Текст книги "Разбойничья Слуда. Книга 4. Рассвет"

Часть шестая

Январь-февраль 1943 года

Они лежали рядом друг с другом, не смея поднять головы. Атака захлебнулась, и красноармейцы укрылись в окопах. Старший сержант Гавзов и младший сержант Панин – бойцы Волховского фронта, спрятавшись в небольшой воронке, пытались укрыться от сумасшедшего обстрела. Очередной снаряд сорвал мерзлоту и Митька со своим приятелем, не желая быть срезанными пулеметной очередью, вжимались в черную талую землю. Минут через пять она стала замерзать и чтобы, не приморозить полы шинелей, им пришлось время от времени перекатываться с места на место.

– Без артиллерии не подняться! – стараясь перекричать грохот рвавшихся поблизости снарядов, прокричал Панин. – Замерзнем здесь, если без подмоги!

– Не дрейфь, братишка! Скоро наши…

Он не успел договорить. Прилетевший откуда-то осколок чиркнул по каске, заставив его ткнуться носом в землю. Митька приподнялся, пощупал вмятину и вытер рукавицей лицо.

– Зацепило? – голос Прохора вывел его из некоторого замешательства.

– Нормально всё! – не поворачиваясь, крикнул он в ответ.

И тут же со стороны знакомого лесочка ударили зычные гаубицы. Какое-то время они беспрерывно молотили вражескую передовую, пока во всеобщий гул канонад не ворвался вой реактивных Катюш. На какое-то время звуки орудий воюющих сторон смешались, и Митьке показалось, что теперь он точно знает, что такое кромешный ад, которым в детстве его пугала бабка Анна. Постепенно с немецкой стороны пушечные выстрелы стихли. Смолкла артиллерия и Красной Армии. И только жуткий, но одновременно такой желанный сейчас вой Катюш, заполнил собой всю округу.

– Скоро наша очередь! – крикнул Прохор в самое ухо Митьке.

С Прохором Митька был знаком с тридцать девятого. Вместе в армию призвали и финскую прошли. С самого начала войны вместе с немцами воюют. Даже ранило их вместе и в медсанбате лежали в сорок первом на соседних койках. Одним словом, не разлей вода. И каждый раз, когда Митька слышал от приятеля про «очередь», никак не мог понять, что тот имеет ввиду: толи умирать черед настал, толи в атаку идти и врага бить. Еще на финской спросил об этом Панина. Но тот отшутился, сказав, что сосед его по квартире так говорил, вот и прилипло.

Тишина наступила внезапно. Еще несколько секунд назад Гавзову казалось, что от стоящего вокруг грохота, земля не выдержит и расколется прямо под ним. И когда он провалится, сомкнется и похоронит его заживо. И вдруг все стихло. Митька слышал, как дышит Панин, а совсем рядом кто-то усердно читает молитву. В какой-то момент позади них нервно засмеялся недавно призванный мальчишка, но после глухого окрика замолк.

В голове все еще стоял грохот артиллерийских выстрелов, а по рукам уже пробежала легкая дрожь. Сколько осталось позади боев, но вот от противного озноба, который всегда его накрывал перед атакой, Гавзов никак не мог избавиться. И не важно, ждал ли он наступления врага или сам готовился к нему. Возбуждение от предстоящего боя постепенно начинало овладевать им. Наступал тот момент, когда голова еще не слышит, а тело уже чувствует, что вот-вот раздастся голос командира. И сейчас Митька уже явно представлял, как взводный привстал на одно колено и поправляет шапку, готовясь подняться.

– Взвод! В атаку – вперед! – наконец, донесся до него голос командира.

Дрожь мгновенно пропала и внутри все отпустило. Тяжесть и страх покинули тело, и оно, словно пружина, распрямилось и выскочило из укрытия. Тишинину мгновенно разорвало громогласное «Ура!» и вперемешку с отборным матом разнеслось по всей округе. Ноги не слушаясь панических и противных советов головы, понесли Гавзова вперед.

– Эни!7777
  Мама (татарский)


[Закрыть], – кричал бежавший впереди татарин Мустафин из второго отделения, убежденный, что так ему никакая пуля не страшна.

