Текст книги "Тихая Виледь"

Утром следующего дня Захар собрался навестить Шуру. Запрягал во дворе Ванюху.

К нему привернул Степан. Стал уговаривать прийти на собрание под кедр. Разговоры о разделе земли по едокам ходили давно, и вот, стало быть, на собрании народ о том шуметь будет. А Захару не до того – Шура рожает.

– И до чего же ты, Степан, стал приставучий! Дарья! Сходи буди послушай, чего там лячкать будут… – И он понюжнул застоявшегося Ванюху.

– Делать мне больше нечего! – проворчала Дарья, шедшая на колодец.

Но к полудню народу под кедром собралось порядком. Приковылял туда и Ленька Котко. Ксанфий, вынесенный Евлахой под окна, окликнул его, но тот не остановился, закачался к кедру, опираясь на трость. Подойдя к густой толпе, встал за спинами баб, боязливо озираясь.

Справившись с делами, пришли и Дарья с Ефимом.

Покровский уполномоченный, памятный бабам чистенький мужичок с зачесанными назад волосами, говорил обстоятельно, долго. Слушали его недоверчиво. Перебивали.

Поля, стоявшая рядом с матерью, тревожно взглядывала то на нервничающего Степана, то на отца: во взгляде отцовском виделось ей что-то недоброе.

Михайле было удивительно, что родственничек его Степка Лясник, прозванный теперь еще и Партейчем, тоже около начальственного стола трется, покровца уважительно называет:

– Послушаем Николая Илларионовича Воронина… Слушать не хотели. Громче других орал Евлаха:

– Это чего же получается? И на баб землю нарезать будут?

Егор его раззадоривал:

– Так твоя Огнийка, сказывают, тоже человек!

– А-а-а! Так путаешься все-таки! Бабий защитничек выискался!

– Евлампий! – урезонивала мужика кроткая Огнийка.

– Правильно, по едокам надо, – негромко, но веско сказал долговязый Васька.

Евлаха на него осклабился:

– Да тебе-то конечно! Настряпал одних девок! Вон сколько земли намеряют! Стряпай и дальше.

– Хоть и девки, а исти тоже просят. Но Евлаха не унимался:

– Да они ведь народ-от непостоянный, бабы эти! Приходящий. Сёдня есть, завтра нет. Выскочили замуж, и всё – ушли-утопали!

– Куда это они утопали? – вставила Окулина Нефедкова, показывая на девок Васькиных, стоявших кучкой поодаль. – Все еще в девках сидят…

– Да где они сидят-то? – побагровел Евлаха. – Шурка выскочила, не сегодня-завтра Ефимку еще двоих принесет! И Нинка уж не задержится… А, Афоня? Проглотил язык-от…

Афоня молчал – усмехался. А Нинка раскраснелась, разволновалась – платок белый поправила.

– А ты-то чего теряешься? – продолжал нападать Евлаха на Нефёдкову Окулину. – Чего за Васькиных девок Анику с Венькой не сватаешь? Доколе им холостяжить, до седых волос?

– А это уж не твоя заботушка! – отрезала Окулина.

Девки косились на красивого, статного Веньку: ведомо им было, что с ума сходит он по старшей дочери отца Никодима, Василисе; и та, видно, привечает его, коли он чуть ли не еженочно в Покрово бегает.

– Давайте все-таки послушаем Николая Илларионовича, – пытался успокоить народ Степан.

И сам покровец поднял вверх руку, прося тишины:

– Товарищи, что бы мы с вами ни говорили, а по едокам – это справедливо…

Тут уж Дарья не утерпела:

– Какая тут справедливость! Вон Нефедко с сыновьями своими, дуботолками, ведь бороздки в лесу не сделали!

– Ой уж Дарья! – только и сказала Окулина и отвернулась.

– А ты мне рот-от не затыкай! Землю захотели готовенькую получить? А распашите-ко целину сами, не надейтесь на готовенькое-то…

Михайло старался говорить обстоятельно:

– И как это вы собираетесь делить? В Подогородцах у нас одна земля – урожайная; а в лесу, на роспашах, уж не та земелюшка. И кому же какая достанется?

– Вся земля будет перемериваться, – убеждал покровец, – и хорошая, и плохая, и каждому намеряют и той, и другой, по справедливости…

– Запутаете все! – не верил Михайло.

