Текст книги "Разбойничья Слуда. Книга 4. Рассвет"

– Чего? – не понял Григорий.

– Билет охотничий дома оставил.

– Будто он у тебя есть, – усмехнулся Конюхов.

– А как? Без него нынче нельзя…

– Ладно, – оборвал его Григорий. – Так чего тут делаешь?

Гаврила потрепал за холку подбежавшего пса и оттолкнул ногой. Облокотившись о край телеги, привычно бросил взгляд на ее содержимое.

– Берлога тут есть. Вековая берлога. Где зимник с коромыслом встречается, – он ткнул в сторону болота рукой. – Тяушка частенько медведя на ней брал. А сейгот мне отдал. Сам-то к Пинеге ушел. Вот и ходил проведать, залег или нет.

– Видать, нет, коли ты тут околачиваешься.

То, что Оманов нервничает, от Григория не укрылось. Хотя и говорит спокойно, а глаза не те. Глаза бегают, не обманут они. «Видать понимает, зачем я приехал. Трезвый сегодня. Пьяный-то – герой. А тут все на охоту разговор сводит, – размышлял Конюхов».

А Гаврилу появление милиционера, да в такой момент, и на самом деле серьезно напугало. «Хорошо хоть свой, ачемский приехал. С ним и поговорить и, может, договориться можно. По крайней мере, раньше так было. Но и сейчас надежда есть. А если бы не он. Если бы чужой приехал, сразу в район увез, – прыгали мысли у него в голове. – Тогда сегодняшняя удача, сегодняшней бы и осталась. Медведь заляжет, поди потом добудь. А, если кто другой…». Пытаясь не спугнуть внезапно свалившееся счастье, он даже нужное слово и в мыслях выговорить не смел. Он, вообще, это слово не помнил, говорил, когда или нет. А то, что оно означает и вовсе не видел. А тут такое и столько!

– Ну, чего молчишь? Или обманываешь? – прервал Конюхов затянувшуюся паузу.

– Так это… Не залег еще. Бродит вокруг, а не ложится. Чего мне врать-то.

– А чего рано собрался за медведем? Почему зимы не дождаться?

Оманов замялся, но, понимая, что правду Конюхов все равно узнает, негромко проговорил:

– А что зима? Декабрь-то уж через неделю, а Катерина… Катерина приболела, у Агафьи. Хворает сейчас. Чурова говорит, что медвежье сало нужно. С легкими, верно, что-то.

– Приболела… У Агафьи сейчас…, – передразнил Григорий. – Руки распускать меньше надо! Ребятишки где?

Оманов растерялся, но внешне никак свое беспокойство постарался не выдать. «Чего это он? Откуда про них знает? Видел что ли? Но как? Давно тут уже? – терялся он в догадках».

– Ну, что язык проглотил? Дети где?

– А ты давно тут? – осторожно спросил Гаврила, уходя от прямого ответа.

– Ты мне вопросы задавать собрался? Ребятишки, спрашиваю, где?

– Дома, наверное, – выдохнул Оманов и сразу весь как-то обмяк.

Конюхов взял кобуру и, кивнув на висевшее за спиной охотника ружье, произнес:

– На телегу ружьишко и не балуй у меня: самые широкие полномочия имею.

Когда тот положил гладкоствольную «берданку» рядом с ним, Григорий взял его и отдернул затвор.

– Не заряжено, – пояснил Оманов, вытащил из кармана зипуна небольшой патронташ и протянул милиционеру.

Конюхов сунул патроны под тулуп и кивнул на свободное место в повозке.

– Садись, сзади. Подвезу до деревни.

– Благодарствую, товарищ начальник, – стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Гаврила и залез в телегу.

Пока ехали до деревни, Оманов думал лишь о том, видел ли чего Конюхов у «коромысла». Так ничего не сообразив, он неожиданно даже для самого себя спросил:

– А чего за ребятишек испугался? Неужто думаешь я могу… Ну, даже, если и видели чего. То же дети…, – он замешкался, не зная как закончить свою мысль.

– Что? – переспросил Григорий. – Ах, дети? Где они, спрашиваю. Младшему-то, поди, всего ничего еще. С кем они у вас сейчас? Ты – в лесу, Катька, так понимаю, еле-еле душа в теле. А ребятишки у кого?

– М-м-мои-то? – еле выговорил Гаврила.

