Текст книги "Разбойничья Слуда. Книга 4. Рассвет"
Автор книги: Николай Омелин
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
– Да, час от часу не легче, – ответил Гавзов. – Потом расскажу.
– Что-то земляк твой не сопит. Спит еще? – осторожно поинтересовался Янис.
– На его койке уже другой лежит. В себя еще не пришел. Я у санитарки спрашивал. Она сказала, что ночью Ваську выносили, будто покойника. Видать он и правда, того… Ночью только покойников выносят, – рассудил Митька.
– Понятно, – протянул Пульпе. – Жаль, нечем помянуть.
– Отца его в финскую при мне убили, – вздохнул Митька.
– Да, уж, – протянул Пульпе. – Ты адресок обещал. Я письмо написал. Осталось его дописать.
– Руку-то протяни. Вчера ты уснул, я сестру просил, чтобы открытку тебе на тумбочку положила.
Янис выпростал из-под одеяла руку и пошарил на тумбочке.
– Тут она, – проговорил он, рассматривая прямоугольный листок бумаги.
– Ну. Адрес видишь?
Янис промолчал, вчитываясь в указанный на открытке обратный адрес.
– Ну, видишь?
– Ты в Ачеме живешь? – уже в который раз за последнее время удивился Пульпе. – В Ачеме?
– Ну, да. Я, кабыть, говорил же.
– Ты Митька Гавзов? Мать у тебя Елизаветой зовут?
– Да, что ты, в самом деле!
– Елизаветой?
– Ну, да. Лизкой все в деревне звали, – недоуменно произнес Гавзов. – А ты откуда…
– Ты открытку в… тридцать восьмом. Нет, в тридцать девятом, осенью где-то, получал? Я ее в конверте переслал.
– Какую открытку? – удивился Митька.
– Ну, вспоминай! – еле сдерживаясь, выпалил Янис. – Ну?
Митька задумался.
– Точно, была открытка. В конверте. Из Ленинграда. Странная какая-то. Но, там ничего не написано было. Картинка какая-то…
– Было, – передразнил его Янис. – «Дорогая Елизавета и Митя». Я и то помню.
– Ах, да, да. И какие-то буквы в конце.
– ГПН. Это инициалы того, кто написал.
– Ну, наверное. Забыл. И что? Чего соображать я должен?
– Соображать, – снова передразнил его Пульпе. А то! Наши матери с тобой в одной камере сидели после ареста. Там познакомились. Разговорились. И выяснилось все!
– Чего выяснилось? – Митька приподнялся на локтях, встретившись взглядом с Пульпе.
– Ну, чего, чего! ГПН – Гавзов Павел Николаевич. Это отец твой написал. И мой тоже. Они с моей матерью еще в гражданскую познакомились. Она его от смерти спасла.
– А лет-то тебе…
– Нет, они сначала не были близки. Это произошло много позднее. Я позже, расскажу.
– Мы, – Митька замялся. – Э-э братья, что ли с тобой? Так получается?
– Ну, да! Так вот. После гражданской они с твоей матерью расписались. А ты уже был тогда. Потом его арестовали. Он бежал заграницу. Перед побегом он и стал моим отцом. Это уже в начале двадцатых годах было. Понимаешь? Мать моя помогла ему бежать. Потом его Озолс обратно в Россию вытащил. Мать подговорил. Наобещал всякого ей. Уж очень она на этого Озолса сердита была, когда я ее последний раз видел. Я почему-то думаю, что он в смерти отца виновен. Отец, – тут Янис почти перешел на шепот. – Должен был в вашем Ачеме какой-то клад найти. Его давно там толи спрятали грабители, или еще как-то там оказался. А потом снова его арестовали. А дальше странная история. Толи его в другую тюрьму отправили, толи расстреляли или он сам в тюрьме умер. Но незадолго до этого он написал вам записку, и мать просил передать. Она же навещала его. Те самые слова и написал. Не знаю, для чего. Моя мама должна была передать твоей матери, но не передала. Женщин не поймешь. А когда ее арестовали, то на последнем свидании со мной просила тебе привет от отца переслать. Я, дурак, тоже забыл про нее. Хорошо, что не потерял при переезде в Ленинград. Свидание, вроде, Озолс разрешил. Такие вот дела.
