Текст книги "Разбойничья Слуда. Книга 4. Рассвет"

Янис хотел переспросить, но не успел. По-детски прыгая от радости, он оступился и упал. Боец помог ему подняться и, надев каску, побежал к бегущим навстречу красноармейцам. Янис попытался проследить, но тот вскоре растворился среди солдат. И вот сейчас, спустя несколько дней после той памятной встречи двух фронтов, его батальон пытался удержать отвоеванную у немцев землю.

– Ну, товарищ капитан, вы в погонах прямо… ну, не ниже, чем командарм выглядите! – не скрывал восхищения связной. – Еще бы в баньку, да рубаху нательную сменить.

– Ты за ротными думаешь идти? – осадил Пульпе льстеца.

– Уже бегу, товарищ капитан.

– Погоди немного. Ответ напишу, заодно и отнесешь.

Янис на удивление быстро написал письмо и в нужном месте указал адрес. Он и сам удивился, как легко ему это далось.

– Ну, вот, теперь можешь идти, – Пульпе сложил лист треугольником и протянул помощнику.

Когда за Сергеевым закрылась дверь, а ворвавшийся клуб холодного воздуха растаял в тепле блиндажа, Янис опустился на нары, достал другие старые письма от Катерины и стал читать.

«Здравствуйте, Янис! С огромным ленинградским приветом Катя. Ты, не обидишься, что я тебе пишу? Думаешь, маленькая еще, чтобы письма на фронт писать? Ну и пусть. Все равно буду писать. Ты удивишься, наверное, но адрес твой мне раздобыл папа. Я его очень просила. Кстати, он приехал сразу же после того, как ты ушел в тот вечер. Жаль, что так мало у нас посидел. Мама рассказала папе о том, что ты у нас был. Он был слишком занят и ничего не сказал. А ночью он уехал на работу. В городе стало очень грустно. Но паники никакой нет! Все верят, что Красная Армия скоро даст отпор фашистам! Жаль, что пришлось сдать радиоприемник и теперь новости с фронта приходится узнавать из громкоговорителей на улице. Напиши мне. 11 июля 1941 г. Катя».

Пульпе отложил исписанную ровным мизерным почерком открытку и развернул секретку. Керосинка без стекла сильно коптила. Языки пламени, отделившись от фитиля, нервно подпрыгивали, наполняя блиндаж мигающим светом, отчего строчки расплывались, и читать было не совсем удобно. Пульпе взял следующее послание и поднес его ближе к лицу.

«Здравствуй, Янис! Пишу внеочередное письмо. Меня приняли в комсомол! Мне же пятнадцать только в ноябре исполнится. Но меня и Свету Терехову приняли раньше на внеочередном заседании. Вызвали в школу и приняли. В городе стало очень много беженцев. У нас в парадном живет две семьи из Пскова. В городе иногда объявляют тревоги. И даже немецкие самолеты прилетали и бомбили. Но это было где-то на юге города. Я слышала только гром. Так страшно! Не представляю, как вы сражаетесь на фронте под разрывами бомб и снарядов! Жду от тебя весточку. Может, напишешь? Хотя бы чуть-чуть. 15 июля 1941 года. Катя».

Наконец в руках Яниса осталось последнее письмо.

«Здравствуй, Янис! Ура! Ура! От тебя пришло письмо! Я прыгала до потолка! Мама увидела, пыталась поругать, но когда узнала, почему я так по-детски себя веду, просила передать тебе привет. Папа намерен нас отправить из Ленинграда. Куда именно, пока не решил. Так не хочется уезжать. Тем более, неизвестно, что со школой. Папа говорит, что немца скоро разобьем, потому нечего переживать. Ты пока не пиши, а то письмо затеряется, если мы уедем. А я с нового места тебе напишу. У нас ввели продуктовые карточки. Правда, нужно их покупать. Но цена небольшая – 10 копеек за каждую карточку. А еще я слышала, что штрафы ввели за непосещение бомбоубежища вовремя. Вроде как размером с хорошую зарплату. Спрашивала у папы, а он только отмахивается. Он вообще ничего не рассказывает. Такая вот у него работа. Ну, заболталась я. Скоро напишу с нового места жительства. 31 июля 1941 год. Катя, – дочитал Янис и положил письма обратно в общую пачку».

