Текст книги "Каникулы в барском особняке. Роман"

13

В особняке на рассвете первым проснулся Чирков; в кишках у него заурчало, и он подумал: «Начинаются новые этапы и фазы моей революционной операции… И нужно преодолеть все баррикады и домчать до финиша по дистанции…»

Он сбросил с себя одеяло и в тонкой пижаме распластался на кровати с купольным балдахином. Чиркова томило беспокойство, причину которого он пытался понять; он ёрзал на простынях, покашливал, фыркал и думал: «А верно ли я оценил ситуацию?.. Неужели я зря напялил на себя ярмо, хомут пророка?..»

Свои тревоги он уже привык гасить мечтами о своём грядущем величии. Алчность ко славе усугубилась у Чиркова долгим его служеньем в секретных учрежденьях, где свято оберегали полную безвестность персонала. И после развала Империи возмечтал Чирков сравняться влиянием и славой и с папой Римским, и с православными патриархами, и с исламскими имамами и шейхами. Свою здешнюю усадьбу он мысленно именовал: «Мой Ватикан…» и планировал превратить её в религиозный центр-монастырь.

Чирков мечтал об ордах своих ретивых приверженцев; воображалось ему, как одной лишь проповедью предотвращает он мировые кризисы. Он грезил себя в окружении скопища мировых лидеров…

Но всё это – ничто по сравнению с его посмертной славой!..

И начали ему воображаться грандиозные базилики с мусульманскими минаретами. И его благостные лики на фресках и иконах. А его книга, написанная племянницей с его слов, начнёт по тиражам соперничать с Кораном и Библией.

«Кстати, – подумал он, – а ведь и пророк Магомет ничего сам не писал, а учил и проповедовал устно. Коран записали с его слов…»

И начал он воображать, какие будут у него после смерти мавзолей и саркофаг с его набальзамированной мумией. Разумеется, всё это будет очень импозантно… Возле его праха, мощей и реликвий начнут устраивать сакральные пляски с факелами… Его ученики, эти новые апостолы, должны очень постараться ради того, чтоб увековечить память о нём…

«Но какие будут причины, мотивы у моих учеников чтить меня после смерти? – вдруг подумал он и рывком сел на постели. – Разве теперь я могу полагаться на верность моих апостолов?..»

Он ступнями нашарил домашние чувяки и вскочил на ворсистый ковёр; за окном уже брезжила заря, и в спальне вдруг запахло сеном. Он устремился на балкон и там, озирая окрестность, начал размышлять:

«После моей кончины потребуются моим ученикам искусные ваятели и зодчие. Я желаю, чтобы всюду возвышались мои бюсты и скульптуры; хочу музеев, посвящённых мне. И все храмы во славу мою должны оказаться перлами архитектуры, а статуи, для коих я позировал, – шедеврами… Мои лики должны висеть во всех картинных галереях мира…»

Он ухмылялся и прикидывал, где в усадьбе водрузят его монументы. Но каркнула ворона, и мысли его стали тревожными:

«Но каких я пестую учеников? Кто из них лоялен, верен мне? Возможно, за оболочкой каждого из них таится агрессивный и чумазый гном с похабной харей. Вот собрал я здесь самых близких мне людей. Я полагаю, что я – их благодетель. Но кем они сами считают меня? Неужели только вздорным домашним тираном?..»

И начали вспоминаться ему начальники ячеек его секты; этих своих администраторов он не лишал разума. Рассудок им был необходим для успешного управления паствой; Чирков даровал им титулы наместников. Остальные члены секты были закодированы Чирковым столь надёжно, что вернуть им рассудок сумел бы только он сам.