– И ты с этим Озолсом, после всего еще и…, – Митька не мог найти подходящих слов.
– Нет. Я его видел, только, когда маленький еще был. А Катю встретил… Вообщем с ней и Татьяной Ивановной познакомился, а с Озолсом не успел.
– Так он нашел, что искал? – Митька то приподнимался на локтях, пытаясь приблизиться к Пульпе, то снова опускал голову на подушку. – Отец, я имею ввиду.
– Нет, наверное.
– А Озолс – муж э-э…
– Татьяны Ивановны, что у вас в деревне сейчас живет с Катей. Озолс их к Конюхову отправил. Он – знакомый, оказывается Озолса. И судя по тому, что семью к нему отправил, знакомы они не шапочно.
– Конюхов ногу потерял под Москвой. Недолго повоевал. В сорок первом осенью призвали, – произнес Митька.
– Да, да. Катя, писала, что на фронт его берут.
– А в сорок втором весной после госпиталя домой комиссовали. Только он с семьей не в Ачеме живет. В Верхней Тойме. А в деревне у него дом от матери остался. Вот там и жили твои знакомые пока к Нюрке моей не перебрались.
– Понятно, – протянул Янис. – Озолс большим начальником служит в органах в Ленинграде. Чекист…
– Тебе все мать о нас рассказала? – перебил его Митька. – Мне бы моя вряд ли такое стала рассказывать.
– Моя тоже. Но, понимаешь… Когда мы с ней виделись последний раз, она уже, наверное, точно знала, что мы с ней больше не увидимся. Даже я почувствовал по ее разговору. Она так со мной говорила… Вообщем, раньше не было такого. Мама же вместе с Озолсом работала и много знала обо всем. Считай, перед смертью решила рассказать. Да и твоя мать просила. Если бы у нее была возможность, то, думаешь, она бы тебе не рассказала? Перед смертью о многом люди говорят. Да, ты и сам знаешь.
Митька вспомнил вчерашний разговор с Васькой Омановым, и он кивнул.
– Рассказала бы, – согласился он. – Наверное. Она меня специально из деревни отправила подальше, а то бы и мне не поздоровилось. Арестовали бы тоже.
– И вот, еще что. Чуть не забыл, – Пульпе попытался вспомнить слова матери. – Она сказала, чтобы мы не говорили никому о своем родстве, если встретимся.
– Почему? Чего так?
– Не все смогут правильно понять это. Много недоброжелателей. Вообщем, чтобы хуже от этого не было никому. Ни твоей семье, никому, вообщем. Я матери верю.
– Согласен, – проговорил Митька. – Нечего злым языкам трещать о том понапрасну.
– Так, герои. Оголяем, кто что может, – голос медсестры прозвучал неожиданно.
Митька вздрогнул и рухнул на подушку.
– Укольчиками побалую. И пугливых героев тоже.
– Ладно, потом договорим…, брат, – проговорил Янис и стал оголять спину.
***
Сорок третий год для деревни начался ужасно. Нет, конечно, побед на фронте прибавилось и стали они много значимее и громче. И радовались в Ачеме им не меньше, чем вся страна. Но радость та была в большей степени неискренней и напускной. А как веселиться, когда муж вернулся калекой, а сын погиб? Какое счастье от побед, когда отец никогда не вернется, а брат пропал без вести. И будто на весах то счастье кто-то взвешивал. Что перевесит? Слезы и личное горе в семье или радость от общих побед? Как жить, если в Рождество вместо поздравлений принесли похоронку? Где взять силы, когда утром радовались Его рождению, а к вечеру рыдали после известия о гибели своей кровинушки. И если таких извещений в деревню принесли не одно и не два, а сразу пять? Как выстоять? Как верить в Него? И молились уже те, чьих милых Он еще миловал. И просили они не великих и громких побед, а сохранности им и спасенья.
И работа. Без нее никак. Без нее погибель. Она спасала от тяжких мыслей. Она лечила от одиночества и безысходности, давала возможность хоть на миг забыть о боли и потерях. Она медленно, но верно исцеляла от переживаний, позволяя времени латать душевные раны. И с каждым заработанным в колхозе трудоднем боль отступала. Становилось легче дышать. И чем больше и труднее была работа, тем быстрее и легче шло выздоровление.
