Текст книги "Монголия и страна тангутов"

Нравственные качества верблюда стоят на весьма низкой степени: это животное глупое и в высшей степени трусливое. Иногда достаточно выскочить из-под ног зайцу и целый караван бросается в сторону, словно бог знает от какой опасности. Большой черный камень или куча костей часто также вызывают немалое смущение описываемых животных. Свалившееся седло или вьюк до того пугают верблюда, что он, как сумасшедший, бежит куда глаза глядят, а за ним часто следуют и остальные товарищи. При нападении волка верблюд не думает о защите, хотя одним ударом лапы мог бы убить своего врага; он только плюет на него и кричит во все горло. Даже вороны и сороки обижают глупое животное. Они садятся ему на спину и расклевывают ссадины от седла и иногда прямо клюют горбы; верблюд и в этом случае только кричит да плюет. Плевание всегда производится пережеванной пищей и составляет признак раздраженного состояния животного. Кроме того, рассерженный верблюд бьет лапой в землю и загибает крючком свой безобразный хвост. Впрочем, злость не в характере этого животного, вероятно, потому, что оно ко всему на свете относится апатично. Исключение составляют только самцы в период течки, которая происходит в феврале. Тогда они делаются очень злы и нападают не только на других верблюдов, но иногда даже и на людей. Совокупление не может производиться без помощи человека. Самка носит 13 месяцев и производит на свет одного детеныша или, как редкое исключение, двух[110]110
  Самка верблюда после рождения детеныша целый год остается свободной, так что детей приносит только через два года.


[Закрыть]; при рождении животному также помогают люди. Молодой верблюжонок в первые дни своего существования самое беспомощное животное, так что его даже подкладывают к матери для сосания молока. Затем, когда новорожденный начнет ходить, он везде следует за матерью, которая горячо любит свое детище и, разлучившись с ним, тотчас начинает глухо, но громко реветь.

Недолго продолжается свободная жизнь новорожденного верблюда. Уже через несколько месяцев его начинают привязывать возле юрты, чтобы отделить от матери, которую монголы сами доят, как корову. На втором году верблюжонку протыкают нос и вкладывают туда небольшую деревянную палочку, за которую впоследствии привязывается веревка (бурундук), служащая вместо узды. Далее его приучают по команде ложиться, для чего монголы обыкновенно дергают за бурундук, приговаривая: сок, сок, сок. Через два года после рождения верблюда уже берут с караваном, чтобы приучить к путешествию по пустыне, в три года на нем начинают ездить верхом; в четыре вьючат небольшим вьюком, а в пять лет животное уже вполне готово для работы.

Под вьюком верблюд может ходить до глубокой старости, то есть лет до 25, а иногда и более; лучшим временем считается период от 5 до 15 лет. Живет верблюд более 30 лет, а при хороших условиях даже до 40.

Для переноски тяжестей верблюда предварительно седлают, а затем уже кладут на него вьюк. В Халхе для каждого седла употребляется шесть или даже восемь войлоков, которыми обертывают горбы и спину животного; затем в войлоки кладутся особые деревянные палки, на которые давит вьюк[111]111
  Вьюк всегда крепко привязывается к седлу веревками; исключение составляют чайные ящики, которые только пристегиваются один к другому поверх седла


[Закрыть]. В Южной Монголии вместо войлоков чаще употребляются набитые соломой мешки (бамбаи), к которым уже прикрепляются палки. Хорошее вьюченье – вопрос первостепенной важности для караванной езды, так как плохо завьюченный верблюд скоро обивает себе спину и делается негодным к службе, пока рана не заживет. Для скорейшего лечения такой ссадины монголы каждый день обливают ее своей мочой или промывают соленой водой; иногда же дают собакам сгрызать струп и зализывать рану. Подобные сбоины всего труднее залечиваются летом, когда мухи кладут в них свои яйца.

Осенью, перед отправлением в караван, монголы предварительно выдерживают без пищи своих откормившихся летом верблюдов в течение десяти и более дней[112]112
  Один из наших калганских купцов уверял меня, что он выдерживал таким образом своих верблюдов без пищи (но только с водопоем через два дня) в течение 17 суток.