Больше писем от Кати не было. Пульпе посмотрел на дверь, и пока не явились подчиненные, вытащил из стопки несколько открыток от Паниной. Ульяна, в отличие от Кати, не мельчила и писала обычным почерком, отчего письма читать было не сложно даже при плохом освещении.

«Здравствуй, Янис! Молодец, что написал…, – Пульпе быстро пробежал глазами по открытке, остановившись лишь в самом конце. – Сегодня чуть не опоздала домой. Совсем забыла, что в городе ввели комендантский час. Вы бьете врага, а мы занимаемся какой-то неблагодарной работой – красим все деревянные конструкции на чердаках. Говорят, правда они защищают от огня, но мне от этого не легче. Уля. 28 августа 1941 год».

Остальные письма от нее он стал читать полностью, порой искренне удивляясь стоявшим на них отметках о прохождении цензуры. По его мнению, девушка иной раз писала непозволительные в условиях войны вещи, а то рассказывала и вовсе на его взгляд секретную информацию. Вот, взять хотя бы покраску Ульяной огнезащитным составом разного рода деревяшек или упоминание о Прохоре, который воет под Красноармейском. А Катя вообще о введенных продуктовых карточках пишет. Неужели неясно дурочке, что о карточках писать, все равно, что о нехватке продовольствия. А то еще хуже и о голоде можно судить. Врагу это только и надо. Значит, органы верят, что почта в надежных руках? Или что все это временно? И скоро все закончится? Потому и печати свои ставят?

«Здравствуй, Янис! Получили от тебя письмо. Я почтальона встретила на лестнице. Она как раз собиралась письмо твое в ящик опустить. Ты помнишь ящик на двери? Ты сам его отремонтировал и повесил. Почтальонам нелегко. Они же на каждый этаж поднимаются. Может, когда-нибудь ящики повесят внизу и им будет легче. Очень рады, что вы бьете фашистских гадов. Мама очень благодарит тебя за деньги. Но на них сейчас в городе что-то купить из еды почти невозможно. Только, если повезет. Уля Панина. 25 ноября 1941».

«Здравствуй, Янис! Давно от тебя ничего не было. Наш сосед, ну, ты помнишь инженера Виктора Соколова? Так он сейчас работает на ледовой переправе. Они придумали, как ездить, чтобы машины не проваливались под лед. Нельзя по льду ездить с определенной скоростью. Он говорил какой, но я не пишу. Вдруг письмо врагу попадет? И между ними должно быть определенное расстояние! Какие умные у нас люди. А я соседа раньше не особенно ценила. А он вон какой! Скоро Новый Год. Может в нем придет Победа? Уля Панина 26 декабря 1941 год».

«Здравствуй, Янис! Получили от тебя письмо. Хорошо, что ты живой и здоровый. Три дня назад умерла мама. Прямо на работе. Ты знаешь, я стала такая черствая. Я привыкла к смерти. И даже смерть мамы восприняла спокойно. Я очень устаю, но я справлюсь. Работаю на Кировском. Вчера там и ночевала. Нет сил и желания идти домой. Я не знаю, что со мной происходит. Меня даже звук метронома раздражает. Особенно, когда он очень быстро щелкает, предупреждая о налете немецких самолетов. Извини за плохое письмо. Пиши, пожалуйста. Уля Панина. 12 февраля 1942».

«Здравствуй, Янис! Сегодня уже 9 июня 1942 года. Давно не было от тебя письма. Сегодня на работе читали книгу Лениздата о рецептах из ботвы растений. Сегодня же выменяла на патефон (помнишь, который у тебя с Прошкой в комнате стоял) на сахар. В прошлый раз обменяла мамины валенки с калошами на жмых и картошку. Мне дали билет на заводе в музкомедию, но я не пошла. Говорят туда ходят только торгаши и начальство…, – услышав снаружи покашливание, Янис отложил чтение, пригладил пятерней волосы и поднялся».

На улице еще раз кашлянули, после чего дверь распахнулась, и вслед за клубом морозного воздуха в блиндаж протиснулся солдат.

– Здравия желаю, товарищ капитан, – проговорил вошедший и остановился возле дверей.

Черноволосого старшего сержанта Янис узнал сразу. Это был первый солдат, с которым он разделил радость после встречи Волховского и Ленинградского фронтов.