– Да ничего мы не запутаем. Землемеры будут работать.

Под кедром еще долго шумели. Уж стали расходиться, когда показался из-за угора Захар на Ванюхе. Подъехал к народу, Ефима кликнул:

– Шура-то тебе двух девок родила… Услышал весть эту Евлаха – загоготал:

– Ну и Шура! Вся-то в Ваську…

Но тут и Ефим, к удивлению мужиков, засмеялся во весь рот:

– Девок так девок! Земли больше дадут!

На него оборачивались: на-ко, девкам обрадовался!

– А чего теперь девок-то бояться, – шумели бабы, – всем земли намеряют…

Счастливая Поля не сводила глаз с Ефима, таинственно улыбалась и как бы говорила: «А я ведь сказывала тебе, обрадуешься. Али запамятовал?»

На собрания Поля ходила с охотой, весело ей было на народе спорящем, кричащем-говорящем. Одно только настораживало и неловкость душевную вызывало: за столом начальственным сидел не Захар, Евлампий, не тятенька ее Михайло – мужики степенные да уважаемые, а Степа ее. В укроминке души ей и радостно было, что муженек ее, которого прозывали не иначе как Лясником, нынче, при новой-то власти, в начальники вышел.

Но не могла она чувство обороть, уже однажды возникавшее в ней и теперь покоя не дающее, что все, что Степан говорит, делает, объясняет, и то, к чему словами правильными призывает, – все это не то, не его – чужое! И потому не может он, не должен ни говорить, ни делать, ни призывать. Она уж давно чувствовала, что он не такой, как прежде, а какой – толком и ответить себе не могла.

Но было в нем что-то еще, чего прежде никогда не бывало. Он словно из краев далеких, с войны этой братоубийственной привез одёжу невидимую, надел ее, себя скрыв, и носит ее, не снимает. Дома он казался ей прежним, родным, своим; все так же ворчала на него матушка – сдергивала с него покров невидимый. И как милы были теперь Поле свекровины ворчания! Но вот он вышел за порог, на улицу, к народу ушел – и уж не тот, не такой. Не ее Степка. Виданое ли дело: ране только к Нефедку вдругозьбу ходил да с сыновьями его бражничал, а ныне, строгий да чинный, в любую избу заявляется, у Осиповых порог переступает! А Дарья уж не упускает случая нового начальника воротчами ткнуть, иногда и принародно:

– У всех ведь двери в саниках излажены, а у тебя, христового, воротча! Да и те ведь покосились. Шел бы, поправил, вместо того чтобы чужие дворы мерить.

Да и Анисья мужиков своих не один год пилит:

– Изладьте вы, навесьте вы!

А им хоть бы что! А Степану нынче и вовсе некогда. Поля прежде не шибко на это вниманье обращала, не бабье это дело – двери излаживать да навешивать, но ныне воротча эти ей глаза мозолили: идет в стаю – воротча, из стаи – воротча! А мужик в начищенных сапогах где-то в народе ходит. И делалось на душе нехорошо, и чувствовала она с еще большей остротой, что не туда мужик ходит, не то говорит – и в грешном мире этом происходит что-то не так, как должно…

Не раз еще собирались мужики обсудить перемер земли. После же того, как перемер был произведен, страсти поулеглись: большими были заднегорские семьи – и земли все получили много. Для нее, кормилицы, немало надобно было навозу: Осиповы держали восемь коров. И каждый год приносили они восемь телят: одних Захар пускал, других забивал на мясо. Для овец был излажен отдельный хлев: по весне ягнят столько рожалось, что бабы не знали, как в колоду пойло вылить – одни овечьи головы, впритык! Огромного откармливали Осиповы поросенка: он уж и не ходил, сидел на заднице и худо глазами смотрел. Собираясь доить коров, Дарья ломоть мягкого[34]34
  Мягкий (ярушник), – хлеб из ржаной, ясной, пшеничной муки, иногда из ссорицы (смеси муки ячменной – ячневаой, ясной – и ржаной).


[Закрыть] отрезала да в кринку крошила. В стае парного молока наливала и подносила поросенку. Он и чавкал крошенины[35]35
  Крошенины – маленькие кусочки хлеба (хлеб крошили в суп, молоко, простоквашу).


