Текст книги "Петр III"

Того ради как для лучшего и скорейшего прибытия, так и для обережения и безопаснейшего продолжения в пути вашего королевского высочества. сих посланных до границы курляндской отправили, которых рекомендуя в милость и призрение вашего королевского высочества. Остаюсь с непременным всегда люблением вашего королевского высочества моего вселюбезнейшего племянника благожелательная и благосклонная тетка Елисавет».

Второе письмо, явившееся ответом на послание принца из Митавы, еще более, чем первое, отражает нетерпеливое ожидание прибытия наследника в Россию. Императрица призналась, что «с великою приятностью и нетерпением вас к себе ожидаю… и при сем желаю, чтобы без всякого замедления наискорее сюда прибыть соизволили, тем наипаче, что я никакой встречи для приема вашего королевского высочества никого не отправила в том намерении, чтобы не было для сего случая никакой остановки и препятствия».

5 февраля 1742 г. принц прибыл в Петербург. На радостях Елизавета Петровна в дворцовой церкви отслужила благодарственный молебен, возложила на него Андреевскую ленту с бриллиантовой звездой, а 10 февраля по случаю дня рождения принца был устроен фейерверк и иллюминации. Императрица поселила племянника рядом со своими покоями, что означало ее особенное к нему расположение.

Приезжий удивил окружающих худобой и бледностью. Некоторое разочарование он доставил и своей тетушке. Елизавета Петровна, как известно, не отличалась ни начитанностью, ни образованностью, но тем не менее племянник даже ее удивил дремучим невежеством.

Елизавета Петровна с нескрываемым желанием сразу же объявила бы голштинского принца наследником Российского престола, но тому препятствовал «Тестамент» Екатерины I, предусматривавший непременное условие – наследник должен был исповедовать православную веру. В итоге перед императрицей стояли две первостепенной важности задачи: подготовить претендента на трон к принятию православия и устранить серьезные пробелы в его образовании и воспитании. Первую задачу должен был решить иеромонах Тодорский, вторую – профессор Яков Яковлевич Штелин. Тодорский занимался с наследником ежедневно 4 часа по утрам русским языком и Законом Божиим.

По свидетельству Екатерины II, усвоение Карлом Петером православия протекало не без затруднений – в разговорах с Тодорским он по большей части обнаруживал отвращение к религии. Он не хотел ни с чем соглашаться, спорил о каждом предмете, и приближенные его часто бывали призываемы, чтоб охладить горячность наследника и пригласить его к более мягким выражениям. Наконец, после многих для себя неприятностей он подчинялся воле императрицы, но, может быть, по привычке или по охоте противоречить Карл Петер неоднократно высказывал, что ему приятнее было бы уехать в Швецию, нежели оставаться в России.

Свидетельства Екатерины II подтвердил саксонский дипломат Пецольд. В депеше от 12 октября 1742 г. он извещал свой двор: «Голштинский двор пренебрегает народом и оказывает явное пристрастие к Франции, которую народ считает своим злейшим и опаснейшим врагом. Молодой герцог и по настоящее время почти ни слова не говорит по-русски, и хотя его недавно стали обучать греко-российскому закону, но как к нему, так и ко всем здешним обычаям, он при всяком случае выказывает столько презрения, что с каждым днем его меньше любят».

Что касается устранения пробелов в образовании, то этот процесс по времени был более продолжительным, он закончился только в 1745 г., когда наследнику минуло 16 лет.

Воспользуемся пространным повествованием самого Якова Штелина, с немецкой педантичностью поведавшего, как протекал этот процесс.

Худ. Луи (Людовик) Каравакк Портрет императрицы Елизаветы Петровны. 1750 г.

Холст, масло. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

«Императрица, заботясь об его воспитании поручила своим посланникам при иностранных дворах прислать ей различные планы воспитания и составить несколько подобных здесь: один их них был составлен статским советником фон Гольбахом, бывшим наставником Петра II, другой профессором Штелиным; последний ей особенно понравился, потому что он specialissime соответствовал именно этому, а не иному другому принцу.

1 июня профессор был представлен молодому герцогу, как его наставник. причем императрица сказала: «Я вижу, что его высочество часто скучает и должен еще научиться многому хорошему, и потому приставляю к нему человека, который займет его полезно и приятно».

