Текст книги "Разбойничья Слуда. Книга 4. Рассвет"

Часть восьмая

Сентябрь 1946 года

По деревне Васька не пошел. Обошел ее по опушке и свернул к дому в том месте, где его появление в Ачеме могло остаться незамеченным. И не из-за стыда за свое прошлое хотел спрятаться от людских глаз. Скорее, чтобы избавиться в такой день от случайных встреч и ненужных расспросов. Уж больно не хотелось ему ни с кем сегодня встречаться. Свои ребячьи грехи, как он считал, искупил. И не один раз. И трудом на лесоповале и кровью на фронте. На фоне всех выпавших испытаний история с циркулем сейчас казалась Ваське какой-то детской сказкой и забавным сном.

Пройдя огородами, Оманов подошел к дому и уселся на стоящую возле крыльца скамейку. Ноги от ходьбы гудели. Он скинул сапоги, сбросил тут же портянки и, вытянув их на влажной после дождя траве, прикрыл глаза. Приятная истома постепенно разлилась по уставшему с дороги телу. Откинувшись на спинку лавки, Васька задремал.

Сколько времени так просидел, он не знал. Проснулся от того, что кто-то теребит его за плечо.

– Эй, ты чего тут? – услышал Оманов чей-то голос и открыл глаза.

Прямо перед ним стоял мальчишка лет восьми и внимательно разглядывал его слегка выпученными карими глазами. На какое-то мгновенье Ваське показалось, что он видит самого себя. Все те же оттопыренные круглые уши, словно приставленные к широкому бледному лицу и длинные, спадающие почти до самых плеч прямые, соломенного цвета волосы.

– Ты кто? – спросил парнишка, увидев, что Васька открыл глаза.

Голос тоже показался Ваське знаком.

– Кто, кто. Фриц без пальто! – выпалил первое, что пришло на ум Оманов. – Сам-то чего не представляешься?

– Чего? – не понял мальчишка.

– Сам-то кто? Зовут как?

Паренек потер нос, и, сделав серьезное лицо, произнес:

– Меня не зовут. Я сам прихожу.

Васька на секунду оторопел от такой наглости, но тут же пришел в себя и рассмеялся.

– С бабкой в детстве часто спал? – спросил мальчишка.

– Чего? – удивился Оманов, и улыбка сползла с его лица.

– Зубов не хватает. Наверное, с бабкой раньше спал?

– Колька? – наконец, сообразил Оманов, вспомнив, как в детстве отец частенько стращал его, когда Васька просился спать с бабкой Клавой.

– Ты не ответил, – не обращая внимания, проговорил мальчишка.

– На войне. Немец прикладом, – соврал Васька.

На самом деле два передних зуба ему выбил еще до войны охранник в лагере. История банальная для тех мест, но поучительная. По крайней мере, для пострадавшего. Потому, как с тех пор нарушать установленный где-либо режим и распорядок, у него больше желания не возникало. И в том, что живой вернулся из лагерей и с войны, благодарил не только судьбу, но порядок и дисциплину.

– Эх, ты! Но, ничего. До свадьбы заживет, – со знанием дела произнес паренек.

– Пожалуй, – усмехнулся Васька.

В это время в сенях послышались шаги, и на крыльцо вышла Екатерина Оманова.

– Ты с кем это тут…, – она не договорила и, увидев старшего сына, охнула и схватилась за грудь.

– Мама, – вскочил Васька и шагнул навстречу к матери.

Они уже больше часа сидели за столом и разговаривали. Вернее говорила больше мать, не спеша рассказывая о деревенской жизни. Васька же все больше молчал и слушал, изредка кивая головой и сочувственно улыбаясь. Временами он ненадолго отвлекался, думая о чем-то своем, но из беседы не выпадал, прислушиваясь к тому, что говорила мать.

– Ну, а про Гаврилу ты знаешь, – наконец, затронула она волнующую ее тему.

– Да, не переживай, мать. Я все понимаю. Живется вместе, так и живите. Кстати, где он. На отца похож?