– Где мои, я знаю. Колька где? Младший с кем?

– М-мой Колька?

До него только сейчас стало доходить, что Конюхов на самом деле ничего не видел и все его страхи лишь плод его воображения. А спрашивает о его с Катькой ребятах и больше ни о ком. Оманов, не скрывая, облегченно вздохнул. От сердца отлегло и он заметно изменился в лице.

– Я что-то смешное спрашиваю или ты точно умом тронулся? – его состояние не укрылось от глаз Григория.

– Кольке четырнадцать. Большой. Дома он. Младший у Агафьи. Там у нее городская живет. Присмотрит, если что, – проговорил Гаврила.

– Сальникова все еще в деревне?

– А где Марье быть. Тоже при колхозе нынче. В него вступить нынче легче, чем обратно выйти. Вон, Ленька Пустой в город хотел, ан нет. Не тут-то было…

– Ты бы болтал поменьше. Дольше бы прожил, – оборвал его Конюхов.

Тем временем дорога выскочила из леса и пошла вдоль колхозного поля. Деревенских изб еще не было видно, но за горизонтом едва прикрытой снегом кошенины были видны столбы поднимающегося дыма. «Долго спят колхозники. В обед печи топят, – подумал Конюхов». Оманов, угадав мысли своего конвоира, с пониманием произнес:

– То в конторе колхозной, да на фермах воду греют.

– Дурак ты, Гаврила, – словно не слыша, что тот сказал, неожиданно выпалил Григорий. – Что руки распускаешь, еще могу по-мужицки понять. Но зачем колхозное имущество-то ломать? Сам себе срок хочешь намотать?

– А? Да, я думал… А с тюриками1414
  Небольшие печные трубы из глины (местное)


[Закрыть] случайно все вышло. Она же их и поронила1515
  Уронила (местное)


[Закрыть], когда падала, а они раскатились. Разбились, – ответил Оманов, думая совсем о другом.

– Думал он, – сплюнул Григорий. – Случайно, не случайно, а за сломанное колхозное имущество срок светит тебе.

– Так, тюрики-то нам Федоська сделала! Мне для маленькой печки! Чтобы с большой соединить.

– Твои у тебя дома должны быть, а коли у Федоськи, то еще не твои, а народные, – произнес он давно заготовленную фразу.

– Так не на заводике же лежали, – в сердцах воскликнул Гаврила. – Дома у нее.

– На заводике…, – передразнил его Конюхов. – Темный ты, человек. Думаешь за порчу личного, но чужого. Да, да, чужого имущества, срок меньше?

– Мои тюрики, – пробубнил Оманов, не найдя больше никаких объяснений.

Конюхов натянул поводья, сдерживая лошадь.

– Тпру-у! – крикнул он и та, сделав пару шагов остановилась. – А два разбитых горшка, что для колхозной конторы предназначены были? Молчи уж, а то и за сопротивление власти придется ответить.

«И про горшки донесли! Федоська, сволочь! Она – змея подколодная! – мысленно выругался Гаврила, но промолчал, понимая, что сейчас лучше не спорить». А Конюхов еще что-то пафосно рассуждал о колхозах, стране и народной собственности, но Оманов его не слушал, думая как бы замять всю эту историю. «Что же делать? Ну, Катька! Ну, змея. Из-за нее все, – мучительно искал он выход из создавшейся ситуации. – Только в жизни подфартило, да еще как, а тут этот Конюхов. Как некстати, как не вовремя все».

– Но, пошла! – громкий крик Григория прервал его раздумья, а Зорька, слегка поднатужившись, потянула за оглобли, увлекая повозку за собой.

***

На охоту Гаврила Оманов ни в воскресенье, ни вообще в ноябре не собирался. Вернее, не собирался до прошлого четверга, пока не пришла от Чуровой ее постоялица. Он только вернулся с деревенской кузницы, где последние два года был в помощниках у ачемского кузнеца и, стоя в одних штанах у деревянной кадушки, отчаянно тер себя по плечам. Старший сын, четырнадцатилетний Васька, стоял тут же с ковшом, поливая теплую воду на спину отцу.

Мария вошла в дом без стука. Женщина бросила взгляд на мокрый пол и присела на лавку рядом с неубранным столом. Она брезгливо смахнула рукавом с него крошки и оперлась о его край. Дождавшись, когда хозяин дома вытрется, без лишних предисловий заговорила:

– Кашель у нее с кровью. С легкими видать что-то. Медвежий жир нужен.