– А-а-а, сержант! Проходи, проходи! Какими судьбами? В гости или как? – не скрывал удивления Пульпе.

– Взвод в количестве двадцати человек придан к вашему батальону. Вот предписание, – выпалил Митька, протягивая бумагу.

И только, когда Янис взял листок, он тоже узнал капитана. Однако, удивление свое сдержал и стоял молча. А Пульпе быстро пробежав глазами по тексту, удовлетворенно произнес:

– Это кстати, старший сержант. Очень кстати. Значит, моя очередь подошла. А чего взвод малочисленный?

– Так, это…, выбыло почти половина. Кто по ранению, а кто и погиб. Весь батальон из-за малочисленности расформировали еще два дня назад. Пополнять не кем. Вчера еще должны были прибыть к вам, но тут у вас эти дни такое творилось, что никак не смогли пробиться. Так что принимайте, товарищ капитан.

– Добро. Сейчас ротные подойдут как раз, так и определим вас. А пока, – Янис поглядел по сторонам. – Кипяточку? Тут у связного где-то брусника была. Проходи к столу.

Митька стянул шапку, повесил ее на торчавшую в стене щепку и, расстегнув пуговицу на шинели, шагнул к столу.

– Тепло. Шинель снимай, сержант. Чего париться. И присаживайся без церемоний. Личный состав разместил? – Пульпе поставил на стол чайник, расставил кружки и сел на лавку.

Митька, впервые сидевший за столом с командиром, чувствовал себя откровенно неловко и не знал, что делать.

– Первый вопрос, – проговорил Янис, разлив по кружкам кипяток и пододвинув на середину стола миску с ягодами.

– Слушаю, товарищ капитан, – тут же отозвался Митька.

– Да, ты не тушуйся, сержант…, – Пульпе сделал паузу.

– Сержант Гавзов!

– Чай пьем, сержант Гавзов. Наша очередь. Расслабься. Ах да! И вопрос. Почему ты меня тогда земляком назвал? – улыбнулся Янис и в глазах Митьки из командира превратился в обычного мальчишку, зачем-то одевшего капитанскую форму.

– Я? А мне показалось, что товарищ капитан меня так назвал, – протянул Гавзов. – Ну, и я в ответ. На всякий случай, так сказать.

Что-то неуловимое, но такое знакомое промелькнуло в словах нового командира. От пришедшей на ум догадки, Митька замер, что не укрылось от Пульпе.

– О чем задумался, сержант? – голос Яниса вывел его из легкого замешательства.

– Да, я так. Спутал, видно, что-то. Приятель у меня был. Тот тоже часто слово «очередь» в разговоре употреблял.

Янис усмехнулся.

– То привычка у меня дурная.

– Вот-вот, товарищ капитан, он тоже так сказывал, – неуверенно проговорил Митька.

– Вон оно как! А что он еще… сказывал? – заинтересовался Пульпе.

– Да, то и удивительно, что не сам он. А у соседа своего научился. И вот, слышу, и вы тоже говорите так.

– Как звать приятеля? – заволновался Янис.

– Убили Прошку в том бою, когда вы мне чуть от радости бока не сломали.

Пульпе привстал с лавки и наклонился к Митьке.

– Прошка? А фамилия? – воскликнул Янис.

– Красноармеец Панин, товарищ капитан, – не совсем понимая такой интерес, пояснил Митька.

В помещении наступила тишина. Лишь было слышно, как в поставленную на полу банку с потолка капала вода. Свежевыпавший снег на крыше землянки от печного тепла растаял, и капли воды просочились внутрь помещения.

– Прохор, значит, – протянул Янис. – Как же так?

– Пуля, товарищ капитан. Прямо в сердце.

– М-да, – покачал головой Пульпе и поднялся.

Он наклонился и вытащил из-под стола фляжку. Быстрым движением открутил крышку и налил в пустые кружки.

– Помянем, – Янис посмотрел на Митьку и осушил кружку залпом.

В этот момент следом за Сергеевым в блиндаж один за другим вошли командиры рот. Митька, не успев выпить, от неожиданности так и застыл с кружкой в руке. Вошедшие недоуменно переглянулись и уставились на командира, сидящего за столом с солдатом.

– Товарищ, капитан, вот, как и приказывали…, – затараторил связной.

– Пополнение прибыло. Командир взвода Гавзов. С моим другом вместе воюют. Воевали, – перебил Сергеева Пульпе. – Погиб, поминаем. А вы проходите, присаживайтесь.