Ему страшно передать своим наместникам методику, пароли и нюансы кодирования. И пусть его челядь образцово почтительна, но станет его власть очень зыбкой, если раскроет он свои тайны… Из опасенья утратить власть он всё предрешал сам, не позволяя членам секты никаких самовольных действий даже в мелочах. Всё должно совершаться только под его диктовку…

Он никому не верил, и поэтому разумные, нормальные люди подсознательно не верили ему. Свято ему верили только безумцы, лишённые им разума…

И внезапно Чирков понял, что ему не хватает возвышенной идеи. Конечно, в его новой религии была идея, но куцая. Идея крайне простая: «Если вы будете лично мне, Роману Чиркову, безгранично покорны, то обретёте блаженство и рай…» И все его проповеди произносились только на эту тему…

Но подобная идея способна увлекать только истерически-восторженных болванов, а для разумных людей нужно изобретать нечто более серьёзное. Но кто из его челяди способен выдумать такую идею? Все его наместники – из специфической среды: они высококлассные инженеры-конструкторы медицинской техники. И все они – бывшие безработные, примкнувшие к нему от отчаянья. Гуманитариев он всегда считал болтунами и баламутами, и поэтому их не было, кроме Аллы, в его окружении. Хотя, впрочем, появился теперь ещё один: Илья Михайлович Осокин…

И вдруг Чиркову подумалось:

«А ведь я не с бухты-барахты оставил этого спекулянта иконами у себя. Интуитивно я постиг, что можно ему довериться. У меня ведь явный дефицит идей и кадров. Пусть пришелец, как бурлак, потрудится над идеями для моей новой религии… Ведь он закончил курс философского факультета…»

На миг Чирков понимал, что ситуация бредовая. Ведь он почти готов довериться случайному прохиндею!.. А испытанных функционеров своей секты вознамерился отшвырнуть, будто они – хлам.

А ведь он очень много потратил усилий на созданье своей церковной иерархии!.. Он тщательно сортировал своих приближённых и упорно репетировал перед зеркалом осанку и мимику для своих торжественных явлений перед паствой. Он у себя сконцентрировал всю власть в секте, и теперь там никто даже пикнуть не смел наперекор ему…

А если вдруг обратиться за помощью к пришельцу, то придётся раскрыть перед ним многие щекотливые и скабрезные тайны. Например, нужно будет признаваться, что новая религия создана не догматами и канонами, а только изощрёнными методиками гипноза и кодирования с применением шприцов, уколов и колдовских дурманных смесей. И пришелец поймёт натуру хозяина, и слетит, пожухнув, ореол с новоявленного пророка!..

Пришелец узнает подлинную историю секты, и для него исчезнет пелена мистики… и начнёт он презирать своего хозяина!.. Ведь история секты неприглядна…

Башковитый и умелый психиатр, который ретиво служил секретным конторам, был из них изгнан после уничтоженья Империи. А ведь он обладал многими тайными знаньями; он не только мастерски владел разными приёмами и формами гипноза, но умел быстро изготовить шаманские смеси для галлюцинаций; компоненты для этих дурманных зелий можно было найти и в обычной аптеке, и на свалке средь сорняков.

И для заработка взялся он врачевать истерики и неврозы у богатых дам; он придумал оригинальную методику леченья. Он легко внушал любой взвинченной пациентке, что муж её – божество, коему обязана она служить, словно жрица. Богатые мужья оставались очень довольными и всячески рекламировали его услуги, не скупясь на гонорары чародею-психоаналитику… И вдруг тщеславно начал он пациентам внушать веру в свою собственную божественную сущность, и быстро организовалась секта с его культом, и врач стал религиозным кумиром…

Но церковь его разрасталась, и он отчётливо понимал, что нужно делиться собственной единоличной властью с приближёнными и наместниками; ведь он уже просто не успевал решать все задачи своей постоянно укрупняющейся организации. Но как обеспечить верность тех, с кем властью он делится? Ведь нельзя верность сберечь только утоленьем корысти сообщников… И он, пялясь с балкона на зарю, размышлял:

«И как же мне теперь пилотировать мою церковь? Мне нужна идеология, но в общественных дисциплинах я – профан и карлик. Если моя челядь будет меня считать пророком, то не изменит, а если прохиндеем, то непременно предаст при первой заварухе. И теперь мне очень досадно, что верность крепят только высокие, благородные чувства…»

И вспомнил он своё истовое служенье в секретных институтах утраченной Империи; в то время обуревали его самые благородные чувства, без коих не преуспел бы он в своей профессии. Ведь он верил в жестокую благость своей миссии, он оберегал величавую Империю от злыдней-диссидентов…

И в рое мошкары он подумал:

«А ведь оказались диссиденты реальной опасностью, они помогли развалить Империю! И сколь же много после распада вылезло наружу мелкотравчатой мрази! И оказался я средь тараканов, червей и клопов…»

Вдруг мошкара улетучилась в воздушных струях, заверещали птицы, и опять вспомнил он с негою своё служенье Империи… Ему нравились привилегии, ордена, восхищенье женского персонала клиник и ужас подопытных пациентов… Но приятней всего была сопричастность к могуществу и тайнам величайшего государства; безмерно обольщала закулисная, незримая власть… Но этап завершён, а нужно жить дальше…

Но заставит он колонны маршировать с плакатами, флагами и хоругвями под своей трибуной; обязательно внушит он массам великую жертвенность ради создания очередной Империи… Он весь напрягся и возмечтал: «Коваными гвоздями я сколочу обрубки страны в единую общность!..»

И вдруг он решил, что созданье очередной Империи будет той величавой идеей, которая вокруг него объединит соратников; имя его должно воссиять в веках!.. И славу его увеличит то, что возродится Империя весьма оригинальным способом: посредством создания новой церкви. Концепция же новой церкви будет зиждиться на чеканных словесных формулировках!..

Идея воссоздания Империи непременно увлечёт его наместников, которые уже теряли работу, доходы и социальный статус при развале прежней державы; теперь с радостью устремятся они к реваншу. И при таких возвышенных целях все деянья его, которые казались прежде подловатыми, обретут приличное, благовидное объясненье. Ведь он, оказывается, изощрённо конспирировал, чтобы преждевременно не раздраконить врагов Империи, коих – легион!.. Врагами же были либералы, демократы, продажные журналисты и олигархи… И, разумеется, одураченная ими чернь!..

Он-де под личиной корыстолюбца лелеял в загадочном лабиринте своей души самые благородные намеренья!.. И теперь, наконец, наступил черёд раскрыть величье своей программы! Какие замечательные теперь возникнут сюжеты и жанры!.. Будет о чём писать его биографам!..

Он вернулся в опочивальню и там в платяном шкафу выбрал на сегодняшнее утро белое одеянье; затем за чёрной ширмой сменил он пижаму на сорочку и штаны. Белая с искрой одежда показалась ему чрезвычайно подходящей для провозглашенья его лучезарных замыслов.

Ему хотелось немедленных действий, и его мучительно истомили мысли, которые он сейчас не мог за неименьем собеседника высказывать. Заря ещё была очень ранней, и поэтому все домочадцы спали, а поговорить ему безмерно хотелось, и он быстро прошёлся по комнате, и все движенья его казались ему грациозными и хищными, как у рыси. Из ящика комода он выхватил связку ключей от всех замков в особняке и заспешил в подвал к Осокину…

В узком подвальном коридоре Роман Валерьевич включил тусклую электрическую лампочку и, подойдя к камере узника, отпёр дверь. Осокин на нарах крепко спал, и он дрых бы до полудня, если б не визит хозяина. Недремлющее подсознанье разбудило Осокина, и вскочил он, всколоченный, и часто заморгал; затем узник искательно и суматошно кланялся господину, пока тот не повелел:

– Ступай за мною… поменяешь ты канву своей жизни!..

Осокину вдруг очень захотелось умыться, и он вожделённо глянул на медный кран водопровода; Роман же Валерьевич, заметив это, сказал благодушно:

– Ополосни своё лицо, приведи себя в порядок. Я подожду в коридоре. Но ты не медли.

Роман Валерьевич ожидал в коридоре очень недолго, а затем степенно повёл узника с влажными волосами в свой кабинет…

14

По пути у Осокина отключился разум, даруя возможность действовать по наитию. И узник почуял, что хозяин настроен весьма торжественно и будет говорить выспренне, но благожелательно…

И вдруг у Осокина возникло ощущенье, что его жизнь резко меняется, и скоро порвутся любые связи с бестолковым прежним прозябаньем, которое уже обрыдло…

