Текст книги "Разбойничья Слуда. Книга 4. Рассвет"

Перед войной ходили слухи, что семь классов в деревне сделают. Но толи все только слухами и было, толи война помешала, но школа ачемская так четырехлеткой и осталась. Катерине с учебой несколько повезло. Когда эвакуировались, то взяли с собой учебники за восьмой класс. Никому и в голову не могло тогда прийти, что война продлиться дольше. Но закончился учебный год, а на фронте ситуация все еще была довольно сложной. Летом сорок второго Татьяна Ивановна с дочкой съездили в Верхнюю Тойму, где в течение недели Катерина вместе с еще десятком таких же восьмиклассников успешно сдала экзамены и была переведена в девятый класс.

Вечером накануне отъезда забежала Маша Уткина. Под предлогом – я только на минутку – напросилась у строгой Татьяны Ивановны в гости к Кате. Однако минутки, конечно же, не хватило, и обсуждение девичьих проблем растянулось на два часа. Они могли бы болтать и дольше, если бы не Татьяна Ивановна. Перед тем, как Маша ушла, девчонки обсуждали главную на их взгляд деревенскую новость: Кате пришло письмо.

Проснувшись сегодня утром, она обнаружила на столе, рядом с прикрытым полотенцем завтраком, бумажный фронтовой треугольник. Удержаться и не сказать об этом подруге, девушка, конечно, не смогла. Однако, подробности рассказывать явно не спешила.

– Недавно только пришло, – смущенно пояснила Катя.

– От кого письмо? – подсаживаясь ближе к подруге, спросила Уткина, когда Озолс поделилась с ней новостью.

– Все тебе и расскажи!

– Ну, Кать. Ну, чего ты! Ну, расскажи! – канючила Уткина. – Так не честно. Сама же сказала, а теперь в кусты.

– Ну, хорошо! – смилостивилась та. – От него.

– От ленинградского героя? – переходя на шепот, спросила Маша.

– ну, да! От Яниса! Все, больше не спрашивай ни о чем.

– Ну, Катя! Ну, почитай! Знаешь, как мне интересно!

– А ты знаешь, что чужие письма читать нельзя, – упиралась Озолс.

– Так то, если без спросу. А ты же сама мне почитаешь.

У Маши было такое умоляющее выражение лица, что Катя сдалась.

– Ну, ладно. Только никому, хорошо?

– Никому, – повторила Уткина и уставилась на подругу.

– Я ему много раз писала. А он ответил только на самое первое. Еще когда война только-только началась, и мы в Ленинграде жили. Всего несколько строчек. И представляешь…

– Нет, – откровенно проговорила Маша.

– Я его потеряла, когда сюда ехали, – поникшим голосом проговорила Озолс.

– Нашла о чем расстраиваться, – хмыкнула Уткина.

– А он пишет, что все мои письма хранит.

– Ну и что? Он – мужик. Пусть хранит. А ты не очень-то свои чувства выказывай. Если есть чувства-то.

– Ой, Маша. Не знаю, как и сказать.

– Чего еще? Говори, давай.

– Мне Толька Ларионов приглянулся…

– Кто? Толька? Ну, ты даешь, подруга! Янису только об этом не напиши! А то на войне мужики такого не любят. Могут и того…

– Нет, конечно.

– Я тебе вот, что скажу, – Уткина еще ближе придвинулась к Кате.. – Ты долго писем от Яниса не получала. И притупились чувства. А Толька тут рядом.

– Я вообще, одно письмо до этого получила. В самом начале войны. Я тебе говорила. И тут…

– Ты, будто не рада?

– Да, ну, тебя! – Катя сделала попытку обидеться.

– Так чего пишет-то? Где столько времени был?

– Пишет, что письмо от меня с адресом совсем недавно получил. Как думаешь, не обманывает? – неуверенно спросила Катя.

– Война, подруга. Чего не бывает! Ты в хорошее верь. Легче жить. А то сведешь с себя молодость раньше времени. Ты прочитай письмо. Тогда понятнее будет. А то спрашиваешь какими-то урывками.