У Катерины отлегло. Сын стал совсем другой. Изменился. И довольно сильно. Спокойный, выдержанный и немногословный. По крайней мере, такие были у нее первые ощущения. Да и внешне стал если еще не настоящий мужик, то уж не юноша точно.

– Внешне? Нет. Сам увидишь. А вот характером… Не обижайся, но лучше, чем у твоего отца. Не пьющий. Заботливый. К Кольке, как к сыну относится.

– А где он?

– В Шольском. Там же наш лесопункт сейчас. Он за старшего. А ты мимо проходил, должен был видеть.

– Да, домишек там понастроили. Почти город, – усмехнулся Васька. – А Кольку куда услала?

– А-а. Так к Семишке. Баня у нее сегодня топилась. Может, не остыла. С дороги помоешься.

– Я мам, попозже, если, – устало проговорил Васька. – Гаврила твой курит или нет?

– Курит. В избе не курит. На улицу ходит, – Катерина впервые присела к сыну поближе и дотронулась до его руки.

Васька, было, дернулся, но руку не убрал. И мать в очередной раз порадовалась произошедшим с сыном переменам.

– Митька Гавзов сказывал про тебя, что в госпитале виделись. Говорил, что ранило тебя крепко, – вздохнула Катерина, поглаживая руку сына.

– Ага. Было дело. Выкарабкался. Бывало всякое.

У матери заблестели глаза. Она промокнула их уголком платка и вытерла нос.

– Я еще, вот, что спрошу. Не хочешь, не говори, – она замешкалась, собираясь с мыслями.

– Спрашивай, мать. У меня от тебя секретов нет.

– Война-то давно закончилась…

– А-а-а. Ты вот о чем. Так я же писал, – он удивленно взглянул на мать.

– Не получала, Васенька. Не было письма от тебя аж с сорок четвертого. Вся извелась в неведении, – всхлипнула Катерина.

– В лагере, мам. В лагере. Когда конец войне был близок, то много бывших заключенных обратно в лагеря с фронта отправили. Вот и я в их числе. В Ленинградской области мосты восстанавливали, дороги. Вообщем, как-то так.

– Но ведь говорили, что в прошлом году для тех, у кого маленький срок, после войны амнистия была.

– Была, но не для всех получается. Две недели назад только освободился.

– А не писал-то чего? – словно извиняясь, спросила мать.

– Да чего, уж о том сейчас, – махнул рукой Васька. – Митька-то Гавзов дома, али нет?

Мать пожала плечами.

– В деревне он?

– Так, тут. Где ему быть. Все с трактором возиться. Такой с района привезли, что дольше ремонтируют, чем работают на нем.

– А он тебе ничего не передавал, не говорил?

– Нет. А что должен был сказать? – насторожилась Катерина.

Придя в себя после тяжелого ранения, Васька вспомнил о разговоре с Митькой. Ему так не хотелось умереть вместе со своей тайной, что встретив его в госпитале, не смог удержаться, чтобы не рассказать о ней. Ему казалось тогда, что Митька найдет золото и поделиться с матерью. Он чувствовал себя очень виноватым перед ней и хотел хоть как-то ей помочь.

– Да, нет. Ладно, завтра повидаю. Как-никак на фронте встретиться довелось.

– Ты, сынок, в сельсовет зайди и отметься, а то сейчас строго с этим.

С чем, с этим, Васька уточнять не стал: все одно мимо проходить будет. И чему-чему, а отмечаться за последние годы он научился и не считал это зазорным.

На следующий день Оманов, как и обещал матери, заглянул в сельсовет, который, как и раньше располагался в колхозной конторе. Сколько раз Васька представлял свою встречу с Петром Зубковым, по чьей милости, как он считал, угодил за решетку. Сколько раз проговаривал про себя то, что скажет председателю сельсовета. Нет, зла, и тем более, злобы на него он не держал и ничего незаконного делать не собирался. Хотел лишь посмотреть на него, да спросить, доволен ли, что малолетке жизнь испортил. Но вместо Зубкова в кабинете его встретил Григорий Конюхов. Васька попятился было назад, думая, что ошибся дверью, но тот его остановил.