– Я пойду, пожалуй? – спросил Митька, не зная, что делать со спиртом.

– Ты, сержант, выпей. И, пожалуй, да, через час заходи, договорим, – согласился Пульпе. – Кстати, у кого личный состав пополнение давно не получал?

Командиры переглянулись. Тот, что был повыше остальных, правый глаз которого закрывала черная повязка, шагнул вперед.

– У меня уже больше взвода по списочному составу не хватает, товарищ капитан, – проговорил он. – Скоро воевать будет не с кем.

– Тогда принимай пополнение, – кивнул Пульпе в сторону Гавзова. – Тогда, все старший сержант. Через час жду.

Однако, ни через час, ни на следующий день им поговорить не удалось. Война никуда не делась и была способна нарушить любые планы и надежды. Она лишь брала передышку, чтобы спустя какое-то время обрушиться с новой силой, заставляя своих солдат забыть обо всем, кроме нее самой. И это была ее правда. Страшная и неизбежная. Война поворачивалась к ним лицом, не обращая внимания нужна или нет, хотят ее видеть и слышать или нет.

Вот и Митьку, слегка захмелевшего от приятной встречи и выпитых с устатку ста грамм, она спрашивать ни о чем не стала. Тот стоял в нескольких метрах от входа в блиндаж и с интересом всматривался в рассыпанные по всему небу мирные звезды. Массированный обстрел занимаемой батальоном высоты начался без предупреждения и согласования. Разорвавшийся у входа снаряд стал для него полной неожиданностью. Звезды вдруг вспыхнули ярче обычного, постепенно сливаясь в одно сплошное зарево. Но светилось оно недолго: подступившая темнота вскоре скрыла его. Звезды потускнели и вскоре исчезли совсем.

***

Пульпе открыл глаза и сразу понял, где находится. Спутать полковой медпункт, с пропитавшими его насквозь запахами крови, пота и испражнений, ни с чем было нельзя. Весь этот смрад смешивался с характерным запахом хлорэтила, превращаясь в такую гремучую смесь, что впервые попавших сюда раненых с непривычки выворачивало наизнанку. И только привыкшему ко всему медперсоналу и поступившим тяжелораненым палатная вонь не доставляла особых неудобств.

Голова гудела. Он попытался повернуться на бок, но острая боль не позволила ему это сделать. Но и на спине лежать было невыносимо: где-то внутри живота жгло так, будто горячий камень в него зашили. Янис пробовал дотронуться до больного места, но руки не слушались и он, изрядно вспотев, отступился. «Крепко меня в этот раз зацепило, – подумал он, всматриваясь в зияющую на потолке дыру. – Миной шарахнуло».

Совсем рядом послышались какие-то голоса. Янис попытался приподнять голову, но и эта попытка закончилась ничем. Сил не было совсем.

– Клава, капитана и соседа его…

– Что за стенкой?

– Да, в медсанбат готовь, – почти рядом с собой услышал Пульпе усталый женский голос.

– Мария Петровна, вы не переживайте, все сделаем…

– Я не переживаю. Я врач. Мне не до переживаний. Это приказ, а не вздохи, – уже тверже заметила та. – Готовьте к ближайшей отправке. И скажи Антонине, чтобы тут порядок маломальский навела. Грязь кругом, не переступить.

– Одна она…, – пожалела санитарку Клава.

– А я о двух головах? И рук четыре? – врач посмотрела на молоденькую медсестру. – Папиросы мои где, не видела?

– Так при мне, Мария Петровна, – девушка сунула руку в карман халата и вытащила пачку Беломора.

– А ты, сынок, лежи спокойно. Терпи, не барахтайся, иначе живот расползется, – Янис, наконец, увидел склонившегося над ним доктора.

– А они с сержантом не братья случаем? – в отличие от врача, голос Клавы Янису понравился.

– Когда забинтованы и глаза одни видны, так все братьями кажутся, – проговорила Мария Петровна поочередно приподнимая у Пульпе веки.

– Ну, не скажите. Глаза разные у всех. А у этих… когда очнулись, в первые дни даже путала их. Только на первый взгляд одинаковые, – рассудила сестра.

Янис облизнул засохшие губы и попытался улыбнуться этому, как ему показалось, неприветливому взгляду врача.