Сколько они пробежали, и сколько еще осталось, Гавзов не понимал. Пот заливал глаза, а ноги отказывались слушаться. Митька не стрелял, боясь попасть в спины бегущих впереди. А их с каждым метром становилось все меньше и меньше. Он видел, как редеют впереди шеренги бойцов, как упал, неловко подвернув руку, Мустафин. «Неужели и мать не уберегла? – промелькнуло в голове у Митьки». В какой-то момент стало заметно тише: уже никто не кричал и не ругался, а пули перестали свистеть. Лишь стоны лежащих вокруг раненых и натужное дыханье рядом бегущих однополчан нарушали непонятное затишье. Митька чуть сбавил шаг, и, пытаясь понять, что случилось, обернулся. Сзади на него тут же налетел Прохор. По его взгляду Гавзов заметил, что впереди происходит что-то необычное. И в то же мгновенье со стороны немецких позиций послышался истошный и в то же время радостный крик:

– Наши!

Тут же кто-то очень умело и радостно выругался, а громогласный голос снова наполнил своим криком всю округу: – Наши! Мужики! Наши!

Гавзов развернулся и посмотрел туда, откуда еще совсем недавно летели пули и снаряды. Навстречу ему бежали красноармейцы. Не совсем понимая, почему бегство солдат сопровождается криком «Наши», он на какое-то мгновенье растерялся. И тут до него, наконец, дошло. «Ленинградцы! – сообразил Митька и рванул навстречу бегущим солдатам. Заприметив приближающегося к нему молоденького командира, раскинул руки и бросился к нему.

После госпиталя в свою часть Гавзов не вернулся. Возвращаться было некуда: полк, с которым он воевал, пока он лечился после финской расформировали, а весь личный состав распределили по другим соединениям. Причины Митька не знал, да особо его и не интересовало. Не все ли равно, где дослуживать оставшийся срок. Все-таки фронтовик, а не новобранец какой-то. Ранение получил в бою. С таким багажом по его мнение дослуживать можно было где угодно. Жаль награду не получил, но все равно, службу он ожидал не тяжелую.

Но оказавшись летом сорокового в Литве, понял, что надеждам на легкую службу не суждено сбыться. В составе стрелкового корпуса почти весь личный состав имел боевой опыт. Халхин-гол, озеро Хасан, Финская и Испанская войны – с представителями всех последних конфликтов, в которых участвовала страна, довелось ему здесь встретиться.

С ними и встретил он начало войны. Однако, весь приобретенный ранее военный опыт почти не пригодился. Об атаках пришлось забыть сразу, да и обороняться против превосходящего в живой силе и технике врага было невозможно. Хотя Митька никогда не занимался боксом, но со своим приятелем был полностью согласен. А тот нынешнее положение оценивал не иначе, как избиение в углу ринга: сил, на то, чтобы сдерживать противника уже не осталось, а не то, чтобы хоть как-то ему ответить.

Они отступали и в середине июля, все, что осталось от стрелкового корпуса, командование доукомплектовало и включило в состав другой армии. Но и в ней воевал Гавзов недолго: уже в середине августа их корпусное управление отправили на формирование нового воинского соединения на северо-восток ленинградского фронта. Однако и там Митьке не суждено было задержаться. Несмотря на ожесточенное сопротивление, через месяц был оставлен Шлиссельбург. Остатки армии, в составе которой он воевал, были отрезаны и оказались вне блокадного ленинградского кольца. Так оказался старший сержант Гавзов в составе Волховского фронта.

Всё это время вместе с ним воевал и Прохор Панин. С ним накануне наступления они проговорили весь вечер. И хотя все уже не раз было говорено, переговорено, но отчего-то в такие минуты им очень хотелось хоть с помощью воспоминаний вернуться назад и окунуться в ту, ставшую такой далекой, мирную жизнь. Прохор был разговорчив и много шутил. Но в какой-то момент вдруг замолчал, а потом грустно заметил:

– Слушай, Митя. У тебя нет чувства, что мы так долго воюем, что старой жизнью больше и жить не сможем? Только и умеем воевать. Я, вроде, очень хочу домой. Хочу сестренку увидеть, друга своего Яниса. Даже соседа по коммуналке инженера Витю. Но в то же время боюсь той минуты. Что я там буду делать? Я же совершенно не представляю себя без оружия! И еще. Ты знаешь, я, когда был маленький, то думал о возможной смерти матери. Ну, когда она состарится. Я еще в школе учился. Мне казалось тогда, что я очень сильно буду переживать утрату. А когда год назад письмо от сестренки с известием о ее смерти пришло, то поймал себя на мысли, что тех детских переживаний во мне и нет. Смерть и смерть.

