Текст книги "Тихая Виледь"

На улице же покровец говорил жестко, что, мол, хуже всего дела идут в Заднегорье. На что Степан отвечал, что в колхоз все равно все не вступят. Покровец же отвечал категорично, что, мол, слово мое попомните – все там будете. Остановившись посреди улицы, он призадумался, большую голову приподнял – и сыну крестьянскому Степану посоветовал действительно идти косить. А сам отправился с народом еще поговорить – свернул к дому Василия долговязого: бабы его в белых кофтах и платках пошли уж с горбушами под угор, а сам хозяин сидел на плахах у амбара, отбивал стойку. К нему-то, поздоровавшись, и подсел покровец и странный такой завел разговор:

– А я уж думал, ты на покосе…

– Да запутались все, давно бы пора косить.

– И Осиповы вон как дружно вышли. Наверное, и на тебя надеются?

– А чего на меня надеяться? Свое еще не убрано.

– А раньше, я слышал, ты частенько работал на них.

– Как это на них? – не понял Василий. – Подсоблял. Родня ведь…

– Родня – это хорошо. А вот на Евлаху зачем спину гнул?

– Да какое гнул! У самого, говорю, работы…

– А в прошлом году? Разве не работал у него?

– Лонись-то? Да было дело – подсоблял на сенокосе в лесу. Да ведь к тому времени я уж свое выставил…

– Вот видишь, стало быть, все-таки работал на них!

– Да какое работал! Неделю дожди лили, а мы в избушке сидели, кукарекали. Потом уж установилась погода – поработал, пометал…

– Значит, ты, Василий Игнатьевич, все-таки не отрицаешь, что работал на Евлампия.

– Да я так у Евлахи в лесу две недели прожил, как век не живал, как сыр в масле катался. Уж кормил он нас! А осенью после обмолота три пуда зерна привез. Мы иногда с ним разухаемся по пьянке… Но это уж как водится. А чего есть, то есть…

– Вот-вот, – подытожил Николай Илларионович странный этот разговор и перевел его на коллективное хозяйствование, на преимущества и достоинства бесспорные…

Слушал его Василий. Молчал. Соображал. Наконец поднялся, мол, и косить надо, а не только разговоры о хорошей жизни вести.

Поднялся и гость. И пошли они в Подогородцы, где тут и там по всему сенокосному пространству белели бабьи спины, тянулись к реке покосы…

Белым июльским вечером деревенская ребятня, усталости не зная, играла под кедром в кол. Бабы бранились:

– Худо, видно, косили, не пристали! С улицы согнать не можно!

Полуметровый заостренный кол играющие вбивали в землю деревянной колотушкой. Каждый ударял по колу один раз и передавал колотушку другому.

Кол медленно лез в землю. Все старались ударить как можно сильнее: чем дольше водящий будет кол вытаскивать, тем больше времени для того, чтобы спрятаться. Последний удар наносил чернявый Борька Осипов. Все замерли, приготовившись бежать. Высоко подняв колотушку над головой, Борька с силой ударил ею по колу – и все бросились врассыпную. А водивший Федька Валенков, схватившись за кол обеими руками, принялся раскачивать его из стороны в сторону, стараясь скорее вытащить и успеть хоть кого-нибудь, да застукать. Но не тут-то было! Все уж скрылись, схоронились за амбарами, банями, поленницами.

Взяв колотушку, Федька стал ею расхлябывать кол, ударяя то с одной, то с другой стороны. Наконец, он его вытащил и вставил обратно в земляную дыру. Пошел искать спрятавшихся, но далеко от кола не отходил: отбежит, заглянет за близстоящий амбар – и обратно к колу.

Первым застукал Серьгу Анфискиного:

– Чур Серьга! – и стукнул по колу.

Вышел Серьга из-за бани, переживает: его первого нашли, и ежели как никто не выручит, то ему и водить.

