Текст книги "Государев наместник"

– Скусно воняет!

– Ешь, брат! Я завтра ещё принесу.

– После съем, – сказал Федька и спрятал мясо за пазуху. – Уговориться сначала надо. Сон нехороший я видел намедни. Будто пришёл из Москвы приговор бить меня кнутом до смерти. Уходить надо отсюда, слышишь, уходить!

– Куда уходить? – усомнился Сёмка. – Да и как уйти? Кругом стража.

– Караульщики – плёвое дело, – горячо зашептал Федька. – На тебя, брат, моя надёжа! Вот лес залиствеет, и уйдём. На Волгу уйдём, к вольным людям!

– Страшно, Федя. На Волге казаковать – отца, матери не знать!

– Одному мне не уйти, – горько сказал Федька. – Кто мне тюрьму отворит?

Сёмка молчал. Задумка брата была ему не по душе. Он грезил не о вольном казаковании, а виделась ему в мечтах скорая свадьба с Настенькой, дочерью соседа по темниковскому посаду. Но как выбрать между нею и горькой судьбой единокровного брата правильный путь?

– Я тебе пособлю, – сказал он. – Но сам не пойду.

– Сам хочешь под батогами лечь? Тебя ведь сразу заподозрят в соучастии.

– Стерплю, – ответил Сёмка. – Эка невидаль батоги! Когда уходить думаешь?

– Как завеснеет. Ты не бросай меня, приходи!

Они обнялись, и Сёмка почувствовал, как на его глаза навернулись слёзы.

Караульщик уже дожевал мясо и опасливо поглядывал на братьев.

– Закрой меня, – сказал Федька. – Иди, брат!

Сёмка выбежал за угол избы и столкнулся с человеком, который что-то бормотал и горестно вскрикивал. Это был священник храма во имя Спаса Нерукотворного, и по Сёмкиному дремучему поверью встреча с ним, да ещё в потёмках, сулила близкую беду. Он отшатнулся от священника и кинулся со всех ног бежать прочь.

Поп Агафон шёл от воеводы, уязвлённый обидой. Только что он застал возле поварни языческое, богопротивное действо: казаки толпой сгрудились возле Степана, а повар на дубовой колоде разрубал лосиную тушу, намереваясь добрую её половину сварить в котле. Казаки были веселы и довольны, толокно всем опостылело, каждому хотелось оскоромиться мясным, а ведь шёл Великий пост!

– Вы что надумали делать, грешники! – возопил поп Агафон и кинулся к Степану с таким рьяным пылом, будто сам намеревался положить голову под мясницкий топор. Казаки плотно сомкнулись спинами и не пропустили попа к повару. Он попрыгал, покричал из-за спин, поколотил в них кулаками и побежал доносить об увиденном воеводе.

Агафон забежал в съезжую избу, оттолкнул от стола, за которым сидел Хитрово, сотника Агапова и, упав на колени, со слезой в голосе поведал об окаянстве, чинимом казаками возле поварни. Богдана Матвеевича эти вопли не смутили, и он холодно промолвил:

– Уймись, Агафон! Неровен час, возгрей подавишься. Григорий Петрович! Зайди до меня!

В комнату вошёл дьяк Кунаков и невозмутимо встал возле воеводы.

– Говори дело, поп! И не жуй мякину! – строго промолвил Хитрово.

Агафон опять рухнул на колени и обсказал всё, что зрил своими очами.

Воевода переглянулся с Кунаковым и, помедлив чуток, приказал сотнику:

– Иди и всё проведай. И не спеши, всё проведай!

Агапов внимательно глянул на воеводу и уловил в его глазах лукавую смешинку.

– Григорий Петрович, как мыслишь? На твоей памяти такие случаи бывали?

– Эх, батюшка, Богдан Матвеевич! На моем веку много чего случалось видеть. Что говорить, хоть казаки и на государевой службе, а всё равно народ шалый, необъезженный.

– То и я вижу, что балуют, – со вздохом промолвил Богдан Матвеевич. – Но других людишек, Григорий Петрович, у нас нет. Рады бы других иметь, но где их взять? Или теми, что есть, обходиться будем?

– Придётся этими обходиться, – после долгого раздумья, бросив на Хитрово усмешливый взгляд, сказал Кунаков.