– Заходи, заходи, Василий. Слышал уже что вернулся, – привстал Конюхов из-за стола. – Рад, что вернулся.

– Здравствуй, Григорий Пантелеевич. А где…? – протянул Оманов.

– Погиб Петр Ильич. В сорок пятом под Кенигсбергом.

– Понятно.

– Я вот сейчас за председателя. Кадров не хватает, сам понимаешь. Уже год, как тут.

– Понятно, – снова проговорил Оманов, разглядывая стоящие у стола костыли.

– Да, вот. И меня не обошла проклятая, – чуть смутился Григорий, заметив Васькин взгляд. – В милиции с одной ногой сам понимаешь…

– Ну, да, – согласился Васька.

– Можешь ничего не рассказывать. Справка на тебя еще неделю назад пришла. В курсе. Воевал, значит. Раны не беспокоят?

– Да, ты не извиняйся, Григорий Пантелеевич. Что было, то прошло. Что случилось, того не изменишь, – почувствовав извиняющие нотки в словах нынешнего председателя сельсовета, проговорил Оманов. – Ты отметь, что я прибыл, да я пойду. Давно в деревне не был. Повидать многих хотелось бы, – слукавил Васька.

– Повидать, то, конечно, хорошее дело. Только ты о колхозе не забывай. Дел много. Кузнечное дело не забыл? Михалыч наш что-то совсем сдал. Не успевает ничего.

– А помощников нет что-ли?

– Братья Ларионовы помогают. Да вот, что-то не идет дело у них. Я Михееву сегодня скажу, что ты не против. Старшего Тольку тем более вот-вот на службу призовут, – Конюхов с надеждой посмотрел на Оманова.

– Скажи.

– Ты, извини, мне идти нужно. Собрание на скотном дворе. Если что, то потом договорим, – произнес Григорий.

– Митьку Гавзова где найти? – поинтересовался Оманов.

– У гаража, где ему быть, – и увидев вопросительный Васькин взгляд, добавил: – В старой конюшне нынче колхозный гараж. Вот там и возится он со своим трактором.

Они вместе вышли на крыльцо. Конюхов отвязал стоящую тут же лошадь, сложил в повозку костыли и, подтянувшись на руках, устроился в телеге. Дождавшись, когда тот отъедет, Васька, чуть поразмыслив, зашагал к конюшне. Прямой дорогой не пошел, решив сделать небольшой крюк, чтобы пройти мимо дома Агафьи Чуровой: уж очень не терпелось ему оказаться там, где спрятал золото.

То, что там произошли изменения, он заметил еще издали. Зародившееся нехорошее предчувствие подтвердилось, когда он подошел ближе. На месте заросшего крапивой старого погреба стоял новенький сруб колодца с небольшим навесом.

– Васька! Нешто, ты, али нет? – выпалила возникшая на пути девушка.

Оманов от неожиданности чуть вздрогнул и уставился на нее.

– Не припомню, что-то, – пробурчал Васька.

– Фи! А я иду следом и думаю, ты не ты? Маша Я. Уткина. За одной партой сидели. Ну?

– Ничего себе! Уточка, ты что ли? – удивился Оманов, вспомнив ее прозвище.

– Кому-то Уточка, а кому-то Мария Сергеевна. Постарела, что еле признал? – жестко ответила девушка.

– А ты чего ерепенишься9898
  Противишься, упорствуешь (местное)


[Закрыть]? Я же в другом смысле. Тебе сколько годов? Двадцать?

Мария чуть склонила голову на бок, внимательно обвела его взглядом и язвительно заметила:

– А годики, как часики-ходики – идут и идут. Было и двадцать, а теперь… Кто же их считает, – многозначительно заметила Уткина. – А ты вернулся, значит. И со смыслом весь такой. Или освободился?

– И так и так. Свое отбыл и на фронте крови пролил немало. Вот деревню осматриваю. Смотрю, колодец новый у Агафьи, – а ты чего такая ершистая? Раньше, кабыть…

– Раньше были котята, а теперь коты. Фи, колодец. Мужики выкопали в прошлом годе, – небрежно заметила Уткина. – А кроме колодца ничего боле и не сменилось у нас.