[Закрыть]. Все это время верблюды стоят возле юрты привязанными за бурундуки к длинной веревке, протянутой по земле и прикрепленной к кольям, вбитым в почву. Пищи им не дают вовсе и только через два дня на третий водят на водопой. Подобное постничество перед работой необходимо для верблюда, у которого через это, по словам монголов, опадает брюхо и делается прочнее запасенный летом жир.

Средняя величина вьюка, который может нести верблюд без отягощения, равняется 12 пудам [около 200 кг]. Столько обыкновенно кладут в чайных караванах, где на каждое животное вьючат четыре ящика чаю, каждый весом в 3 пуда. Нелегченые самцы (буруны) могут поднимать 15 пудов [около 250 кг], и им прибавляется пятый ящик чаю. Впрочем, количество бурунов у монголов невелико; их держат только для приплода. Ко вьючной же езде они менее пригодны, чем атаны или даже самки, так как в период течки делаются очень злы и беспокойны.

Кроме веса вьюка важен и его объем. Слишком громоздкий вьюк неудобен, так как ветер, напирая на него, мешает свободно идти животному; равно и слишком тяжелая, при малом объеме, кладь скоро портит спину верблюда, так как давление в этом случае производится только на небольшую поверхность седла. Монголы при перевозке серебра никогда не вьючат более 7 пудов на того же самого верблюда, на которого свободно кладут 12 пудов чаю. С обыкновенным вьюком верблюд легко проходит верст 40 в сутки и может идти так без перерыва целый месяц. Затем, отдохнув дней десять или недели две, он опять готов в подобное путешествие и работает таким образом целую зиму, то есть месяцев шесть или семь. Зато к концу подобного сезона верблюд страшно худеет, и монгол отпускает его на целое лето в степь для поправки. Подобный отпуск крайне необходим для животного, которое в противном случае не может прослужить более года. Мы в экспедиции главным образом оттого много и теряли верблюдов, что ходили на них круглый год, и притом целое лето без отдыха.

На летнем корме и на свободе верблюд снова жиреет к осени и обрастает шерстью. Собственно линяние начинается в марте, и к концу июня шерсть вся вылезает, так что верблюды становятся совершенно голыми. В это время они очень чувствительны к дождю, холоду и вообще ко всем изменениям атмосферы. Тело их слабо, и даже небольшой вьюк скоро сбивает спину; словом, это период болезни верблюда. Затем его тело начинает покрываться мелкой, как бы мышиной, шерстью, которая окончательно вырастает лишь к концу сентября. Тогда самцы, в особенности буруны, довольно красивы, с своими длинными гривами под низом шеи и на голенях передних ног.

Во время пути с караваном зимой верблюдов никогда не расседлывают и по приходе на место тотчас же пускают на покормку; летом же в жары их необходимо расседлывать каждый день, иначе вспотевшая спина скоро сбивается. Такое расседлывание летом производится не тотчас лишь снимутся вьюки, но спустя час или два, пока верблюды немного остынут. Тогда их можно уже пускать и на покормку или поить; но в сильный жар необходимо покрывать спину войлоком, иначе солнце так нажжет это место, что оно скоро собьется под вьюком. Словом, летом с верблюдами в караване множество возни и все-таки невозможно избегнуть, чтобы большая часть их не испортилась. Монголы, полные знатоки своего дела, ни за какие блага не ходят летом в караване на верблюдах; мы же, конечно, преследовали другие цели, а потому и портили много своих животных.

Верблюд чрезвычайно любит общество себе подобных и в караване идет до последних сил. Если он остановился от истомления и лег, то никакие побои[113]113
  Верблюды весьма чувствительны к побоям, так что сильный удар плетью заставляет тело в месте удара распухнуть.


[Закрыть] не заставят подняться бедное животное, которое мы обыкновенно бросали на произвол судьбы. Монголы в подобных случаях едут в ближайшую юрту и поручают тамошним хозяевам своего уставшего верблюда, который через несколько месяцев обыкновенно выхаживается, если только имеет пищу и питье.