Федька приободрился, забегал бойко, запоглядывал везде. Вскоре чуть ли не всех застукал. Вот только Борьки нет. Федька туда, Федька сюда – нет Борьки. А искать надо. Отошел Федька от кола далеконько, за поленницу заглянул, а тут откуда ни возьмись – Борька!

Серьга завизжал от радости – его сейчас выручат!

Борька – к колу. И Федька – к колу. Несутся как ненормальные. Кто скорее?

Борька опередил, схватил кол и далеко бросил его, к черемухам. И все опять разбежались.

Федька нехотя поплелся за колом, принес его, вставил в яму и вновь принялся отыскивать спрятавшихся.

В тот вечер он водил три раза кряду, на Борьку злился.

Домой пришел угрюмый и грязный, вальнулся на соломенную постель и уснул без задних ног.

– …А знаю я, Степушка, как Евлаха женился, – говорила Поля белым июльским вечером, когда они легли в передней избе, – нас с тобой тогда еще не было. Агафья мне сказывала: привез он Огнийку из-под венца, а осенью дело было, дождь шел, но надо силу-то свою над бабой показать, и поставил он ее под поток в подвенечном платье, и стояла она там, мокла, пока не разрешил в дом войти. Во я какой!

– И чего это тебе бывальщины Агафьины вспомнились? – глухо отозвался Степан.

– А то, Степушка, что власти у тебя теперь поболе, чем у Евлахи, и думаю я, какая же мне-то дороженька уготована…

– Хм…

– Хмыкай не хмыкай, а знаю я, что и мне под потоком стоять, только не дождевым – потекут на меня слезы людские ручьями…

– Доходишь к Агафье, она тебе еще не то наплетет.

– И мне, Степушка, и Агафье ведомо, как нелегко тебе нынче, давят на тебя. А можно ли на заднегорца давить? Вида не подаешь, а внутри-то, чувствую, все пузырится у тебя, ярится, вздувается! А по мне бы, Степа, лучше, если бы покровец твой и вовсе не приезжал. Развяжись ты с ним. Вот он уехал, и мне как-то спокойнее. И пошуметь с тобой охота. А как только он заявится, то и поговорить некогда, и ты какой-то не такой делаешься…

– Хм…

– Ну вот, опять ты хмыкаешь. А я ведь понимаю тебя, и ведомо мне, что любо тебе в начальниках ходить: ране над вами, Егорами, потешались все, а теперь ты вон где, на коне. Говорят, тебе и наган дадут. А я ведь вышла за того, тогдашнего – как ни отговаривали меня батюшка с матушкой…

Ее удивило, что лежит он, в потолок бревенчатый глядя, не ярится, не бранится.

И продолжала она с некоторой настороженностью:

– И отчего это вы, Степушка, с покровцем этим Нефедка в комитет бедноты записали? Так это чего? Стало быть, будет у нас в деревне Нефедкова власть? А Окулина трезвонит всем, что в партию запишется, а слово «бюро» у нее не выходит, «еберо» получается. Она, поди, и не знает, чего это такое. И то мне диво, отчего это покровец твой Нефедка приглядел: в доме-то у них ведь живет дочь поповская, Василиса покровская. А статна, хороша да пригожа. Она мне глянется. И вот как-то разговорились мы с ней по душам, и поведала она мне, как отец Никодим переживает, что церковь закрыли. Сказывают, что и в селе Никольском закроют. Господи, что же это такое? Да неужто, Степан, на земле нашей не будет храмов? – Она перекрестилась и продолжала: – А покровцы-таки вошли в этот самый колхоз, и главный у них Ераха! Ну ты знаешь его, рядом с теткой Анной живет. А ведомо мне, как этот Ераха в молодости чудил. Пили покровцы в какой-то праздник, кутили, и вот побился он с мужиками об заклад, что его Аринка при гостях разденется и голышом всех обслужит. Никто не верил. А ведь заставил-таки Аринку раздеться, догола! Проигравшие мужики не один год с Ерахой расплачивались…

– Ну вот! Ты сегодня то про Евлаху, то про Ераху. Не Василиса ли покровская понаплела тебе…

– Нет, Агафья. Ох и кастит она вас, Ерах, говорит, что и ты, Степушка, самый настоящий Ераха…

– Спала бы ты… – И ей опять сделалось не по себе: тихо сказал он это, подавленно. Хоть бы уж заматюгался-заругался!