Скажи Ямпольскому лет двадцать пять назад, что будет размышлять на подобные темы, он счел бы это за шутку и в лучшем случае посмеялся бы над тем. Какая боль? Какие переживания, когда тебе слегка за тридцать и кажется, что весь мир создан для тебя? Когда все дается легко и кажется, что так будет всегда. Но не нашлось тогда такого шутника.
Сергей Сергеевич в который раз поразился своим мыслям. А они появились у него с тех пор, как в июле сорок первого он оказался в Ачеме. И с каждым днем они все чаще и чаще навещали его по утрам. Сначала они, потом рассвет. И вот уже второй год он просыпается чуть раньше, чтобы успеть до работы потерзать себя размышлениями за жизнь.
Не давал покоя ему и вопрос, почему он оказался тут, а не в Казахстане или Сибири, куда выслали большинство поляков. В случайность Ямпольский не верил и все больше приходил к мысли, что без участия майора госбезопасности тут не обошлось. Еще тогда, рассказывая ему о событиях многолетней давности, ему в какой-то момент показалось, что Озолс о той истории прекрасно осведомлен. И не только. И хотя тот никаких вопросов не задавал и почти ничего не спрашивал, но ощущение, что он как-то связан с теми событиями, Ямпольского не покидало. Однако, шло время, а Озолс никак себя не проявлял. В какой-то момент Сергей успокоился, решив, что оказался в Шольском случайно.
Война спутала всё и у всех. Даже у тех, казалось, у кого и планов особых не было. Которые просто жили, не задумываясь о своем и будущем страны, в которой живут. Вот и Ямпольской оказался в их числе. Приехав в середине сорокового года на Шольскую лесобазу, ему казалось, что все, что в жизни могло с ним произойти, уже произошло. И теперь уж думать ни о чем не нужно. Кроме работы.
Приехал он не один. Вместе с ним из-под Львова отправили на строительство нового лесопункта еще две семьи и одинокого Гаврилу Оманова. С ним они еще в дороге не то, чтобы сдружились, но общие темы для разговора нашли. По прибытию вместе на окраине лесобазы привели в порядок лесную избушку, чтобы можно было не просто переночевать, а жить. Место было красивое, на угоре, у самой реки и если бы не работа, сидел бы Ямпольский там часами.
Он никогда не держал в руках ни пилы, ни топора и науку лесоруба постигал непосредственно на лесосеке. О заготовках пока речи не шло, а весь лес пока шел на обустройство нового поселка. Работы было много. К лету сорок первого уже стоял сруб мастерских, два небольших дома для начальства и общежитие для рабочих. За лето планировали катище организовать, нижний склад и под будущий клуб фундамент заложить.
Через неделю после начала войны почти все работники лесобазы получили повестки о мобилизации. Сосланных поляков, как неблагонадежных прикомандировали к Ачемскому колхозу, а строительство лесопункта с финансового обеспечения сняли. Ямпольский с Омановым до зимы сорок второго работали в колхозе, неплохо справляясь с двумя десятками колхозных лошадей. В январе председатель Михеев назначил его бригадиром и отправил в лесные Шольские делянки, где вместе с Ачемскими бабами и ребятней снова взялся за пилу.
Марию Ямпольский узнал не сразу. И не мудрено, если виделись всего однажды, а с той встречи прошло почти тридцать лет. Разглядеть в усталой деревенской женщине пятнадцатилетнюю озорную девчушку было практически невозможно. Да и могло ли прийти в голову, что спустя столько времени он снова встретит ее именно здесь. Сергей и в деревне встречал ее несколько раз, но проходил мимо, стараясь не обращать внимания на статную женщину.
Но сегодня все случилось иначе. Ямпольский как обычно в конце дня обходил делянку, когда впереди послышался веселый женский смех. Несколько деревенских баб, рассевшись рядком у костра, устроили себе перерыв и о чем-то непринужденно болтали. Они сидели к нему спиной, одетые в штопанные перештопанные телогрейки и в одинаковых серых платках. Потому определить, кто именно заливался звонким смехом, было нельзя. Работницы, занятые веселой беседой, не заметили подошедшего сзади бригадира и продолжали о чем-то судачить.