Верблюд, увязший в грязи, также всегда портится и начинает быстро худеть, впрочем, такие случаи бывают редки, так как в Монголии нет болот. После дождя описываемое животное не может ходить по глинистой почве, оно скользит на своих гладких подошвах и падает. Однако с верблюдами возможно ходить по горам, даже самым высоким. Мы сами испытали это, пройдя два раза по 500 верст через Гань-су и перевалив здесь в каждый из концов по восьми перевалов не ниже 12 тысяч футов [3660 м] над уровнем моря. Правда, наши верблюды сильно попортились в этих горах, но все-таки показали, что с ними возможно идти через любые альпы. При следовании в Лассу через Северный Тибет верблюды поднимаются на перевалы в 16 тысяч футов [4880 м] над уровнем моря и даже более, хотя часто гибнут здесь от разрежения воздуха. Правда, верблюды, побывавшие на подобных высотах, считаются навсегда испорченными и, по словам монголов, никогда уже не поправляются на пастбищах более низкой Халхи. Наоборот, халхаские верблюды, приведенные на Куку-нор, имеющий вдвое большую абсолютную высоту, чувствуют себя здесь хорошо и скоро отъедаются на солонцеватых лугах по берегам названного озера.

Летом верблюды целый день бродят по степи без всякого присмотра и только раз в сутки приходят к колодцу своего хозяина для водопоя. Во время же пути с караваном их укладывают на ночь возле палатки, рядом один возле другого, и привязывают бурундуками ко вьюкам или к протянутой веревке. В сильные холода зимой погонщики-монголы часто сами ложатся между верблюдами, чтобы потеплее провести ночь. Во время пути в караване верблюды привязываются один к другому за бурундуки, которые не должны прикрепляться наглухо, иначе животное порвет себе нос, в случае если сильно рванется в сторону или попятится назад.

Кроме переноски вьюков верблюд годится для верховой езды и даже может быть запряжен в телегу. Под верх верблюда седлают тем же седлом, что и лошадь, затем садится всадник и заставляет животное встать. Для слезания обыкновенно кладут верблюда, хотя при поспешности можно и прямо спрыгнуть со стремени. Под верхом верблюд идет шагом или бежит рысью, галопом или вскачь он не пускается. Зато рысь у животного такова, что его догонит разве только отличный скаковой конь. В сутки на верховом верблюде можно сделать верст 100 и ехать таким образом на одном и том же животном целую неделю.

Кроме пользы, как от вьючного и от верхового животного, монголы получают от верблюда шерсть и молоко. Последнее густо, как сливки, но сладко и неприятно на вкус; масло, приготовляемое из этого молока, также далеко хуже коровьего и много походит на перетопленное сало. Из верблюжьей шерсти монголы вьют веревки, но большей частью продают ее китайцам, для сбора этой шерсти животное стригут в то время, когда оно начинает линять, то есть в марте.

Несмотря на свое железное здоровье, верблюд, привыкший жить постоянно в сухом воздухе пустыни, чрезвычайно боится сырости.

Когда наши верблюды пролежали несколько ночей на сырой почве гор Гань-су, то все они простудились и начали кашлять, а на теле у них стали появляться какие-то гнойные нарывы. И если бы мы через несколько месяцев не ушли на Куку-нор, то все наши животные непременно бы передохли, как то действительно случилось с верблюдами одного ламы, пришедшего в Гань-су вместе с нами.

Из болезней верблюдов всего чаще поражает чесотка (хомун по-монгольски). У заболевшего животного все тело покрывается мало-помалу гнойными язвами, шерсть вылезает, и в конце концов верблюд издыхает. Кроме чесотки у верблюдов иногда бывает сап. От первой болезни монголы лечат козлиным супом, который льют в горло животного, а самые язвы присыпают жженым купоросом, нюхательным табаком или выжигают порохом. На Куку-норе все болезни верблюдов и других домашних животных лечатся ревенем, но везде монголы держат в строгом секрете способы своего леченья. В сырую погоду верблюды часто заболевают кашлем; тогда для них самое лучшее лекарство – есть кусты тамарикса, который в изобилии растет по долине Хуан-хэ и изредка встречается в некоторых других частях Южной Монголии.