Нет. Встал. Пошел курить.

А ей не спалось. Тихо. Светло. Хоть вставай да робь, но нет уж силушек. И ребятня давно ушла с улицы. А день остался. Лишь чуть нахмурился – и легким полумраком землю окутал…

Когда Степан вернулся, она прижалась к нему всем телом, нашептывала речи любовно-бессвязные и чуяла горячее его дыхание. С ней прежний ее Степка, Степка Егоршин! Не будет, не будет она рассказывать бывальщины про Евлаху да Ераху – никогда более!

Но утром Степан опять ушел в деревню.

На пожне появился, когда уже давила жара.

Вечером ушел к Нефедку и просидел у него чуть ли не до полуночи…

После сенокоса деревня собралась на собрание под кедр. Тон разговору задавали Захар и Евлаха.

Покровец переспрашивал их имена и фамилии. Захара это удивляло:

– Да недавно ведь у меня были! Неужто запамятовали? Захаром меня ране кликали, а нынче все перевернулось, так Рахазом каким-нибудь прозывать можно, не обижусь…

Собрание гудело:

– Ну и ляпнул! Ну и Барон!

Но покровец был суров, говорил с твердостью:

– Сегодня мы обсуждаем серьезное дело, государственное. Вот Егор уже в колхоз записался…

– Ну этот-то конечно, этому только в колхозе и жить! – зубоскалил Евлаха. – А еще лучше бы ему в коммуне: робит не робит, а накормить-то всегда накормят. Вот уж истинно, коммунизм-от для него, для Егора! Вот только покровцы чего-то мало покоммунарили, все проели-пропили, разошлись-разъехались. А ей-бо, можно было бы Егора туда определить… А ты сам-от, Егор, за кого? За буржуев аль пролетарьев? За покровцев аль заднегорцев? За красных или за белых? – Евлаха, наверное, еще долго перечислял бы, но Егор вдруг выкрикнул:

– За Ленина я!

И собрание опять взорвалось. Евлаха, весь красный от хохота, таращил на Егора глаза:

– Ну Егор, ну молодец!.. За Ленина! Надо же… Покровец же, попросив тишины, опять заговорил о своем, главном:

– Товарищи, нам надо как можно скорее образовать в Заднегорье колхоз. Живете вы здесь в медвежьем углу, когда вся страна…

Но Евлаха опять не утерпел:

– Товарищ ты наш дорогой, когда кошки-то шибко-то быстро е… – тут (на первой, то бишь, буковке) он плотно прижал верхнюю губу к нижней из уважения к товарищу. Раскрыв же рот, продолжал: – Так быстро-то когда – так котята тогда слепыми бывают…

– Ну Евлаха! – гоготали мужики. Нинка Афонькина выкрикнула:

– И чего вы нас понюжаете? Поскорее да, побыстрее да, прости Господи…

Покровец старался найти поддержку среди мужиков:

– Товарищи, не один ведь Егор записался, вот и Василий Игнатьевич… – И он указал на Василия.

Тот, большой, тучный, стоял неподвижно, как глыба. Но вдруг он крякнул в кулак и сказал:

– Выписывайте меня обратно, баба ругается… Поля прыснула со смеху.

Покровец, нелюбимый ею, казалось, терял хладнокровие:

– Вот тебе раз! Василий Игнатьевич, где ваша хозяйка, почему не пришла? Может, вы подумаете еще, посоветуетесь…

– Можно и подумать, а пока выписывайте обратно, баба, говорю, бранится…

– И правильно она у тебя бранится! – рассуждала Дарья. – Ты только прикинь, чего оно такое, коллективное-то? Стало быть, коров всех вместе сгоним? Егор одну коровушку приведет, я – пять? Хороша справедливость. А коней? В один телетник[38]38
  Телетник – загон для скота (телят или лошадей), обнесенный изгородью из жердей.