Занятия его высочества с профессором, который должен был находиться при нем все время, до и после обеда, шли сперва с охотою и успехом, молодой герцог, кроме французского, не учился ничему; он начал учиться по-французски у старшего учителя, но, имея мало упражнения, никогда не говорил хорошо на этом языке и составлял свои слова. Сама императрица удивлялась, что его ничему не учили в Голштинии.

Профессор заметил его склонности и вкус и по ним устроил первое занятие. Он прочитывал с ним книги с картинками, в особенности с изображениями крепостей, осадных и иноземных орудий, делал разные математические модели в малом виде, и на большом столе устраивал из них полные опыты. Приносил по временам старинные русские монеты и рассказывал при их объяснении древнюю русскую историю, а по медалям Петра I – новейшую историю государства.

Два раза в неделю читал ему газеты и незаметно объяснял ему основание истории европейских государств и показывал их положение на глобусе; знакомил его с планами, чертежами и проч., рассматривал план комнат герцога и всего дворца с прочими строениями, даже план Москвы вообще и Кремля в особенности и проч.

Когда принц не имел охоты сидеть, он ходил с ним по комнате назад и вперед и занимал его полезным разговором. Через это он приобрел любовь и доверенность принца, который охотнее выслушивал от него нравственные наставления, чем от обер-гофмарщала Брюммера и обер-камергера Берхгольца.

Итак, первые полгода этих занятий во время пребывания в Москве прошли более в приготовлении к учению, чем в настоящем учении. Притом же, при разных рассеянностях и почти ежедневных помехах нельзя было назначить постоянного занятия и строгого распределения учебного времени. Не проходило недели без одного или нескольких увеселений, при которых принц должен был непременно участвовать. Если была хорошая погода, то отправлялись гулять за город, или только покататься по обширной Москве. Это случалось, когда было угодно обер-гофмаршалу Брюммеру, который любил показывать себя публично в народе.

Я сказал ему однажды, отправляясь с ним вместе, не показать ли принцу какую-нибудь фабрику, и не составить ли план этих прогулок, чтобы они приносили ему пользу? Мое предложение похвалили, но не думали никогда исполнять его. Принца возили по всему городу, не выходя никогда из экипажа, и возвращались во дворец…

К разным помешательствам в уроках молодого герцога, с наступлением осени, присоединились уроки танцевания французского танцмейстера Лоде. Сама императрица была отличная и прекраснейшая танцовщица из всего двора. Все старались хорошо танцевать, поэтому и принц должен был выправлять свои ноги, хотя он и не имел к тому охоты. Четыре раза в неделю мучил его этот Лоде, и если он после обеда являлся с своим скрипачом Гойя, то его высочество должен был бросить все и идти танцевать. Это доходило до балетов. Принц должен был с фрейлинами танцевать на придворных маскарадах, хотя он к этому не имел ни малейшей склонности».

Эта длинная цитата из «Записок Штелина» нарочито приведена, чтобы читатель убедился, что методика обучения наследника, которой руководствовался профессор, никуда не годится не только с точки зрения современной науки, но и педагогических воззрений того времени: в ней отсутствовала система последовательного усвоения знаний, что порождало несуразную смесь на уроках разнообразных знаний. Следовательно, об основательном овладении знаниями говорить не приходится. Это отметила невеста наследника Екатерина Алексеевна, имевшая возможность лично наблюдать приемы обучения Штелиным своего воспитанника, отзывалась о них, как и о воспитателе, резко отрицательно: «Профессор Штелин, который должен был учить его (великого князя. – Н.П.) математическим наукам и истории, собственно только играл с ним и служил вместо шута… Во внутренних своих комнатах великий князь занимался исключительно военной выправкой нескольких лакеев, которые были даны ему в услужение. Он выводил их в чины и степени, и потом разжаловал, как ему вздумалось. Вообще он был очень ребячлив, хотя ему было уже шестнадцать лет в 1744 году.»

Итак, воспитательный и образовательный процессы голштинца можно разделить на три этапа. В первый из них, продолжавшийся от рождения до семилетнего возраста, он находился на попечении женщин. О нем всего лишь известно, что была попытка обучить ребенка французскому языку. Во второй этап, тоже продолжавшийся семь лет (1735–1742), в роли воспитателя сначала выступали офицеры, ранее служившие в прусской армии, а затем два наставника: обер-гофмаршал Брюммер и обер-камергер Берхгольц. Главный воспитатель Брюммер, человек жестокий, грубый и невежественный солдафон, ничему путному обучить своего воспитанника не мог.