– Война. Столько смертей кругом. Хошь не хошь, привыкаешь, – рассудил Митька.

– Ну, мать же, – не унимался Прохор. – А внутри, словно камень не прошибаемый.

– У меня тоже такое бывает. Да и у ребят, – он кивнул на собравшихся у печки красноармейцев. – У всех на войне души черствеют. Это нормально. Оттают потом… на гражданке. Плохо, что девчонкой ты не обзавелся. Так бы писала тебе, и спокойнее на душе было.

– Сестра пишет.

– Сестра совсем другое. Мне вот моя Нюра пишет.

– Слушай, Митя. У меня просьба к тебе необычная. Почитай мне ее письма. Вдруг меня завтра убьют, – задумчиво проговорил Панин. – Я знаю, что ты их хранишь.

– Ну, ты это! Ты такие мысли брось. Помирать нам рановато еще! – не удержался Митька.

Он хотел что-то сказать приятелю о тайне переписки, но глядя на своего скисшего друга, произнес:

– Мешок мой подай.

Когда Нюркины письма оказались у него в руках, Гавзов вытащил одну из открыток.

– Здравствуй мой муж Дмитрий Павлович, – начал он и остановился, видимо решая, читать ли все в подряд или выборочно.

Бегло читать Митька не мог. Четырех классов для него было явно недостаточно, чтобы научиться это делать быстро и без запинок. А дома совершенствоваться было не на чем. Несколько церковных книг, да зачитанная до дыр невесть откуда взявшаяся тонюсенькая поварская книга – вот и вся их семейная домашняя библиотека. Потому, когда возникала такая необходимость, он говорил не спеша, растягивая каждый слог. Слушая его, можно было подумать, что чтение ему доставляет удовольствие и от того он смакует каждое слово и не спешит расставаться с ним. Так читала его бабка. Она и научила внука такому способу. Благодаря этому Митьке удавалось прекрасно скрывать своё плохое чтение.

– Пишет тебе твоя законная жена Анна. От матери тебе низкий поклон. Скучаем по тебе. Кабы знатьё, так ребеночком могли бы обзавестись. Из-за войны-то тебя не отпустят осенью? С деревни уже много мужиков забрали в армию и сегодня еще восемь человек. Ивана Ларионова (Емел), Тольку Уткина, у председателя старших сыновей Афоню и Федьку призвали. В колхозе все без изменений. Только на сенокосе нынче все одни бабы. А на косилке Федосья Пластинина работает. У Ляповых бабка померла. Мало мы вместе-то с тобой пожили. Жду тебя. Без детишек-то скучно. Не знаю чего еще писать. Ты там береги себя. Твоя жена Нюра. 31 июля 1941 год».

Митька убрал открытку и посмотрел на притихшего Прохора.

– В июле писала, а получил уж…, – он всерьез задумался.

– Когда первый снег выпал, – произнес Прохор.

– А ты почем знаешь? – удивился Гавзов.

– Почем, почем, – пробурчал тот. – Уж сто раз прежде о том сказал. И вместе со вторым, – проявил осведомленность Панин.

– Ага. Тогда самолет с почтой прилетал и мешки сбросил.

– Прочитаешь? – снова спросил Прохор.

– Чего не почитать. Слушай. В деревне секретов нет ни от органов, ни от лепших товарищей, – Митька вытащил единственное письмо, которое было в конверте.

– Здравствуй, муж мой Дмитрий Павлович! – нараспев выговаривал Гавзов. – Пришло от тебя письмо. Ты пишешь, что не получал от меня письма, но я писала. Пишу снова. Вот и осень пришла. Я жива-здорова, слава богу. Мать на оборонные работы отправляют. И еще женок с деревни с ней. Баб ямы копать забирают. Но бумага с району пришла. Разнарядка поступила. За неисполнение легко представить, что в военное время будет. Федосья-бурунша, вроде тоже уезжает. Тюрики некому будет делать. Глафира Ретьякова сказывала, что теперь трубы в избах из мурага7878
  Дёрн (местное)


[Закрыть] придется класть, да глиной мазать. Ну, да то не само главно нынче.