Во время караванных хождений, в особенности по тем местам Гоби, где много мелкой гальки, верблюды часто протирают себе подошвы ног, начинают хромать и затем вовсе не могут идти. Тогда монголы связывают ноги хромому верблюду, валят его на землю и подшивают к протертой подошве кусок толстой шкуры. Операция эта весьма мучительна, так как для подшивки служит широкое шило, которым протыкаются дырки прямо в подошве животного; зато после починки лапы верблюд скоро перестает хромать и по-прежнему несет вьюк.

…24 апреля утром мы вновь стояли в той точке окраинного монгольского хребта, откуда начинается спуск к Калгану. Опять под нашими ногами раскинулась величественная панорама гор, за которыми виднелись зеленые, как изумруд, равнины Китая. Там царила уже полная весна, между тем как сзади, на нагорье, природа только что начинала просыпаться от зимнего оцепенения. По мере спуска по ущелью сильно ощущалось близкое влияние теплых равнин; в самом же Калгане мы нашли деревья, уже покрытые листьями, а в окрестных горах собрали до 30 видов цветущих растений.

Глава четвертая
Юго-восточная окраина Монгольского нагорья (продолжение)

(3 [15] мая – 11 [23] июля 1871 года)

Следование из Калгана на Желтую реку. – Миссионерская станция Си-инза. – Хребты Шара-хада и Сума-хада. – Каменный баран, или аргали. – Аймаки уротов и западных тумытов [тумэтов].– Навязчивость монголов. – Наша торговля прекращается. – Недружелюбие и плутовство китайцев. – Хребет Ин-шань. – Кумирня Батгар-шейлун. – Горная антилопа. – Горы Муни-ула. – Их лесная и альпийская области. – Предание о происхождении этих гор. – Наше двухнедельное пребывание в них. – Посещение города Бауту [Баотоу].– Переправа через Хуан-хэ в Ордос

Двухмесячное хождение в юго-восточном углу Монголии дало нам возможность ознакомиться с характером предстоящего путешествия и оценить до некоторой степени ту обстановку, которая нас ожидает в дальнейшем странствовании. Недружелюбие населения, не раз проявляемое то в той, то в другой форме, ясно показывало, что нам не найти друзей впереди и что, следовательно, во всем без исключения мы должны полагаться лишь на самих себя.

В Калгане караван наш переформировался. Сюда прибыли теперь из Кяхты два новых казака, назначенные в нашу экспедицию, а бывшие мои спутники должны были возвратиться домой. Один из новых казаков был бурят, а другой русский; первый должен был служить переводчиком, а второй заправлять хозяйством. В то же время эти казаки вместе с нами должны были исполнять все работы экспедиции, как-то: вьючить и пасти верблюдов, седлать лошадей, устанавливать палатку, собирать на топливо аргал и прочее. Все это вместе составляло беспрерывную работу, которая тем чувствительнее сказывалась для нас, что отрывала много времени от научных занятий. Однако иначе устроиться не было возможности, так как при скудных средствах экспедиции я не мог взять с собой более двух казаков; нанять же в подмогу им монгола или китайца нельзя было ни за какие деньги.

Число наших вьючных животных увеличилось теперь покупкой нового верблюда, так что всего состояло налицо восемь верблюдов и две лошади. На последних ехали мы с М. А. Пыльцовым; два верблюда были под верхом у казаков, а остальные шесть тащили вьюки, всего весом, думаю, пудов до 50; лягавая собака Фауст довершала собой состав нашего небольшого каравана.

Когда все сборы были окончены, мы с товарищем написали в последний раз несколько писем на родину и 3 мая вновь поднялись на Монгольское нагорье. На следующий же день мы свернули с кяхтинского пути влево и направились к западу по почтовой дороге, ведущей в город Куку-хото. В продолжение трех дней путь наш лежал по холмистой степи, занятой кочевьями монголов, а затем явилось китайское население, которое спорадически встречается по всей юго-восточной окраине Монголии. Китайцы селятся здесь, приобретая у монголов годные к обработке земли покупкою или арендным содержанием. С каждым годом число таких землепашцев увеличивается, так что культура распространяется здесь более и более, оттесняя к северу коренных обитателей степи – монгола с его стадами и быстроногого дзерена.