Поп Агафон с ожиданием взирал на дверь. Сотник задерживался.

– Если помыслить, – продолжил дьяк. – Наши людишки не так и худы, только за ними пригляд нужен и крепкая рука…

Закончить государственную мысль Кунакову не дал сотник. Он стремительно вошёл в избу и низко склонился перед воеводой.

– Не успел я, батюшка Богдан Матвеевич! Казаки всё мясо разобрали и попрятали! Вели меня покарать!

Воевода задумался, а поп Агафон ждал с надеждой его решение.

– Вот что, Агафон, выдаю я тебе сотника головою! Хочешь, казни, хочешь, милуй.

Приговор был столь неожиданным, что Агафон растерялся. Он никак не мог уразуметь, говорит воевода серьёзно или шутит.

– На что мне его голова? – наконец вымолвил он. – Буду молиться, чтобы Господь простил нас, грешных, за содеянное.

Агафон перекрестился на образа и, поклонившись воеводе, вышел из избы.

2

Вскоре, вслед за Пасхой, в Карсун пришло долгожданное весеннее тепло. Солнце с каждым днем подымалось всё выше и выше, но земля, казалось, согревалась не только его лучами, тепло шло из самого земного нутра, побуждая всё живое расти и набираться жизненных сил. На берегу Барыша покрылись цыплячим пухом зарозовевшие ветки ивняка, лёд на реке потемнел и стал распадаться на большие и малые льдины. Река вскрылась тёплой дождливой ночью как-то тихо и незаметно. К утру она превратилась в быстрый и мутный поток вспененной воды, который нёс на себе грязные льдины, вымытые из берегов островки земли и рухнувшие деревья. Вода шла вровень с берегами, и кое-где даже заплескивала за них, заливая низины, и подступала к крутому земляному валу, которым был защищён Карсунский острог с половодной стороны.

Прошло несколько дней, и вода стала спадать. Со стороны Дикого поля на Карсун дохнуло уже настоящим летним теплом, пойменные луга стали покрываться свежей травой, из почек деревьев выбрызнула зелень листьев, а небо заполнили стаицы перелётных птиц, возвещавших своими кликами о близком начале лета.

Обыватели острога, насидевшиеся до отупления в избах в зимнюю пору, тоже ожили, зашевелились, задвигались. Казаки, даже те, кому полагалось отдыхать после станичной службы, предпочитали проводить время за стенами острога в лугах вблизи Барыша, где их отощавшие за зиму кони сытились молодой и сочной травкой, а они сами соперничали между собой в стрельбе из луков по уткам и гусям, которых было несчетно много.

За Карсуном, подале от реки, начали весенние работы те, кто обосновался в здешних местах навсегда, – переведенцы из Курмышского уезда, стрельцы и пушкари, получившие на домовое строительство и хлебопашество большие участки земли. Этим людям «служившим по прибору», государство, кроме денег на обустройство, давало ещё значительное денежное содержание, до пяти рублей в год. Взамен от них требовалась служба по защите черты от набегов, если такие будут случаться.

Богдана Матвеевича весьма заботило обустройство первосёлов, и он с недосужим вниманием входил во все их нужды. Переселение на черту проводилось в соответствии с приобретённым вековым опытом обустройства крымской границы. С прежнего места жительства на новое место первыми приходили наиболее здоровые и сильные члены семей переселенцев. Они зимой строили для себя избы и дворовые службы. Их родственники тем временем продавали имущество, дома, и весной переезжали на новое место жительства. В успешном укоренении первосёлов многое зависело от воеводы, от его знания всех сторон крестьянского быта и своевременно оказанной им помощи. Поэтому начало сева, первого на карсунской земле, стало для Богдана Матвеевича долгожданным праздником.

Воевода проснулся от тяжёлого гула государева набатного колокола, который помещался над воротами, и его первый удар оповещал о начале нового дня. Хотя на дворе было почти лето, изба за зиму отсырела, и её отапливали, поэтому в комнате было тепло. Призвав Васятку, Богдан Матвеевич умылся, оделся и вышел на крыльцо. Дьяк Кунаков уже его ожидал, чтобы вместе идти к утрени.