Хлеб уродился сейгот хороший, только все велено даже в амбарах на посев не оставлять, а в район отправить. Кажинный день телега в район ездит. А нам за трудодни выдали всего ничего – полкило на два трудодня. Правда, репы за двором поспело. Я твою тропу нынче починила. Пять рябков уловила. Удить ходила. С десяток харисков попало. Наелась. Вы чего там плохо воюете? Конца и края войне нет. То я шучу. Ой, любимый мой, Митрий, когда и свидимся топере. Нашелся дома конверт пустой, так поболе опишу про нашу жизнь.

В начале сентября к нам из Ленинграда эвакуировали семью. Мать с дочерью. Их Гришка Конюхов поселил в своем доме. Все одно пустой стоит. Они с Ленинграда. Девочку Катей зовут. Мать Татьяна, а фамиль иноземная какая-то. Я и не запомнила. Мать-то – краля кралей из себя. При конторе пока, а дочка та ничего. Не изнеженная. Со мной на ферме работает, не веньгает7979
  Капризничает, хнычет, противится (местное)


[Закрыть]. А еще у Сорокиных корова отелилась. Сразу двух телят принесла. Второй раз телится и второй раз двух. В Шольском хотели лесопункт строить. Там и поселок с новыми домами и даже клуб. Но из-за войны отложили. А народ, что туда понаехал, так и живут в лесных избушках. Отовсюду люди. И высланные есть. Даже поляки есть. Что еще написать? Воды в реке насбывало8080
  Прибыло (местное)


[Закрыть]. Все дожди идут и идут. Рыжиков пособирала, да что толку. Соли в колхозе дали немного совсем нынче. Меньше полушатика8181
  Небольшой деревянный бочонок (местное)


[Закрыть] всего и посолила. Оставила остатки на другие нужды. Прошка Сиплый рыбину8282
  Семга (местное)


[Закрыть] уловил пуда на два. Нинка его мне кусок принесла. Скусно. Митя, уж скорее вы гоните врага, чтобы домой вернуться. Все, заканчиваю. Мать ворчит, что всю лучину извела. Но то она любя шумит. Знает, что тебе пишу. Ты не думай, она очень радеет8383
  Усердно желает (местное)


[Закрыть] за нас. Чтобы все у нас с тобой сладилось. Чтобы ты скорее вертался. А карасину осталось совсем ничего, так лучину жгем. Чего лучину жалеть? С пламенным приветом к тебе твоя Нюра. 25 сентября 1941 год».

– Да, не сладко бабам в деревне, – заключил Прохор. – Нюрка у тебя женка справная.

– Да, то еще ничего. Письмо-то старое. Жили, пока запасы были. А вот сейчас… А сколько еще эта война продлиться, никому не известно. Надо до Берлина дойти, чтобы победить, а мы еще под Ленинградом топчемся. Вот и думай, – проговорил Митька.

– Ну, товарищ Сталин уж знает, – не согласился Прохор. – Да и везде сейчас трудно.

– Знать-то может и знает, только в окопах от этого не легче. Нет, Прошка, в деревне не сладко сейчас. Ребятишки с пополнения рассказывают. Я и с вологодскими разговаривал и с архангельской области ребятами. Везде все государству сдают, а сами как хошь. Это мы тут с тобой на всем готовом, а там за трудодни уже и хлеба не дают. Ну, да ладно. Давай еще тебе открытку прочитаю одну, и хватит на сегодня. Завтра после боя еще, – Митька из нескольких карточек выбрал одну, чуть разгладил на колене рукой и стал читать.

– Мать написала, что ее и еще какую-то женку санитарками взяли в госпиталь. Все лучше, чем мерзлую землю тюкать и в землянке жить…

– А чего не сначала читать стал? – перебил его Панин. – Мне первые слова очень уж нравятся. Так и представляется, будто ко мне обращаются: «Дорогой и любимый».