[Закрыть]? Да ведь они исприлягаются, искусаются! Дикоту какую-то придумали. И чего это ты, человек хороший, каждую неделю к нам ездишь, ребятам малым конфетки даришь? И чего это вы со Степаном как бараны уперлись: надо да надо. Приступаете – спасу нет! Нет уж, пока на печи моей береза не вырастет, в колхоз ваш не пойду! – сказала как отрезала.

Выслушав ее, покровец сказал жестко:

– А мы вас и не зовем. Записывать будем только бедняков.

– Лентяков! Давайте, записывайте, смешите народ-от! – И Дарья, махнув рукой, пошла от кедра.

Николай же Илларионович продолжал убеждать:

– Коллективно – оно гораздо лучше: объединим наши усилия, будем сдавать государству больше молока, мяса, а оно нам будет продавать мощную технику, больше земли станем обрабатывать, а стало быть, и сеять больше ячменя, ржи, солоду…

Наступившее было затишье вновь взорвалось. Даже Ефим, который, казалось, никогда не смеется, и тот улыбался, морща бородатые щеки.

Поля же хохотала без удержу. Степан, сидевший рядом с уполномоченным, еле сдерживал рвущийся наружу смех: прикусив нижнюю губу, низко наклонил над столом голову.

Покровец выкрикивал:

– В чем дело, товарищи? – и поднимал вверх правую руку, прося тишины.

– Солоду, ха-ха-ха, солоду… Сеять… солоду… Когда смех постих, покровец продолжал:

– Может, я чего и не так сказал, уж извиняйте. Не из ваших я краев. Одно я знаю: чем богаче мы уберем урожай, тем больше продадим государству, а единолично-то, сами знаете… А еще вот что я вам скажу: леса здесь богатые – сдавайте лесные дары…

– Чего, чего? – как будто не понял Евлаха.

– Да это, наверно, ягоды да обабки, – засмеялась Огнийка.

– Обабки, обабки, – заулыбался и покровец, – грибы то есть. Ну, по-вашему, ну, обабки…

– А что же ты, дорогой товарищ, заставляешь обабки собирать, а обабошного семени не прислал? – серьезно, без улыбки на лице спросил чернобородый Захар, уже собравшийся уходить.

И смех опять покатился по рядам.

Николай Илларионович, непогрешимый в словах и действиях своих, вскинул светловолосую голову и молвил не задумываясь:

– Давайте мы в райкоме обсудим этот вопрос и по возможности пришлем вам обабошного семени…

– Вот-вот, обсудите, – назидательно попросил Захар и пошел с собрания.

Степан хохотал теперь вместе со всеми, и Поля, глядя на него, чувствовала себя как на празднике.

Вот только братец ее Ванюшка, нынче плотный круглый мужичок с редкой бородкой, нашептывал что-то Нефедку и колол недобрым взглядом смеющихся.

Неуютно чувствовала себя Василиса покровская в доме Нефедковом, но мил ей был Венька, любовь промеж них была жаркая, как болезнь неизлечимая.

Оттого-то все терпела смиренная Василиса, Богу молилась страстно и подолгу. В присутствии ее Нефедко даже во хмелю не пел свои безбожные писни. А ей особенно не по себе было, когда в их доме собирались комбедовцы и обсуждали свои комбедовские дела.

Уходила Василиса в другую избу, чтобы не видеть их, не слышать речей безбожных. А с Веней частенько заводила разговор о том, как хорошо было бы им иметь свой дом, и Веня соглашался с ней.

И зачастила Василиса в Покрово к отцу с матушкой. Отец Никодим намеревался купить для молодых небольшой домик, договорился с хозяевами о цене, и Василиса уж видела себя в хоромах покровских.

Но не суждено было этому сбыться. Страшная весть вдруг облетела округу: арестовали отца Никодима.