Гаврила бросил полотенце на печь и стал натягивать рубаху.

– Слышишь, что говорю? – твердо спросила Мария и покосилась на Ваську.

Тот, зная непростой характер Агафьиной приживалки, правильно расценил ее взгляд. Он стянул с торчавшего из стены деревянного штыря старенький зипун и направился к двери.

– Я сена скотине подам, – проговорил подросток и вышел из избы.

Оманов, наконец, управился с рубахой. Застегнув на косоворотке верхнюю пуговицу, Гаврила хлопнул себя по бокам и уселся на другой конец лавки.

– Вот для нее тюрики Федоське заказывал, – показал рукой на недоделанную небольшую печь у входной двери. – Зимой в доме холодно. Печку из глины сбил, осталось тюрики под потолком проложить.

Мария стянула с головы платок, машинально дотронулась до приметной на щеке родинки и распустила волосы.

– Ты про жир понял? – сухо спросила она, уставившись в него своими серо-зелеными глазами. – Или Федоська тебе соображалку отшибла?

– Так рано еще за медведем идти. Не в берлоге еще, – словно оправдываясь, проронил Гаврила.

– Если бы в деревне у кого был, к тебе не пришла, – отрезала Мария.

За два года, что Сальникова поселилась в деревне, Оманов не раз разговаривал с ней. И каждый раз чувствовал себя, мягко говоря, неуверенно. Сорокатрехлетняя красивая женщина говорила кратко и точно, словно вколачивала гвозди. Говорят, кто-то из деревенских мужиков пробовал за ней приударить, но вскоре от своих намерений почему-то отказался и больше к ней не подходил. Откуда она появилась, точно тоже никто не знал. Агафья, что приютила ее, сказала однажды, что женщина с Вологды приехала за поиском лучшей доли. Но общаясь с ней, в деревне никто так и не понял, что это за доля такая, которая ей нужна. А спустя какое-то время расспросы относительно ее прекратились, и любопытствовать народ перестал.

Саму же Марию интересовала только работа в колхозе и лес, где она пропадала при малейшей возможности.

– Любо ей там. Свободной душе раздолье нужно, – говорила любопытным Агафья. – Вот и ходит, когда может. Ей же сено скоту ставить не нужно, а мои куры времени немного отнимают.

Сама же Мария на все вопросы о своем увлечении лесом только пожимала плечами, да смущенно улыбалась. Дескать, нравится по незнакомым тропам и речкам бродить. Знакомства близкие тоже не заводила, и в гости без дела ни к кому не ходила. Вела себя, словно отшельница. Правда, Агафья с кем не попадя под одной крышей жить не будет, а значит, доверяла ей. Ну, а если Чуровой кто приглянется, то к тому и вся деревня относится благосклонно. Агафью в деревне уважали.

– Катьку живой увидеть хочешь? – в голосе женщины проступили жесткие нотки.

– Чего такое мелешь, Мария? Бувает, в выходной схожу. Схожу, вообщем.

– Я тебе бувает устрою, – пригрозила Мария.

– Да, схожу, схожу!

– Хорошо.

Сальникова быстро поднялась, повязала платок и вышла за дверь.

«Ну, змея! – чуть не выкрикнул в след ей Оманов».

В прошлый выходной Гаврила, управившись с утра в кузнице с делами, пришел домой, разделся и, достав из подпола пива1616
  Брага (местное)


[Закрыть], уселся за стол. Злоупотреблять он не собирался. Думал, выпьет самую малость с устатку пока Катерина не придет, перекусит, да в баню с ней и сходят. Баня со вчерашнего еще не остыла. Да и Васька маленько подтопить должен был. Вчера Никита Третьяков, что последние лет двадцать кузнецом в деревне был, продержал его у наковальни до самой темноты, и в баню идти после этого у Гаврилы сил, да и желания не было никакого. Старший сын Васька истопил жарко, да так в итоге один и мылся. Катерина с фермы тоже поздно пришла. Пока с малым провозилась, стало темнеть, а с лучиной мыться не захотела. Керосину, по ее словам, «капля одна» осталась, а когда его привезут в деревню, никто не знал. Вот и экономили, как могли. Вечерами все больше лучину жгли. И лишь у председателя колхоза в окне отблески лампы виднелись чаще других.