Гавзов вздохнул и прочитал:

– Здравствуй дорогой мой муж Дмитрий Павлович! Получила от тебя весточку. Спасибо за деньги. Получила уже несколько раз… Дальше про мать – я уже читал, – Гавзов скользнул пальцем по открытке чуть ниже по тексту. – Женщину, с которой мать сдружилась, взяли работать тилифонисткою. Я, правда, не поняла, о ком это она написала. На Тольку Уткина похоронка пришла. Двадцать пять годков было. Любка евонная неделю убивалась. Думали, головой тронется. Две девки остались без отца. Мать у них в декабре представилась. Теперь Толька. Что делается. Ну, и зима нынче стоит. Заморозило всю деревню. Печь не перекаливаю, сплю не раздеваясь. Татьяна Ивановна с Катей ко мне жить перешли. Эвакуированные, которые. И с дровами легче и веселее. Кое-кто у нас на зиму в баню жить перебрался. Фамилии выучила у них. Озолс. Смешно, да? С Катькой болтаем, когда спать ложимся. У нее парень тоже воюет. Но он не знает, что он ее парень. А она только о нем и говорит. Историю, как он их с матерью от грабителя защитил, уж пять рассказывала. Чудные они городские. А про деревню и колхоз особо нечего писать. Завтра к Смильскому поеду. Там еще зарод8484
  Стог сена (местное)


[Закрыть] остался. Чего в колхозе долго вошкались8585
  Долго собирались, медлили (местное)


[Закрыть]? Верно, забыли и только вспомнили. С Катей и поедем. Кабыть всего помаленьку пописала. Жду тебя. Ты токо не погибни! Твоя жена Нюра. 22 февраля 1942 года».

Молоденький капитан вцепился в Гавзова и тряс так, что с его головы слетела каска. Он не скрывал своего восторга от происходящего, и казалось, его вот-вот разорвет от переполнявших чувств, а безмерная радость превратится во что-то материальное и выплеснется наружу.

– Не раздави, товарищ командир! – крикнул Гавзов в шутку, но вокруг стоял такой шум, что тот его вряд ли расслышал.

– Урра-а-а! Я-а-к! – кричал капитан.

В какой-то миг Митьке показалось, что тот назвал его «земляком» и, он, не зная, как поступить, тоже закричал тому прямо в ухо:

– Конечно, земляк! Мы все земляки, товарищ капитан!

Тот ослабил хватку и тут же, взмахнув руками, свалился на землю. «Ты, наверное, о земле подумал, а не о земляке, – усмехнулся про себя Гавзов». Он помог командиру подняться и пока тот, отряхивал с колен снежную грязь, побежал искать друга Панина.

***

Наконец-то наступила передышка, и можно было если не отоспаться, то хотя бы прикрыть глаза. Он не вошел, а ввалился в блиндаж и сразу остановился, прислонившись спиной к холодной стене. Сквозь пелену в глазах и накатившуюся усталость Янис слышал, как кто-то громко кричал в окопе, но вернуться не было сил. Сидящий за столом сержант, увидев капитана, поднялся, но Пульпе остановил его рукой. Он зачерпнул из ведра полную кружку холодной воды и в несколько глотков жадно выпил. Ноги отказывались слушаться, и Янис сполз вдоль бревенчатой стены на пол, неловко задрав шинель на спине.

– Товарищ капитан, ты ранен?

Солдат подскочил к Пульпе и склонился над ним.

– Моя очередь пришла, – чуть слышно прошептал капитан.

– Что?

– Я умер, сержант… от усталости, – добавил тот, и голова его упала на грудь.

– Вот ведь незадача какая! Трое суток не спать! Ну как же так, товарищ капитан! – засуетился солдат возле командира.

Он пытался поднять его и уложить на нары, но капитан хоть и был много младше по возрасту, но значительно превосходил своего связного по габаритам. Наконец, тому это удалось, и Пульпе оказался на импровизированной постели. Переведя дух, солдат присел рядом с командиром. Глядя на черное от копоти лицо, Сергей Сергеевич Сергеев в очередной раз пожалел своего молодого командира. «Двадцать один. Как моему Ваське… было, – подумал он, вспоминая погибшего сына».