Проходя китайскими деревнями, мы неожиданно встретили в одной из них, именно в Си-инза, католических миссионеров, которые учредили здесь свою станцию. Всех миссионеров трое – два бельгийца и один голландец[114]114
  В конце 1871 г. в эту станцию прибыл еще один миссионер из Европы.


[Закрыть]. Впрочем, в это время в Си-инзе находился только один проповедник, а два других его товарища жили верстах в 40 отсюда, южнее – в деревне Ель-ши-сан-фу. Мы встретили самый радушный прием со стороны патера, находившегося в Си-инза, и, по его предложению, на следующий день поехали вместе к другим его товарищам, где нашли не меньшее гостеприимство. В разговорах с нами миссионеры жаловались на то, что христианская пропаганда весьма туго распространяется между монголами, столь приверженными к буддизму. Среди же индифферентных в деле религии китайцев проповедь идет успешнее, хотя и здесь крещение принимают большей частью из материальных выгод. Продажность и безнравственность местного люда, по словам миссионеров, превосходит всякое описание. Для большего успеха своего дела миссионеры устроили училище для китайских мальчиков. Последних проповедники содержат на свой счет, и только подобная приманка заставляет китайцев отдавать сюда детей на воспитание. Основавшись еще недавно в Си-инза, миссионеры намерены были выстроить здесь церковь и европейский дом. Действительно, когда спустя десять месяцев мы снова проходили через эти места, двухэтажный довольно большой дом был уже готов, и в нем жили все три проповедника.

Кроме Си-инза, в Юго-Восточной Монголии еще четыре пункта заняты католическими миссионерами (иезуитами), именно: деревня Си-ван-за, верстах в 50 к северо-востоку от Калгана; потом один проповедник обитает возле города Жэ-хэ, другой – к северу от города Ню-чжуан и, наконец, еще один в верховьях реки Шара-мурень, возле «черных вод», откуда Гюк и Габе начали в 1844 году свое путешествие в Тибет.

В Ель-ши-сан-фу мы видели бывшего спутника Гюка – Сам-дашембу. Этот человек, настоящее имя которого Сэн-тэнчимба, родом полумонгол, полутангут, имеет 55 лет от роду и пользуется еще очень хорошим здоровьем. Сам-дашемба много рассказывал нам о различных приключениях своего путешествия, равно как и о местностях, по которым лежал путь; но на предложение отправиться вновь в Тибет с нами отказался, говоря, что уже стар для подобного путешествия.

По рекомендации миссионеров мы наняли в Си-инза за пять лан в месяц одного крещеного монгола для присмотра за верблюдами и как работника в помощь нашим казакам. Кроме того, этот монгол знал хорошо по-китайски, так что в случае нужды мы надеялись иметь в нем и переводчика. Однако все эти надежды разрушились очень скоро. На первом же переходе наш новый спутник убежал, укравши у нас нож и револьвер. Все это он сотворил ночью и, вероятно, заранее обдумал свой план, так как с вечера лег с нашими казаками не раздеваясь.

Чтобы предупредить миссионеров о подобном поступке их крестника, я съездил в Си-инза и рассказал, как было дело. Миссионеры обещали мне принять все меры к отысканию вора, мать которого пасла у них коров, и действительно, несколько дней спустя, когда мы ушли уже довольно далеко, нас догнал посланный китаец и принес револьвер; последний был отобран миссионерами у самого вора, который, рассчитывая, что мы ушли, вернулся через несколько дней в свою юрту.