Они вошли в грандиозный кабинет Романа Валерьевича; где преобладали контрасты светлых и тёмных цветов. Громадные стулья, массивный письменный стол и причудливый сейф очень впечатлили Осокина. На стенах висели обширные картины с церковными и рыцарскими сюжетами. Вдоль стен стояли мягкие чёрные диваны и кресла; на потолке с лепниной слегка звякала от сквозняка хрустальная люстра, а тюлевые занавески на окнах бурно колыхались… Роман Валерьевич уселся за письменный стол в кресло, которое вращалось и было украшено, подобно трону, государственным гербом. Короны и двуглавый орёл на гербе были позолочены и отчаянно блестели; книжные шкафы из резного морёного дуба зияли между фолиантами огромными пустотами, а возле дальнего окна серебрился компьютер с лазерным принтером…

Хозяин плавным жестом усадил Осокина на стул, а сам, вскочив, петлял по комнате, пока, наконец, возле сейфа не молвил с драматическими модуляциями в голосе:

– Начну обращаться к моему гостю на «вы». Ибо теперь вы – мой гость, и подозрение в шпионстве снято с вас. И вы не должны роптать на меня: ведь вас не потчевали дрыном или дубиной. И ничего скверного для вас не отчебучили. А ночь в изоляторе – не повод для бузы. Вы сюда непрошеным спекулянтом нагрянули. А я не могу допустить, чтобы здесь караванами шлялись скупщики икон. Разве я не вправе защищать свою территорию?

И Чирков, затянув паузу, глянул на гостя, а тот со стула по наитию ответил:

– Роман Валерьевич! Здесь госпиталь для мыслей, лазарет для души. Я чую, что миновал я здесь роковой рубеж…

И далее Осокин говорил подобострастную, льстивую галиматью, но голос его был предельно искренним, и хозяин особняка не уловил в речах гостя ни малейшей фальши. Ведь Осокин очутился в новом для себя, изменённом состоянии личности; он в эти миги не притворялся, но истово верил в ту дребедень, которую вещал. И хотя в прошлом Чирков очень быстро разоблачал тех, кто пытался симуляцией безумия избежать кары за уголовщину, но теперь он поверил Осокину вполне. Ведь Чирков хорошо знал, что главное в речи не подбор и сочетание слов, а интонация, с которой они произносятся. Ведь объяснятся в любви и клянутся в усердии примерно одинаковыми словами, но одним ораторам доверяют, а другим нет…

И Романа Валерьевича обворожили интонации, с коими произносились слова самой банальной лести… и не почуял он подвоха… Но очаровался он всё-таки не сразу, ибо его профессиональный опыт противился поначалу безоглядному доверию; малейшая фальшь сгубила бы Осокина, но сработало наитие безупречно…

И Роман Валерьевич, стоя у сейфа, начал витийствовать сам; возвещалось о напастях страны и о крайней нужде в новых идеалах… А проще всего идеалы прививать гипнозом, и для этого уже разработаны эффективные методики. Можно применить и транс, и гипноз наяву… Но проблема с идеалами!.. Прежние идеалы, как демократические, так и имперские уже померкли, а новых заветов ещё нет. Но психиатры не способны создавать новые общественные идеалы: ведь медики – узкие специалисты!.. Пусть потрудится над идеями гость, ведь он – образованный философ и изучал основы религий. И его в поощренье за труды очень резко повысят в ранге, приравняв к Алле; будет щедрой и денежная награда… Но авторские права на тексты будут юридически оформлены на хозяина особняка, и позаботится об этом Алла…

Осокин выразил усердие и рассыпался в благодарностях; затем последовало хозяйское приглашение к завтраку. Роман Валерьевич самолично проводил гостя в его комнату и вернулся восвояси…

«Стремительную карьеру я сделал тут, – подумал Осокин и вяло рухнул на стул. – Я был здесь смертником, жертвенным скотом, а стал подобием министра пропаганды. И самое главное: появилась у меня некая вторая ипостась; я вдруг приобрёл способность отключать своё сознанье, достигая внутреннего безмолвия. И в этом изменённом состоянии все мои поступки и речи безошибочны. Такая способность появилась у меня от безмерного желания выжить; именно ею себя я спас… И теперь поселили меня в фешенебельных апартаментах…»