А капитан безмятежно спал. Сейчас для него война хоть на какое-то время закончилась. И где-то далеко в прошлом остался враг в таких ненавистных ему мышиных шинелях. Не нужно отбивать их атаки поредевшим от потерь батальоном и сходиться в рукопашной, когда и сил-то почти не осталось. Он лежал в захваченном у врага блиндаже рядом вблизи того, что осталось некогда от рабочего поселка, коих до войны в тех местах было не мало. Казалось, после нескольких бессонных ночей и накопившейся усталости командир одного из батальонов Ленинградского фронта проспит целую вечность. Однако, уже через два часа Пульпе открыл глаза и, спустив вниз босые ноги, уселся на нарах.

– Вы бы обулись, товарищ капитан! Я сапоги-то стянул, чтобы онучи просохли. Сейчас подам, – заметив проснувшегося командира, поговорил связной.

Он привстал из-за стола, снял развешенные у печки портянки и положил рядом с Янисом.

– А лучше поспали бы еще. Тихо вроде. Кстати, пока вы спали, старшина погоны принес! Я себе уже пришил. Вот, смотрите какие красавцы, – он похлопал себя по плечам, показывая новенькие знаки отличия. – Товарищ Сталин правильно сделал, что погоны разрешил. Теперь мы враз фрицев одолеем.

– Да, Сергеев, одолеем. Наша очередь побеждать, – только и вымолвил Янис, глядя на серо-зеленые прямоугольники с малиновыми кантами на плечах красноармейца. – Командиров рот через час собери.

– Вы бы разделись. Я быстро бы и вам пришил. Звездочки уже приколол, – он кивнул на стол, где лежали капитанские погоны. – А ротных оббегу. Не беспокойтесь.

– Хорошо. А я почитаю, – проговорил Пульпе, стягивая гимнастерку.

Сергеев за те полгода, что был связным в батальоне Пульпе, хорошо его изучил и знал о необычном увлечении своего командира. Он бы и сам не прочь почитать, только вот никто ему не писал. Жена с дочкой остались под немцем в Пскове, а сын погиб.

– А старшина сказал, что теперь вас надо офицером называть вместо командира Красной Армии. Командир вроде как надежнее было. Ну, да начальству виднее, – рассудил сержант.

Янис промолчал и вытащил из вещмешка пачку писем. Умело развязал удерживающую их тесемку и взял самое нижнее из них.

«Здравствуй, Янис! Получили от тебя весточку. Спасибо, что написал маме. Она попросила ответ написать. Мама почти все время на фабрике. Я тоже пойду работать. В институт пойду после победы. У нас все хорошо. Конечно, не все, но на фронте в сто раз труднее. Сейчас много ленинградцев стали уезжать на оборонные работы. Я тоже хотела, но меня не взяли. Мы очень рады, что ты жив и здоров. Прошло уже три недели с начала войны. Очень переживаем за тебя. Переживаем за Прохора, переживаем за всю страну. От Прохора тоже было письмо. Он находится в районе Красногвардейска8686
  Город Гатчина


[Закрыть]. Пожалуйста, не обижайся на меня за тот вечер. Какая я дура. Но я не была ни в каком кино. Я была дома и слышала, как ты пришел. Дура, я дура! Если ты не против, то я буду писать тебе часто. Ты же не против? Я знаю, что на фронте писать времени и сил не остается. Но, надеемся, ты будешь писать. И ждем вас всех с победой! Уля Панина.10 июля 1941 год».

Пульпе дочитал и прикрыл глаза. Это было самое первое письмо, которое ему пришло на войне. Он помнил его почти наизусть. Почему хранил старые письма, и сам сейчас не смог бы точно ответить. Первое приберег, как ему казалось, в качестве сувенира-ниточки о той жизни, что остановилась для него летом сорок первого. Он попытался вспомнить, когда оно пришло, и расстроился, что не смог этого сделать. Нет, конечно же, Пульпе знал, что получил его в самом начале войны, но где тогда был сам, уже забыл.

Потом пришло еще одно. От Катерины. Его тоже сохранил: очень уж красиво и душевно написала девчонка. Письма приходили не регулярно. От Катерины немного и было. А потом и совсем не стало. Постепенно в его вещевом мешке скопилось несколько десятков разномастных открыток, треугольников и секреток8787
  Вид почтового отправления


[Закрыть]. В основном от Ульяны. Конечно, все сохранить не удалось. Несколько писем исчезли вместе с блиндажом после прямого попадания снаряда. Хорошо, хоть в тот момент его самого там не было.

