил Устин Кожин, хотя лейтенант СМЕРШа внимательно на него посмотрел и спросил:

– Давно в плену?

– Три месяца, товарищ лейтенант

– Где воевал?

– В партизанском отряде под Ровно, товарищ лейтенант.

– Вид у тебя, будто ты не в лагере, а в санатории был, – подозрительно посмотрел офицер.

– Я, товарищ лейтенант, старшим был по бараку, так что продуктов хватало.

– Ладно, воюй, потом разберемся.

Разбираться лейтенанту не пришлось, когда проходили Пулавы, лейтенант был убит выстрелом в голову. Кинулись искать фашистов, все дома прочесали, в каждую квартиру заходили – нет никого. И лейтенанта нет.

Кожина зачислили в пехотную роту. Ломая сопротивление оставшейся после прохода танков немецкой пехоты, рота вместе с соседями медленно продвигалась, освобождая польские города и села. Во Вроцлаве Кожина откомандировали в комендантскую роту, где он дождался Победы и вскоре, как узник концентрационного лагеря, был демобилизован.

Корнеевка встретила его слезами и улыбками, родные нарадоваться не могли, потому что с весны сорок второго он числился без вести пропавшим. Вечер собрали по такому случаю, фронтовики после первого стакана стали выяснять, в каких войсках воевал, на каких фронтах, много ли наград заслужил. Костя молчал, дождался тишины и спокойно сказал:

– Служили, ребята, в таком месте, о котором рассказывать не могу, подписку дал. А что касаемо наград, вот они, в коробке, мать прибрала.

На том и закончили.

Через три дня сержант Кожин поехал вставать на воинский учет, но быстро вернулся, сказал, что военкома нет. Второй раз поехал – опять неудачно. Уж и сроки выходят. Прибыл к военкомату, заходить не стал, слушал разговоры, и понял, что завтра военком уезжает в область, за него останется старший лейтенант. Видел Кожин этого офицера, утром приходит с похмелья, с обеда уже в добром расположении духа, а вечером бежит в магазин. Кожин дождался вечера и пошел вслед за старшим лейтенантом, вперед его встал в очередь, купил бутылку водки. Офицер тоже взял бутылку, вышли они одновременно. Кожин на крыльце вытянулся в струнку и четко отдал честь, офицеру понравилось:

– С фронта прибыл, сержант?

– Так точно, товарищ старший лейтенант. А следом телеграмма, награжден орденом Красной Звезды, – напропалую врал Кожин.

– Так это дело надо обмыть, – обрадовался офицер.

– Обязательно, я и бутылочку припас, да выпить не с кем. Вы не порадуетесь со мной, товарищ старший лейтенант?

– Отчего? Это можно. Пошли ко мне, на жену внимания не обращай, поворчит, но картошки поджарит.

После второго стакана Кожин приступил к главному:

– Товарищ старший лейтенант, такую даль ехал, даже пешком шел, чтобы на учет встать, а мне сказали, что военкома завтра не будет. Это же непорядок, когда военком отсутствует, то никто не имеет права солдата на учет поставить. Правильно я говорю?

– Конечно, правильно. У тебя документы в порядке?

– Так точно! – с радостью отчеканил сержант.

– Заночуешь у меня на веранде, завтра пораньше пойдем, пока эти мокрощелки не явились, и я заполню карточку прибытия. Какие могут быть проблемы?

– Вот спасибо, товарищ старший лейтенант, я вас разбужу, – пообещал квартирант.

Утром полупьяный офицер с трудом заполнил бланк, разыскал ключ от сейфа, достал печать, подышал на нее и тиснул в военном билете Кожина. Костя сам прочитал учетную карточку, заполненную под его диктовку, и вернул офицеру:

– Быстро все прибери, сейчас сотрудники придут, – скомандовал он офицеру.

– Понял. У нас есть чем похмелиться? – с надеждой спросил уже спившийся старший лейтенант.

Костя поставил перед ним купленную утром бутылку и быстро вышел.

* * *

Трое суток пехотный батальон сдерживал прорыв противника на вверенном участке, солдаты вымотаны были до крайности, спали сидя, ели, отбежав триста метров к подъехавшей кухне, если враг позволит. И вдруг танки, развернулись для атаки, а у ребят по три гранаты на всякий случай, да в каждом взводе по десятку бутылок-зажигалок. Комбат дал команду от каждого взвода по пять человек выдвинуться вперед и встретить танки гранатами и бутылками. Поползли мужики на верную гибель, даже не оглядывались. На белом снегу грязные солдатские фуфайки хорошая цель, пулеметчики из танков безжалостным огнем прошили худенькие солдатские тела, так и остались они во всеоружии, и плавился снег от теплой крови под остывающими русскими мужиками. На танках пехота, соскочили солдаты, залегли до лучших времен, а танки вдоль окопов, по живым людям. Кто уцелел – выскочил, а автоматчики уже кричат ту единственную фразу на немецком, которую знал каждый русский солдат. Его учили так брать в плен противника, а тут сами вляпались, без перевода понятно. Только поднял винтовку – сразу очередь, в спину прикладами автоматов погнали несколько немецких солдат серую массу обезумевших от беды мужиков в свой тыл от линии фронта.

Первые дни держали в бывшей колхозной ферме, разрешили жерди ломать и жечь костры, чтобы не замерзнуть. Привозили кашу и кипяток, кто-то нашел в закутке сено, мелкое, лесное, с листочками и даже цветочками полевыми. Степан Кондаков не выдержал, заревел горючими слезами:

– Братко, перед мобилизацией, уже повестки получили, завтра в район, а мы сено дометывали в Коровьей Падье – помнишь? Вот такое же, с чабрецом, с визильком молодым. Помнишь?

Семен обнял брата:

– Все помню, только ты слабину свою оставь, фашист слезы увидит – всей Германии сообщит, что уже плачут русские солдаты, пощады просят. Не моги, брат, терпи.

Подняли на восходе солнца, построили, дали команду грузиться на машины. Потом целый день везли на грузовиках, разместили в приличном бараке и объявили, что здесь будет большая стройка. Перед строем прохаживалась охрана из солдат и полицаев. Полицаи были в хороших бушлатах и шапках, в теплых сапогах, один из них форсисто разворачивался на каблуках и вставал лицом к строю, любуясь и хвастаясь. Уж на третий раз Степан ухватил брата за рукав:

– Сема, это же Кожин из Корнеевки, помнишь, на призыве вместе были?

– Да нет, вклепался ты.

– Да он, гляди! – горячо шептал брат.