– Добрый день будет, – сказал Григорий Петрович, вприщурку глядя на поднимающееся над землей солнце. – Ночью еще людишек прибавилось, пришли триста душ мордвы, что ты затребовал для рубки леса на Синбирской горе.

– Где они?

– Разбили стан на берегу Барыша. Я выдал им два куля сухарей.

– Добро, – сказал Богдан Матвеевич. – Пусть отдыхают. Я займусь ими попозже.

К утрене сходились все наличные обыватели острога, за исключением тех, кто был занят службой. Это было что-то вроде утренней проверки: посмотрит дьяк Кунаков вокруг себя и сразу узрит, все ли на месте. Если заметит, что в людях недочёт, движением указательного пальца призовёт к себе стрелецкого полуголову или казачьего сотника и строго спросит, где люди.

Деревянный храм во имя Спаса Нерукотворного был невелик, и все люди, а их число в остроге с каждым днем множилось, не помещались в его стенах. Многие молились на дворе, в храм успевали зайти только те, кто приходил раньше, и начальные люди. Поп Агафон начинал службу сразу по приходе воеводы и дьяка. Он не таил на них обиду за попустительство казакам, нарушившим запреты Великого поста, всё это ушло и забылось. Хитрово относился к священнику благожелательно и на храм щедро жертвовал не только деньгами, но и ценными иконами, которые стали главным украшением находящейся на краю русской земли христианской обители. Богдан Матвеевич замечал, что Агафон иногда допускал промашки в исполнении богослужебного чина, но выговоров попу не делал, принимая во внимание, что служит он истово и трепетно, отдаваясь всем своим существом.

В этот раз к утрени пришли поселенцы из слободы близ острога. Сегодня у них был особо значимый день – они намеревались приступить к первому на карсунской земле севу яровой ржи. Крестьяне молились о ниспослании им доброго урожая, чтобы в это лето погоды стояли самые нужные для роста и созревания хлебов, и в жизни не случилось ничего такого, что могло бы отвлечь их от крестьянского труда.

Богдан Матвеевич был извещен слободским сотником о начале сева ещё вчера и, после службы, захватив с собой Васятку, поехал в поле. К тому, что должно там произойти, он имел самое непосредственное отношение. Ещё осенью, в разгар строительства острога, он озаботился найти участок ровной и чистой целины и определил её под будущую пашню. Из алатырских стрельцов выделил знающих земледельческую работу пахарей, которые содрали и, как смогли, измельчили с пять четей никогда не ведавшей сохи земли. На это воеводу подвиг глубоко укоренённый в душе каждого русского человека обычай считать землю своей лишь после того, как он вложит в неё свой труд и она обильно полита его потом.

В поле собрались все крестьяне, и стар и млад. Воеводу ждали. Когда он подъехал и сошёл с коня, к нему подошёл сотник и спросил:

– Разреши начинать, воевода?

Ощущая на себе десятки глаз, Богдан Матвеевич подошёл к краю поля, наклонился и взял рукой комок земли. Она была чуть влажной и рассыпчатой, и над самим вспаханным полем колебались потоки восходящего воздуха, наполненные истомным запахом разбуженной от вечной спячки земли.

Хитрово подошел к рогожному кулю и взял несколько зёрен на ладонь.

– Добрые семена? – спросил он сотника.

– С моего поля. Как сжал хлеб, так и околотил снопы о колоду. Всё, что вылетело, собрал для посева, а остальное в снопах – на гумно.

– Начинайте! – разрешил воевода.

Сотник взял лукошко и подошёл к немощному старику, которого поддерживал под руку седобородый сын.

– Посей ты, дедушка, первую горстку на твое стариковское счастье, на наше бездолье. Посей, ради самого истинного Бога!

Старик взял слабой, дрожащей рукой горстку зерна и, покачнувшись, бросил его в землю.

– С почином! С почином! – раздались вокруг весёлые голоса.

Сотник повесил на шею лукошко и босыми ногами ступил на пашню. Перекрестился, неслышно, только для себя, прочитал краткую молитву и начал обеими руками разбрасывать зерно по продольным бороздкам. Пошли и другие сеятели, торжественно и молча совершая обряд соединения земли и семени во имя будущей жизни.