Озолс достала из кармашка платья письмо, развернула и стала читать:

– Здравствуй, Катя! С фронтовым приветом к тебе Янис. Сразу скажу, что не писал, потому, как не знал куда писать. А сегодня принесли письмо, которое ты еще в сорок первом отправила. Очень мне радостно стало. У нас тут такое творилось, что рассказать, не поверишь. Где-то письма, видать, пролежали. Это очень хорошо, что вы в далекой деревне. На фронте солдаты очень беспокоятся за своих родных и близких. А в деревне все безопаснее. Я все твои письма храню. Война закончится, и мы встретимся снова. Как твои родители? Мама? Отец, наверное, тоже на фронте? До свидания. Пиши. Янис. Январь 1943г.

Катя дочитала до конца и отложила листок в сторону.

– Не врет он. Не мог раньше написать. Это точно. Даже может и ранен был. Лечился долго. Не хочет тебя расстраивать. И беспокоится о тебе. Пишет, что солдаты переживают за близких. Значит, о тебе беспокоится. Нет, не врет. Как написал, так и есть, – заключила Уткина, когда подруга замолчала.

– Ты думаешь? – повеселела Катя.

– Счастливая ты, – у Маши заблестели глаза – А мне вот никто не пишет.

– Ой, Машуля! Да на тебя вон все парни заглядываются в деревне. А ты все жалуешься.

Разговор подруг прервал стук в дверь.

– Девочки! Пора расходиться! Поздно уже, – не подлежащим обсуждению тоном, проговорила Татьяна Ивановна.

Уткина пожала плечами, кивнув на дверь, на что Катя только развела руками, дескать, с матерью не поспоришь.

От деревни отъехали совсем недалеко, когда Толька потянул лошадь за вожжи. Место с известным всем в деревне названием «Коромысло» Ларионов знал прекрасно.

– Тпру-у, Пулька! – громко крикнул он и, когда та остановилась, спрыгнул с саней.

Шедшая позади Искра остановилась тоже. Толька обошел вокруг повозок, посматривая по сторонам. Было заметно, что парень о чем-то думает, но сказать не решается.

– Что-то случилось? – поинтересовалась Озолс, заметив необычное поведение Тольки. – Что-то с санями?

Ларионов остановился напротив девушки, порылся в застланных сеном санях и вытащил небольшой сверток.

– Я обещал посвятить в свою тайну. Вот смотри, – проговорил он и развернул тряпицу.

– Ой, что это? – Катерина чуть наклонилась к забавной вещице. – Какая прелесть, – она стянула рукавицу с руки и дотронулась до нее пальцем.

– Золото, – негромко произнес Ларионов.

– Можно подержать? – девушка вопросительно посмотрела на Тольку.

– Держи, – ответил тот и протянул слиток Кате.

Озолс взяла и долго рассматривала его, то и дело, поворачивая во все стороны.

– Откуда оно у тебя? – наконец, оторвав взгляд от темно-желтого кирпичика, спросила Катя.

– В нашей реке нашел.

– Один?

– Один, – слукавил он, ведь, в конце концов, в реке он нашел только этот слиток.

– Интересно, как он оказался в реке? Я знаю, что в природе такой формы золота не бывает. Да и вот, – она дотронулась пальцем до небольшого оттиска. – Тут на английском языке написано: «Пять килограмм». Странно. Англичане в фунтах меряют. А написано в килограммах. Странно. Ты, правда, в реке нашел?

– Правда, – произнес Ларионов.

Он уже начал сожалеть о том, что сделал. Думал, что Катерина, увидев золото, возможно, завидовать ему не станет, но то что будет им восхищаться, не сомневался. А тут, какие-то сомнения и подозрения. И даже намека на восторг в ее глазах Толька тоже не заметил.

– Слушай, Анатолий! А давай, мы с тобой проведем скрытое расследование! – в голосе девушки появились заговорщицкие нотки.

– Чего? – оторопел парень.

– Ну, узнаем или попробуем узнать, как слиток оказался у вас в деревне? А может, – девушка перешла на шепот. – Может, он и вообще не один!

– Скажешь тоже, не один! – стараясь сдержать волнение, проговорил Толька. – А может… а может, его водой весенней принесло с верховьев! – неожиданно для себя предположил Толька.

– Нет. Слиток такой формы течением не снесет. По крайней мере, далеко. Все равно, его или потеряли, или бросили намеренно рядом с тем местом, где ты его нашел. А, кстати, ты покажешь место? Может, и правда, там еще есть?