Общую характеристику этого этапа в жизни Карла Петера дала его будущая супруга Екатерина Алексеевна. Она писала, что «молодой герцог наклонен к пьянству, что его приближенные не дают ему напиваться за столом, что он упрям и вспыльчив, не любит своих приближенных и особливо Брюммера; что, впрочем, он довольно живого нрава, но сложения слабого и болезненного. Действительно, цвет лица его был бледен; он казался тощ и нежного темперамента. Он еще не вышел из детского возраста, но придворные хотели, чтобы он держал себя, как совершеннолетний. Это тяготило его, заставляя быть в постоянном принуждении. Натянутость и неискренность перешли от внешних приемов обращения и в самый характер».

Третий этап в воспитании и обучении существенно отличался от второго. Если во втором этапе Брюммер стремился навязать подопечному свою волю грубыми методами, то новый наставник Штелин, напротив, приспосабливался к капризам воспитанника и беспрекословно их выполнял, что тоже не способствовало развитию у него добродетелей. Что касается знаний, которые должен был усвоить принц, то они были столь поверхностными и несистематическими, что, по признанию самого наставника, быстро исчезли из памяти Карла Петера.

Выше отмечалось, что одновременно с уроками Штелина производились занятия с целью усвоения основ православной веры. Когда герцог выучил катехизис, приспело время его крещения. Оно состоялось в торжественной обстановке в церкви Летнего дворца. Отныне Карл Петер стал именоваться Петром Федоровичем. Одновременно с крещением Петр Федорович был объявлен наследником престола.

Командовала церемониею сама набожная императрица, она показывала наследнику, как и когда надлежало креститься, несколько раз целовала его и проливала слезы умиления. В течение восьми дней двор отмечал это событие празднеством. Если верить очередному донесению Пецольда, то церемония крещения и объявления Петра Федоровича наследником престола у многих представителей дворян и Сената вызвала недовольство «тем, что по такому важному делу вовсе не спросили их мнения». Даже генерал-прокурору императрица сообщила об этом 16 числа, когда повелела составить манифест и формулу присяги и напечатать их втихомолку и под стражей, угрожая своей немилостью в случае разглашения».

В другом письме, датированном 15 декабря 1742 г., Пецольд высказал свои суждения об отношении наследника к новой вере: «Если, с одной стороны, в самом способе провозглашения найдется не мало заслуживающего порицания, то, с другой стороны, нельзя допустить, чтобы герцог приобрел уже достаточные познания в учение греческой церкви. Так как для обучения его назначили архимандрита, который в молодости был четыре года студентом в Галле, откуда вынес не очень строгие убеждения, то нет сомнения, что он потребовал от герцога поверхностного знания уставов греко-российской церкви».

Из собственных разговоров герцога, которые он ведет со свойственной ему живостью, можно заключить, что он не будет фанатиком в вере, и даже в самый день принятия греко-российского исповедания он выразился в присутствии Ботты и Мардефельда насчет попов: «им обещаещь многое, чего не можешь исполнить»… Чтобы изолировать герцога от внешних внушений, было запрещено впускать к нему кого бы то ни было без присутствия Берхгольца и Брюммера, так что он почти ни шагу не может сделать без позволения их, особенно последнего, имеющего теперь всесильное влияние у императрицы. Долго ли герцог захочет оставаться под такою опекой, в этом многие сомневаются, так как недовольство его строгим гофмейстером дошло уже однажды в Киле до того, что он угрожал ему пустить пулю в голову».

Поспешность с объявлением Петра Федоровича наследником русского престола станет понятной, если учесть, что королевский трон в Швеции тоже стал вакантным. По этому поводу Пецольд доносил 26 ноября 1742 г.: «Как велико было удивление по всему здешнему государству по случаю внезапного провозглашения герцога Голштинского великим князем и наследником престола, так велико… и в настоящее время. Когда узнали, что он и в Швеции также объявлен преемником короны».