Среди оставшихся на краю поля людей начались разговоры, в которых слышались надежды и сомнения. Крестьяне вспоминали, какие в этом году им случалось видеть приметы: на Рождество Христово был иней длинен и космат – это к урожаю, в Николин день дождя не было – это худо. Богдан Матвеевич слушал разговоры крестьян с улыбкой, столько в них было детско-наивного и родного.

«Главное – почин сделан, – думал он. – На черте вспаханы первые борозды, посеян первый хлеб. Надо отписать об этом государю. Пусть жалует служилым людям поместья. Земля здесь добрая, под Москвой такой не сыскать».

На днях Хитрово получил известие от брата Ивана. Государь Алексей Михайлович совершенно неожиданно пожаловал своему окольничему половину Барышской слободы на Суре, где впадает в неё Барыш, всего чуть менее ста дворов – действительно по-царски щедрый подарок. Брат писал так же, что жалованная грамота готова и находится в Поместном приказе. Это известие обрадовало Богдана Матвеевича не только существенным приращением его имущества, но и тем, что государь его не забывает и постоянно держит на примете как нужного ему человека.

Эти мысли побудили Хитрово к действию.

– Васятка, – сказал он. – Поезжай поперёд меня. Найди Прохора Першина и доставь в съезжую.

Первый сев вызвал любопытство у обывателей острога. Многие из них взошли на стены и, стоя на обломах, смотрели, как мужики сеют хлеб. Был среди них и Прохор Першин. Васятка залез на стену и встал рядом с ним, разгоряченный спешкой и простоволосый. Ворот суконного кафтана с плеча своего господина был широко распахнут. Прохор, ещё не расставшийся со своей бараньей шубой, сказал парню:

– Ты остерегись. Чуешь, как с реки сквозняком дует.

– Я за тобой, дядька Прохор! Воевода тебя требует на съезжую.

– Зачем зовёт?

– Не ведаю, требует немедля!

Першин засунул руку за пазуху и нащупал там невеликий бумажный свиток.

– Иди, парень, я следом.

Васятка, прыгая через ступеньки, сбежал по лестнице, за ним со стены сошёл Прохор. После приезда в Карсун, он с Хитрово, кроме одного раза, не виделся, занимался тем, что поручил ему воевода, смотрел острог взором опытного строителя. Для начала он счёл всё, что было потрачено на строительство укрепления. И это было не зряшное заделье – Разрядный приказ требовал дотошную опись всего, что делалось на засечной черте, до последнего брёвнышка. Описи Карсуну не было, но мог в любой момент заявиться приказной подьячий и учинить свою. В прежние времена на Тамбовской черте Першин попадал под эту беду, поэтому не ждал, когда нагрянет проверка, считал всё, что есть в наличии, сам и отсылал с первым же посыльным в Москву. Там градодельца знали как честного человека и принимали описи на веру, которой Першин дорожил и гордился. Карсунский острог Прохор описывал с сугубым тщанием, ведая, что в случае проверки ему придётся отвечать за град полностью, хотя больше половины его выстроили другие люди.

– Как прижился в Карсуне? – спросил Богдан Матвеевич, глядя в лысину склонившегося перед ним градодельца.

– С добрыми людьми всегда добро жить, – ответил Прохор, доставая из-за пазухи свои записи.

– Что это?

– Опись, милостивый господин, – сказал Першин. – По твоему указу осмотрел крепостицу и всё счёл.

Хитрово вспомнил, что он поручал градодельцу осмотреть острог, но про опись слов не было. Он взял свиток, развернул его и стал просматривать. Затем хмыкнул и с любопытством посмотрел на Прохора.

– Ты меня удивил. И что, всё счёл?

– Промашки быть не должно, – твёрдо сказал Першин. – Не впервой считаю.

– Занятно, – сказал Хитрово. – Скажи, и сколько кольев в карсунской городьбе?

Першин ненадолго задумался.

– По семь в каждой сажени. Всего будет одна тысяча шестьсот двадцать восемь кольев.

– Неужто всё счёл? – удивился Хитрово.

– Каждый пощупал своими руками, – сказал Прохор. – Колья добрые.

– Это хорошо, что ты хвалишь чужую работу. А что плохо?