– Чего старших перебиваешь? – возмутился Васька.

– Фи. Старший нашелся. У нас в деревне всю жизнь годики по уму мерили, а не потому, сколько проспал, да пролежал.

– С тобой говорить, нужно язык наварить, – вспомнил Оманов деревенскую поговорку. – И кто такой умелый нашелся колодец изладить? – наконец задал Васька интересующий его вопрос.

– так кто, кто? Умелый не умелый, а Митька Гавзов за старшего был. Гаврила тоже…, ну, который с матерью твоей живет. Еще кто-то. Да я и не особо присматривалась. А ты, гляжу, настоящий мужик стал! Смотришь, аж мурашки по спине.

– Мужик знаешь где? Если нет, так не говори! – одернул он девушку.

– Да, ну тебя! – Мария сделала обиженный вид.

– А не говори, чего не надо.

– Фи. Ты чего такой злой! Не поел что ли с утра? Так пошли, накормлю кашей из жита. Пока разболокаешься9999
  Раздеваешься (местное)


[Закрыть], кипяточком залью из самовара. Загуснет100100
  Набухнет, загустеет (местное)


[Закрыть] и поешь. Грызтись101101
  Ругаться (местное)


[Закрыть] не будешь, так посолю и маслица положу, – толи в шутку, толи в серьез заметила Мария.

Васька хотел что-то ответить, но промолчал. «И чего я завелся? Откуда ей знать про понятия, – подумал он, предполагая, что истиной причиной вспыльчивости было совсем иное обстоятельство. – Значит, Митька нашел его, – сделал он однозначный вывод».

– Ладно, извини. Я так чего-то, – после короткой паузы произнес Васька. – А каши в другой раз поем.

– Ну, как говориться, было бы предложено.

Мария повернулась и пошла прочь.

Митька в засаленной машинным маслом телогрейке сидел рядом с трактором, внимательно разглядывая лежащую перед ним железку. Он был так увлечен своим занятием, что не заметил, как подошел Оманов. О присутствии постороннего сообразил по появившейся на земле тени. Гавзов оторвал взгляд от запчасти и поднял голову.

– Васька? – еле слышно произнес он. – Василий! Ты! Живой!

От такого внимания Оманов смутился. Ему казалось, что увидев его, радости от встречи на его лице он не увидит.

– Как видишь. А ты надеялся, что я того?

– Васька! Живой, чертяга! – не обращая внимания на прозвучавшую в словах Оманова колкость, он вскочил и обхватил парня руками.

– Ты нашел?

– Васька! А мы уж думали. Ну, надо же! – не унимался Митька.

– Ты нашел? – снова спросил Васька, не обращая внимания на Митькину радость.

Гавзов, наконец, пришел в себя и с удивлением посмотрел на Оманова.

– Чего?

– Я, говорю, ты нашел… золото, о котором я тебя в медсанбате рассказал?

– А-а, ты вон о чем! – протянул Митька.

– О том, о том.

Гавзов ослабил объятья и отступил.

– С чего ты взял? Ты же не сказал мне, куда его спрятал? – возмутился Митька.

– Не понял? – удивился Васька.

– А чего тут понимать, если ты, когда хотел сказать, где оно спрятано, потерял сознание. А утром тебя в палате уже не было. Честно говоря, мы подумали ты того… И с чего ты взял, что я его нашел? Видимо по тому, что с таким богатством колхозный трактор ремонтируют? – Митька вытянул вперед руки с грязными от машинной смазки руками. – А-а. Ты в тайничок свой заглянул, а золотишко-то тю-тю? И ты решил, что я взял?

Васька невольно кивнул головой.

– Ты, ты…, – Митька не находил слов. – Ты подумал, что я украл?

– Ладно, проехали, – произнес Оманов.

– Мы же тебя с моим командиром тогда чуть не похоронили. Мы с ним в одной палате лежали. Хорошо, помянуть не чем было. Помнишь Яниса? – спросил Митька.