В середине декабря 1742 г. в Москву прибыли три депутата от шведских государственных чинов с предложением королевской короны к тому времени объявленному наследником Российского престола Петру Федоровичу. Так как Россия находилась в состоянии войны со Швецией, то прием, устроенный депутатам, не отличался любезностью. Пецольд 8 января 1743 г. доносил: «Депутаты содержатся вроде арестантов под таким строгим надзором, что до сих пор они никому не смели сделать визита, кроме голштинского обер-гофмаршала Брюммера, ибо вице-канцлер сообщил императрице, что все это избрание и самая депутация ничто иное, как комедия». Подобная оценка вице-канцлером приезда в Россию шведских депутатов была обусловлена тем, что русскому двору было известно о том, что в Стокгольме были осведомлены о принятии Петром Федоровичем православия и объявлении его наследником. При таких обстоятельствах притязания шведских депутатов, естественно, были отклонены и они отправились, как ожидали, восвояси.

Попытаемся теперь дать Петру Федоровичу, опираясь на свидетельства современников, общую характеристику. Прежде всего, надлежит отметить, что наследник трех престолов не отличался богатырским здоровьем. Первое свидетельство на этот счет исходит от Екатерины II, внешний вид которого ей довелось наблюдать еще в 1739 г. Столь же невзрачным он выглядел и в тринадцатилетнем возрасте, когда в 1742 г. был доставлен в Петербург бароном Корфом: он, как и раньше, выглядел бледным и изможденным.

Слабый организм принца часто подвергался испытаниям на прочность – он несколько раз был смертельно болен. Первый раз он заболел осенью 1743 г. Характер болезни и ее течение подробно описал Штелин. Приведем выдержки из этого описания: «12 октября замечена необыкновенная слабость в его высочестве… Он не имеет сил и почти аппетита и чувствует часто наклонность к обмороку… Спустя несколько дней после занятий с его высочеством, он совершенно ослабел и почти без чувств упал у стола на руки ко мне и сказал: «Я, право, больше не могу»… В конце октября его высочество не подавал никакой надежды на выздоровление. Он ослабел до крайности и потерял охоту ко всему, что нравилось ему во время болезни, даже к музыке, которую до этого любил слушать… Около вечера все потеряли надежду. Великий князь лежал с полуугасшими глазами и едва хрипел. Ее величество, которая несколько дней была нездорова, скорее прибежала, чем пришла к нему при этом известии. Она так испугалась, видя положение великого князя, что не могла произнести ни слова и залилась слезами… Каждые полчаса приходил камер-лакей с рапортом от придворного хирурга Боонда. Все извещали, что великий князь лежит по-прежнему без движения. Около 5 часов пришел он седьмой раз и объявил, что на лбу великого князя показался крупный пот: при этом известии (доктор) Боергаве вскочил со стула и сказал мне: «Слава Богу, великий князь поправится!» Об этом известили императрицу, которая спала, не раздеваясь. В придворной церкви отслужили молебен, началось выздоровление. Императрица до нового 1744 г. освободила наследника от занятий.

Не менее тяжелые испытания выпали на долю великого князя и в следующем 1744 г., когда тот заболел тяжелой формой лихорадки, летом, во время путешествия в Киев – расстройством желудка, а осенью по возвращении в Москву – воспалением подреберной плевы, «колотьем в боку», как отметил Штелин. Больной проводил время в полной изоляции, и императрица посылала к нему для развлечения свою камер-юнгферу рассказывать сказки из «Тысячи и одной ночи». В ноябре 1744 г. Петр Федорович заболел ветряной оспой. Доктора сразу не могли установить точный диагноз, принимая болезнь то за настоящую оспу, то за корь, то за сыпную лихорадку. Больного на всякий случай и на этот раз изолировали, гоф-курьера, посещавшего князя, каждый раз окуривали, а императрица, выходя из комнаты больного, каждый раз мылась, переодевалась и меняла белье. К концу ноября болезнь стала отступать. Елизавета Петровна в церкви головинского дворца отслужила благодарственный молебен, а 28-го ноября великий князь на маскараде уже танцевал со своей невестой.