Они были разные по цвету и размеру. Было также несколько писем от тетки Нюры и одно от приятеля из училища. И от Прохора одно пришло, но пропало все в том же взорванном блиндаже. Янис даже ответ не успел написать. А самое обидное, что обратный адрес не запомнил, а больше от Панина писем не было.

Пульпе хранил их и частенько перечитывал. Особенно те, что писала Катя. И даже, когда прошлым летом после ранения оказался в медсанбате, кто-то из бойцов заботливо перевязал их веревкой и положил рядом с ним на носилки. И первое, о чем он подумал, очнувшись на больничной койке, были письма. Янис тогда сразу сунул руку под подушку и, нащупав знакомые листки, успокоился. Он читал их каждый день. Когда лежащий рядом с забинтованными глазами молоденький солдат попросил послушать хоть одно, он без стеснения прочитал ему несколько писем. А утром на кровати лежал уже незнакомый раненый солдат.

– Ночью умер, – проговорила суетящаяся рядом санитарка в ответ на безмолвный вопрос Пульпе. – Из деревни парнишка. Он, поди, и девчонок-то никогда даже за руку не держал.

Янис посмотрел на Сергеева. Тот старательно, стежок за стежком пришивал погон, что-то тихо напевая себе под нос. Уловив взгляд командира, солдат поднялся.

– Кипяточку, товарищ капитан? Сахарок есть.

– Нет, не хочу. Почитаю еще, – ответил Пульпе и вытащил из пачки следующее письмо.

И тут Сергеев охнул и, хлопнув себя по лбу, кинулся к столу. Схватив рабочий блокнот, связной вытряхнул из него почтовую открытку и облегченно вздохнул.

– Товарищ капитан! Совсем из головы вылетело! Вам же открытка пришла. Еще три дня назад принесли! Бои были. Я сунул и забыл! – проговорил Сергеев, протягивая письмо. – Правда, она давняя. Нет, я не читал, просто дату увидел, когда ее принесли.

Пульпе взял открытку и быстро пробежал по ней глазами. После первых же строк сердце учащенно забилось, а к горлу подкатил предательски комок.

«Здравствуй, Янис! Пишу тебе из Архангельской области. Как мы сюда ехали – не передать словами. У папы там работает знакомый милиционер. Вот к нему он нас с мамой и отправил. Его зовут Григорий Пантелеевич Конюхов. У него есть жена. Хорошая женщина. И две дочки. Но они еще маленькие. Восемь и десять лет. Мы прожили у него в районном центре одну неделю. Его со дня на день должны взять на фронт, и он предложил маме жить в деревне в отдельном доме. Мама сначала не соглашалась, потому что в деревне только начальная школа. Но Григорий Пантелеевич договорился с тамошней учительницей, что она поможет мне, если будут трудности. И в районном управлении поддержали. Сказали, что можно будет после самостоятельного обучения пройти экзаменационные испытания и перейти в девятый класс. После этого мама согласилась и вот мы уже несколько дней живем в деревне, как настоящие крестьяне. Вот на этот адрес пиши нам, пожалуйста. Жалко, что деревня очень далеко от фронта и письма будут долго идти. Но я терпеливая. Буду ждать. В следующем письме напишу о деревне. Я буду писать, даже, если не получу ответа. 15 сентября 1941 года. Катя».

– Сколько времени прошло, – несколько минут спустя чуть слышно произнес Пульпе.

Он повернул листок и прочитал адрес:

– Архангельская область, Верхнетоемский район, деревня Ачем. Колхоз «Красная деревня». Озолс Татьяне Ивановне (для Кати).

– Что, товарищ капитан?

– Письмо, говорю, в сорок первом еще написано.

– Сейчас много пришло таких. Все-таки связь с большой землей, какая-никакая, а наладилась. Говорят, целый вагон писем был. И еще не все разобрали. Может еще принесут. Хорошее ли пишут?

– Да уж, – вздохнул Янис, прекрасно понимая, что это письмо скорее всего было не единственным, которое он не получил от Кати.