Он прикрыл глаза и сидел так какое-то время, словно к чему-то готовясь. А когда их открыл, глубоко вздохнул, и, налив в кружку мутноватой жидкости, залпом выпил. От души «крякнув», Гаврила встал, подошел к печи и вытащил оттуда сковороду. На столе откинул крышку, выпустив наружу ароматный запах запеченных меев. Аккуратно отломив ломоть хлеба, помакал им в сковороде солоноватую теплу жидкость и, ухватив несколько рыбок, отправил все в рот. Затем удовлетворенно вытянул ноги и снова прикрыл глаза. Накопившаяся усталость постепенно отступала, и он чуть не задремал.

На мосту что-то громыхнуло, послышался приглушенный голос старшего сына, и дверь в избу распахнулась.

– Ты, батя, чего свои сапоги на дороге бросил. Запнулся за них. Чуть голову о стену не расшиб, – проговорил вошедший Васька.

– Не расшиб же, – не открывая глаз, проговорил Оманов-старший.

– Токо что не расшиб, – проворчал сын. – Да, кстати, мамка сказала, что задержится. Чтобы один в баню шел.

Гаврила открыл глаза и посмотрел на раскрасневшегося Ваську.

– Как так?

– У Федоськи телушка захворала. У нее она.

– А Колька где? У него же жар был утром, – Гаврила стал раздражаться.

– Кольку с собой забрала. Ему вроде лучше стало. У Федосьи они.

Рука у Оманова-старшего непроизвольно потянулась к браге. Он налил кружку до краев и залпом выпил.

– Значит, сын болеет – ерунда, а телушка – мировая трагедия! – возмутился Гаврила. – Мужик в баню ее ждет, а ей чужая скотина дороже, – распалялся он.

– Да, чего ты, батя, придет же скоро. Федоська же нам тюрики делает, как не помочь? А в баню и я с тобой могу сходить. Спину натру, ты же знаешь!

Васька знал характер отца. Если сейчас тот не успокоится, то матери может не поздоровиться. Знал, что тот сгоряча может и руку поднять. Правда, потом быстро отходит и переживает о случившемся, но от этого Ваське было не легче. Мать жалел очень и однажды поймал себя на мысли, что за нее готов пойти на многое.

Гаврила, словно не слышал сына. Схватил со стола ковшик, осушил все, что в нем оставалось, и отшвырнул в сторону. Подбежал к вешалке, напялил на голову шапку и, схватив полушубок, выскочил за дверь.

– Отец! Не ходи! – крикнул ему в след Васька, но разозлившийся отец вряд ли его услышал.

Федосья Пластинина – статная сорокалетняя женщина на свое прозвище, доставшееся ей еще от матери, никогда не жаловалась и не обижалась. Наоборот, при каждом удобном случае называла себя «Буруншей». Прозвищу своему она соответствовала в полной мере. Высокого роста, полногрудая и с крепкими руками она ни минуты не сидела без дела. Энергичная и громогласная, все время куда-то спешащая, Федосья своим поведением напоминала речной перекат с его пенистыми шапками и завитушками на стремительно летящих по течению волнах.

Была она замужем за колхозным печником. Так уж сложилось, что по-молодости ему помогала глину месить, а когда освоила гончарное дело, стала трудиться самостоятельно. И вот уже несколько лет ачемяне горшки с кринками, да тюрики для печей из районного центра не везут. Даже кирпичи пробовала делать, но нужной глины в достаточном количестве поблизости не оказалось, потому их производство пока отложили.

Фабрика или как в деревне ее называли «заводик», располагалась на окраине деревни рядом с небольшим лесным ручейком. Бывший большой амбар, помещение которого и приспособили под производство изделий из глины, ранее принадлежал стоящему неподалеку колхозному свинарнику. К нему лишь пристроили небольшой сарай, где сбили хорошую печь для обжига.

Дом Пластининых был недалеко от Федоськиной работы. Нынешней весной они вдвоем с мужем срубили хлев, пристроив его позади избы. Летом колхоз теленочка им выделил. Вот и добавилось забот у Федоськи. К следующей весне ожидали они прибавления в семействе и корова в хозяйстве очень бы пригодилась. Но неделю назад захворала скотина. Почти перестала есть, только воду и пила. К кому только не обращалась Федоська, но телушке легче не становилось. Вот и вызвалась Катерина помочь их беде. Получалось у нее со скотиной управляться и болячки доводилось лечить. Своя скотина никогда у нее не болела. Как получалось так, она и сама не знала. «Чувствую я, – только и всего говорила Катерина».