Самую тяжелую болезнь Петру Федоровичу довелось перенести в декабре 1744 г. и в январе 1745 г. во время переезда двора из Москвы в Петербург. Наследник был еще достаточно слаб, когда на середину декабря был назначен выезд из Москвы. Сани с великим князем и Брюммером достигли Твери 16 декабря, а 19 благополучно выехали из города. Весь день он чувствовал себя нормально, а к вечеру появилась тошнота, поднялась температура. Доктор Боергаве первоначально объяснил невероятным аппетитом великого князя, когда он «ел за четверых», а также ухабистой дорогою, но к утру температура спала, и они отправились в путь. Когда они достигли Хотиловского яма, расположенного в 400 верстах от Москвы, состояние Петра Федоровича вновь ухудшилось, его стало лихорадить, сильно повысилась температура. Врачи заподозрили настоящую оспу, больного вновь изолировали, о своих подозрениях они известили Елизавету Петровну, в это время уже прибывшую в Петербург. Она немедленно отправилась в Хотилово и пробыла там до выздоровления племянника. Лишь 26 января 1745 г. она с великим князем появилась в Царском Селе, а в первых числах февраля прибыли в Петербург, где жениха впервые после болезни встретила невеста. О впечатлениях от этой встречи Екатерина II поведала в «Записках»: «Как только нас известили о прибытии императрицы, мы выщли к ней и встретили ее в большой зале между четырьмя и пятью часами, почти в потемках. Несмотря на то, я почти испугалась, увидев великого князя, который очень вырос, но стал неузнаваем: черты лица огрубели, все лицо было еще вспухшим и ясно было видно, что на лице останутся заметные следы. Так как ему от(б)резали волосы, то он был в огромном парике, который еще более безобразил его. Он подошел ко мне и спросил, узнала ли я его. Я пробормотала ему обычную любезность насчет его выздоровления, но на самом деле он стал ужасно дурен».

Оспа была последней опасной болезнью великого князя. Во всяком случае, источники не выдают информацию о его болезнях. Надо полагать, что, повзрослев, великий князь более не обременял тетку заботами о своем здоровье. Штелин объяснял усиленное сопротивление организма Петра Федоровича болезням «упражнениями с голштинскими солдатами».

Обратимся теперь к характеристике духовного облика Петра Федоровича. Он полнее всего отражен в двух источниках: в мемуарах Екатерины II и записках Якова Штелина. Оба источника посвящены одному сюжету, но освещают его по-разному как по форме, так и по содержанию. Свойства натуры своего воспитанника Штелин изложил в одном месте, в то время как Екатерина II расположила сведения, характеризующие личность супруга, на протяжении своих «Записок» в хронологической последовательности. «Записки» Штелина сосредоточили внимание читателя на оценке черт натуры Петра Федоровича, не подтверждая при этом свои оценки конкретными фактами. Екатерина II, напротив, чаще всего уклоняется от оценок поступков супруга, предоставив это право читателю. Она ограничивается описанием его поступков. Штелин, кроме того, сосредоточил свое внимание на положительных свойствах личности Петра Федоровича, в то время как Екатерина II отмечала в поступках супруга отклонения от нормы.

К отзывам Екатерины II о своем супруге историки традиционно относятся с немалой долей скептицизма на том основании, что она сочиняла свои «Записки» на склоне лет (не ранее 1783 г.) с целью оправдать насильственное лишение супруга трона, показать его несостоятельность как личности и монарха, подчеркнуть наличие у него множества пороков. Штелин, напротив, обнаруживает в нем немало привлекательных черт характера, хотя не умалчивает и об отрицательных. В этом плане характеристика Штелина выглядит более объективной, чем высказывания Екатерины II о своем супруге.

Приведем несколько примеров. Рассуждая о физическом состоянии наследника, Штелин упрекал докторов в том, что они перенасыщали его лекарствами, и это «скорее ослабляет, чем подкрепляет» его организм. Но в этой же рубрике он сообщает о пристрастии Петра Федоровича к горячительным напиткам: сначала он употреблял их разбавленными водой, а затем стал пить «по несколько бокалов вина без воды», в результате расстраивал здоровье – «это никогда не проходило ему даром, и на другой день он чувствовал себя дурно и оставался целый день в шлафроке (домашнем халате. – Н. П.)».