– Ладно, не хорохорься. Побереги свои улыбки для девчонок, – сухо заметила доктор, и лицо ее исчезло. – И чтобы через два часа их тут не было, – уже обращаясь к медсестре, добавила она.

Женские голоса постепенно удалились, и рядом с Пульпе наступила относительная тишина.

– Товарищ капитан, ты как? – услышал он знакомый голос. – Это я, Гавзов.

– Сержант, ты что ли? – выдавил из себя Пульпе, с трудом узнавая свой голос. – Ты? – переспросил он.

– Я, товарищ капитан. Тут за занавеской, – Гавзов вытянул руку и дотронулся до Пульпе. – Я это. Ну, слава Богу, оклемался. Меня-то меньше зацепило. Но все одно в медсанбат отправляют. Там ноги спасать будут. Болят, спасу нет. Только разговорами и спасаюсь. А вас, видать покрепче. Вместе поедем. Машины вроде уже вернулись. Вчера тут такое творилось…

– Ты, давай-ка без выканья. Не в строю. У лежачих командиров нет, – глухо произнес Пульпе. – Ты говори, говори. У меня что-то не очень пока получается.

– Ага, – согласился Митька. – Вас в блиндаже прямым попаданием накрыло. Я на улице был, потому меньше досталось. Моего командира нового, ну того, что с повязкой…

– Никоненко, – проговорил Янис.

– Да, наверное. Его наповал. Двое ротных и твой связной легко отделались. Уже, наверное, воют. Тут их, по крайней мере, нет. А вас, то есть тебя, нормально так приложило.

– Моя, видать, очередь. А ты откуда все знаешь?

– Не поверишь, товарищ капитан. Не поверишь! Представляешь, я, когда тут в себя пришел, вижу, на меня смотрит Антонина Антоновна! Все, думаю, хана мне, отвоевался. Мерещится черт те чего.

– А кто она? – спросил Янис.

Слова ему давались не просто. Голос не слушался, а каждый звук отдавался в голове острой боль. Но желание хоть каким-то образом дать понять себе, что он живой, оказалось сильнее.

– Теща моя! Мать Нюрки моей! – сдерживая себя, чтобы не крикнуть, выпалил Митька. – Санитаркой она тут. Сначала на оборонных была, а потом санитаркой взяли. Год уже тут, – он перешел почти на шепот.

Совсем рядом послышался чей-то стон и совершенно незнакомый голос произнес:

– Вот, не повезло! И тут тебя теща достала.

Затем последовало что-то отдаленно напоминающее смех, и тот же голос добавил:

– Ну, паря, коли теще не мил, поторопись. В медсанбате под ножом все лучше, чем под боком у тещи.

И снова воздух наполнился какими-то булькающими звуками. Потом парень сказал что-то еще в том же духе и замолчал. Митька сначала хотел воспротивиться, сказать, что теща у него не такая, что Антонина Антоновна добрая и понимающая женщина, и что им с Нюркой только добра желает, но не стал. Чего зря время тратить на пустое.

– А ты не слушай, Не тебе и говориться, – только и всего заметил Гавзов.

– Верно! Чего вязнешь к мужикам! – раздался другой, строгий и, вероятно принадлежащий какому-то командиру, голос.

Митька довольный, что нашел поддержку от насмешника, откашлялся и продолжил говорить.

– У нас деревня в самой глуши архангельской, какой свет не видел, но и оттуда мужиков повыгребли на войну. И женок не обощли. На оборонные работы сюда много баб отправили.

– Да, уж, – произнес Янис. – Я, кстати, с Ленинграда. Везде тяжело.

– А тебя как зовут, товарищ капитан? – набрался смелости спросить Гавзов. – Я уже представлялся: Гавзов Дмитрий Павлович. Если говорить тяжело, молчи, я уж намолчался – за двоих поговорю.

– Тезки, значит. По отцу. Пульпе Янис Павлович. С Ленинградского пехотного училища. С первых дней войны на фронте.

– Отчество наше, а фамилия нет.

– Дед латыш был. Мать тоже, а отец русский.

– У нас в деревне тоже латыши есть. Не местные, правда. С Ленинграда, кстати эвакуированные. Тоже, как и ты – вроде латыши по фамилии, а говорят все по-нашему. Нюрка моя, жена значит, писала.