И он, крутя головой, обозрел своё новое жилище и остался им доволен, хотя убранство комнаты показалось ему претенциозным. Серебристый компьютер на модном столике оказался очень мощным, а изящная мебель была удобной. Преобладали в комнате оттенки золотистого и зелёного цветов; два окна с сетками от мошек были распахнуты, и воздух в помещении благоухал, а кружевные занавески трепыхались от сквозняка. Две зеленоватые узкие двери в туалет и ванную были открыты настежь. На стене с золотистыми обоями висела огромная картина, где бесталанный художник изобразил бородатых учёных мужей с колбами, пробирками и микроскопами; химики на полотне были намалёваны с эполетами, шпагами и блестящими пуговицами… Из-за дальних бугров доносилось конское ржанье…

Илью удивило полное отсутствие книг, даже полок для них не имелось. Он припомнил, что и в хозяйском кабинете книг оказалось очень мало. Даже в двух его коммунальных комнатах книг пылилось гораздо больше, но там, в затхлой его конуре пахло кошками, тараканами и керосином, а здесь воздух был свежим и пряным…

И вдруг в комнате появился насупленный Кузьма с кудлатою овчаркой на поводке. С рассвета слуга обрядился в щегольскую чёрную черкеску с газырями и в сиреневые штаны, заправленные в хромовые сапожки; белели папаха и башлык. Собака зарычала, но Кузьма ласково потрепал её по загривку, а затем ухватил её за серебристый ошейник.

– Сюрприз! – молвил Кузьма ошарашено. – И как же ты попал сюда, и кто же ты теперь?

Илья вскочил со стула и ответил:

– Меня самолично хозяин поселил сюда, удостоив меня аудиенции. А как ты меня отыскал?

– Ну, это совсем просто!.. Я ведь тебя караулю. Проверил я утречком твою каталажку и, узрев её порожней, пустил по следу верного пса Руслана; тот и привёл сюда. Правда, поначалу застопорился пёс у входа в хозяйски чертоги, но я не посмел в них войти. Но собака опять унюхала твой след, и вот я здесь.

И оба они, помедлив, обменялись рукопожатьем; кобель неспешно улёгся у дверей и положил мощную морду на лапы. Кузьма сел в тёмно-зелёное кресло и спросил:

– И в каком чине теперь ты здесь?

Илья дёрнул плечами и, прикорнув на табурете возле компьютера, ответил:

– Я теперь нечто дьяка при боярине. Буду своему господину советы тявкать и грамоты вместо него писать, а барин начнёт выволочки мне устраивать за разгильдяйство. Впрочем, ко мне пока благосклонны. Даже изволили к завтраку звать…

– А в чём ты пойдёшь к завтраку? За стол хозяина негоже садиться в холщовой рубахе аспидного цвета и в шароварах с алым кантом. Хозяин обожает церемонность и шик.

– Та одежда, в которой я приехал сюда, засалена и дурно пахнет. А для стирки у меня нет времени.

Кузьма ворчливо предложил:

– Надень шмотки здешнего обитателя Кирилла, у него – твоя комплекция. Его одежду я намедни стирал и утюжил, а вернуть её доселе не успел.

Они помолчали, и Кузьма, негодуя, присовокупил:

– Я исполняю здесь обязанности прачки!

– Надо испросить дозволенье у хозяина барахла, – молвил Илья. – Негоже без спросу распоряжаться чужой собственностью.

– Подожди пяток минут, и я получу разрешенье, – проговорил Кузьма и вышел прочь; собака потрусила следом…

15

Кирилл в белых штанах и батистовой сорочке с вышитыми колосьями сидел в своей комнате возле трюмо и щипал пинцетом волоски из ноздрей; было и щекотно, и больно. Внезапно раздались громкие стуки в дверь, и Кирилл настороженно спросил:

– Кто пришёл ко мне столь рано?

Визитёр за дверью басовито отозвался:

– Пришёл Кузьма.

– Я сейчас отопру.