– Ну, – буркнул Ларионов.

Он не на шутку перепугался и всячески ругал себя за собственную глупость.

– Этот слиток сделали не в нашей стране. Скорее всего, его сделали заграницей и привезли к нам, в нашу страну. А может…, – не унималась девушка. – А может его привезли еще до революции!

У Тольки перехватило дыхание. Еще не хватало чего – найти заграничный кусок металла! Тут изменой Родине уже попахивает! Кто-то из деревенских мальчишек рассказывал, как за такое расстреливали. А сейчас еще и война. Кто будет разбираться! Поставят к стенке и был таков! От такой мысли у него похолодело внутри. «Вот же дурень, малолетний…, – клял он себя последними словами. – Захотел перед девчонкой выпендриться, а что получилось!»

– А ты откуда столько знаешь обо всем? – еле справляясь с собой, спросил Ларионов. – Может, ну его это следование? Как бы чего не вышло?

– Чего выйдет? У меня отец знаешь кто? Заступится всегда! Кстати о золоте я от него, вернее… вообщем узнала из-за него. Ему когда-то по работе нужно было о нем много знать. Но, то давно было. Я маленькая еще была. Но книжки и картинки с тех пор так дома и остались. Позднее я их все пересмотрела. Интересно же.

– Всамделишнее то много интереснее рассматривать. А когда много…, – тут Толька запнулся, понимая, что чуть не сказал лишнее. – Когда много, наверное, еще интереснее, только где много найдешь.

– Я, кстати, могу у отца поинтересоваться. Он много знает. Только вот война. В письме такого не напишешь. Или можно у дяди Гриши спросить. Он – милиционер. Тоже много знает. Он же тут и жил раньше. Слышал, может, чего. Конечно, если ты не против этого. Твоя тайна, – будто не слыша его, проговорила девушка. – А пока его спрячь понадежнее, чтобы теперь уже о нашей тайне никто не узнал, – проговорила она, делая акцент на слове нашей.

Катерина аккуратно завернула слиток и протянула Тольке. Тот сунул сверток под сено и облегченно вздохнул.

– Ты чего? – удивилась девушка.

– Да, так. Я, в последнее время, когда на него смотрю, – Ларионов кивнул на сани. – Меня аж затряхивать начинает. Руки вон, все еще ходуном ходят. Раньше такого не было. Может, не будем никакого расследования проводить? Как бы чего не вышло!

– Ой, а ты чего струхнул? Я думала…

– Да, ничего не струхнул! – выпалил Толька. – Хошь, так проводи! Все одно кроме этого другого не найти.

– Почему? – удивилась Катерина.

– Потому!

– Ну, ладно, не сердись. Теперь у нас будет общее увлечение и нам нельзя сердиться друг на друга.

– Я бы лучше лишний раз поел, чем на ерунду время тратить, – проворчал Толька. – Что нам с него?

– Да, ты что! Какая ерунда? Мы можем узнать такое о вашей деревне! Представляешь? Тут может такое выясниться! Много таинственного может скрываться в вашей деревне. Вот это тайна! А ты давно его нашел? – поинтересовалась Катя.

– До войны еще. Купался у деревни и нашел, – неохотно ответил Толька. – Кать, а Кать. Если про золото узнавать у Конюхова или у отца, то они же догадаются про нашу тайну.

– Придумаем чего-нибудь. Например, про разбойников поинтересуемся, что в ваших краях бывали. Григорий Пантелеевич нам с мамой рассказывал, что вашу деревню много веков назад новгородские разбойники образовали.

– Может, они и обронили?

– Ты чего? – удивилась Катя. – А оттиск на нем в пять килограмм? Нет, его потеряли недавно.

– Ладно, ехать надо. Заболтались тут. Не хватало отемнать еще дорогой, – вспомнив, кто среди них старший, проговорил Ларионов.

Он залез в сани, охлопал снег с валенок и потянул лошадь за вожжи.

– Но! Пошла! – разнесся по лесу звонкий мальчишеский голос. – Но! Милая!

– Илая, илая, илая, – отозвалось вездесущее и всё слышащее эхо.