– Какого?

– Командира моего.

– Не-а. Откуда? Я голос-то его не помню. Да и о чем говорили тоже, – ответил Оманов.

– А сейгот все-таки помянули. За столом, как полагается. Ты уж извиняй, – развел руками Митька.

Оманов покосился на него.

– Да, да. Он с женой в гости приезжал летом. В августе неделю гостили. Много вспоминали. И о том дне в госпитале тоже.

– Мне не икалось, – усмехнулся Васька.

– Жена его Катя в нашей деревне во время войны жила. Девушка хорошая. Сейчас в Ленинграде живут.

– Живут и живут, – равнодушно проговорил Васька.

За последние годы многое ему довелось пережить и повидать. Горечь потерь больших и малых сопровождала его все это время. Прочувствовал на себе творящееся беззаконие со стороны лагерной охраны и от таких же, как и он заключенных. Видел сожженные города и деревни. Видел, как погибают на фронте сослуживцы. И постепенно, не то чтобы привык к горечи потерь, а скорее научился справляться с болью утраты и своими чувствами. Вот и сейчас на смену разочарованию и злости от потери богатства пришло равнодушие и спокойствие.

Они какое-то время молча стояли друг напротив друга.

– Я даже не спрашиваю сейчас, где оно у тебя было, – наконец проговорил Митька.

– Где, где…. Да какая сейчас разница, где, если там его нет, – почти безразлично проговорил Васька. – Я гляжу у Агафьи новый колодец.

– Да, председатель просил помочь старушке. Я прошлой осенью демобилизовался. Быстро изладили.

Он хотел еще что-то добавить, но голос Тольки Ларионова заставил его замолчать.

– Привет, мужики! А я иду, слышу шум какой-то.

Васька покосился на подходящего подростка.

– И этот туда же, – проговорил он, услышав о мужиках.

– Василий? – опешил Ларионов. – А меня дядька Никита послал. Говорит, чтобы твою железяку, дядька Митька, притащил в кузню.

– Вон лежит, забирай, – кивнул Гавзов на сломанную запчасть.

– Здоров, здоров. Ты же Ивана Ларионова старший сын? – спросил Оманов.

– Ага.

– Слушай, вы же тут с пацанами все кругом знаете. Не замечал ли чего? Может кто-то что-то нашел?

– А ты потерял, что ли чего? – усмехнулся Толька. – Так тут за эти годы много кто чего нашел и потерял. А что именно ищешь?

Васька поманил парня пальцем и когда тот подошел, усмехнулся и небрежно произнес:

– Золото.

Толька пожал плечами.

– Ты серьезно? Откуда тут оно? – усмехнулся Толька.

– Да, то я так. Иди уж.

Глядя вслед уходящему пареньку, Митька припомнил разговор с Янисом, когда тот приезжал к нему с Катей.

О том, что они собираются в Ачем, Янис еще в начале лета Митьке писал. Но так уж случилось, что письмо, в котором тот сообщал о точных сроках, затерялось и не пришло. Но молодой паре подвезло: с парохода в Нижней Тойге они сошли вместе с председателем. Михеев, узнав, куда направляется молодежь, охотно согласился подвезти их на встречающей его подводе.

О золоте разговор зашел случайно и не сразу. Катерина в какой-то из дней вернулась с прогулки и рассказала о неожиданной встрече с Толькой Ларионовым.

– Это тот, который перед тобой своим приданным хвастался? – поддел ее Янис.

– Чего? Чего? – удивился Митька.

– А ты, будто и не знал, что у Катерины роман в вашей деревне был, – усмехнулся Пульпе.

– Янис! Ну, чего ты такое говоришь! Какой кавалер? Какой роман! – засмеялась Катя.

– Вы это о чем? – спросила, вошедшая в дом Нюра.

– Ой, Нюр, не слушай его. Янис вечно все преувеличивает, – махнула рукой Катя. – Толю Ларионова встретила на Сдыхальнице.