Когда весть эта достигла Заднегорья, Василиса полетела в Покрово, ног под собой не чуя.

А прибежав туда, остановилась пред домом родным, глазам своим не веря: вывеска над крыльцом гласила, что отныне здесь расположена пекарня покровская.

Долго стояла Василиса как вкопанная.

Приковыляла Аннушка, опираясь на кривой бадожок, чуть коснулась ее рукой:

– Пойдем, доченька…

И Василиса, повинуясь, побрела за старушкой сгорбленной под пригорок, к баньке.

И вошла туда, обняла матушку – да реветь страшным голосом.

А матушка только и повторяла:

– Не плачь, Василисушка, не плачь. Мне ничего не жалко, ничего не надо, не плачь. Бог им судья…

И глянула Василиса на младших братьев своих и сестер: сидели они кучкой на скамейке, Людочка с Любочкой да Женя с Глебом, молчали, в окошко низенькое смотрели.

И спросила Василиса:

– А Боря-то где же? Неужто и…

– В Сибирь он, Василисушка, подался, – говорила матушка о старшем сыне своем, – я уж не удерживала. Лесом ушел на станцию Луза. Сказал на прощанье: «И вас заберу, как устроюсь…».

– Опять эти дядьки идут, – вдруг сказала семилетняя Любочка, показывая в окошко.

Ввалились в баню двое военных, принялись все перетряхивать, пол банный выворачивать. Книжку «Хижина дяди Тома» всю растрепали, порвали: искали какие-то письма отца Никодима. Любочка схватила с пола порванные листы, прижала к груди, как драгоценность, но худощавый и неразговорчивый военный, ремнем подпоясанный, с большой кобурой на боку, пытался у Любочки листы отобрать.

Любочка вцепилась в них маленькими ручонками, ревела, не отдавала.

Анна бранилась:

– И чего вы, нехристи, ребенка кливите! Нету на вас креста-то.

– Нету, бабушка, нету, – браво отвечал другой военный, молодой, розовощекий.

– Вот ужо! – грозила Анна.

– Страшно! – похохатывал розовощекий, перетряхивая тряпки в полутемном банном углу.

Когда они, хлопнув дверью, ушли, Анна стала уговаривать матушку перейти жить к ней. Матушка Валентина была беременна, на шестом месяце ходила, Анну с вниманьем слушала…

– Хоть и невелика моя горница, а все же посветлее да попросторнее этой…

Но матушка не соглашалась, боясь и на Анну накликать беду. А двенадцатилетний Евгений, теперь старший мужчина в доме, уж по-хозяйски поправлял вывороченные половицы…

Дошел слух и до немощной Агафьи, что будто бы отца Никодима посадили в темницу сырую за письма, которые он писал по-германьски. Подивилась Агафья, поворчала да и поднялась с примостка – уж не вставала который месяц, а тут, на-ко, нашла силушек да велела Анфисье свести ее к родственничкам непутевым, к барану этому упрямому, Степке.

Пришли они, да мужиков дома не застали.

– Егор в лес уехал, – говорила Анисья, подавая табуреты, – а того лешаки опять в Покрово унесли…

– На бюро, – добавила Поля и горько усмехнулась: – Или на еберо, как Окулина говорит…

– Ох, уж и еберо эта Окулина, прости Господи, настоящее еберо! – бранилась Агафья. – А всем им, разорителям-гонителям, отзовется, аукнется. Все запакостили, пляшут да писни хайлают в святом храме! А батюшку за чего? Чем он им, нехристям, досадил?

– За антисоветскую пропаганду, – с усмешкой сказала Поля.

– За чего, за чего? – Агафья недобро взглянула на молодуху.

– Письма писал? Писал. По-немецки читал? Читал…

– И ты про письма какие-то! Адреса подписывал. И Егор про то знает, и Анфисья, вот она, скажет…

– Истинная правда, адрес на конверте писал по-германьски отец Никодим, – молвила Анфисья, кротко сидевшая на приступке у печи.

Поля страшно хохотнула:

– Значит, все-таки писал?