Сергей остановился буквально в нескольких шагах от них, спрятавшись за пока еще не спиленным деревом. Ощущение того, что ему и ранее доводилось слышать эти задорные нотки, возникло не сразу. Сначала где-то глубоко внутри появились едва уловимое чувство чего-то знакомого. Словно кто-то приоткрыл дверь в кухню и быстро ее прикрыл. А вырвавшийся из нее запах, едва ударив в нос, тут же растворился, не успев быть опознанным. Ямпольский не мог понять, что именно насторожило его, но когда смех повторился, догадался, что все дело в голосе. У него не осталось сомнений, что он уже слышал его когда-то. Сергей попытался сосредоточиться. Ему очень захотелось вспомнить, где он слышал его, но раздавшийся позади шепот сбил его с мысли.
– Нешто приглянулась Марья-то?
– Чего? – от неожиданности Ямпольский вздрогнул и обернулся.
– И не мечтай. Нашей Марье дроли8888
Ухажер (местное)
[Закрыть] не надоть, – проговорила невесть откуда взявшаяся бригадная повариха.
– Марье?
– А ты разве не жиличку Агафьи Чуровой высматриваешь? – Глафира широко улыбнулась, обнажив довольно таки крепкие и здоровые зубы.
В этот момент одна из женщин, стянула с головы платок, и густые пепельные волосы рассыпались по стеганой телогрейке. Она попыталась собрать их и в какой-то момент повернулась к нему в пол-оборота. Увидев на щеке родинку, Ямпольский сразу вспомнил ее обладательницу. «Мария?» У него пересохло в горле, он нагнулся и, зачерпнув пригоршню снега, сунул его в рот. Эту родинку-горошинку Сергей отметил сразу в день их знакомства в Крыму. Почему из всего красивого лица ему запомнилась именно она, он и сам не понимал. Не сохранились в памяти ни цвет ее глаз, ни цвет волос. Вернее, волосы помнил, что светлые, но и только. А вот родинку запомнил хорошо.
Не дождавшись ответа, повариха оставила бригадира в покое и подошла к сидящим у костра.
– Хватит лясы точить! Ись пошли, а то мне сегодня раньше управиться надоть, – громко крикнула она.
Вместе со всеми на ее голос повернулась и Мария. Ямпольский чуть пристальнее, чем обычно окинул ее взглядом и понял, что не ошибся.
В феврале снегу навалило столько, что норму по валке выполнять стало проблематично. Что уж говорить о ее перевыполнении, если снегу в лесу по грудь. Пока дерево обкопаешь да обтопчешь, времени уйдет немало. В прошлом году бригадир специально снег утаптывать человека наряжал8989
Давал задание, наряд на работу (местное)
[Закрыть], а нынче крепких свободных ног и для других дел не хватало. Мужиков призывного возраста, не считая бригадира, нескольких польских переселенцев и вернувшихся с войны калек, в Ачеме не осталось. Один Михеев. Но толку с него немного было: болел часто. Вместо него Катерина Оманова, считай, колхозом и управляла. Вот только план лесных заготовок никто не отменял. Потому и трудились на лесоповале все, кто мог. Мальчишки допризывные с девками да бабами составляли основную рабочую силу. Старики, что ходить могли, с колхозным скотом обряжались, а те, кто послабее, да больные – за детьми малолетними присматривали.
Толька Ларионов вместе с напарником и приятелем одновременно Сережкой Сорокиным ползали в снегу чуть ли не по самую грудь. За высокий пенек9090
Спилить дерево, оставив пень выше оптимальной высоты (местное)
[Закрыть] можно было от бригадира и трудодня лишиться. Потому халтурить ни у кого желания не было и снег разгребали вокруг ствола до самой земли.
– Хоть бы Сер Серыч Катьку худосочную топтать назначил. Чего она при кухне околачивается. Все одно толком ничего не сварит. А посуду и Глафира сама могла бы помыть, – ворчал Сорокин, разгребая вокруг елки остатки снега. – Я в прошлом году натоптался. Дородне9191
Хорошо (местное)
[Закрыть] всем было. Нынче сорок пар рубят, а толку мало. Полдня снег топчем.
– Ямпольский сам разберется, назначать или нет. Мужик он головастый. Как бы худо ни было, а без плана не остаемся, – вступился за бригадира Толька. – И Сер Серычем при мне его не зови. Не нравится мне.