– Ну, Толька. И чего? Он тут со всеми девками шуры-муры крутит. Не обращай внимания, – проговорила Гавзова и, занятая своими делами, вышла в сени.

– О чем хоть говорили? – поинтересовался Янис.

– Да так, о всяком разном поболтали. И, кстати о приданном, как ты выразился. Больше его нет у него. Сказал, что, когда узнал, что я уезжаю в Ленинград, психанул и в озере утопил. Да я же уже говорила.

– Вот чудак! – удивился Пульпе.

– Это вы о чем? Не пойму никак, – спросил Гавзов.

Катерина посмотрела на Яниса. Тот понял ее вопрос и спокойно произнес:

– У меня от Дмитрия секретов нет. Этот паренек, все забываю…

– Толя Ларионов, – подсказала Катерина.

– Толя. Вообщем…, в вашей реке слиток золота нашел и в свое время перед Катериной хвастался.

– Но потом сказал, что выбросил его в озеро из-за того, что мы с мамой в Ленинград вернулись, – добавила Катя.

– Ага. Неразделенная любовь, – прыснул Пульпе.

– Янис, ну, чего ты! – возмутилась Катя. – Он очень хороший парень.

– У Тольки, золото? Откуда оно у него? – удивился Митька.

– В речке, говорит, нашел, – ответила Катя. – Он не соврал.

Гавзов хотел еще о чем-то спросить, но Янис тогда решительно произнес:

– Дмитрий! Предлагаю на эту тему больше не говорить и лучше забыть. Ну его к чертям! Нам и тебе проблемы не нужны. Сколько из-за него людей разных пострадало.

– Да, папа, тоже такого мнения, – согласилась Катя. – Хотя очень интересна его судьба.

– Я не против. Только…, – Митька задумался.

– Что только? – в голосе Пульпе послышались нотки недовольства.

– Только, если все так и оставить, то еще много народу пострадает, – проговорила Катерина. – Я правильно понимаю? – она взглянула на Митьку.

– А мы – не народ? Мы, что какие-то особенные? – стоял на своем Янис.

– Ребята! Нужно найти его и в болоте утопить! Тогда уж точно оно не причинит никому зла! Толька мне рассказывал, что у вас есть такое у Смильского, – не унималась Катя.

– Вы меня, что не слышите? – повысил голос Пульпе.

Митька с девушкой переглянулись и Гавзов, словно извиняясь, пожал плечами. Катя хмыкнула и выскочила из комнаты. А когда они вместе с Нюрой вернулись, мужчины уже обсуждали завтрашнюю рыбалку.

– Ты, что, уснул? – голос Васьки Оманова вывел Митьку из задумчивости. – Пошел я, говорю.

– А, ну, да. Ты заходи, если что…

Эпилог

1 августа 1941 года

С деревни до Смильского и по лесной дороге и по реке расстояние почти одинаково. Зимой, когда болота замерзнут, можно добраться быстрее. Все они не больших размеров и безопасные кроме одного самого топкого и протяженного, что в десяти верстах от деревни. Напрямик по нему верст на пять путь сократить можно. Раньше и в теплое время через него ездили, но постепенно гать прохудилась, и пересекать топкое болото стало небезопасно. Деревенские мужики раньше содержали ее в проезжем состоянии, но с приходом Советской власти отношение к лесным дорогам вокруг деревни изменилось не в лучшую сторону. Без должного ухода они подразбились, а деревянный настил, коим был вымощен проезд через болото, местами сгнил.

С образованием колхоза крестьяне пытались привести гать в порядок, но так и не довели дело до конца. К тому же местами проезд заузили, переложив часть бревен с краев ближе к середине, из-за чего проехать в таком месте на телеге было не просто. Частенько колеса соскальзывали с гладких сырых бревен. Хорошо, если повезет и телега не завалится на бок. А если переворачивалась, то груз, что в ней находился, неизменно тонул в болоте. Но бывало, не только повозка с настила съезжала. Пару лет назад в тамошней трясине оступилась и утонула колхозная лошадь. И если бы за своего друга председателя тогда не вступился Григорий Конюхов, то вряд ли Михееву удалось избежать тюремного срока.