Вышеприведенный случай послужил нам хорошим уроком и еще раз убедил ни в чем не доверять местному люду. Во избежание ночного воровства решено было с этих пор поочередно караулить ночью. Мы с товарищем дежурили каждый по два часа до полуночи, а затем до рассвета караулили казаки. Правда, подобные дежурства были чрезвычайно утомительны после всех трудов дня, но они являлись необходимостью, по крайней мере на первое время пути среди враждебного населения. В бдительности заключалась вся наша сила, так как можно было ручаться, что местный люд никогда не решится сделать открытое нападение на четырех хорошо вооруженных «заморских чертей».

Ночные караулы продолжались у нас недели две, но потом мы их прекратили и довольствовались тем, что всегда спали с ружьями и револьверами под изголовьем.

После расспросов, сделанных с помощью миссионеров в деревне Си-инза, мы решили несколько изменить свой путь и, минуя Куку-хото, направиться севернее этого города прямо на большие лесные горы, которые, по словам китайцев, стоят на самом берегу Желтой реки. Для нас подобное изменение маршрута было очень радостно, так как мы прямо попадали в такие места, которые, по всему вероятию, могли доставить большую научную добычу; во-вторых, мы избавлялись от посещения китайского города, где все неприятности от местного люда обыкновенно увеличиваются до крайности.

Миновав небольшую кумирню Тшортши, которую описывает в своем путешествии Гюк[115]115
  Huс. Souvenir d’un voyage dans la Tartarie et le Thibet. T. I. Р. 127.


[Закрыть], мы вышли к озеру Кыры-нор[116]116
  Озеро Кыры-нор летом высыхает. B 10 верстах к северо-востоку от этого озера видны остатки каких-то старинных валов; другой вал, вероятно бывший пограничным, мы видели в той же равнине Кыры-нора, недалеко от хребта Шара-хада.


[Закрыть] и свернули здесь вправо с кукухотоской почтовой дороги. На противоположной стороне обширной равнины, раскинувшейся теперь перед нами, ясно виднелся горный кряж, известный у монголов под именем Шара-хада, то есть Желтый хребет. Такое название присвоено этим горам, вероятно, по обилию желтоватых известковых скал, которыми они обрываются к долине Кыры-нора. Возвышение описываемого хребта над упомянутой долиной не превосходит 1000 футов, но особенность его заключается в том, что, поднимаясь отвесными обрывами с долины Кыры-нора, горы представляют далее, на всю свою ширину, холмистое плато с превосходными степными пастбищами, на которых даже держатся дзерены. На противоположной, то есть западной, стороне Шара-хада менее обрывист, хотя и здесь склон его обозначен резкой полосой крутых скатов. Ширина описываемого хребта в том месте, где мы его перешли, около 27 верст, а общее направление – от юго-запада к северо-востоку.

На юго-восточной окраине Шара-хада, в неширокой скалистой полосе, появляются кустарники, среди которых преобладают: лещина – Ostryopsis davidiana, желтый шиповник – Rosa pimpinellifolia, дикий абрикос – Prinus sp. и таволга – Spiraea sp. Несколько реже встречаются: барбарис – Berberis sp., таранушка – Ribes pulchellum [смородина красивая], кизильник – Cotoneaster sp., жимолость – Lonicera sp. и можжевельник – Juniperus communis. В этих кустарниках мы встретили в первый раз в Монголии довольно много насекомых, так что мой товарищ, собиравший энтомологическую коллекцию, нашел здесь хорошую поживу.

Параллельно горам Шара-хада, в расстоянии от них около 50 верст, тянется другой хребет, Сума-хада[117]117
  Шара-хада и Сума-хада, вероятно, составляют отроги окраинного хребта Монгольского нагорья, но не продолжаются далеко к северу.


[Закрыть], который имеет более дикий характер. Впрочем, скалы и альпийские формы здесь также развиты лишь на окраинах хребта, который затем внутри представляет мягкие очертания и довольно пологие скаты, покрытые превосходной травой, местами даже обработанные китайцами.

Абсолютная высота описываемых гор более, нежели Шара-хада[118]118
  Абсолютная высота подошвы Сума-хада в юго-восточной его окраине составляет 5600 футов [около 1700 м].