Гаврила вбежал в дом Федоськи, но кроме спящего на хозяйской кровати Кольки, никого в избе не было. Он развернулся и направился в хлев, откуда доносились приглушенные голоса. Гаврила сделал всего несколько шагов, как ведущая в него дверь распахнулась и на пороге появилась Катерина. Она не сразу заметила мужа и продолжала разговор с хозяйкой дома.

– Все теперь будет хорошо. Сена пока не давай. Картошку обязательно от земли мой и вари. Конечно, лучше бы прошлогоднюю, но где ее теперь возьмешь. И соль не забывай давать. И хвою завари. И пои больше. Не вздумай хлеб давать…

Заметив Гаврилу, она осеклась.

– Ты? – удивилась Катерина. – Чего не дождался?

Вместо ответа Оманов подскочил к ней и с силой ударил в лицо. Женщина отлетела к стене, ударившись о сложенные там же горшки и тюрики. Гаврила подскочил к распластавшейся у стены жене, но больше ничего сделать не успел. Из хлева вышла Федосья с большим деревянным ковшом в руках. Возле Катерины она оказалась чуть раньше Оманова и, когда тот приблизился, со всего размаха огрела его. Гаврила охнул и опустился возле жены. Пластинина схватила его за шиворот и выволокла на улицу.

– Еще раз на Катьку руку поднимешь, без руки останешься, – сурово проговорила Федосья и вернулась в дом.

Накануне в субботу Гаврила предупредил кузнеца Никиту, что завтра пойдет на охоту и в кузницу не придет. И в воскресенье, лишь только забрезжил рассвет, оделся, закинул за плечи приготовленное с вечера ружье и вышел во двор. Он надежно привязал веревкой рыжего пса и повернулся к вышедшему следом на крыльцо Ваське.

– Ты не переживай. Поправится мать, – уже в который раз за прошедшие дни Гаврила пытался успокоить сына.

Он еще хотел что-то сказать, но встретив безразличный Васькин взгляд, замолчал и махнул рукой. Гаврила и сам переживал за то, что случилось у Федоськи. Жалел Катерину и даже пытался пару раз ее навестить. Но Агафья, к которой Федоська тогда унесла ее, его даже на порог не пускала. Огромный кобель, в предчувствии скорой охоты нетерпеливо заскулил, засучил по выпавшему снежку лапами. Виляя хвостом, потянул поводок, увлекая за собой хозяина.

– Осади, Рыжий! – прикрикнул на собаку Оманов-старший и шагнул вперед.

Голова после Федоськиного ковшика почти не болела. Потихоньку он разошелся, и когда рассвело, деревня осталась далеко позади. Гаврила еще вчера решил, что по дороге на Бакино сначала проверит ближнюю берлогу, что была устроена в корнях огромной ели. Если медведя там нет, то после этого пойдет уже к дальней лежке. Первую показал ему Тяушка, а о другой, что у Каменного ручья, он и сам знал.

Дул встречный ветер, слегка раскачивая верхушки деревьев и сглаживая пушистым снегом дорожные неровности. Неожиданно со стоявшей у дороги березы слетел чудом уцелевший до сих пор лист. Сделал несколько кувырков, он плавно приземлился у ног охотника. Глядя на припозднившегося осеннего гостя, Гаврила удовлетворенно отметил, что ветер ему в помощь. Даже, если медведь еще не успокоился в берлоге, то вряд ли почувствует его приближение с подветренной стороны.

До Коромысла, где должна была быть первая берлога, оставалось не больше полверсты, когда пес неожиданно закрутился вокруг хозяина. От быстрой ходьбы Оманов вспотел и расстегнул легкий зипун. Полы одежды распахнулись, прикрывая собой привязанную к ремню собачью привязь. Гаврила постарался освободить веревку, но пес продолжал суетиться у ног хозяина, мешая тому высвободить край одежды. Выругавшись, Оманов развязал узел веревки и вытянул ее из-под ремня.

