Текст книги "Каникулы в барском особняке. Роман"

3

Свет в высокую подвальную комнату проникал через круглое окно возле самого потолка. Окно было с решётками и очень толстым стеклом. Штукатурка всюду была серой. Наружный воздух в комнату попадал только через узкую щель под железной дверью. Но струи воздуха были сильными и холодными, и озябли ступни Осокина.

Убранство подвальной комнаты было скудным: очень низкая лавка из брёвен и досок, железная раковина с водопроводным краном и керамический унитаз со сливным бачком.

Осокин на лавке лежал ничком и очень сожалел об отнятом бауле, который можно было для удобства положить под голову. Лавочные доски оказались плохо струганными, занозистыми… Осокин заворочался и подумал:

«Необходимо мне хотя бы малость покемарить на этих полатях. О, Господи… зачем меня замуровали?.. Какая кручина!.. И что же норовят со мною сделать?.. И жратву сулят постную. Нет, мне почивать рано. И хватит безалаберности. Ещё никогда я так не влипал. Похоже, что себя мне надо спасать. И очень важно теперь понять: кто они?.. Кто эти люди, что меня запихали сюда?.. Вычурно они обряжены, но речи у них грамотные. И даже у Кузьмы очень правильная речь: точная и лаконичная. И хотя ретиво Кузьма и демонстрирует свою почтительность, но в этом доме он весьма влиятелен. Чересчур у этого слуги учтивость подчёркнутая, она – показная, нарочитая… Он подхалимничает, лебезит и кланяется, но в его нутре стержень качественный и упругий, как булатная сталь. Над своими господами имеет он власть, которую они сами не осознают. Их обмишурила его раболепная покорность…»

И Осокин мысленно одёрнул себя:

«Только не надо теперь умственной суеты, суматохи…»

И вскочил он с лавки и, снуя по комнате, размышлял:

«А если мне избрать тактику этого Кузьмы? Личину на себя напустить абсолютной покорности!.. Нет, одной только личиной их не обмануть. Не дураки ведь они и распознают актёрство. Халтуре не пособит и театральная система Станиславского… И хозяин с козлиной бородкой не прост. Не объегорить его, не облапошить. Надо не играть, как на сцене, а на самом деле стать их рабом, одержимым беспредельной и искренней любовью к барам и полной покорностью им… Ведь и Кузьма поначалу не играл, но всей душою был им предан… И поверили ему, и перестали с ним быть настороже. И когда исчезла его вера в них, и он, разочарованный, стал актёрствовать, то они были уже не способны различить его притворство… И мне нужно не уподобляться рабу, но доподлинно стать им. Полюбить своих господ и разделить всей душою их цели и чаянья…»

Осокин плечом притулился к двери и подумал:

«Но какие у них могут быть цели? Если собрались они меня, походя, убить, то, значит, они уверены в своей безнаказанности. Ведь меня, действительно, никто искать не станет. Меня облыжно обвинили в шпионстве, и цель сакрального убийства меня в том, чтобы сообщников кровью вязать в капище… Наверняка у них есть иерархия. И для спасения надо мне в эту иерархию пролезть. Но как мне сделать себя абсолютно покорным?..»

Он усмехнулся краешком рта, и мысли нахлынули:

«Учили меня, что бытие определяет сознание. Следовательно, коли я буду вести образ жизни верного и покорного раба, то я действительно им стану… Как в семинариях крепят веру в Бога?.. Читал я где-то, как юный первокурсник был наивно убеждён, что в семинарии докажут ему неопровержимыми резонами бытие Божие, рассеяв сомнения. И тогда вера станет живой, осознанной… Тщетные упованья!.. Семинаристов просто принудили к образу жизни, оправданием и смыслом которой был только Бог. Их муштровали, как матросов, под дудку и колокол. Коленопреклонения, ночные бденья, посты, молитвы и исповеди крепят веру сильнее, нежели аргументы. Чтобы из ярого безбожника сделать религиозного фанатика, надо его заставить вести образ жизни этого фанатика. И тогда плоть его, страдая от вериг и самобичеваний, принудит его сознанье принять идеи, которые такую жизнь поощряют и оправдывают… Значит, нужна мне рабская покорность… Я раб, раб, – начал он себе мысленно внушать, – жалкий и ничтожный, но беспредельно верный своим господам…»

Он усмехнулся, скалясь во все зубы, и подумал:

«Странно, что я кумекаю во всём этом. Какие интересные идеи у меня вылезли из подсознания!.. А ведь я даже не подозревал, что я помню что-то из философии. А как приспичило, так и вспомнил я психологические выверты».