«Нет, про остальное я ей не расскажу! – подумал Толька, когда сани заскрипели по выпавшему ночью снегу. – Лишь бы брат не наболтал чего. Хотя, он и не знает, что золото нашел тогда». От такого вывода настроение у него заметно улучшилось. Он еще раз огрел Пульку вожжами и громко крикнул:

– Но! Пошла, шельма!

На этот раз эхо не отозвалось. То ли слово ему не понравилось, то ли и оно вовсе его не расслышало.

Июль 1941 года

Когда в последний день июля сорок первого Толька подъезжал к Ачему, его переполняла радость от предстоящей встречи с родными. Почти полтора месяца дома не был. И каждый день только телята и ребята вокруг: порядком надоело это однообразие. И, когда пришло время вернуться в деревню, с радостью туда поехал. За два дня, что добирался со Смильского, Толька очень устал и скорее оттого, проезжая по деревне, не сразу обратил внимание на произошедшие в ней перемены. Нет, внешне все выглядело как обычно: серые добротные избы как стояли, так никуда не делись. И голоштанная ребятня все так же резвилась у реки. А те, что помладше, с усердием «пекли» на берегу лепешки из песка. И все также надрывно кричали чайки, и из-под забора тетки Зойки Ретьяковой как обычно выскочила ее неказистая поджарая собачонка. Визгливо поругавшись, она юркнула обратно и затихла.

Но, что-то вокруг было не так. Невидимые на первый взгляд перемены постепенно стали проявляться. От радостного блеска в глазах ничего не осталось и внутри появилось неприятное чувство тревоги. Ачем казался пустынным. Не видно было ни баб, ни мужиков, ни ребятни, что постарше. Никого. И если бы не стайка детишек у реки, можно было подумать, что деревня вымерла.

Толька с удивлением огляделся и, не заметив никого, понюжнул коня, намереваясь скорее доехать до дому. Где-то впереди послышался женский крик. Тут же заголосила другая баба. Решив, что в деревне кого-то хоронят, Толька успокоился и даже попытался угадать, кто из стариков преставился. Но в голову ничего не пришло: когда в конце июня с ребятами угоняли телят на пастбище к Смильскому, вроде все были здоровы и никто помирать не собирался.

Вскоре дорога повернула и подвода оказалась напротив сельсовета. По большому скоплению народа Тольке стало понятно, что происходит что-то особенное. По крайней мере, прощаться с покойниками у сельсовета никогда не собирались. А зареванные женские лица свидетельствовали о том, что произошло уж что-то из ряда вон выходящее.

У здания конторы, ближе к крыльцу, в окружении стариков, баб и детей стояло с десяток деревенских мужиков. Почти у всех за плечами виднелись затянутые лямками суконные мешки. Тех, кто стоял к нему лицом, он хорошо знал, а других со спины сразу не различил. Чуть поодаль, занимая все оставшееся место перед сельсоветом, стояли другие ачемяне. Места всем не хватало, и часть толпы заняла улицу, по которой ехал Толька. Совсем рядом заиграла гармонь, заглушая доносящиеся от конторы бабьи причитания. И тут же невидимая Ларионову девица, задорно затянула:

«Я на нашей реке

С камня умывалася,

Долго Ваню не видала,

Ой, как стосковалася…»

Ее сменила другая, озорным звонким голосом выводя очередную частушку:

«От милого письмецо,

На конверте марочки, —

Дома спросят: от кого?

Скажу, что от товарочки…»

Ничего не понимая, Ларионов остановил лошадь и спрыгнул с телеги.

– Колька, что случились? – спросил он, придержав за рукав десятилетнего сына председателя колхоза.

– Толька, привет! Ты чего со Смильского токо?

– Да, за продуктами приехал, – ответил Ларионов. – Чего тут? – он кивнул в сторону толпы.

– Чего, чего! Мужиков на фронт провожают! – пояснил Колька, высвобождая руку. – Ты к батьку своему иди, а то не успеешь, – проговорил он и побежал к собравшимся.

Толька остановился, плохо соображая, что делать. Тем временем звонких девчат сменил пьяненький голос гармониста:

«Я рассаживал в саду

Черную смородину.

На фашистов я пойду

За советску родину».

Несмотря на середину дня, мужичок уже был изрядно навеселе. Допев куплет, он опустил гармонь на траву и пустился в пляс.