[Закрыть], парным молочком залитые.

Захар уж не пропускал случая бабе попенять:

– Мне уж бражки в ковшике не подашь, а михряку этому вон как – в криночке…

А Дарья, на язык скорая, отрезонивала:

– Сам еще владиешь! Мимо рта-то не пронесешь… Ребячество Захарово мило было сердцу ее с молодости. Он и богатому урожаю радовался, как ребенок.

Сходит в поле, принесет зерна в пригоршне и показывает, как несмышленыш-малолетка, который нашел что-то необыкновенное:

– Дарья, глянь-ко, какой хлебушек народился… И ей радостно – колос в палец толщиной!

А когда приходило время жать – все в поле вываливали, мужики и бабы. Чтобы зерно не окрошить, работали с утра раннего: христовое солнышко никого дома не заставало; чуть закрасел горизонт – жать. До восьмидесяти суслонов Осиповы ставили: не утаишь, не будешь эстолько-то хлеба на печи сушить! И нетерпеливые бабы деревенские, которым очень поплясать хотелось, выспрашивали у Захара:

– Да скоро ли у тебя опиханье-то?

– А вот смотрите: как будет овин топиться – будет вам и опиханье, – смеялся Захар.

А уж коли затопился овин – все ближе к празднику: Захар хлеб сушит! После обмолота он до тридцати житных мешков на мельницу излаживал. А справившись с делами, варил со складниками пиво и созывал всех на праздник: полдеревни Захарово опиханье праздновало.

И он частенько под хмельком говорил:

– Буду жить, как барон!

К нему так и пристало: Барон так Барон. Ну а Барону нужны и хоромы баронские: не один год Захар с сыновьями обшивал и красил свой большой дом. Так появились в Заднегорье единственные хоромы, крашеные, баронские. В них-то и вошла молодая Афонина жена, Нинка работящая, дочь Васильева. И стало в доме тесновато.

Вскоре после Афониной женитьбы Ефим отделился от отца, справил Влазины[36]36
  Влазины – обряд входа в новый дом. Въезжали ночью, когда все вокруг спят. Первым за порог пускали петуха: ему меньше других в доме жить. Но как поведет себя петух, – такое и будет житье. Если петух, как хозяин, пошел по избе, да весело, громко запел, да в сутки (главный, красный угол, где обычно висели иконы) зашел, стало быть, житье будет хорошее. Потом за порог пускали круглую, специально для того испеченную коврижку: если коврижка хорошо покатилась, да в сутки – к хорошему житью. Потом пускали за порог кота, он дольше петуха живет, но тоже немного в сравнении с веком человечьим. Затем входили в дом старики с иконами, век которых уж к концу катился, и, наконец, молодые и дети, которым долго-долго в этом доме жить, всех дольше…


[Закрыть] – вошел в свой новый дом.

Но в деревне сказывали, что петух, первым пущенный за порог, не спел своей звонкой писни, не прокукарекал, а будто бы боязливо ходил по новому жилью, и круглая коврижка, пущенная от порога, покатилась худо и куда-то не туда…

Люба была Захару новая сношка Нинка, на работу жаркая, на слова крутая.

Мужики над Осиповыми подшучивали:

– Нинка-то вас всех в щель загонит!

В щель не в щель, а ни в чем она мужикам не уступала, даже в строянке подвизалась: полдеревни ходило смотреть, как Нинка тес маховой пилой пилит да Афоней командует, чтобы пошевеливался.

Бабы шумели одобрительно:

– Ну и Нинка! Уж все дозваньича делать умеет! Мужики любили ее, брали на охоту: набьют зайцев, а она свяжет их веревкой и прет; принесет домой, осымает: задки и варит, и сушит, – ни Захар, ни Афоня, ни Дарья к тому уж не касаются, – а передки вымоет да в горшок складет, коровьим маслом обольет, сковородой закроет – и в печь. Там они день и преют.

Аника Нефедков, гуляка и пустобай, уж не преминет при случае позубоскалить да поухмыляться:

– Нинка, есть ли у тебя нынче задок-от? А она как ушатом холодной воды окатит:

– Не на тот задок пялишься, нехристь! Довыпучиваешь шары-то, будет тебе и задок, и передок!