Оценивая рассудительность наследника, Штелин отметил: «От природы судит довольно хорошо», но тут же не упустил случая указать на отсутствие широты суждений у своего воспитанника: «привязанность к чувственным удовольствиям более расстраивала, чем развивала его суждения, и потому он не любил глубокого размышления». Высказывая свое мнение о памяти Петра Федоровича, Штелин на первый план выставлял ее недостатки: «Отличная до крайних мелочей». После этой оценки сообщал об охоте Карла Петера к чтению книг, правда выборочно, относящихся к путешествиям и военному делу.

Худ. Иоганн Штенглин Яков Яковлевич Штелин. Гравюра, между 1760 и 1770 гг.

Морозов А.В. Каталог моего собрания русских гравированных и литографированных портретов. М., 1913, Т.4. С. CDLXVIII.

Моральный облик Петра Федоровича под пером Штелина тоже выглядит неоднозначным. С одной стороны, он «не был ханжею, но и не любил никаких шуток над верою и словом Божиим». А с другой, «был несколько невнимателен при внешнем богослужении, часто позабывал при этом обыкновенные поклоны и кресты и разговаривал с окружающими его фрейлинами и другими лицами. У набожной Елизаветы Петровны подобное поведение наследника, разумеется, вызывало резкое осуждение, и она велела «делать великому князю серьезные наставления».

Не оставил Штелин без внимания и вероисповедание наследника, отметив, что он был «чужд всяких предрассудков и суеверий» и в то же время «был более протестант, чем русский», то есть православный.

В отличие от суждений Штелина, отметившего как положительные, так и негативные черты натуры наследника, Екатерина II сообщила историкам лишь факты, способные вызвать у читателя отталкивающее впечатление.

Односторонность отбора фактов Екатериной II о поведении своего супруга является абсолютно бесспорной. Но такой же бесспорной нам представляется и односторонняя оценка некоторыми историками сообщаемых императрицей фактов – вместо того, чтобы установить их достоверность или вымышленность, сознательную фальсификацию описания событий мемуаристкой, они ограничиваются констатацией того, что они односторонни, следовательно, к ним надобно относиться критически. Между тем историки в большинстве случаев располагают возможностью проверить сообщаемые Екатериной II факты свидетельствами других источников, которые, кстати, не подтверждают ее стремление любой ценой опорочить репутацию супруга.

Если бы Екатерина II живописала не реальные, а придуманные ею события, то совершенно очевидно, что генеральная цель мемуаров (оправдать переворот) не была бы достигнута. Эта мысль настолько элементарна, что доступна любой посредственности, не говоря уже о неординарно одаренной императрице – стать на путь фальсификации при описании событий был равнозначен краху всей ее затеи. Попытаемся проверить достоверность сообщаемых Екатериной сведений о поведении супруга.

Под 1745 г. читаем следующий текст в «Записках» Екатерины: «Военные забавы, которым он до сих пор предавался тайком, производились теперь чуть ли не в их (воспитателей – Н.П.) присутствии» и проводил время исключительно в обществе лакеев и предавался ребячеству, удивительному для его возраста, именно играл в куклы». В другом месте: «великий князь все время проводил со своими лакеями, играя в солдаты, экзерцируя их в своей комнате, или переменяя мундиры по двадцати раз на день». Это свидетельство подтверждает Штелин в цитированной выше фразе, а также современник Фавье, нарисовавший обстоятельный портрет Петра Федоровича: «Лето он проводит в Ораниенбауме в тесном кругу оставленных ему немцев, которых он называет своими министрами и генералами».

Екатерина засвидетельствовала, что ее супруг не прекратил игр в солдатики и куклы и десять лет спустя, когда ему исполнилось 27 лет: «В это время и долго после, главною городскою забавою великого князя было чрезвычайное множество маленьких кукол или солдатиков деревянных, свинцовых, восковых и из труту». О том, что великий князь не прекращал игр в куклы и в солдатики, свидетельствует инструкция Чоглокову, приставленного для присмотра за князем, которому поручалось наблюдать за тем, чтобы к нему не доставлялись куклы и солдатики.

Екатерина под 1752 г. отметила наличие в ящиках, расположенных в его комнате комодов множество «винных бутылок и водочных штофов». Через четыре года – новое свидетельство, подтверждающее страсть великого князя к горячительным напиткам: он «все более и более предавался пьянству и бражничеству». Эти заявления императрицы подтвердили Штелин и Фавье.