И тут до Ларионова стал доходить смысл происходящего. «Война! – пронеслось у него в голове». Он завертел ей, стараясь найти глазами своих родителей.

– Толька! Толя! – раздался сзади голос матери. – Пошли скорее. Отца на фронт забирают!

К вечеру деревня поуспокоилась. Призванные в Красную Армию после долгих расставаний, наконец, погрузились в телеги и убыли в районный центр. Постепенно стихли бабьи вздохи и причитания, а изрядно выпившие за правое дело мужики завались спать. Замолкли и собаки, растревоженные за день большим скоплением народа. И лишь кое-где неугомонная ребятня все еще забавлялась на улице, нарушая деревенскую тишину своими звонкими голосами.

Солнце скрылось за горизонтом, когда Толька вернулся домой после разговора с председателем. Михееву весь день было не до него. Освободился он уже поздно и только тогда смог поговорить с вернувшимся пастухом. Мать хотя и лежала на кровати, но еще не спала.

– Мам, я лошадь в конюшню поставлю и с ребятами, если еще не ушли, немного поболтаю, – тихо, чтобы не потревожить бабку, произнес Толька.

Он подошел к матери и склонившись приобнял ее.

– Недолго, а то не выспишься, – проговорила Евдокия Гавриловна, поглаживая сына, – Темнеет уже.

– Михеева долго прождал. Сказал, чтобы срочно телят выгоняли со Смильского, – прошептал Толька. – Так что поеду рано и без продуктов. Только пару мешков с инструментом увезу: председатель велел взять. Ты не жди, ложись, – он выпрямился и направился к выходу.

На улице окончательно стемнело. «Война войной, а дела по расписанию, – мысленно переиначил он пришедшую на ум поговорку». Отвязав лошадь, Толька запрыгнул в телегу и поехал к старому погребу Агафьи Чуровой. Светлые ночи закончились совсем недавно, и темнота была не долгой: часа полтора, не дольше. Этого времени, по его мнению, вполне должно было хватить, чтобы загрузить телегу.

Часть седьмая

Сентябрь 1945 года

Оставив за спиной несколько тысяч военных верст и сорок домашних сегодняшних, старший сержант Дмитрий Гавзов теплым осенним вечером возвращался домой. От долгой ходьбы ноги, хоть и привыкшие за годы войны к длительным пешим переходам, ныли и гудели немилосердно. Как хотелось ему скинуть надоевшие за много лет кирзовые сапоги и сунуть ступни в холодную родниковую воду и сидеть так, пока они не отдохнут. До дома было уже рукой подать. Километра два, не больше. Сквозь шум листвы со стороны деревни стал хорошо слышен лай беспокойных собак, а где-то совсем рядом трещала вездесущая охранница сорока. Дорога, сделав крутой поворот, пошла под угор и вскоре вывела его к реке. Совсем рядом виднелись остатки от сруба речной мельницы. Митька хорошо помнил ее, когда та еще работала. Частенько наведывался сюда с дедом и матерью, а позднее и сам возил мешки с зерном. Помнил и как разбирали ее осенью тридцать седьмого. И сам в том участвовал. Только зачем нужно было сносить еще совсем новую мельницу, он так тогда и не понял. Сказал Зубков: «Убрать». Вот и убрали. Кому в то время пришло бы в голову перечить председателю сельсовета. А если и пришло кому, то про то никто не знал.

Все кругом Митьке было знакомо, все радовало его душу. Все хотелось пощупать руками и ко всему прикоснуться. Воды из Нижней Тойги напиться. Холодной, с переката, чтобы зубы ломило. И белые без отметин от пуль и осколков березы обнять и невзрачные серые речные валуны погладить. Как раньше он этого всего не замечал? Жил тут, ходил и ничего не видел. Почему обязательно нужно случиться беде, чтобы обычные мирные вещи, снова стали значимыми и близкими сердцу. От таких мыслей Митьке стало жарко. Он расстегнул все пуговицы на гимнастерке и глянул под ноги. Осторожно, чтобы не поскользнуться, спустился к самой воде и посмотрел по сторонам. Лес уже начал менять свой зеленый наряд, выставляя напоказ пожелтевшие березы. Дрожащие на ветру осиновые листочки тоже вносили свою лепту в лесное убранство, подкрашивая его яркими оранжевыми красками.