[Закрыть], но возвышение над окрестными равнинами у обоих хребтов почти одинаково. Характерное же отличие Сума-хада заключается в том, что все скалы, которые состоят здесь почти исключительно из гранита, имеют округленные бока и обтертые, сглаженные поверхности, так что носят несомненные следы действия ледников.

В скалистой полосе описываемых гор также растут кустарники тех же самых пород, что и в Шара-хада; кроме того, из деревьев мы нашли здесь: ильм – Ulmus sp. [вяз], ольху – Alnus sp. и клен – Acer ginnala; последний, впрочем, довольно редок.

Замечательно, что как здесь, так и во всех других горах Монголии, без изъятия, кустарная и древесная растительность развивается исключительно на северных склонах гор и ущелий; даже в невысоких холмах Гучин-гурбу – и там кустарники растут преимущественно на северной стороне каждого холма.

В горах Сума-хада мы в первый раз встретили самое замечательное животное высоких нагорий Средней Азии, именно горного барана, или аргали – Ovis argali[119]119
  Именем «аргали» монголы называют самку этого барана; самец же называется уголдзе; китайское имя аргали – пан-ян.


[Закрыть]. Этот зверь, достигающий величины лани, держится в описываемых горах там, где в изобилии находятся скалы; впрочем, весной, когда молодая зелень лучше на луговых скатах гор, аргали иногда встречаются здесь вместе с дзеренами.

Аргали держатся постоянно раз избранного места, и часто одна какая-нибудь гора служит жилищем для целого стада в течение многих лет. Конечно, это возможно только в том случае, если зверь не преследуется человеком, что действительно происходит в горах Сума-хада. Живущие здесь монголы и китайцы почти вовсе не имеют оружия и притом такие плохие охотники, что не могут убить аргали, конечно, не из сострадания к этому животному, а просто по неумению. Звери, со своей стороны, до того привыкли к людям, что часто пасутся вместе с монгольским скотом и приходят на водопой к самым монгольским юртам. С первого раза мы не хотели верить своим глазам, когда увидели, не далее полуверсты от нашей палатки, стадо красивых животных, которые спокойно паслись по зеленому скату горы. Ясно было, что аргали еще не знают в человеке своего заклятого врага и не знакомы с страшным орудием европейца.

Проклятая буря, свирепствовавшая тогда целые сутки, не давала нам возможности тотчас же отправиться на охоту за такими чудными зверями, и с лихорадочным нетерпением мы с товарищем ожидали, пока уймется ветер. Однако на первой охоте мы не убили ничего, именно потому, что еще не были знакомы с характером аргали, и притом до того горячились, видя красивого зверя, что сделали несколько промахов на близком расстоянии. Следующая охота поправила эту неудачу, и мы убили двух старых самок.

Аргали превосходно видит, слышит и чует по ветру. Если бы это животное не было так доверчиво к человеку в горах Сума-хада, то охота за ним представляла бы великие трудности. Здесь же аргали до того привыкли к людям, что спокойно смотрят на охотника, когда тот находится в расстоянии 500 шагов.

Самое лучшее время для охоты – утро и вечер. С рассветом аргали выходят пастись на горные лужайки, всего чаще на вершинах гор, а в сильно ветреную погоду – между скалами. Обыкновенно они ходят небольшими обществами в 5—15 экземпляров и очень редко в одиночку. Во время покормки то один, то другой зверь поднимаются на ближайшую скалу осмотреть окрестности; постояв там несколько минут, а иногда полчаса, сторож сходит к своим и принимается за еду. Впрочем, в Сума-хада аргали до того уверены в своей безопасности, что часто не высылают сторожей и пасутся в ложбинах между скалами, где подкрасться к ним на близкое расстояние очень легко. После утренней покормки описываемые звери ложатся отдыхать, всего чаще в скалах, и проводят здесь время до вечера.

Выстрел поражает стадо ужасом; оно со всех ног бросается в противоположную сторону, но, отбежав немного, останавливается рассмотреть – в чем опасность. Иногда аргали продолжают стоять так долго, что спрятавшемуся охотнику можно успеть вновь зарядить даже и не скорострельное ружье. Монголы говорили нам, что если повесить какой-нибудь предмет (например, одежду), который обратит на себя внимание аргали, то звери долго будут стоять на одном месте, рассматривая диковинку, а охотник тем временем может подкрасться к ним с удобной стороны. Сам я только однажды испытал подобный способ, повесив на воткнутый в землю шомпол свою красную рубашку и привлекши этим на четверть часа внимание убегавшего стада.