– Готово, – произнес Сергеев, протягивая Пульпе гимнастерку. – К шинели тоже пришью.

Янис одним движением натянул на себя гимнастерку и поочередно покосился на плечи. Затем не спеша намотал портянки, натянул сапоги и, поднявшись, снова оглядел погоны.

– Благодарю, сержант, – проговорил он, не совсем понимая, зачем они нужны на войне.

Когда до передовой дошли новости о погонах, Янис не раз задумывался о степени необходимости их на войне. Да, красиво. Да, добавляет военному значимости и подтянутости. Но на войне, чем меньше разного рода нашивок, тем легче в бою. А погоном можно и зацепиться за что-нибудь в самый неподходящий момент. И в рукопашной неприятелю легче за него будет ухватиться. Немца какой-то раз он за погоны и схватил, прежде, чем свалить. Считай, после каждой заварушки обмундирование ремонтировать нужно. А если погон один потеряешь, в одном ходить, пока другой не найдется? Все заботы лишние. Петлицы – те совсем другое дело. Их пришил и забыл. Как влитые сидят.

Известие о начале войны застало Яниса на казарменной койке училища. Он так и не понял тогда – удалось ему поспать после возвращения из дома или нет. До самого подъема ворочался, пытаясь найти подходящую позу, но воспоминания о прошедшем вечере никак не давали сну завладеть им. Из головы не уходило неожиданное знакомство с семьей Озолс. Да и с Ульяной получилось как-то не по-людски. Девчонка ждала, а он в это время распивал чаи.

А в то утро в семь часов поднятые по тревоге курсанты училища стояли на плацу. Начальник военного училища сухо доложил о начале войны и подготовке личного состава к ведению боевых действий. Почти весь личный состав должен не позднее завтрашнего дня убыть в район Луги. После этого в ускоренном порядке ряду курсантов были присвоены звания лейтенантов. К середине дня некоторые из них получили направления в действующие части, а другие возглавили вновь созданные формирования училища. Оставшихся курсантов, в числе которых был и Пульпе, распределили по подразделениям, выдали оружие и сухие пайки.

В конце июня Янис вместе с училищем уже принимал участие в боях с немецкими захватчиками в составе Лужской оперативной группы войск Северного фронта. Курсанты с должным упорством и героизмом обороняли подступы к Ленинграду на Сабском плацдарме Лужского оборонительного рубежа. Неся большие потери в личном составе, оставшиеся части к середине августа были выведены в расположение училища. Здесь Янису было присвоено звание лейтенанта, и вместе с другими его сокурсниками он стал командиром Красной Армии. Отсюда получил направление на фронт и в конце августа воевал в районе Красногвардейска.

Надолго задержать там противника не удалось, и к середине сентября он уже командовал взводом на Пулковском рубеже. Больше года воевал здесь Янис, пока в первых числах января сорок третьего вместе с несколькими подразделениями своей армии не попал на восточный рубеж Ленинградского фронта. К тому времени он уже в звании капитана командовал стрелковым батальоном. Не обошлось и без ранений. Вражеские пули несколько раз настигали его в бою. Но ранения, к счастью не были серьезными, и лишь однажды он оказался в медсанбате.

В ходе наступательной операции подразделение под его командованием было в числе тех, кто прорвал немецкую оборону и встретился с частями Волховского фронта. В середине января он впервые в жизни обнял человека. И не просто обнял, а вцепился в него, безмерно радуясь ему. Нет, конечно, мать и тетку Нюрку он обнимал часто. Но, чтобы вот так, схватить в объятья незнакомого человека и радоваться этому, было впервые. Но в тот момент солдат с Волховского фронта был для него самым близким и дорогим человеком на всей земле. Янис так крепко тряс его, что у бойца слетела с головы каска. Она упала ему под ноги, выставляя напоказ ранее полученные отметины. Кудрявый черный чуб более ничем не удерживаемый вывалился наружу и рассыпался по вспотевшему лбу. Незнакомец тоже обхватил его. Возбужденный успехом и победной эйфорией тот что-то несколько раз прокричал Янису, но при всеобщем радостном шуме и гвалте слов его Пульпе не расслышал. Он тоже в свою очередь пытался что-то говорить молодому солдату и, если ему не послышалось, тот даже назвал его земляком.