У Кирилла вдруг запершило в горле, и он резво вскочил с дергающимся кадыком, а затем, подойдя к двери, повернул ключ в замочной скважине. Дверь распахнулась, и в комнате появился Кузьма с овчаркой на поводке. Кирилл отпрянул в угол и, клацая зубами, схватил судорожно бильярдный кий… Кузьма усмехнулся и погладил собаку по загривку…

Кирилл, притулясь в углу, подумал во внезапной панике:

«Доскакался я, допрыгался. Набедокурил я. Хозяин, возможно, узнал о моих негативных речах о нём. Неужели донесла Алла?.. Неужели послал хозяин своего стремянного забрать меня?.. А затем уколют шприцом в вену… и заставят все бумаги на мою собственность переоформить на хозяина!.. А меня, обессмысленного, затащат в барак, где работают до полного изнуренья да псалмы и гимны гундосят. Или уволокут меня в секретную лабораторию для опытов… Отец наколупал мне горе своими советами. А если были они лукавыми?! Неужели он завидовал и мстил мне за то, что будут у меня шансы открыто и беспрепятственно пользоваться моим богатством, а не тайно кутить, как он, в злачных закутах, притворяясь на публике бессребреником?..»

Кузьма наслаждался его страхом и, вспоминая предсмертный ужас военнопленных, размышлял:

«Неужели ты, барашек, напортачил интригу против хозяина? Слишком явный у тебя страх. Боишься, что на шашлык расчленят? В твоих мозгах не иначе, как затор или паралич мыслей приключился… И пусть даже ещё не ведает хозяин о кознях твоих, но сам-то ты знаешь свой грех…»

Но Кирилл всё-таки вернул себе самообладанье и напустил на лицо гримасу гордости, а после слов Кузьмы: «Бросайте свой жезл…» сломал кий о колено.

Кузьма, усмехаясь, сказал:

– У меня просьба к вам. Бывший пленник Илья Осокин приглашён к завтраку. Разрешите гостю пользоваться вашей одеждой, которая была у меня в стирке; его платье замарано.

Кирилл отшвырнул обломки кия, выскочил из угла на средину комнаты и ответил:

– Тарабарщина! В сыром чулане и взаперти он должен томиться.

– На заре его освободил хозяин и поселил, как гостя, в зелёно-золотистой комнате. Это удобная и просторная комната; обустроила её госпожа Алла во время зимней инспекции хозяина по епархиям.

Кирилл ядовито молвил:

– Я помню эту поездку в буранах и вьюгах. Он тогда впервые стал перед паствой являться с церковным посохом. А я сопровождал хозяина с клюкою для калик. Правда, клюка была с серебристым набалдашником… И однажды в пургу я потерял драгоценную трость…

Кузьма прервал эти воспоминанья:

– Не пытайтесь время тянуть, скорей принимайте решенье.

– А ты не трамбуй, не прессуй меня. А если Осокин самостоятельно выбрался из подвала и врёт о приглашении к завтраку? А если мои одежды нужны для побега? Ведь я тогда – соучастник!

Кузьма ехидно поинтересовался:

– А зачем отсюда стрекача давать? Почему вы сами отсюда не улепётываете во все лопатки, если здесь так страшно?

– А ты почему?

– У меня другой коленкор. Меня готовы растерзать за долги. А здесь уютная потайная бухта. И я безмерно предан хозяину и благодарен ему за спасенье. Зачем вы заартачились? Ведь я о пустяке докучаю.

Кирилл неприязненно спросил:

– А почему ты стал ходатаем за Осокина?

– Если его возвеличил хозяин, то моё лакейское дело – прислуживать фавориту. А вам хорошо известна щепетильность хозяин к одежде, в которой едят вместе с ним. А на хуторе есть казарма с ватагой преданных хозяину силачей; эти фанатики хорошо обучены пальбе и рукопашной драке. Их очень искусно натаскал заморский инструктор. Они балагурить и колебаться не будут. Мы очень долго болтаем. Примите, наконец, решенье!

И Кирилл раздражённо буркнул:

– Бери мои обноски.

Кузьма ему назидательно молвил:

– Вы зря ершитесь. Решенья принимает здесь только хозяин, и вредно соваться в его дела. А вам зачтётся нынешняя уступчивость, наградят вас за одежду для гостя…

Кирилл понуро опустился в кресло и проговорил:

– Быстро же ты переметнулся!..