В дождливую погоду вода в переполненном болоте скрывала под собой гать и в такое время туда вообще никто не совался. А вот в сухое лето, когда настил был хорошо виден, кое-кто из деревенских мужиков нет-нет, да и сократит на нем свой путь. Председатель не раз предупреждал0 чтобы без крайней на то необходимости через болото не ездили. Ему, конечно, никто не возражал, но прямой путь так и не успевал зарасти лесной травой.

Вот и Толька, доехав до него, решил, что сейчас именно тот крайний случай, о котором и упоминал на колхозных собраниях Михеев. Ему, правда, самому этого слышать не доводилось, но отец частенько дома об том рассказывал. А сегодня Ларионов хорошо помнил, как накануне председатель несколько раз предупредил его о том, что ехать на Смильское нужно как можно быстрее и срочно гнать телят с лесного пастбища в деревню. Значит, дорога каждая минута, а потому лишние версты наматывать никак нельзя. Два дня назад, он хотя и торопился домой, но ехать через болото даже в мыслях не было. Но сегодня свершено другое дело.

С середины июля стояла жара. Гать обсохла и хорошо просматривалась. Толька даже удивился, что по такому пути бояться ездить. Поначалу, и в самом деле все шло неплохо. Лошадь по бревнам ступала аккуратно, без боязни, а колеса повозки мерно ним постукивали. Анатолий поначалу слегка побаивался и частенько перегибался через телегу, поглядывая на них. Проломы в дороге попадались, но старенькая кобыла их легко перешагивала, протаскивая следом и телегу. Постепенно боязнь съехать с гати отступила, и под аккомпанемент скрипящих колес он даже стал напевать незамысловатый мотивчик известной уличной песенки. Чуть погодя, чтобы уж совсем успокоиться, Толька затянул ее с самого начала:

«По приютам я с детства скитался,

Не имея родного угла.

Ах, зачем я на свет появился,

Ах, зачем меня мать родила?!»

С каждой строчкой настроение поднималось, и вскоре на лице парнишки проступило что-то наподобие улыбки. До конца гати оставалось буквально несколько метров, когда передняя нога лошади, скользнув по гнилому дереву, провалилась между бревен. Стараясь поскорее выбраться из провала, животное перенесло всю тяжесть на другую ногу. Но заболонь была настолько скользкой, что копыто чиркнуло по ней, и лошадь, не удержавшись, упала на колено. Она попыталась выпрямиться и что есть мочи подалась вперед, но одно из колес телеги как назло уперлось в небольшой выступ, не давая ей подняться.

Не успел Толька сообразить, что делать, как лошадь, скользя копытом по бревну, все же смогла за него зацепиться и поднялась на обе ноги. Однако с испуга та так дернула оглобли, что телегу занесло. Совсем немного. Она чуть скользнула в бок, но и этого хватило, чтобы одно из колес съехало с узкой гати. Когда повозка стала клониться на бок, Толька инстинктивно спрыгнул на гать. Он с замиранием сердца смотрел, как лошадь, выпучив от страха глаза, продолжала тянуть телегу, пока та не опрокинулась. Парень бросился было к ней, но вовремя остановился: кобыла не успокоилась и продолжала тащить повозку. Она, словно чувствовала, что если ее не выдернуть, то та рано или поздно утянет ее за собой в болото. В какой-то момент все, что лежало в телеге, свалилось в вязкую трясину и исчезло в мутной болотной жиже.

Наконец лошади удалось справиться, и повозка оказалась на дороге. Тут же, сделав глубокий вдох, она рванула вперед и выволокла телегу к краю болота. Оказавшись на опушке леса, кобыла остановилась и, словно извиняясь за случившееся, оглянулась на возницу.

– Что все так…, – Толька хотел выругаться, но лишь в сердцах плюнул себе под ноги.

Он поднял с гати небольшую жердь и какое-то время пытался ею хоть что-то нащупать в болотной жиже. Однако, вскоре поняв бесперспективность своего занятия, парень отшвырнул ее в болото и пошел к лошади.