– Да неужто и зайти дозволишь?

– А больше мешкай да рот-от разевай!

– Да Афоня, поди, не даст передка-то попробовать?

– А коли ты пужливый такой, то нечего пустое молоть! Венька-то попроворнее тебя оказался, а ты все портками трясешь… – И слова Анике сказать не дает, тычет и тычет его братцем младшим.

И в деревне-то все хохочут: «Обскакал тебя братец-то, объехал, привел-таки в дом Василису покровскую, а ты, Аника-воин, и вдовушку огоревать не можешь!»

И как тут не заопасаешься с бабой Афонькиной в разговоры вступать? Захар брал Нинку и на рыбалку. Она соглашалась с охотою, ее только кликни.

Как-то входит Захар в дом, глаза горят:

– Нина, на Виледи язят на зелень вышло – густо! Ребята в них камнями бросают! Поедем, хоть на пирог поймаем.

Дарья заворчала:

– И чего это ты ее опять сомускаешь? Афоню возьми. – И отговаривает Нину: – Ой, ой! И чего же это ты поедешь…

А Нинка, скорая на ногу, – уже на улице.

– Возьми его – так он нам всю рыбу распугает, – говорил Захар про Афоню, когда они с Нинкой прямёхонько лесом выходили на берег Виледи.

Сели в лодку. Нинка правила, а Захар сзади ее с острогой сидел. Нинка и оглянуться боится: а как да сбулькнешь? А Захар за ее спиной нет-нет да и булькнет. И молчит. Не говорит ничего.

И Нинка молчит, думает: «Чего это он булькает? Всю рыбу распугает. А еще на Афоню ярился…»

И вот опять сбулькнуло. И тут Захар говорит:

– Нина, оглянись-ко.

Оглянулась она – ахнула: вот экие-то два лаптя в лодке лежат, хвостами бьют.

– А я-то думаю, чего там булькает?

Захар, довольный, опять ловко ткнул острогой в воду и еще одного язенка вытащил.

После каждого удачного лова Нинка отцу с матерью по большой рыбине приносила и соседей не забывала.

И Захар не попрекал ее, и любы были ему слова невесткины:

– У нас есть – чтобы и у других было!

Спустя два года после замужества Нинка родила Афоне сына Прокофия. Роды принимал сам Захар, в своей просторной бане: Нинка, как и сеструха ее Шура, верещала на весь околоток. А Захар покрикивал: «Тужься!» Да приговаривал: «А кто заставлял с Афонькой спать?» А Афонь-ка, как помешанный, метался вокруг бани…

– И в кого вы такие горластые? – говорил Захар дома роженице, лежавшей на широкой кровати в передней избе, и смеялся, вспоминая разлитый Шурой мед…

Знойным стоял день середины июля. На лугах ниже Подогородцев кипела работа. Далеко, до самой реки, тянулись извилистые серо-зеленые валы, слабый ветерок ворошил их, и ударял в нос дурманящий запах сухого, как верес, сена.

Мужики поторапливались, бабы с опаской и тревогой поглядывали в небо: над заднегорским угором оно медленно наливалось нездоровой синью, которая все густела. К полудню она уже походила на огромный синяк, словно невидимый великан звезданул кулачищем по невинному небесному лицу. Ветер усилился. Тревожный, порывистый, он гнул к земле кусты, зеленые волны нескошенной травы гнал к портомойному берегу, поднимал пыль на дороге, рябил воду на реке Виледи, становился все нахальнее, неистовее, грубо щупал подолы берез и черемух, свистел в ушах, словно задался целью сдуть с земли все живое. Мужики, метавшие зароды, бранились: им не по одному разу приходилось поднимать на верхотуру навильники, а ветер, как в насмешку, легко сбрасывал с зародов сухое не улежавшееся сено.

Ефим подсадил Борьку, и тот, хватаясь за крайний стожар, ловко взобрался на зарод и стал ходить по самой верхотуре, держась за вершины стожаров и притаптывая сено, подаваемое отцом.

Шура покрикивала на него:

– Держись, торкнешься[37]37
  Торкнуться – упасть, удариться, расшибиться.


[Закрыть]!