Убить наповал аргали чрезвычайно трудно, так как он удивительно крепок на рану. Случалось, что пробитый пулей насквозь в грудь, с разорванными внутренностями, зверь еще пробегал несколько сот шагов и только там падал мертвым. Если один из стада убит и упал, то остальные его товарищи обыкновенно останавливаются, отбежав немного, и смотрят на своего собрата; в это время они делаются еще смелее относительно охотника. Голоса аргали я никогда не слыхал.

Период течки описываемых животных происходит, по словам монголов, в августе, но долго ли продолжается – не знаю. В это время самцы часто дерутся между собой, и можно себе представить, каковы бывают удары рогов, пара которых у взрослого животного весит более пуда. Самка ходит беременной около семи месяцев и в марте родит одного, редко двух, детенышей. Маленький аргали вскоре всюду следует за матерью и не отстает от нее в прыганье по скалам. Если самка убита, то молодой прячется поблизости, лежит очень туго и вскакивает лишь в крайнем случае. С молодыми самки ходят всего чаще по две вместе или небольшими стадами, в которых бывают также и самцы; последние никогда не обижают маленьких собратьев и, за исключением времени течки, живут между собой в мире и согласии.

Вообще аргали очень добрый зверь. Кроме человека он подвергается преследованию со стороны волков, которые иногда ловят неопытных молодых. Впрочем, это едва ли удается часто, так как аргали даже на ровном месте бегает очень быстро, а в скалах, в несколько прыжков, далеко оставляет за собой своего преследователя.

Рассказы о том, что самец в случае опасности бросается в глубокие пропасти на свои рога, чтобы не разбиться, – чистейшая выдумка. Я лично несколько раз видел, как самец прыгал с высоты от 3 до 5 сажен, но он всегда падал на ноги и даже старался скользнуть по скале, чтобы уменьшить силу удара.

Кроме Сума-хада в Юго-Восточной Монголии аргали водятся в горах, окаймляющих северный изгиб Хуан-хэ, и в Алашаньском хребте; далее, в горах Гань-су и в Тибете, этот зверь заменяется другим, близко сродным видом.

Прошел май, лучший из весенних месяцев, но далеко не таковым был он в здешних местах. Постоянные ветры, преимущественно северо-западные и юго-западные, продолжали господствовать с такой же силой, как и в апреле; утренние морозы стояли до половины описываемого месяца, а 24 и 25 числа были еще порядочные метели. Рядом с холодами выпадали, хотя и редко, сильные жары, дававшие чувствовать, что мы находились под 41° северной широты. Притом хотя погода по большей части стояла облачная, но дожди шли редко, а это обстоятельство, вместе с перемежающимися холодами, сильно задерживало развитие растительности. Даже в конце мая трава только что поднималась от земли и, рассаженная редкими кустиками, почти вовсе не прикрывала грязно-желтого фона песчано-глинистой почвы здешних степей. Правда, кустарники, изредка растущие по горам, большей частью были в цвету, но низкие, корявые, усаженные колючками, притом же разбросанные небольшими кучами между камнями, они мало оживляли общую картину горного ландшафта. Поля, обрабатываемые китайцами, также еще не зеленели, так как, вследствие поздних морозов, хлеба здесь сеют обыкновенно в конце мая или в начале июня. Словом, на всей здешней природе виднелась печать апатии и полного отсутствия энергичной жизни; все гармонировало между собой, хотя и в отрицательную сторону. Даже певчих птиц было очень немного, да и тем некогда петь при постоянных бурях. Идешь, бывало, по долинам или горам – и только изредка запоет чеккан, стренатка или жаворонок, закаркает ворон, отрывисто свистнет пищуха и громко закричит клушица; затем все тихо, уныло, безжизненно…