Янис промолчал. Какая-то смутная догадка мелькнула в голове, но боль в животе не отпускала и не давала сосредоточиться. Резь внезапно усилилась, и он застонал.

– Ты, чего, капитан? – Митька повернулся в его сторону и приподнял занавеску.

– Не могу. Крикни сестру, пусть укол сделает, – чуть слышно прошептал Пульпе.

Он снова попытался дотронуться руками до живота, но боль косой прошлась по всему телу и Янис обмяк.

– Клава! Клава! – что есть мочи закричал Гавзов.

Но вместо сестры на крик прибежала Антонина Антоновна. Она вытерла о подол руки и уставилась на зятя.

– Чего ты орешь? Помер коли кто?

– Капитану плохо совсем. Позови сестру, – сказал Митька.

Ластинина обошла вокруг перегородки и, глядя на Яниса, проговорила:

– Без сознания он. Намучался, поди. Да ты еще разговорами его достаешь, – сердито заметила Антонина.

– От Нюрки ничего не было? – спросил Митька.

– Каждый день будешь спрашивать? Почта не с голубями летает. Написала, что тебя встретила и что… жив и здоров. И ты девку не расстраивай раньше времени. В медсанбате на ноги поставят. В крайнем случае, в тыл отправят, в госпиталь, – поучительно проговорила Ластинина.

– Да, знаю я, – в голосе Митьки появились разраженные нотки. – А если не встану?

Антонина строго посмотрела на зятя. Но мгновенье спустя лицо ее размягчилось, а во взгляде Гавзов уловил сочувствие и сострадание.

– Если, да кабы! Встанешь, Митя. О другом и не думай. И не сомневайся ни в себе, ни в Нюрке. Но, коли случится иначе, знай, что ты наш. Какой бы ты ни был, наш. Ты понял? А не то…

– Ой, мать, умеешь ты из себя вывести, – попытался отшутиться Митька.

Подкативший к горлу комок, мешал говорить, а от волнения даже не заметил, что впервые назвал ее мамой.

– Лизка – девка хорошая была, – неожиданно проговорила Ластинина.

– Спасибо за добрые слова, Антонина Антоновна. Я встану. Ты, мать, не сомневайся, – путаясь в обращении, но совершенно искренне поблагодарил он Ластинину.

Когда Яниса доставили в медсанбат, то сразу сделали операцию. Врачи вытащили застрявший осколок, и постепенно самочувствие у него стало улучшаться. Хотя живот по-прежнему еще болел, но уже не так сильно и вполне терпимо. Пульпе, наконец-то спокойно выспался и даже поймал себя на мысли, что не прочь почитать письма от Кати. Однако о возвращении в строй доктор предложил ему пока не думать.

Митьку удача не обошла стороной. Ноги ему, как выразился хирург, собрали в кучу из ничего. Сделали это достаточно неплохо, и после выздоровления была надежда не только не хромать, но и вернуться на фронт. А пока обе ноги заковали в массивные гипсовые повязки и предупредили его об обязательном двухнедельном постельном режиме.

Лежать и смотреть в потолок бывшей поселковой начальной школы Гавзову надоело быстро. И, чтобы хоть с какой-то пользой коротать время, попросился перевезти его в палату, где лежал Пульпе. Вскоре такая возможность представилась, и Митька вновь оказался по соседству со своим командиром.

– Здравия желаю, товарищ капитан! Вот, к вам напросился. Хоть поговорить с кем. А то лежу как на кладбище, – приветствовал он Яниса, когда тот проснулся после дневного сна. – Письмо пришло? – кивнул Митька в сторону лежащего на тумбочке письма.

– Здравствуй, сержант, – ответил Янис. – Я вот задремал что-то.

– Ну, поспать надо. Быстрее на ноги встанешь. Подлатали?

– Вроде, да, только вот есть толком нельзя еще, – Янис чуть приподнялся на подушке. – А письмо старое. Читаю, перечитываю старые. Новые, верное, пропали. Или никто не писал. Да и писать толком некому.

– Так и поверю. Чтобы у такого молодца никого не было. А родители?

– Нет родителей. Отца не знал никогда. А мать, – Янис замялся. – Мать арестовали в тридцать седьмом. Больше не видел.

– Слушай, ты, меня с собой не спутал? Мою мать тоже арестовали. И отца не знал никогда. Только я в деревне жил, а ты в Ленинграде, – удивился Митька.