– Фр-р-р, – откуда-то сбоку слетел потревоженный рябчик и, перелетев через Нижнюю Тойгу, спрятался в густом ельнике.

Проводив лесного петушка взглядом, Гавзов скинул на траву скатку9595
  Шинель, которую сворачивали в трубочку и связывали в кольцо за края.


[Закрыть]. Тут же пристроил свой большой заплечный мешок. Сверху положил пилотку и ремень. Немного подумав, он стянул гимнастерку, а следом и нательную рубаху. Слегка поежившись от лизнувшего спину вечернего ветерка, присел на сухой камень и разулся. Затем закатал до колена шаровары и медленно поднялся. Осторожно ступая босыми ногами по прибрежной гальке, забрел по щиколотку в реку и остановился. Немного постояв, зачерпнул полные пригоршни воды и с наслаждением умыл лицо. Затем нагнулся, зачерпнул еще и вылил на голову. Митька проделал это несколько раз, с удовольствием обмыв шею и плечи. Прохладная речная водица, приятно щекоча, сбегала по шее и скатывалась по вспотевшей спине. А набежавшие отовсюду любопытные меевы9696
  Гольяны (местное)


[Закрыть] тыкались в ступни, приятно массируя усталые ноги.

Наконец, он перестал обливаться и выпрямился. От осознания происходящего где-то внутри глаз что-то шевельнулось, но слеза так и не родилась. За прошедшие годы столько всего случилось, столько всего довелось повидать и испытать, что слез на дорогу домой уже не хватило. Все давно оплакано, все давно уже высохло и слез для радости не осталось. Сколько же он дома не был? С осени тридцать девятого. Шесть лет! Ровно шесть! В армию призвали в сентябре тридцать девятого. Потом финская. После ранения вернулся в часть. Затем опять война: четыре года и несколько месяцев в ожидании демобилизации. Беда, да и только.

Ноги постепенно отошли и Митька, распугав рыбешек, вышел на берег. На свежее тело потную рубаху одевать не стал, благо к возвращению в деревню он подготовился. Порывшись в мешке, достал из него сложенный комплект белья и перевязанные веревкой хромовые сапоги. Оттуда же вытащил завернутую в тряпку новую гимнастерку с такими же новенькими малиновыми погонами и небольшую металлическую коробку. В который раз за последнее время пожалел, что не разжился новыми галифе. Покрасоваться перед Нюркой желания не было. Вернее, было, но давно. Еще, когда только призвался и на финскую попал. Тогда, да, частенько представлял себе, как изумится она при виде его наград. Их, правда, тогда еще не было, но почему бы и не помечтать, глядя на чужие. Но и предстать сейчас перед ней в стиранном перестиранном обмундировании считал для солдата-победителя недостойным. Тем более, что после долгой разлуки ощущение, что возвращается не к жене, а к невесте, последнее время не покидало его. И неудивительно, если прожили вместе всего несколько дней.

Митька вынул из коробки часы, потер стекло о нательную рубаху и аккуратно их завел. Приложил к уху. Прислушиваясь, прищурился.

– Тикают, как часы, – не удержался он от восхищения приятным звуком.

Застегнув на руке кожаный ремешок, вспомнил о брате. Не вспомнить о нем в такой ситуации было нельзя. Швейцарский хронометр Пульпе подарил ему, когда эшелон с демобилизованными прибыл на Витебский вокзал в Ленинград. В отличие от Гавзова, ехавшего в теплушке, Янис ехал в плацкартном. Но на перроне они встретились и перед тем, как попрощаться обменялись подарками. Добротная трофейная бритва с клеймом «Золинген» перекочевала из мешка Митьки в карман офицерского мундира. В свою очередь Янис снял с руки часы и вложил их в руку брата. Гавзов не стал пояснять, что в вещевом мешке лежит еще одна бритва, а Пульпе в свою очередь не пришло в голову сказать, что такие часы у него не одни.