Сережка Сорокин был сыном Мишки по прозвищу Сорока, погибшего месяц назад под Сталинградом. В детстве тот водил дружбу с Пашкой Гавзовым и Никифором Ластининым. Друзей не стало еще в двадцатые, а сразу после Рождества пришла похоронка и на Михаила. Так уж случилось, что Сережка в семье был единственным ребенком. Вернее, до него родились две сестренки. Но обе девочки умерли еще во младенчестве, а после рождения Сергея детей Сорокиным больше бог не дал. В отличие от отца сын слыл пареньком нелюдимым и необщительным. Единственным, кого он привечал и с кем водил дружбу, был Толька Ларионов. И когда Ямпольский комплектовал нынешнюю бригаду лесорубов, он учел тот факт и определил Сорокина в пару к Тольке.
– Я вот не понимаю, зачем нам за двадцать верст от дому лес валить и в избах лесных жить. Возле Ачема лесу нет что ли? – Сорокин сегодня был разговорчивее, чем обычно. – Дома спать на печи не то, что тутотки9292
Здесь (местное)
[Закрыть] на скрипучих нарах. Ладно бы ись9393
Кушать (местное)
[Закрыть] что-то было, а то третьеводни каша из жита, вчера каша из жита и утрось тоже она. Уж пузо пучит с нее. Рыбы с Ачема привезли ушат. Чего Глафира жмет?
– А дома у тебя разносолы, – не поддержал приятеля Толька. – Ты как мой Витька: все скулишь чего-то. Все тебе не так. Фронту лес нужен. Без леса фрицев не одолеть. Куды ни кинь, везде он требуется. А тебе каша пузо пучит. Бери лучковку9494
Одноручная пила по форме напоминающая лук (местное)
[Закрыть] и давай эти две лесины на кряжи развали. Потом за лошадью сходи. Давать не будут, скажешь, бригадир велел кряжи приволочь. Я пока сучья пообрубаю.
Сорокин вернулся с лошадью не один. Вместе с ним пришла Катерина Озолс. Мороз крепчал, и девчонка платком замотала все лицо.
– Ты зачем ее привел? – удивился Толька.
– Я тут ни при чем. Говорит, Сер Серыч сказал в помощь сучья рубить и снег топтать.
– Так? – сдвинув ушанку на затылок, спросил Толька.
– Аг-га, – дрожащим голоском ответила Катя. – Еще утром велел, а Глафира только сейчас отпустила.
Толька согласно кивнул, да не рассчитал. Шапка слетела с головы, и из-под нее наружу вырвался огромный клуб пара. Ларионов нагнулся, нахлобучил ее обратно и кивнул на стоявшие поодаль деревья.
– Отрой вон те. Да смотри, чтобы лесиной не задавило, когда валить будем.
Толи от мороза, толи от желания быстрее справиться с заданием Катя пролезла по снегу к первому дереву, откинула с лица платок и принялась отгребать снег.
– А лопаты нет? – спросила Катя.
– Кинь ей лопату, – сказал Толька, с интересом поглядывая на девчонку.
Та, хотя и была на два года его старше, на свои семнадцать никак не выглядела. Невысокий рост и природная худоба еще больше снижали ей возраст. К тому же и Тольке никто пятнадцать не дал бы. Семнадцать минимум. Внешне Ларионов вел себя с ней по-мальчишески: чуть заносчиво и частенько поучая, словно старший брат. Правда, если брать житейские премудрости, то так оно, скорее всего и было. Деревенский быт Толька знал не хуже иного мужика. Не только знал, но и много делал по хозяйству.
А вот с девчонками все было по-другому. Тут он порой терялся и не знал как себя вести. Особенно с Катей. Нравилась она ему. Но виду Толька не показывал. Наоборот, вел себя с ней чуть грубовато, пытаясь скрыть за юношеской бравадой свое истинное к ней отношение. Потому как, по его мнению, никто кроме него о том знать не должен. Да и в деревне за мальчишескую влюбленность ровесники легко могли поднять на смех. А этого Ларионов допустить никак не мог. Однако как он ни старался скрыть свои чувства к ней, с каждым разом у него это все хуже и хуже получалось.