– Мы в Архангельске же раньше жили. После ареста матери я к бывшей соседке в Ленинград уехал. Они когда-то тоже в Архангельске жили.

– Да, уж, – протянул Митька. – А письма от кого? Девчонки, поди, пишут?

– Да, какие там девчонки. Ульяна – теткина дочка. Росли вместе. Другая… С ней вообще накануне войны познакомился. Хотя, если точнее, то года на два раньше. Она еще девчонка совсем. В сорок первом ей пятнадцать было. Не больше. В школе еще училась. Где-то в эвакуации они с матерью сейчас. В ваших краях, между прочим. В деревне. В какой, не знаю. Письма перестали приходить давно, так что не знаю, что и как сейчас с ними.

– У нас много эвакуированных, – протянул Гавзов. – А почему с ними? Она с кем-то?

– С матерью.

– А-а, ну, да, ну, да. Я слышал, что в Ленинграде дневной паек стал больше. Как в Москве или другом городе. Не зря мы тут фрицев выкуривали. Теперь по железке, хоть и под обстрелом, но поезда в Ленинград идут. Да и вообще, дела идут на фронте неплохо. После Сталинграда Краснодар, Ростов южный отбили, – рассуждал Митька.

– Да, в четвертый раз, вроде паек подняли, – согласился Янис.

– Интересные вы байки… травите, – проговорил лежащий на соседней с Митькой кровати раненый, – особенно… Гавзов.

Митька приподнялся на руках и попытался разглядеть говорившего, но это ему не удалось. Тот хотя и лежал сразу за его кроватью, ближе к выходу из палаты, но голова была забинтована полностью. Только небольшие узкие щелочки были оставлены для глаз и рта. А по ним разве узнаешь?

– Откуда про меня знаешь? – спросил Митька. – Служили вместе? Не помню что-то.

– Жили…, а не служили, – заметил тот.

Незнакомец явно был серьезно ранен, от чего говорил с трудом, делая заметные паузы между словами. Но голос его показался Гавзову знакомым.

– Ты, кровать зря не мни…, Дмитрий… Павлович…

– Васька? Оманов! Ты что ли? – воскликнул Гавзов. – Вот дела!

– Дела, как… сажа бела. Помираю я…

– Эх, костылей нет. Не могу подойти! А ты откуда тут? Ты же, кабыть, того…

– Оттуда. Как откинулся, так на фронт. Освободился, вернее освободили прошлой осенью…, как семнадцать исполнилось… И сразу на фронт. Не война бы, так…

– Крепко задело? Куда тебя?

– Осколочное… в грудь, – тут Васька захрипел и зашелся кашлем. – Крови много потерял, – добавил он отдышавшись.

– Это мой земляк, товарищ капитан. С его отцом довелось в финскую воевать. И вот, судьба, с сыном довелось…, – он замешкался, подбирая нужные слова.

– Воевать, – помог Пульпе. – За жизнь тоже бороться нужно.

– Мать сказывала, что батька… у тебя на руках представился…, – Оманов не договорил, застонав от боли.

– Крепись, паря, – прошептал Митька и чуть громче добавил:

– Отец твой, Вася, Гаврила Петрович геройски погиб. Снайпер финский, сволочь, в спину выстрелил.

Митька лукавил, говоря о геройстве отца, но сейчас все это было уже неважно. Потому как, вся правда вряд ли способствовала Васькиному выздоровлению. А тот ничего не ответил. Митька слышал, как дыхание у Оманова стало спокойным и даже с легким мужским храпом.

– Сознание, наверное, потерял, – проговорил Пульпе. – Или уснул.

– Да. Пацан еще совсем. Вымотался, поди, от боли. Перед войной по глупости срок схватил. И вот как оно обернулось.

Они какое-то время молчали. Разговоры хоть и не трудное занятие, но и у здоровых-то сил отнимают не мало. А с ранениями и подавно. Потому перерывы в них вполне объяснимы и случатся часто.

– Сегодня так в деревню, домой захотелось. Ноги были бы целы, наверное, убежал. Капитан, а капитан? – снова подал голос Гавзов.

– Янис я. Между прочим, с финского переводится, как заяц, а с греческого – «Дарованный Богом», – усмехнулся Пульпе.