Екатерина передает слова Петра Федоровича, высказанные ей о своем положении в России и своей судьбе: «… Он чувствует, что не рожден для России, что ни он годен для русских, ни русские для него, и что ему непременно придется погибнуть в России». Что эта мысль не была придумана императрицей, явствует из свидетельства Фавье: «Никогда нареченный наследник престола не пользовался менее народною любовью. Иностранец по рождению, он своим слишком явным предпочтением к немцам то и дело оскорбляет самолюбие народа и без того в высшей степени исключительного и ревнивого к своей национальности. Мало набожный в своих приемах, он не сумел приобрести доверия духовенства».

Екатерина назвала великого князя «отъявленным лгуном». Он не принадлежал к числу лиц, как говорится, храброго десятка, боялся не только раскатов грома, но, и что удивительно, ружейной и пушечной пальбы. Свой страх и трусость он решил компенсировать придуманным им мифом о своих героических поступках в борьбе с неприятелем. Суть его отважных действий в изложении Екатерины выглядит так: «… отец дал ему начальство над отрядом гвардейцев, и после овладения египетским войском, которое бродило в окрестностях Киля и совершало, по его словам страшные опустошения; он передавал подробности этих опустошений, рассказывал, какие хитрости были употреблены им, чтобы окружить египтян, как он дрался с ними и оказывал в этих сражениях чудеса храбрости и ловкости, и как, наконец, захватил и привел египтян в Киль». Этот миф великий князь рассказывал множество раз, причем во время рассказа распалялся до такой степени, что и сам стал верить в подлинность событий, о которых шла речь.

Эту байку великого князя запечатлел и Штелин, но в отличие от рассказа, записанного Екатериной, о том, как супруг вступил в схватку с египтянами, по Штелину, наследник сражался с датчанами, которых не пленил, а обратил в бегство. Ни Екатерина, ни Штелин не принимали всерьез этот миф и Екатерина даже осмелилась уличить своего супруга во лжи, за что он «страшно рассердился на меня за это, говоря, что я унижаю его во мнении публики и хочу, чтобы его считали лгуном».

Наконец, еще одно свойство натуры великого князя, которое тоже невозможно отнести к добродетелям, – жестокость. Она с особенной силой проявилась во время очередного увлечения Петра Федоровича, когда он завел псарню и занялся дрессировкой собак. Екатерина вспоминала: «Что же касается до занятий великого князя, которые ни утром, ни днем, ни поздним вечером не давали нам покою, то они состояли в следующем. Он с удивительным терпением обучал нескольких собак, наказывая их палочными ударами, выкрикивая охотничьи термины и прохаживаясь с одного конца двух своих комнат (у него всего их было две) до другого. Как скоро какая-нибудь собака уставала или убегала, он подвергал ее истязаниям, от чего они выли еще громче». Истязания супруга назвала чрезвычайно жестокими. Однажды она оказалась свидетельницей того, как калмычонок держал маленькую собаку за хвост и «изо всей силы бил бедное животное толстой палкою».

Жестокое обращение великого князя с собаками стало известно императрице Елизавете Петровне, и она сделала ему наставление «касательно жестокости и нечувствительности к несчастиям людей и мучениям животных», – так записал Штелин о мерах, принятых императрицей по поводу жестокого племянника».

Два сюжета, упомянутых Екатериной, не нашли подтверждения другими источниками. В этом нет ничего удивительного, поскольку первый из них касался интимных отношений великого князя. Вскоре после приезда будущей супруги в Россию он поделился с нею своей тайной и «сказал мне, что ему всего более нравится во мне, что я – его двоюродная сестра, и что по родству он может говорить со мной откровенно; вслед за тем он мне открылся в своей любви к одной из фрейлин императрицы, удаленной от двора по случаю несчастья ее матери, госпожи Лопухиной, которая была сослана в Сибирь; он мне объяснил, что желал бы жениться на ней, но что готов жениться на мне, так как этого желает его тетка».

В том-то и дело, что подобные откровенности великий князь позволял себе несколько раз. «Через две недели после свадьбы он опять признался мне в своей страсти к девице Корф, императорской фрейлине». В очередной раз великий князь влюбился во время путешествия двора императрицы в Прибалтику: «В Ревеле великий князь временно влюбился в мадам Цедерпарле и по обыкновению не замедлил открыться мне в этой любви».