– Муж-от и жена – одна сатана. – И Агафья перекрестилась.

– А выходит, плохо писал, коли до сих пор от Парамона весточки долгожданной нет…

– Так чего? За это? – недоумевала Анфисья.

– За чего за это? – Поля все так же была неподвижна.

– Ну – что писал худо, так за это батюшку али как?

– А нынче, Анфисья, за что сама пожелаешь, за то и сядешь.

– О Господи! – Агафья что-то шептала про себя. – Тимофей, Царство ему Небесное, счастливее меня, раньше убрался, а я вот до чего дожила! Кабы не знать срама этого, так и к Тимофею идти легче было бы. И чего я ране не собралась? Только вот признает ли меня Тимофеюшка-то, приймет ли, страшной ношей перегруженную? Как закрыли храм, так и отяжелела душа. Увидит он меня такую да и скажет: «Чего груз-от экой не оставила, куда тащишь? Опростайся напере, а потом уж дороженьку сюда тори…» А как опростаешься, коли что ни день – душа все тяжелее и тяжелее. А тебя, Поленька, я не сужу. Оттого ты нам так отрезониваешь, что у самой на душе муторно… – И откланялась Агафья и, поддерживаемая Анфисьей, пошла из дома валенковского.

Поля убежала в переднюю избу, бросилась на кровать широкую и разрыдалась как дитя малое…

Не прошло и месяца после ареста и ссылки отца Никодима, как пришли за матушкой Валентиной.

Она медленно собиралась, слезы безудержно текли по ее лицу, сердце разрывалось: одни ребятки остаются в бане. Младшему, Глебу, четырех годочков нет.

Сидят они на скамье смирненько, испуганно смотрят на матушку.

А старший, Женя, говорит:

– Мама, ты не расстраивайся, я их прокормлю.

А самому-то двенадцать от роду.

И при словах этих все задрожало в душе у матушки…

Все месяцы тюремные вспоминала она слова Женины и плакала навзрыд: «Прокормлю…».

В двенадцать годочков кончилось Женино детство.

Он справно заботился о своих младших сестричках и братиках. И прихожане не забывали их, каждый день наведывались в дом-баньку, приносили кто что мог. А кто днем боялся, тот в потемках стучал в массивную банную дверь. И Женя, хозяин дома-бани, открывал.

Так вот однажды вечером поскреблась в дверь и Василиса, давно не бывала, работы по хозяйству было много, да и не близко от Заднегорья до Покрова каждый-то день ходить. И не удивилась Василиса, что Женя дверь открыл, а не матушка, уж была про горе новое наслышана. И прижались к ней сестренки. И долго так сидели в темноте.

…Теперь уж ничего не могло удержать Василису. Ни страх. Ни заботы хозяйские. Чуть ли не каждый день она бегала в покровскую баню.

Нефедко молчал, не отговаривал невестку, но Вене не раз строго говорил, чтобы поостереглась, как бы самой худо не стало. А Василиса, отчаянная голова, ходила и в покровский райком, и в сельсовет, объясняла да горько плакала, что матушка беременна, что худого она ничего не сделала.

Недолго сидела матушка за тюремными стенами, вскоре ее выпустили: пришло время рожать.

Как она из Котласской тюрьмы добиралась по бездорожью до Покрова, одной ей ведомо: торопилась в дом-баню к деткам своим. Опасалась родить дорогой. А когда пришла, – сколько радости было. Любочка говорила без умолку:

– Мамочка, мамочка, а тетка Анна нам молитвы читала и шанег приносила. А дяди нам примостки сделали, вон какие, широкие. И печку сложат…

А назавтра мамочка опять их покинула: поднялась в угор в больницу покровскую и в тот же день родила им сестричку. Роды принимал известный покровский доктор, единственный в здешних краях хирург Шаверин.

Выписывая матушку из больницы, он советовал из бани съехать, так как печки нет, топится баня по-черному: как в таких хоромах с младенцем жить?

Матушка с детьми переехала к Анне.