– А разве у меня есть выбор? Здесь не такое заведенье, чтобы хулиганить и своевольничать…

– Значит, нельзя мне своевольничать! А почему тебе можно? Ведь именно ты выпустил пленника из каземата вопреки воле хозяина!

– А я предчувствовал хозяйскую волю, и только поэтому я поступил так.

– Ты не предвидел его волю, а навязал ему своё собственное желанье. Ты не думай, что мы слепцы. А хозяин уже сетовал на то, что почти не перечит тебе.

Кузьма, хмурясь, подумал:

«Эти жалобы хозяина опасны для меня. По натуре он – ревнив и завистлив… Его лизоблюды вклепают мне стремленье отрешить его от власти. И тогда мне гибель… Ох, зря сейчас я начал с Кириллом задираться! Я никак не могу избавиться от моей озорной опрометчивости. Надо теперь не барахтаться, а плыть по течению. Мне нужно сейчас притвориться, что я струхнул перед Кириллом, спасовал. Нужно идти на попятный…»

И Кузьма, притворяясь, что струсил, сказал:

– Если я обидел вас ненароком, то простите меня. Я сам был ошарашен; будто обухом по темени тяпнули. Ведь если пришелец обретёт ярлык нашего хана на власть, то мстить затеет в первую очередь мне. Именно я охально заставил его разбрасывать навоз на клумбах и грядках. И придётся мне теперь угожденьем и ласкательством искупать вину. Скверный анекдот! Мне даже на войне в душманском котле проще было…

Кирилл, довольный такими словами, размышлял:

«И хоть многим кажется казак незыблемой глыбой, но есть в нём труха. Едва ли он будет для меня грозным соперником. Он боится мести Осокина за навоз и мечтает подобострастием загладить вину. Хозяин мудро возвеличил Осокина в противовес Кузьме. И опасается бородатый слуга, что и я накажу его за дерзость. Но умная дипломатия не увеличивает числа врагов…»

И Кирилл, обуздав окончательно гордыню и гнев, молвил миролюбиво:

– Конечно, любезный Кузьма, бери мою одежду и пользуйся ею, как подарком. Не надо раздражать Романа Валерьевича. Ведь он не капризничает, но совершенно справедливо требует, чтобы приходили к еде опрятными и блюли правила гигиены.

– Благодарю вас, – ответил Кузьма, кланяясь в пояс, – сердечное вам спасибо. Простите, но я повторюсь, что нужно мне задобрить нашего гостя после вчерашнего навоза.

И Кузьма удалился вместе с собакой из комнаты, плотно притворив за собою дверь…

Кирилл, сидя в кресле, подумал:

«Во мне нарастает непонятный ужас, чего прежде не было; кошмары мерещатся ночью. Я начинаю страшиться Романа Валерьевича до пупырей на коже, а ведь прежде я считал себя ровней ему. Теперь я даже мысленно его называю хозяином. А сегодня его обозвали ханом, и, пожалуй, это – точное определенье. Хан!.. Я боюсь репрессий!.. У меня уже нет собственной воли. Я безволен наподобие тех, кто обитает в ханском бараке при войлочном цехе, но они, по крайней мере, счастливы. Они, в отличие от меня, не осознают своего безволия и не мучаются им… Но я попытаюсь бороться! Я попробую Аллу завербовать в союзницу, обрисовав ей ситуацию. А если хозяин попеняет мне за сплетни, то я переадресую обвинение Кузьме, который первый посудачил о метаморфозе Осокина в нашей иерархии. Рано мне хандрить, надо брыкаться!.. Но будь проклят мой отец, загнавший меня сюда!..»

Он смутился и вскочил; его внезапная ненависть к мёртвому отцу стремительно возрастала. И Кирилл ринулся к зеркалу и плюнул в своё отраженье; затем он рухнул на постель и замер в оцепенении… И в его сознании забрезжило обличие Аллы, становясь всё отчётливей; он полюбил её от желанья спастись и сохранить здесь своё влиянье с её помощью. Но чем сильнее влюблялся он в Аллу, тем яростней становилась его ненависть к мёртвому отцу… И, наконец, Кирилл, обуянный страстью, поспешил к своей любимой…