Егор Валенков бранился на всю пожню:

– И чего отпустили этого лешака в Покрово! Дела, видишь ли, у него! Тьфу! Ждать его погода-то будет…

– Да ведь не думали, что сегодня гребь поспиет, – как будто виноватая в чем-то, говорила Анисья, вся потная и красная от жары и работы. – А вон как жарит, только подхватывай.

– Не думали вы… – ворчал Егор.

– Да и много ли у тебя накошено-то? Дометывай давай. Вон Евлаха размахнулся – пожалуй, что и не управит…

У Евлахи на пожне был стар и млад, все работали, как угорелые, но длинный, в десять промежков, зарод рос медленно.

Поля гребла належно, в разговоры не вступала. Федя ей помогал, сваливал сено в валы. Вдруг он закричал:

– Папка идет! – и указал куда-то на лес за Портомоем.

Поля пригляделась и действительно увидела Степана, выходившего из леса. Но был он не один. В его попутчике она узнала человека, ей неприятного, – того самого, зачесанного, Николая Илларионовича.

Они приближались, о чем-то оживленно разговаривая. Светлая рубаха Степана была подпоясана кожаным ремнем, и он, заботясь о своей выправке, убирал складки рубахи назад, двигая руками вдоль ремня. Длинные рыжие волосы его сбивал ветер: он поминутно отбрасывал их назад.

Поля усмехнулась: ей показалось, что Степан очень хочет походить на попутчика своего, зачесанного, чистенького такого человечка, ибо и человечек проделывал с волосами то же самое, споря с ветром. Перейдя Портомой, они свернули на пожню Валенковых.

– Бог в помощь! – громко сказал чистенький, остановившись у зарода.

Поля, поздоровавшись, взглянула на него не без удивления, словно впервые увидела: такой он важный, деловитый, пиджак в руке, в сапоги заправлены брюки светлые, – а ей отчего-то было и боязно, и весело, и она бухнула, не задумываясь:

– Да не вы ли говорили, что Бога нет?

Но тут так звездануло! Сверкнули первые молнии кривыми зигзагами, да во весь-то горизонт!

Грохотнула, скатилась за угор невидимая колесница, и чаша небесная словно треснула…

– О Господи! – перекрестилась Анисья.

Степан, схватив метальные вилы с длинным чернем, стал помогать отцу: подхватывал сено и забрасывал на зарод.

– Низко кладешь, – шумел на него Егор, – выше, на середку, прихлопывай! Сдует все…

– Ивовых виц наруби! – крикнул Степан попутчику.

Того, видимо, задела такая бесцеремонность. Без особой охоты он взял топор и, оставив на кочке пиджак, пошел к близстоящему ивовому кусту.

Ветер рвал листву – куст то отшатывался, то набрасывался на подходившего к нему человека. Человек же, войдя в куст, принялся рубить его изнутри и выбрасывать на гладко обритую пожню длинные прямые вицы.

Анисья, Поля и Федя загребали последние хохлаки сена. Вскоре зарод был завершен.

Егор и Степан принялись готовить вицы. Скручивая гибкие вершины, они вязали вицы парами и вилами забрасывали их на каждый промежек и, чтобы вицы хорошо ложились, осторожно потягивали их за концы с той и другой стороны зарода…

Удары грома, поначалу отдаленные и глухие, сделались вдруг звонкими, оглушительными. Вверху что-то бухало, трещало. Вот удары посыпались часто-часто, один за другим, как будто кто-то высыпал из мешка мелкие камни, и они покатились со звоном до самой земли, норовя засыпать, задушить все живое на ней. Гремело уже над головой. К деревне с пожен бежали бабы и ребята. Мужики еще кой-где дометывали. Огромный небесный синяк, занявший теперь полнеба, мгновенно прокалывали молнии, как раскаленные иглы.

Валенковы уже входили в деревню, когда гнойник прорвало и хлынул дождь.

От дома Евлахи кричал и махал руками забытый под окнами Ксанфий. Степан со своим попутчиком бросились к нему, занесли в дом и побежали к избе Валенковых: упругие струи секли их немилосердно.

Дождь лил как из ведра, закрыв земной мир сплошной мутной стеной…

Утро следующего дня выдалось ясным: на синем небе не осталось следов от вчерашних грозовых синяков.