– Негодного ничего нет, – ответил Першин. – Но работы ещё много. Земля в тарасах за зиму просела, надо подсыпать и набивать. Воротную башню требуется срубить и поставить в ней затинную пищаль. Кузню надо убирать из острога на посад, от неё сгорим. Вели, воевода, крепость вычистить от мусора, возле стен завалы щепок!

– Дельно мыслишь, – заметил воевода и призвал к себе Бориса Приклонского, арзамасского городового дворянина, которого он, замыслив отъехать вскоре на Синбирскую гору, поставил на место городского воеводы Карсуна. – Наш градоделец описал острог, – сказал Богдан Матвеевич, подавая Приклонскому бумажный свиток. – Он дельно мыслит. Займись им, а я крыльцо проведаю.

В остроге было многолюдно. Кроме трёхсот мордовских лесорубов, к Карсуну в последние два дня подошли ещё с полторы тысячи работных людей из Темниковского, Алатырского и Ардатовского уездов. Они расположились становищами вдоль Барыша, наскоро построив себе шалаши из ивовых веток. Многие из них никогда не видели рубленого города – крепости и сейчас ходили по ней, всё рассматривая и дивуясь.

К воеводскому крыльцу собирались начальные люди: приказчики, старосты, сотники. У каждого под началом было по несколько сот человек крепких мужиков, привычных к лесной и земляной работе. Многие из них прошлым летом были на черте, им не нужно было объяснять, что от них требовалось и на этот раз.

Богдан Матвеевич узнал некоторых приказчиков и по-доброму на них посмотрел. Почти рядом с крыльцом стоял алатырский приказчик Авдеев, под началом которого велись работы на инсарской стороне черты, за ним, пряча под кустистыми бровями колючие глазки, переминался староста Миронов из Курмышского уезда, начальник над плотниками, возводившими острог и отпущенными на зиму по домам. Пришёл в другой раз на черту Матвеев из Свияжского уезда, работавший на синбирской стороне черты.

На крыльцо к воеводе вышли Кунаков и Приклонский. За ними из дверей опасливо вытиснулся Першин и встал за спинами начальных людей. Те, кто стояли поодаль крыльца, почувствовали, что начинается серьёзное дело, и подошли поближе.

– Все ли явились? – строго спросил дьяк Кунаков.

По людям пошло движение, все запереглядывались, заозирались. Раздались несколько голосов:

– Вроде все!

– Государевы люди! – Хитрово подошёл к перилам крыльца. – Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович доволен вашей работой прошлым летом на черте и жалует своей милостью. Он повелел по прошлым спискам выдать каждому сотнику по три рубля, каждому полусотнику – по два рубля, кузнецам, плотникам, артельщикам – по одному рублю, простым работным людям – по десяти алтын дополнительного жалованья к окладу. В этом году великий государь, царь и великий князь указал поставить град Синбирск и продолжить работы на черте бессменно и безотходно в свои деревеньки. Указано, добрых работников награждать деньгами, нетчиков и беглых нещадно бить батогами и забивать в колодки.

Хитрово замолчал и строго посмотрел на собравшихся у крыльца людей. Те восприняли слова воеводы всяк по-своему: кто потупился в землю, кто смотрел ясным взглядом на воеводу, а кто вроде и смотрел, но нельзя было понять, что он видел.

– Григорий Петрович, – молвил воевода. – Огласи наряд на работы.

У опытного дьяка все было загодя расписано. Он развернул свиток и начал вычитывать:

– Темниковским лесорубам идти на Синбирскую гору, валить лес, разделывать брёвна в размеры для устройства крепостных стен. Людям Авдеева идти вместе с темниковскими, делать наплавной мост через Свиягу, затем рыть ров и устраивать вал вокруг нового града. Старосте Миронову остаться для дел вокруг Карсуна, а после праздника Святой Троицы идти в Синбирск для устройства стен вокруг града, а также государевых изб в самом граде. Свияжцу Матвееву с работными людьми работать на синбирской стороне черты.

Дьяк Кунаков свернул свиток и отступил на полшага за воеводу.