Очередной порыв ветра заставил собаку остановиться. Пес вытянул голову и потянул носом. Шерсть у него на загривке начала подниматься. Гаврила не успел ничего предпринять, как Рыжий со всех ног рванул вперед, вырывая привязь из рук хозяина. Еще мгновенье и тот скрылся за поворотом. «Неужели учуял? – подумал Оманов, стаскивая с плеча ружье. – Ну и, слава Богу! Может, быстро управлюсь».

Рыжего он взял в прошлом году у своего зятя в Борке1717
  Название населенного пункта


[Закрыть]. Взрослый, хорошо натасканный на зверя пес, достался Гавриле даром и совершенно случайно. Брат Катерины слыл в округе хорошим медвежатником, но заготавливая дрова, так вередил ногу, что от охоты ему пришлось отказаться. Без дела он не остался: ушатики и бочки у него получались на загляденье, а вот в лес ходить перестал. Оманов не раз бывал с ним на охоте, и даже медведя в берлоге удавалось вместе добыть. Своей собаки Гаврила не имел и, когда зять предложил взять Рыжего, не отказался. Пес быстро привык к новому хозяину, потому как главным для него был лес, а не человек.

Оманов поспешил следом за собакой и тут же впереди услышал ее лай. По тому, как Рыжий это делал, он понял, что тот держит медведя. Лай стал отдаляться и вскоре совсем смолк. Когда Гаврила дошел до Коромысла и свернул с зимника, то обнаружил у берлоги заметно вытоптанный снег. Небольшие медвежьи следы вперемешку с собачьими постепенно вытянулись в одну цепочку и устремились в лес.

«Медвежата с медведицей, – по спине Оманова противно потекли струйки пота». Со стороны болота послышался грозный рев разъяренного зверя. На какое-то время все стихло, но затем Рыжий снова подал голос. Теперь лай кобеля был более сдержанный и вскоре снова замолк. Не успел Гаврила сообразить, что ему делать, как из лесу выбежал Рыжий. Подбежав ближе, он жалобно заскулил, прижимаясь к ногам хозяина. Оманов привязал собаку и, не выпуская ружье из рук, поспешил к дороге. Выйдя на опушку леса, он осмотрелся и пошел в сторону Бакино.

Вторая берлога оказалась пустой. Натасканные внутрь сухие ветки и мох, свидетельствовали о том, что косолапый намеревался устроить тут свою лежку. Но медведь не впал в спячку и теперь его вряд ли удастся выследить. К тому же и собака зверя не почуяла. Искать же его в лесу – дело пустое. Понимая это, Гаврила с досады выругался и повернул домой.

Вскоре небо полностью затянуло серыми тучами, и пошел густой снег. Слабый ветерок сменился на хорошую поземку, и оставленные ранее следы на дороге быстро присыпало снегом. Гаврила, глядя на обновленную дорогу, улыбнулся пришедшему на ум сравнению. Он потрепал кобеля за холку и бодро заметил:

– Ну, что, псина! Жизнь-то, как дорога, кабыть, заново начинается?

Идущая вдоль дороги тропинка несколько укорачивала путь до Коромысла, и Оманов свернул на нее. Он шел не спеша, время от времени вспоминая об утреннем происшествии у Коромысла. По всему было ясно, что ту берлогу облюбовала яловая медведица со своим потомством. Судя по размеру и количеству следов, двум медвежатам не было и года. Родились они, вероятно, прошедшей зимой, а предстоящие месяцы собираются провести вместе со своей матерью. Первыми пес их и учуял. Оставленные матерью, те вылезли из берлоги, а налетевший ветер донес их запах до носа собаки.

Сеголетки, вероятно, достойного отпора Рыжему дать не смогли и бросились наутек. Пес кинулся следом, преследуя тех, пока на его пути не возникла медведица. Мать, естественно, кинулась защищать свое потомство. Наверняка, и медвежата не стали отсиживаться за спиной медведицы. Опытной собаке стало ясно, что с такой компанией ей не справиться и вряд ли она их сможет удержать до прихода хозяина. Судя по выдранному клоку шерсти у Рыжего на боку, медвежья лапа все-таки достала его. Кобель был опытным бойцом, но в такой ситуации принял единственно верное решение. Пес отступил, оставив зверей в покое, и вернулся к хозяину.