Прошло еще немного времени, и Митька оделся. Он немного сомневался, что обуть: не хотелось пачкать в дорожной грязи почти новые хромовые сапоги. Но, поразмыслив, все-таки свернул кирзачи и сунул в мешок. «Обмою, если что, – решил Гавзов, наматывая свежие портянки». Прежде чем продолжить путь, он достал из нагрудного кармана небольшое зеркальце. Оно было маленькое, и весь он в него не помещался. «За отвагу» и «За боевые заслуги» смотрелись хорошо: скромно, но солидно. Глядя на медали, не забыл, как мечтал о них в начале службы. И все только для того, чтобы похвастаться перед Нюркой и односельчанами. А когда после финской «За боевые заслуги» вручали, вспомнил о том. И так стыдно стало за своё ребячество, что почувствовал, как краснеет у всех на глазах. «Дурак, – глядя на свое отражение, обругал он себя и повернулся к зеркалу правой стороной». Орден Красной Звезды за освобождение Риги приколот в нужном месте. А вот нашивки за ранения на новую гимнастерку Митька пришивать не стал: чего Нюрку зря расстраивать. Да, и не любил он в отличие от некоторых выставлять напоказ отметки об этом. Других медалей и орденов у него не было. Но по этому поводу Митька никаких комплексов не испытывал, считая, что главными солдатскими наградами он отмечен в полной мере, а для других поощрений не сделал на фронте ничего особенного. Воевал, как все и особо хвастаться не чем.

Митька еще раз обвел себя зеркальцем и остался доволен. Огляделся вокруг и снова поразился собственной глупости. И как только ему когда-то в голову могло прийти, что все это можно бросить? Уехать из Ачема. Перебраться в город, чтобы там вечерами после работы читать газеты? Или время от времени ходить в музеи и театры? И кто его там ждет? Кому нужен? Разве что брату. А он звал. Обещал помочь с переездом. Нет, незачем им с Нюркой никуда ехать. Нужно детьми обзаводиться. Хозяйством. В колхозе, поди, дел непочатый край.

Наконец, пристроив на себе всю поклажу, Гавзов направился в Ачем. Пока шел по деревне кроме нескольких незнакомых деревенских мальчишек на пути никого не встретил. «Хорошо, что сегодня суббота. Может еще в баньку удастся сходить, – с надеждой подумал он, подходя к знакомому забору». С тех пор, как его призвали в армию в тридцать девятом, Нюрка проживала в доме матери. В начале года из ее письма Митька узнал, что в полевой госпиталь, где служила Антонина Антоновна, угодил снаряд. Госпиталь сгорел. Спасая раненых, мать Нюрки погибла. У дверей приставлено9797
  К входной двери приставляли коромысло, палку и т.д., если в доме никого не было (местное)


[Закрыть] не было. «Значит, дома, – подумал он и шагнул к крыльцу».

***

Янис дождался, когда воинский эшелон скрылся из виду. Паровозный дым быстро рассеялся, и от ушедшего состава не осталось и следа. Пульпе еще какое-то время смотрел на опустевшие рельсы. Затем поправил на груди лямки вещевого мешка и уже собирался взять чемодан, как за спиной раздался знакомый голос.

– Товарищ капитан, вас подвезти?

Янис выпрямился и обернулся. Позади него стоял младший лейтенант, с которым они вместе ехали в одном вагоне.

– Нет, спасибо. Мне тут недалеко. Пройдусь. А ты уже успел транспортом обзавестись?

– Успел, – знакомый офицер загадочно улыбнулся. – Да, меня приятель встретил. Я говорил о нем. Он водителем при большом начальнике работает. Вот, отпросился. За мной приехал. А я о тебе подумал и вернулся, – уже серьезно добавил он.

– Езжай. Я ножками.

Младший лейтенант явно не торопился уходить, переминаясь с ноги на ногу.

– Ты завтра в училище или денек отдохнешь? – спросил он.

Янис пожал плечами.

– А ты?

– А я… А я? Говорил же, – парень улыбнулся. – Хочу учиться пойти. Может, еще успею с этим годом.

– Хорошее дело, – проговорил Пульпе. – Ну, ты давай, беги. Я постою немного и тоже пойду.

– Я чего вернулся, – словно вспомнив, произнес лейтенант. – Адрес свой тебе оставил не тот. Я же у знакомого до войны на Международном жил. Так я тебе и написал. А сейчас он сказал, что в другое место перебрался. Вот, держи, – он протянул сложенный листок.