– Всем выступать завтра на Синбирск. Кроме работных людей, пойдёт казачья сотня Агапова для проведывания степи от лихих людей. Всем идти кучно, не разбредаться. А теперь свои нужды говорите.

Первым протиснулся к крыльцу староста Миронов, уже известный Богдану Матвеевичу своим дотошным въедливым нравом.

– Бью челом, воевода, от всех курмышчан – плотников! Не дадено нам за то лето тридцать восемь рублей.

– В чём дело, Григорий Петрович? – спросил Хитрово.

– Напраслину возводит староста, – сказал Кунаков. – Всем работным людям жалованье дадено. На каждую полушку есть поручная запись.

– Говори, Миронов! – потребовал Хитрово, ничего не уразумев из объяснения хитромудрого дьяка.

– Деньги не дадены сполна, – сказал староста. – Дьяк Кунаков так решил.

– Говори дело, Григорий Петрович! – приказал Хитрово. – Совсем меня заморочили!

– Староста удумал лукавую затейку – получить деньги за мёртвые души. У него девять плотников умерли тем летом, а он их по списку провёл как живых.

– В таком разе тебя, Миронов, нужно батогами бить! – грозно сказал воевода. – Ты воровской умысел простёр на государеву казну!

Такой поворот дела поверг старосту на колени.

– Не вели казнить, милостивец! – быстро затараторил он. – Верно говорит дьяк, люди померли, но по уряду они должны были получить полное жалованье. Про смерть там не говорено. Умерли кормильцы семей, жёны, дети нищи остались. Про это и бью челом твоей милости!

На строительстве засечной черты мерли многие работные люди. Кто от болезни живота, кто от простуды, кто от побоев. Это было обычным делом.

– Эти люди денег наперёд не брали, – сказал староста. – Умерли осенью, близ Покрова.

Богдан Матвеевич был человеком крутого нрава, но справедливость чтил.

– Где похоронены плотники? – спросил он.

– Здесь, в Карсуне, – ответил староста. – Поп Агафон отпевал.

Воевода недолго поразмыслил и решил:

– Оклад будет выдан каждому по день смерти. И сегодня же! Слышишь, дьяк?

Кунаков тяжело глянул на старосту и пробурчал:

– Приходи опосля за расчётом. И другие приказчики пусть приходят.

Кунаков был недоволен решением воеводы. Он считал, что государеву казну нужно всегда держать близ своей мошны. И людишек нечего баловать выплатами, от которых всегда можно отречься.

– Что еще надобно? – спросил Хитрово.

– Надо бы людишкам прокорму добавить, – подал голос алатырский приказчик Авдеев. – Работа тяжёлая – земляная да лесная. У меня, коли правду говорить, в запасе, окромя сухарей и лука, ничего нет.

– К дню Святой Троицы к Синбирской горе подойдёт беляна с солёной рыбой из Астрахани, – сказал Хитрово. – Карсунская хлебная казна не пуста. Говорите людям, что голодными они не будут. А теперь идите по своим станам, собирайте людей, готовьтесь к выходу.

Богдан Матвеевич повернулся, чтобы идти в избу и натолкнулся взглядом на Першина.

– Всё доложил Приклонскому?

– Все обсказал, – ответил градоделец. – Я так мыслю, что мне собираться надо в Синбирск?

– Пойдёшь со мной. Скажи сотнику Агапову, пусть доброго коня тебе даст.

Воевода прошел в свою комнату, осмотрелся. Васятка стоял подле него и ждал приказаний от своего господина.

– Что, Васятка, с радостью уходишь из Карсуна?

– Я за тобой, господине, как нитка за иголкой. По правде говоря, зима надоела.

Хитрово открыл свой походный сундук. Там хранились необходимая одежда, запасы бумаги, несколько священных книг.

– Перебери всё и повытряси, – сказал Богдан Матвеевич. – Зимнюю одежду вывеси просушить. Завтра уходим из Карсуна.

Васятка схватил господскую шубу в охапку и понёс во двор, а Богдан Матвеевич кликнул к себе Кунакова, нужно было решить важное дело.

Дьяк был хмур, выдача денег семьям крестьян его огорчила, он считал их почти своими. Всем был хорош Богдан Матвеевич в глазах дьяка, да очень уж честен. Конечно, у него своих поместий много, государь его постоянно жалует, но, как считал дьяк, ему, приказному человеку, грех не попользоваться тем, что проходит через его руки. Всегда так на Руси бывало и пребудет в веки веков.