Когда стемнело, они подожгли сложенные в кучи ветки. До нормы осталось совсем немного, но в темноте работать было опасно. Нет, конечно, Толька спилить дерево или даже на топор его взять мог бы и ночью. Но то, когда один. А тут девчонка рядом. И днем-то все смотрел, чтобы не дай бог деревом не зашибло. А в темноте можно и не углядеть.
Пока огонь разгорался, они присели передохнуть.
– Отец-то чего пишет? – неожиданно поинтересовался Толька у девчонки.
– Отец? – переспросила Катя. – Отец, да, пишет. Но не часто. А твой?
– Редко. Да он и не особо грамотен, чтобы письма расписывать. Я до войны вообще не видел, чтобы он чего писал. А письма пишет, значит, научился.
– Ну, да. На войне солдаты научили, – хихикнул Сорокин.
– А почему и нет? – проговорила Катя, не отводя глаз от костра.
Подбросив очередную порцию еловых веток, она задумчиво рассматривала, как сгорают в огне их иголки.
– На Крещенье бригадир обещал домой отпустить. Уж неделя прошла, а он, словно забыл, – нарушил тишину Сорокин.
– Так то, если бы план выполняли, – со знанием дела заметил Толька.
– А что, теперь тут до Пасхи не мыться?
– Ой, Сережка! Не сознательный ты элемент. Раньше бы за такие слова… По-твоему и на фронте всех по субботам домой в баню отпускать? А фрицы ждать будут, когда намоются? Чем тебе на делянке баня не угодила? Жару много. По полу холодом не тянет. У нас тут тоже фронт. И отступать, тоже не имеем права. Армии нужен лес для госпиталей, столовых, переправ. Для тех же бань! – распалялся Ларионов.
– Да, чего ты. Я же так, – вздохнул Сережка. – Все понимаю.
– Ой, мальчики, – отвлеклась от своих мыслей Катя. – Будет вам. Меня же бригадир не только за тем послал. Сказал, что бы завтра мне с кем-то из вас в деревню ехать. Волков много. Глафира одну не пускает. А я забыла сказать.
Ребята переглянулись, не понимая, как о таком можно забыть.
– А кто не поедет, завтра, чтобы вместо Варвары Чупровой лес возил на катище.
– А она что? – поинтересовался Сережка.
Его больше волновал другой вопрос, но спросить о том, кто из них поедет в Ачем, он постеснялся.
– Приболела. Кашель. В избе лежит. Заодно ее к Агафье свезем, – пояснила Катя.
– Толька, ты езжай, – неожиданно проговорил Сорокин. – Я с лошадью управлюсь. Не век же там пробудете.
– А ехать то зачем? Если за продуктами, то в деревне самим есть нечего, – недоумевал Ларионов.
– А вот и не так. Бригадир сказал, что для лесорубов кое-что из еды припасено, – пояснила Катя. – Еще керосин остатки забрать, в кузнице какие-то железки. Он много чего говорил. Список составил, чтобы не забыть.
– Ну, тогда другое дело, – согласился Толька.
– Послезавтра обратно. Ямпольский так сказал, – добавила девушка.
В другой раз Толька обязательно бы воспротивился и Сережку отправил. Не нравилось ему, как он выражался, всякой мелочью заниматься. Не его это дело. Ну, какой мужик продукты для столовки будет возить? Только калека и немощный разве. Любая баба с этим справиться. Здоровому мужику на фронте самое место. Или, в крайнем случае, землю пахать и лес валить. Но сейчас Толька, промолчал. Когда еще представиться возможность побыть наедине с приглянувшейся ему девчонкой. Или почти наедине. По крайней мере, если не считать глуховатую Варвару.
Чего только не придумывал накануне Толька ворочаясь перед сном в бараке, чтобы завтра по-настоящему обратить на себя внимание Катерины. Сколько всего передумал, но ничего дельного в голову так и не пришло. Раздосадованный он закрылся подушкой и уснул, надеясь, что дорогой все само собой образуется. Однако, первые метры пути показали, что привлечь внимание городской девушки будет непросто.