– Давайте-ко косить пойдем, пока нежарко, – поторапливал Захар баб.

Нинка, прямая на слово, хохотнула:

– Коси, коси, вон к тебе гости идут. – И уткнулась в окошко, гостей разглядывая: к дому Осиповых направлялись Степан и райкомовский уполномоченный Николай Илларионович.

С минуту они постояли у амбара, где Афоня и Санька отбивали косы. Перебросившись словом с молодыми мужиками, пошли к крыльцу. Захар, к удивлению Нинки, встретил их тепло, даже с некоторой веселостью: мол, проходите-ко, садитесь-ко. И они, поздоровавшись, сели на предложенные табуреты. Степан неторопливо сворачивал папиросину и говорил:

– Ну вчера и ветер – давно такого наказания не бывало! Еле мы до дождя управили. В деревню-то вбегаем – Ксанфий зовет, сидит под потоком, мокнет. «Ведь павжнать, – говорит, – ладили прийти, а все нет и нет…»

– Да Евлахе-то вчера не до павжны было, – отозвался Захар, – он, поди, всю грозу под недометанным зародом сидел… – Говорит так Захар, а сам усмехается: знает же, не за тем Лясник к нему пожаловал, чтобы про недометанный Евлахин зарод толковать. И Степан знает, что не за тем, не для того…

Поднялся с табурета, подошел к печи, отодвинул заслонку и, взяв кочергу, отгреб от загнеты красный уголек, наклонился над шестком, прикуривая.

Оторопевшие бабы не сводили с непрошеного гостя глаз: что это он себе позволяет? И отчего это Захар не осадит его?

А Захар, казалось, одобрял действия его, усмехался добродушно: то ли хитрит Егоров сыночек, то ли вправду учение впрок пошло?

Не спичечками прикуривает, как батенька его когда-то, а угольком от загнеты!

А тем временем сыночек Егоров заговорил о главном:

– Мы ведь к тебе, Захар, по делу. И длинно говорить, пожалуй, ни к чему. Да ты и сам знаешь…

– Да как не знать! Все об одном шумите да к одному клоните.

– И все-таки надо бы подумать нам, как сообща дела наши крестьянские править. Сообща-то оно, пожалуй, сподручнее…

Дарью прорвало:

– Это с кем сообща-то? Да не с тобой ли?

Захар прикрикнул на нее и продолжал рассудительно:

– А сообща-то оно не хуже, по себе знаю. Ленивых у нас, слава Богу, нет. Афоня женился, не промахнулся. Саньку вот еще женим. Делиться они пока не собираются. Так что верно ты шумишь, Степан, сообща-то куда ловчее…

А Степан, словно не понял хитринки Захаровой, беспокойно взглядывал на покровца и гнул свое:

– Вместе-то мы можем и технику кой-какую подкупить, а один-то, пожалуй, и не купишь…

– Ну, Степан! Зачем же один? Мы с Ефимом да Василием купили молотилку, льномялку. И если как все ладно да здоровье не подведет, так старые кулиги будем распахивать сообща, как ты говоришь.

Николай Илларионович вступил в разговор:

– А трактор уж вам и не купить. Подороже он будет молотилки.

– Слышал я и про трахтор ваш и так думаю: пока на конях управимся, а там поглядим.

Тут опять заговорила Дарья:

– Ой, Степан, и не совестно вам? Народ-то баламутите, в экое-то время – сенокос! Полю бы пожалел: такой веселухой была, а нынче вся почернела. Твои ведь уж давно на пожню ушли, а ты? Всю весну нам о колхозах этих талдычил и нынче не попускаешься…

Степан был сдержан, но взглядывал недобро.

– Да мы вас не задерживаем. – И покровец поднялся. – Вы подумайте. В других деревнях многие в колхоз вступили…

Они и правда не задержались, тотчас откланялись. Тут уж Дарья дала себе волю:

– Носят лешаки, прости Господи! И какие это дикари у них в колхозы идут? А этот-то – ездит и ездит…

– А чего это Степка к печи поволокся? – не могла скрыть удивления Нинка. – Что тебе дома: заслонку отодвигает, кочергу забирает…

Захар усмехнулся – рассказал, как Егора прикуривать учил.