Недалеко от Коромысла тропинка снова вывела охотника к дороге. И тут пес натянул поводок и потянул Гаврилу в сторону берлоги. Однако, в отличие от первого раза, он особого беспокойства не проявлял, а лишь призывно поскуливал, заглядывая в глаза хозяину. Понимая, что потревоженное семейство вряд ли вернулось обратно, Гаврила не утерпел и влекомый кобелем, двинулся к ней.

Когда подошли к берлоге, снег прекратился. Следов утренней стычки Рыжего с медвежьим семейством не было видно совсем. Небольшая полянка у вековой ели, под которой чернел вход в берлогу, казалось, всегда была ровной и сияла белоснежной чистой. Гаврила скинул ружье и отвязал собаку. Та сразу кинулась к берлоге и остановилась у самого входа. Пес оглянулся на хозяина, затем пригнулся к самой дыре и зашелся громким лаем.

– Эй! Кто там! Уберите собаку! – послышался из берлоги детский крик, и из входного отверстия показалась голова Тольки Ларионова.

Кобель, заметив мальчонку, отпрянул, перестал лаять и приветливо завилял хвостом.

– Рыжий? Ты! – воскликнул паренек и выполз наружу.

Толька не заметил стоявшего сбоку Оманова и радостно обхватил собаку за шею. Рыжего он знал хорошо. Нравился ему этот огромный с медным отливом пес. Породистости в нем не было никакой, но с тех пор, как тот появился в Ачеме, красивее его для Тольки в деревне собаки не было. Ему как-то сразу удалось поладить с Рыжим. Мальчишка не боялся грозного вида пса и, завидев его, не проходил мимо, чтобы того не потрепать за шею. И кобель отвечал ему взаимностью. Всякий раз, улучив момент, облизывал мальчишку своим длинным шершавым языком или играл с ним, бережно хватая того за ноги.

– Толька? Ларионов, ты чего тут делаешь? – воскликнул Оманов.

После некоторого замешательства он пришел в себя и с удивлением разглядывал перепачкавшегося в медвежьей «квартире» мальчишку. Земля внутри берлоги еще не промерзла и находившийся там Толька, изрядно вымазался.

– Так это… Д-дядя Гаврила…, – завидев того, слегка заикаясь, произнес паренек. – Мы по т-тропе ходили.

– Кто – мы? С тобой еще кто-то был? – Оманов кивнул на берлогу. – Там, еще кто-то есть?

Мальчишка отпустил пса и, повернувшись к берлоге, громко крикнул в черную дыру:

– Витька! Давай вылазь!

И тут же в проеме показалась голова брата. Затем тот снова скрылся внутри и спустя минуту, снова высунулся из берлоги.

– Тетеру, чуть не забыл, – произнес он, старательно карабкаясь наружу.

Наконец, он выбрался и, кряхтя, поднялся. Пес подбежал к птице и ткнулся в нее мордой.

– Фу! Нельзя! – крикнул Толька.

– Рыжий! – гаркнул Оманов так, что Витька вздрогнул и уронил тяжелую птицу на снег.

Гаврила подошел к собаке и привязал веревку к ошейнику. Тот вильнул хвостом, опустил голову и уселся у хозяйских ног.

– Вы знаете, куда залезли! – воскликнул Оманов. – Это же берлога. У медведица с лончаками тут лежка!

Реакция Тольки была странной. Лицо у него сначала вытянулось от удивления, потом он громко рассмеялся и, уставившись на Витьку, замолчал. А тот тоже попытался улыбнуться, но улыбка быстро исчезла, и на глазах навернулись слезы.

– Ладно, – видя состояние Витьки, спокойно проговорил Гаврила и поправил съехавшую у того шапку. – Не боись. Нет тут сейчас никого. Лучше скажите, зачем в берлогу залезли.

Толька первым пришел в себя и быстро затараторил:

– Отец нас по тропе отправил. Ну, идем мы, идем. Половину силов проверили. До выскори, что у горелого дерева, дошли, а там сила одного нет. И перекладинки верхней тоже нет. Перья токо от тетеры. Ну, пошли мы по следу. А он, зараза, не удавился. Петлял по лесу вместе с перекладиной. Бегал, бегал и вот, в эту нору и залез, – парень показал рукой на берлогу.

– Ага, вместе с палкой, – поддакнул Витька.