Катерина не скрывала радости от поездки в Ачем и с самого начала безудержно болтала, вспоминая свою довоенную жизнь. Слушая ее, Толька все больше мрачнел. И чем дольше они ехали, тем все сильнее портилось у него настроение. Он немного чего понимал из того, что она говорила и от того злился. Названия улиц и театров ему мало о чем говорили. А восхищение девушки красотой города и вовсе вызвало у него недоумение. Чего хорошего в каменных дворцах пусть даже построенных какими-то итальянцами? Это сколько дров надо, чтобы такие хоромы протопить. А уборки сколько. Вон, в колхозной конторе аж три печи топят, а все одно порой в шубах сидят. И ведь контора всяко меньше тех хором. Он не мог взять в толк, что можно увидеть красивого в чугунном заборе бывшего доходного дома. Он же – забор, а не красна девица, чтобы им любоваться. Пусть даже если его сделал хороший кузнец. И почему Катя восхищается чучелами зверей, увиденными в музее? И, вообще, зачем зайцев и лисиц, набитых опилками, в городских комнатах расставлять? А картины? Чего в них? Все же не живое. Засохшее какое-то. То ли дело в Ачеме. Куда не глянь, одна красота. Деревья все настоящие, потрогать и обнять можно. А зверье! Шкурки у всех мягкие и пушистые, если конечно, в срок заготовить. И запах. В лесу не надышишься. А когда мать хлеб испечет, из дому уходить не хочется! Ну и натюрморты, так называемые. Толька едва название вспомнил. В тех-то что? Пока краски не высохли, так еще хоть пахнут чем-то. И то на любителя. В деревенской избе-читальне картина висит, так ее выбросить от старости давно пора, а не на стену весить. Затхлостью вся изба пропахла.
Так и ехали они. Сзади в санях Варвара закутанная лежала, а ребята сидели впереди. Катерина болтала, почти не оборачиваясь на Тольку. А тот, правил лошадью и поначалу с интересом слушал, о чем она говорит. Но вскоре отвлекся: слушать и думать одновременно, он еще не научился.
Наконец, девушка обратила внимание на притихшего паренька и тронула того за плечо.
– Тебе не интересно? – прервала она Толькины размышления.
– Интересно, – буркнул тот и понюжнул кобылу. – Но, Искра! Что уши развесила! Не с твоей мордой про дворцы слушать! – распалялся он, охаживая ту вожжами.
Искра, как звали лошадь, чуть напряглась и пошла рысью.
– Ты чего? – спросила Катя. – Я что-то не то сказала? – девушка стала догадываться о причине плохого настроения Тольки.
– Нормально все, – уже заметно веселее ответил тот.
Он все еще злился на весь мир за свою малограмотность, но от искреннего внимания девушки быстро отмяк. Ему даже стало приятно, что Катя поинтересовалась его настроением. И совершенно неожиданно понял, что не только мальчишеским бахвальством можно обратить на себя внимание.
– А тебе сколько лет? – вдруг спросила Катя.
– Шестнадцать скоро будет, – слукавил Толька, хотя пятнадцать исполнилось всего две недели назад. – Тогда, может, на фронт возьмут.
– А мне уже. Осенью семнадцать исполнится, – задумчиво проговорила Катя.
– А у нас тетка Клавка Зыкина своего мужика на десять годов старше, – проговорил Толька и посмотрел на Катю.
Девушка смутилась, тронутая мальчишеской непосредственностью. И, если бы не раскрасневшееся на морозе лицо, то можно было легко различить проступивший на ее щеках румянец.
– А ты из девчонок с кем-нибудь дружишь? – задала она очередной вопрос.
Вопросы для Тольки были необычными. Но от осознания, что Катю интересовали не только ленинградские достопримечательности, он заметно приободрился.
– С одной нет. Со всеми лажу. А ты? С мальчишками.
Катя задумалась, вспомнив об Янисе.
– Не знаю, – тихо ответила девушка. – В деревне я мало с кем общаюсь. С Машей Уткиной дружим. А в Ленинграде? Он старше меня. На фронте. Мы виделись два раза. А по большому счету, один. Но, он вряд ли догадывается. Янисом зовут. Очень смелый парень. Потом, может, расскажу о нем. Мы, правда, два часа и виделись. А на завтра уже война началась.
Катя замолчала. Молчал и Толя. Не такой представлялась ему дорога. Совсем иначе думал он провести время. Хотел побалагурить, покрасоваться перед симпатичной ему девчонкой, а получилось все наоборот.
– А ты умеешь хранить тайны? – неожиданно спросил Ларионов.