– Ага. Зовут так? Интересное имя. По-гречески лучше будет. Слушай, Янис, а может после войны к нам в деревню? Ну, чего тебе в городе делать? – серьезным тоном спросил Митька.

– Я же командир. Офицер. На службе.

Митька задумался.

– Пишут тебе из дома? О матери моей… ничего не писали? – донесся до них голос Оманова. – Я чего-то задремал. Последнее время… частенько отключаюсь.

– А чего пишут? Нюрка мало о других пишет. Да, то и неинтересно тебе. Вот, к примеру, милиционера Конюхова помнишь? Так тоже на фронт ушел. Но через полгода вернулся. Комиссовали. Ногу потерял. Агафья Чурова колодец думает копать на месте своего старого погреба. Уж лет десять собирается. А про мать твою писала только, что ее председателем ревизионной комиссии в колхозе избрали. Молодец Константиновна, – тут Митька замялся, явно о чем-то вспомнив. – А ты давно из дому вестей не получал?

– Давно.

– Мать у тебя с мужиком другим живет…

– Знаю, – оборвал его Васька.

– Как зовут, знаешь?

– Нет.

– Полный тезка отца твоего. Представляешь? – произнес Митька так, будто и сам только об этом услышал. – Полный!

– Тезка? Это… это как?

– Все одинаково. И имя, и фамилия, и даже отчество. Оманов Гаврила Петрович. Он откуда с Западной Украины. Его вместе еще с одним мужиком в Шольский выслали. Как неблагонадежных. Лесопункт там строить. А из-за войны все отменили. Вот и примкнул он к колхозу. На фронт их не берут. А там… Ну сам понимаешь, как бывает. Вообщем, сейчас уже вместе с Катериной Константиновной живут. Колька твой его папкой зовет.

– Пусть живут. Вдвоем-то легче, – спокойно, словно речь шла о совсем обыденных вещах, произнес Оманов. – Мать писала об этом какой-то раз, а про имя не сказала.

– Ну, а больше, кабыть, ничего она не писала особенного. Если вспомню что, скажу.

– Если кому будет, – в голосе Васьки чувствовалась полная безысходность.

– Да, ладно. Обойдется. Нюрка все про своих жиличек больше пишет, Про эвакуированных из Ленинграда. Конюхов их в Ачем привез. Катька, девчонка еще, вообще думает в деревне совсем остаться.

– Катька, – протянул Оманов.

– Да. Девчонку эвакуированную так зовут.

У Яниса внутри все перехватило. Он почти наизусть выучил несколько писем от Катерины и фамилию того, кто их приютил в эвакуации, прекрасно помнил.

– Конюхов? – осторожно спросил он.

– Да, наш милиционер. Вечный. Вон, Ваську за ерунду какую-то в тюрьму определил, – ответил Митька.

– А девчонку с Ленинграда, что у вас живет, Катей зовут?

– Ну, да. Я же говорил, – непонимающе проговорил Гавзов. – Неужели…?

– Ну, чудеса! Разве такое бывает? – от удивления Пульпе не знал больше, что и сказать.

– А фамилия?

– Озолс у них фамилия, – ответил Пульпе.

– Ну, точно! Они.

– Катя писала еще в сорок первом, что отец к знакомому их отправил. К Конюхову Григорию. А тот их в деревню увез жить.

Тут Янис задумался и не слышал, о чем без него говорили Митька с Омановым.

– Слушай, Митрий. Мне… Мне на том свете без надобности. Ты бы добрался до меня…. Не для чужих ушей. С моими только поделись…. Виноват я… перед матерью, – услышал Янис конец их разговора.

– Ладно, Васька. Как отбой объявят, попробую к тебе ближе перебраться, – пообещал Митька. – Расскажешь подробнее.

В ответ Оманов снова застонал.

– Слышишь?

– Сознание, наверное, потерял, – произнес Янис. – Слушай, Дмитрий. Я бы письмо написал им в деревню к вам. Скажешь адрес?

– Чудак, ты товарищ командир. Конечно, скажу!

Когда следующим утром Янис проснулся, уже рассвело. Он повертел головой и, заметив лежащего с открытыми глазами Гавзова, спросил:

– Не спишь? О чем, сержант, задумался?

Митька не сразу откликнулся на слова. Он еще какое-то время молчал, и только потом повернулся к капитану.