– Ну, да. Я в суматохе не сразу и сообразил, что это берлога. Вообщем, он туда, а перекладина снаружи зацепилась. Я за ним хотел, а он назад – палка-то ему не дает внутрь попасть. Клюв раскрыл, расщеперился весь. Страшилище и только. Потом он развернулся и снова в берлогу! Рядом поленья какие-то лежали. Видать кто-то по зимнику ехал и растерял. Тяжеленные, зараза. Я чуть не переселся1818
  Перетрудился, устал (местное)


[Закрыть]. Кабы не ситуация такая, то не вызднял1919
  Не поднять (местное)


[Закрыть] бы. Вообщем, я одно полено в дыру сунул, чтобы тетера наружу вылезти не смог. Другое схватил и как только он показался, как звезданул по башке. Он подергался маленько и затих.

– Толька здорово приложился, – подал голос Витька.

А тот, запыхавшись и раскрасневшись от рассказа, замолчал и уставился на Оманова.

– А в берлогу-то чего потом полезли?

Толька вздохнул и покачал головой, поражаясь тому, что Оманов – взрослый мужик, а ничего не понимает.

– Сначала тетеру достали, а потом. Витька устал, ветер поднялся – думали переждать. К тетере прижались – теплый он, ну и задремали маленько. А тут Рыжий, – Толька повернулся к собаке и улыбнулся.

Гаврила покачал головой. «Отчаянный старший-то, – одобрительно подумал он, невольно сравнивая с ним своего Ваську».

– Тут вся поляна вытоптана была. Неужто не видели?

– Неа, – спокойно ответил Толька. – Может и вытоптана. Не заметили мы. Снег наперед шел. Присыпало верно.

– Мы на тетеру смотрели, а не под ноги, – проворчал Витька, показывая на лежащую рядом птицу.

– А чего у тебя пальцы замотаны? – Оманов заметил на Витькиной руке повязку.

Тот быстро спрятал руку за спиной и посмотрел на старшего брата.

– Порезался он. За полено запнулся и упал рядом с ним. Их там целая куча, – указал Толька рукой в сторону зимника.

Оманов подошел к Витьке и протянул руку. Тот опустил голову и в ответ протянул раненую ладонь.

– Успокоилось уж все, – произнес Толька. – Я от онучи рямок2020
  Кусок материи (местное)


[Закрыть] оторвал и замотал. – Там ножик валялся. Вот Витка на него и упал.

Он скинул со спины мешок, раздернул завязки и достал небольшой сверток.

– Вот. Там на рукоятке написано: «Сер». Не понял, что такое. Может, какой-нибудь, Сидоров или Соколов. Ефим или Еремей. Р-р-р…

– Романович, – подсказал Витька.

Гаврила достал из тряпки нож и покрутил в руке. Лезвие сильно заржавело, но ручка, сделанная из лосиного рога, хорошо сохранилась. «Видать, долго на земле пролежало, – смекнул Оманов, проведя ногтем по металлу».

– Сер, – прочитал он хорошо различимые буквы.

То, что это не чьи-то инициалы, ему было тоже понятно: их пишут заглавными буквами. Тут же большой была только первая. Глядя на отметины, или как в деревне еще называли «Росписи», он припомнил деревенские лавки, расписанные вездесущими мальчишками. Странным образом, но память на это дело у Гаврила была хорошей. Он помнил большинство подобных надписей, виденных им когда-либо. И даже место, где они были оставлены, мог без труда указать. Некоторые из них особенно крепко засели у него в памяти. «1912 ПСЕ» – кто-то вырезал на бывшей деревенской церкви. То, что цифры те означали год ее постройки, в деревне знал всякий. А другую надпись Гаврила видел на стене бани в урочище Смильское, что недалеко от таинственного места, прозванного в народе Разбойничьей Слудой. Там же рядом стояла и изба. Строения находились на берегу реки в шестидесяти верстах от деревни. Бывал он в тех местах на сенокосе. И в доме жил и в бане тамошней мылся не раз. Когда-то в том месте жили староверы, а уж после них избушку облюбовали охотники. А нынче же в летнее время там жили и ачемские колхозники. По одну сторону реки пасли скот, а по другую заготавливали на зиму сено. За несколько десятилетий надписи на бане частично пришли в негодность, но некоторые буквы были видны хорошо.

– ЕММ, РВ, КПП, – произнес Гаврила, вспоминая их.