– Григорий Петрович, – сказал Хитрово. – Надо заканчивать дело убивца Федьки Ротова. Думский приговор получен. Распорядись, чтоб завтра утром совершили казнь.

Приговор думы был обычным для такого рода дел: пятьдесят ударов тяжёлым кнутом с острым охвостьем из сухой лосиной кожи и высылка в Сибирь, в охотничью ватагу.

– Умелец по кнутобойству у нас есть?

– Имеется от стрельцов, Коська Харин, – сказал Кунаков. – Ждёт не дождётся заработка. Всю зиму меня пытал, пришёл приговор или нет. Не терпится Коське вина выпить и деньги получить.

Хитрово не был сведущ в производстве казней и поинтересовался:

– Сколько он получит?

– Пять алтын – деньги для него великие. Да полштофа вина до казни и полштофа после.

– А что, Коська Харин давно этим промышляет? – спросил Хитрово.

– На Арзамасе его знают, ведомый кнутобоец.

– Добро, – сказал Хитрово. – Укажи, Григорий Петрович, чтоб наутро всё было готово.

Васятка этот разговор слышал от начала и до конца. Он вернулся со двора и стоял возле двери комнаты воеводы. Известие о том, что Федьку завтра утром будут бить кнутом, неприятно его поразило. Ему всегда нравился этот казак, смелый и бесшабашный, в котором он видел то, что недоставало ему самому. После того, как Федьку бросили в тюрьму, Васятка у него неоднократно бывал, иногда приносил что-нибудь из еды. Федька каждый раз просил его только об одном – сообщить, когда на него придёт думский приговор. Вчера в острог приехал государев человек с вестями. Грамоты лежали на столе дьяка, но Васятка прочесть их не мог. И подслушанный разговор заставил его потихоньку отойти от воеводской комнаты и, не скрипнув дверью, выскользнуть из избы.

Земляная тюрьма находилась за церковью. Время было послеобеденное, натрескавшись толокна, обыватели острога почивали, кому где сподручнее. Казаки бежали от клопов на конский двор и спали в соломе вперемежку со стрельцами, у которых в избах клопы были ещё лютее казачьих. Стараясь не громыхать сапогами по бревенчатому настилу, Васятка дошёл до крайней возле тюрьмы избы и выглянул из-за угла. Караульный спал на пластяной крыше сруба, уставив рыжий клин бороды в белесое небо.

– Федька! – тихо сказал Васятка в продух подвала. – Отзовись, только не ори.

– Это ты, Васятка? – глухо откликнулся Федька. – Годи, поближе просунусь.

– Федька, беда! – негромко, но горячо заговорил Васятка. – Явлен думский приговор. Завтра утром будут тебя казнить кнутом.

Из тюрьмы послышался сдавленный всхлип, затем наступило недолгое молчание.

– Васенька, Христом молю! – заговорил дрожащим голосом Федька. – Найди Сёмку, пусть, как стемнеет, подойдёт ко мне. Попрощаться с братом хочу. Сделаешь?

– Не горюй, исполню, – ответил Васятка и, уже не таясь, пошёл искать молодшего Ротова.

Сёмку он нашёл на реке, тот бедокурил – шарился в чужих ловлях, пока хозяева спали после обеда. Увидев человека, идущего к воде, он юркнул за куст и притаился, но Васятка его узнал.

– Сёмка! Выходи, я от Федьки, – позвал он рыбного татя. – Не хоронись, я тебя вижу!

– А, это ты, Васька, – развязно сказал Сёмка, вылезая из кустов. – А я прохладиться восхотел.

– Знаю я, чем ты промышляешь, – усмехнулся Васятка. – Вот сведает дядька Захар, что ты в его мордах шаришь, тогда берегись. У кузнецов кулак тяжёлый.

– А ты откуда про то ведаешь? Али пробовал? Говори, зачем кричал?

– Беда, Сёмка! Федьке приговор из думы прислан. Завтра его казнить будут.