– Хорошо. Спасибо, – проговорил Янис и сунул бумажку в карман.

– Ну, тогда счастливо оставаться, товарищ капитан? Адрес не потеряй. И если… Вообщем, ночевать приходи, если негде будет, – младший лейтенант козырнул и, развернувшись, направился к выходу с вокзала.

Они познакомились три дня назад в Бресте, где несколько часов простоял эшелон с демобилизованными из Германии. Тем же поездом к новому месту прохождения дальнейшей службы следовал и капитан Пульпе. Хотя по отношению к нему новым место назвать было нельзя. Потому как после слова «убыть» в предписании значилось название военного училище, где он учился и вместе с которым летом сорок первого отбыл на фронт.

В соседнем вагоне ехали демобилизованные бойцы из его батальона, в числе которых был и Митька Гавзов. Перед самым отправлением Янис помог Митьке забраться в его теплушку и ждал отхода поезда рядом со своим вагоном. В это время из здания вокзала выбежал молодой офицер в звании младшего лейтенанта и, посмотрев по сторонам, подбежал к Пульпе.

– Здравия желаю, товарищ капитан! На Москву? – он кивнул на попыхивающий парами паровоз.

– В Ленинград, – ответил Янис и посмотрел на смуглого незнакомца.

– Отлично! Начальник станции сказал, что у вас свободные места в плацкартном есть, – переводя дух, проговорил лейтенант.

Он снял фуражку, вытащил из галифе что-то наподобие платка и вытер вспотевший лоб. От взгляда Пульпе не укрылся белесый шрам, видневшийся чуть выше левого виска. Черные волосы были коротко подстрижены и не могли скрыть отметину. «Осколочное, – подумал Янис». А вслух произнес:

– Да, два офицера сошли здесь. Московский следом идет, пересядут. Одно, как раз напротив меня освободилось. Документы в порядке? А то проверят…

– Не сомневайтесь, товарищ капитан, – перебил его незнакомец. – Только что вокзальному патрулю предъявлял.

– А тут, какими судьбами? – полюбопытствовал Янис.

– А вон, – он указал в сторону стоящего на других путях паровоз. – Еле до Бреста дотянули. Только завтра обещают запасной прислать. А домой очень хочется.

К великому удивлению Пульпе лейтенант оказался не только его ровесником, но и к тому же земляком. Общительный, жизнерадостный парень сразу расположил к себе Яниса. За то время, пока добирались до Ленинграда, они сблизились настолько, что к концу пути Пульпе стало казаться, что он знает своего попутчика довольно давно.

Простившись с лейтенантом, Янис пару минут спустя подхватив громоздкий трофейный чемодан, направился следом. Выйдя из здания, пошел к Звенигородской улице через вокзальную площадь. Миновав ее, обернулся на шум подъехавшего к вокзалу автомобиля. Из него вышел водитель и, подойдя к пассажирской двери, открыл ее. Янис замер. В памяти вспыхнули события многолетней давности. Он явственно представил, что сейчас, как и много лет назад, из двери выскочит девчонка с маленьким чемоданчиком. А следом появиться Татьяна Ивановна и события тех лет снова могут повториться. Ощущения были настолько явными, что Янис даже сделал шаг в сторону машины, в надежде увидеть Катю.

Однако, вместо нее из «Эмки» вылез солидный мужчина в темном костюме и с небольшим портфелем. Внешность его показалась Янису знакомой, но сходу вспомнить, где его мог видеть, не смог.

– Ваня, ты езжай. Не провожай, сам управлюсь, – произнес он и направился к вокзалу.

Что ответил водитель, Янис не расслышал. Оправившись от наваждения, он дождался, пока мужчина скрылся за дверью и двинулся дальше. Сразу за вокзалом находился ипподром. В глаза бросился сгоревший конный манеж и отсутствие судейской вышки. Последствия бомбардировок были заметны и в других местах бывшего Семеновского плаца, но подходить ближе и рассматривать Пульпе не стал. Уж очень не терпелось добраться до своей комнаты. Были сомнения на счет того, что она окажется к этому времени свободной, но не прийти сюда, Янис не мог. Да и Ульяну надеялся повидать. Последнее письмо от нее пришло летом сорок третьего, и с тех пор писем не было.