Катя не торопилась с ответом. Ей все больше нравился этот деревенский паренек. Конечно, культурного воспитания у него было не много. Образование – четыре класса. И грубоват он порой, и заносчив. Но что-то отличало его от других ачемских мальчишек. И это что-то, еще не уловимое и не осознанное ею, заставило по-другому взглянуть на него. Катя попыталась хоть как-то сформулировать свои ощущения, мысленно подбирая подходящие слова.
– Надежность. Да, надежность, – проговорила она, радуясь на ее взгляд правильно подобранному определению и забыв, что говорит вслух.
– Что? – не понял Толька.
– Ой! – смутилась девушка. – Ты что-то спросил? Извини.
«Надежный, – снова мысленно повторила она. – Мама говорила, что из таких вот верные и любящие мужья получаются». Тут она снова почувствовала, как кровь прилила к щекам.
– Тайны умеешь хранить? – в голосе Ларионова послышались недовольные нотки.
– Не знаю, если честно. Пока не храню ни чьи.
– А хочешь? – Толька от нетерпения замер.
– Я, думаю, у меня получится, – задумчиво проговорила Катя.
– Хорошо. Обратно поедем, расскажу.
Он посмотрел на раскрасневшуюся девушку и как-то по-взрослому спросил:
– Ты, не заболела? Вон, какая красная вся. Ну-ко дай жар померю.
Ларионов стянул рукавицу и, не спрашивая разрешения, приложил руку ко лбу Кати.
– Нет, кабыть, – проговорил он так, что у нее от благодарности к заботливому парню, заблестели глаза.
– И глаза слезятся, – непонимающе произнес Толька. – Уж скоро приедем. Вместе с теткой Варварой к Агафье свезу. А пока прикройся вот.
Он вытащил из саней взятый на всякий случай овчинный тулуп и накинул Кате на плечи.
– Сегодня в деревне бани топят. Татьяна Ивановна коли не топила, так к Машке сходи, погрейся. А нет, так в нашу. Мать обычно поздно топит, так как раз самый жар застанем. Приедем не поздно еще, – не унимался Толька.
– Я сохраню твою тайну, – проговорила в ответ Катя.
– Что? – переспросил Ларионов.
– Хорошо, говорю.
Катя была искренне растрогана заботой обычно чуть грубоватого Тольки. Боясь, что парень заметит ее смущение, она натянула почти до самых глаз съехавший платок и наклонила голову.
В бригаду возвращались уже одни, без Варвары, но зато на двух подводах. Продуктов оказалось совсем немного, но разной хозяйственной утвари набралось столько, что после погрузки, у Искры в санях места совсем не осталось. Председатель Михеев долго ругался, что приехали на одной подводе, а свободных лошадей в колхозе нет. Но вскоре остыл и самолично запряг молодую кобылу Пульку, строго настрого наказав Тольке не использовать ее на вывозке леса и пригнать с первой же оказией обратно. В сани к ней сложили остатки провизии и несколько мотков проволоки для нижнего склада и катища. В них же устроились и Толька с Катей.
В начале пути меж собой говорили немного. Больше молчали, думая о чем-то своем. Они еще не отошли от встречи с родными и знакомыми, и пребывали каждый в своих воспоминаниях. Уезжать из дому всегда грустно. А покидать надолго тем более. И неважно, по какой причине люди покидают родные места – легкая грусть всегда присутствует. На работу ехать – не на праздник спешить, чтобы от предвкушения радоваться. За время, что они были в Ачеме, Катерина немного чего успела сделать. Матери по хозяйству помогла и в школу к ачемской учительнице забежала кое что по учебе обсудить.
С ней в Ачеме было не просто. И раньше-то у крестьян отношение к наукам было неоднозначное. Не все понимали, зачем детям учиться, коли потом за плугом ходить или коров доить. А уж во время войны школьная активность еще больше упала. Да и не мудрено, когда в хозяйстве мужских, а то и женских рук не хватало. Начальную школу ребятишки посещали еще регулярно. А вот у детей, что постарше, с образованием было сложнее. Во-первых, те трудились почти наравне с взрослыми, а во-вторых, средней школы в Ачеме никогда не было. Начиная с пятого класса, кому родители позволяли, уезжали школьники на всю зиму в интернат. За пятьдесят верст домой не набегаешься, вот и жили там весь учебный год, приезжая домой лишь на Рождество.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.