Известие поразило молодого казака как громом. У него враз ослабели ноги, и он сел на мокрую траву, обхватив голову руками. То, чего он больше всего боялся, завтра свершится. Сёмка знал, зачем его зовёт брат, к чему хочет понудить.

– Добро, – наконец вымолвил он. – Я приду, только ты, Вася, меня не видел. Отойди от этого дела, спрячься и не высовывайся.

– Ладно, я здесь сторона, – растерянно произнес Васятка. – Вы два братана, сами тужите о своей беде.

Хитрово встретил своего денщика недобрым взглядом.

– Где бродишь? Гляди, совсем отбился, неслух, от рук!

– Я на речку ходил, – пробормотал Васятка, стараясь не смотреть воеводе в глаза.

– Что там потерял?

Не дождавшись ответа, Хитрово указал:

– Сбрую проверь! Коня отведи к сотнику Агапову. Пусть глянет, не надо ли ковать.

Жеребец у Хитрово, дорогих венгерских кровей, был подкован. Казаки ездили на ногайских конях, те подков не знали.

Васятка побежал исполнять приказ, а Хитрово вернулся к столу, на котором лежал лист бумаги. Государев вестник не был ещё отпущен из Карсуна, ждал отписки воеводы царю Алексею Михайловичу и в приказы.

Богдан Матвеевич сел к столу, но к начатому письму не спешил прикасаться. Не мог он писать великому государю, когда голова вдруг наполнилась думами о жене, дочери Василисе, больной матери. Как там они, всё ли ладно? До отъезда на пограничную черту в долгих отлучках из дома он не бывал. Если отъезжал иногда, сопровождая царя как ближний стольник, то в подмосковные местности – на богомолье в Троице-Сергиевскую лавру или иные монастыри, в государевы деревни или на соколиную охоту, которой Алексей Михайлович любил себя позабавить. На черте Хитрово вкусил сухотную горечь мужского одиночества, отсутствие женского тепла, и свыкнуться с этим ему было непросто. Порывался иной раз написать жене письмо, но тут же одёргивал себя, у людей его круга в заводе не было слать домой известия с других мест. Да и с кем переслать? Государеву вестнику такое дело не доверишь, не дай бог попадёт неловкое письмецо в чужие завистливые руки, посмешищем сделают. В Польше, сказывают, паны своим паненкам пишут, пахучей водой грамоты спрыскивают, а на Москве этого нет, нравы здесь строгие.

На дворе смеркалось. Богдан Матвеевич зажег свечу, подвинул ближе к глазам начатую отписку царю и прочёл: «Великому государю, царю и Великому князю его верные холопы окольничий и воевода Богдашко Хитрово и дьяк Гришка Кунаков челом бьют: в нынешнем 7156 году мая 5 день по совету с приказчиками решили мы идти на Синбирскую гору для устройства там града Синбирск…»

Вздохнув, Богдан Матвеевич обмакнул гусиное перо в чернильницу и продолжил отписку государю. По собственному опыту он знал, что писать нужно немного, но дельно, излагая самую суть. Алексей Михайлович не любил, когда ему пишут пространно и велеречиво, такие отписки он не читал, приказывал дьяку пересказывать самую суть воеводских сообщений. Как-то раз он на такую отписку чухломского воеводы заметил: «Величает себя Митькой и челом бьет, а дале словеса плетёт, будто персидский царь!»

Пользуясь случаем, Богдан Матвеевич, закончив отписку государю, взял чистый лист бумаги и стал писать письмо Фёдору Ртищеву. В нём он доносил о том, что государю не стал докладывать напрямую, в первую очередь о волокитстве нижегородского воеводы князя Долгорукого в присылке работных людей на черту. Окольничий Ртищев, в этом Хитрово не сомневался, доведёт до государя его жалобу и проследит за тем, чтобы Долгорукому было сделано внушение. Писал Хитрово и о первом севе яровой ржи, тоже с надеждой, что это станет известно Алексею Михайловичу и порадует государя, потому что тот был большой охотник до сельских работ, и в Приказе тайных дел у него были мастера по изготовлению косуль, которые он щедро жаловал рачительным хозяевам. Богдан Матвеевич в своей калужской Григоровке сам испытал косулю на вспашке и был премного доволен полученными результатами.