Он стал на колени и вздыбил руки. И размышлял он:

«Мне нужно изнурить плоть. Пожалуй, хорошо, что досель меня здесь не покормили. На сытый желудок всегда выглядишь менее жалким, чем с икотой от голода…»

И вздрогнул он от страха перед смертью, и вдруг почувствовал, как страх этот начал проходить… Осокин уже утомился вздымать свои руки, и сложил он их молитвенно на груди. Внезапно появились у него на глазах слёзы от непонятного ему умиления. Затем он понял, что умилён он своими новыми господами, их словами и жестами. И все повадки и речи его господ стали ему казаться исполненными великого смысла, особенно у Кузьмы. И начал Осокин их беседы воспринимать грозным пророческим клёкотом потусторонних тварей.

Сначала некая часть его сознания наблюдала с иронией и презрением за этими метаморфозами. Но порождало такое наблюдение смертельный ужас, и начал Осокин быстро утрачивать способность видеть себя как бы со стороны. И вместе с потерей способности его к самоанализу исчезал его страх… Несколько минут тревожила Осокина его раздвоенность, и отчаянно хотелось ему избавиться от неё и стать не тем человеком, который на себя способен смотреть как бы со стороны, но обрести цельность гордого своей верностью господам холопа.

Он вздымал руки и бормотал:

– Они – воистину мои господа!.. Они – столпы и жрецы великой истины. А я бездумный и колеблемый листик, который летит по ветру над слякотным, грязным шляхом, пока не угодит в лужу на обочине, чтобы сгнить там…

И снова утомился он держать дыбом свои руки, и опять он их сложил молитвенно на груди… И старался он воображать те великие блага, которыми хозяева наградят его за покорность и верность…

Его заполонили эротические грёзы… И воображал он оргии с девочками-школьницами, и он плакал от умилённой благодарности своим новым господам за то, что в награду за верность пожалуют его дозволеньем участвовать в этих зазорных и срамных пиршествах. Пожалуют дозволеньем участвовать в оргии, как барин в старину, расщедрясь, жаловал крепостному холопу тулуп со своего плеча…

Его эротические грёзы становились всё более яркими и разнузданными. И чем более воспаленным становилось его воображенье, тем большую благодарность он испытывал к господам. И он хрипло и визгливо благословлял их за то, что они в награду за его раболепную службу позволят ему воплотить наяву эти извращённые мечты и грёзы.

И чем становилась больше его благодарность за эфемерную, воображаемую награду, тем меньше был его страх перед господами. И перед тем, как превратиться в совершенного раба, появилась у него отрыжкой от прежнего Осокина такая мысль:

«Мой страх перед человеком вызывает его ответный страх. И если не боюсь я этого человека, то и он не станет меня опасаться…»

4

В своей спальне Алла сидела в тонком белье с рюшками на мягком табурете возле трюмо и расчёсывалась черепаховым гребнем; и любовалась она золотистыми и густыми прядями своих волос. На постели с зелёным покрывалом лежал чёрный утюженный костюм из шёлка. Утреннее белое одеянье валялось на ворсистом пёстром ковре. Окна с сетками от мух, комаров и ос были распахнуты, а тёмно-зелёные шторы задёрнуты. Антикварная мебель, расставленная здесь после своего ремонта и реставрации, чернела по углам и вдоль розоватых стен. Старые картины с пикантными сюжетами тускло мерцали вместе с посеребрёнными рамами. Белели пуфики, и отливала красным лаком купеческая конторка.

Алла подумала о том, что в её городской квартире спальня обставлена гораздо изящнее. Но в этом доме решала отнюдь не Алла, хотя советам её порой внимали. Но не было у неё права окончательного приказа даже в мелочах, ибо здесь всеми делами заправлял Роман Валерьевич Чирков.

Она нюхала свои руки и размышляла:

«Дядя очень хороший психиатр и врач, но с художественным вкусом у него нелады. Пошловатые полотна картин повесил он здесь, и ткань для обивки мебели аляповата. Надо было для убранства чертогов пригласить специалиста-дизайнера. Но ведь настолько дядя уже привык всё решать сам, что уже не могла у него зародиться мысль позвать художника для отделки хором. Дядюшка, мол, и сам мастак и дока во всех делах и профессиях. И поэтому в нашем тереме обустройство слегка карикатурно… Впрочем, как знать… Дядюшка уверяет, что всё на свете должно быть слегка исковеркано. Он даже пишет каракулями, коих не разберёшь. Но он твердит, что пользованье безупречной красотой делает расхлябанным и ослабляет дух. И, возможно, неуклюжесть моей спальни – нарочитая, ибо здесь очень приятный контраст – моя изящная, хрупкая фигурка… Дядя, бесспорно, любит меня и прочит в наследницы своего дела…»

Она в зеркало улыбнулась себе и подумала:

«Конечно, очень хорошо, что решает дядя всё сам. Ведь я, пользуясь на него влиянием, имею и сама толику власти над челядью. Но ведь я не единственная, кто пытается на него влиять. Например, Кирилл… Этот щёголь умён, циничен и прозорлив; и способен он давать ценные советы. Но нет у него властной жилки. Хотя, как знать: возможно, что властную эту жилку он умело маскирует… Но всё-таки в Кирилле нет по-настоящему звериной воли ко власти. Он не столько алчет самой власти, сколько возможности давать советы властелинам. Пусть-де мараются правители в кровавой грязи, а он, такой пушистый и чистенький, будет только давать им советы. Он будет только мозговым центром, не пачкаясь и не рискуя… Типичное намеренье интеллигента. Наши рафинированные интеллигенты всегда мечтали о том, чтобы владыки призвали их к себе, как советчиков. Удобная роль! Не нести буквально никакой ответственности, вменяя политикам в вину все провалы. Не обеспечили-де правители надлежащее исполнение советов и не во всём были согласны. Пусть и расхлёбывают… У Кирилла нет нахрапистой воли Кузьмы…»

Вспомнив о Кузьме, она тревожно нахмурилась, и вдруг её осенило:

«А ведь именно по воле Кузьмы я теперь меняю свой наряд!.. Лакей предложил мне переодеться в чёрное платье, и я теперь, будьте любезны, послушно исполняю его пожеланье! И дядя мой в последнее время почти не перечит Кузьме. Но ведь Кузьма – просто слуга и ничего более того…»

«Слуга-то он слуга, – замельтешили в ней мысли, – но я-то переодеваюсь по его воле. И по его воле допросят пришельца. Чересчур паниковать, конечно, не стоит, но новое положение слуги в нашем кубле нужно обязательно учитывать. Иначе поток событий может выйти из нужного мне русла… С кудлатым казачком следует мне отныне быть начеку… превратился он в опасного витязя…»

Она вскочила с табурета и, подойдя к окну, отдёрнула порывисто шторы. Она посмотрела на запущенный сад и на пруд с тиной и ряской. На руинах колокольни из красного кирпича она различила мох. На высокой мачте трепетал флюгер, и ястреб реял под перистыми облаками… И вдруг повеяло влажной прохладой…

Алла медленно оделась в чёрный брючный костюм и заколола с нарочитой небрежностью свои волосы серебристыми шпильками и булавками. Затем она спустилась со второго этажа на первый в буфетную комнату. Алла отворила резную дубовую дверь и с порога оглядела помещенье, заставленное старинной мебелью. Комната оказалась безлюдной. Громадный буфет из палисандра занимал половину правой стены. Кухонная утварь, беспорядочно расставленная, была хорошо надраена и блестела. Открытое окно с сеткою от мух находилось супротив двери. Возле камина лежали бронзовые щипцы и поленица берёзовых дров с корой на растопку. Вёдра для мытья полов, швабры и щётки были расставлены по углам. Из медного крана вода, пузырясь, текла в розовую керамическую раковину. Пахло подгоревшим кофе и кубинским ромом… Напольные часы пробили полдень…

И вдруг она услышала, как в затылок ей фыркнул Кузьма, и резво она обернулась. Затем она отпрянула от него, и он, поклонясь в пояс, молвил:

– Скрупулёзно исполнили вы просьбу мою. Вид у вас грозный, как у валькирии…

Алла его прервала:

– Где беседовать с пришельцем мы будем?

– В том зале, что и давеча. Ступайте вы туда и кликните, походя, псов. Он их боится… они обескуражат его… не уютно ему будет с ними… Да и безопаснее так…

Из голенища сапога он вынул плётку и бесшумно ушёл по коридору, застланному красным паласом…

Она вошла в зал и села в кресло, в котором утром хозяин дома опрашивал пришельца. Она куксилась, ибо ей было неприятно, что опять она подчинилась пожеланию Кузьмы. Ведь именно он для допроса выбрал место и послал её туда. И послушно она пришла в этот зал. И велено ей было кликнуть собак. Она прекрасно понимала, что использование собак на допросе – разумная мера, ибо их оскаленные морды явно лишали пришельца твёрдости, но очень уж не хотелось Алле исполнять и это пожелание слуги. И без того ощущала она себя униженной, и решила она побранить, отчихвостить Кузьму, как только он здесь появиться. И хотелось ей изругать слугу именно в присутствии Осокина, пусть знает и тот, кто здесь хозяйка…

Но затем она сообразила, что не вполне разумно показывать слуге свою неприязнь к нему. Будет гораздо умнее скрывать свою враждебность… Никакой строптивости!.. Девизом отныне будут слова: «Борьба под личиной полного дружелюбия».

Нельзя выражать недовольство!.. Таить нужно раздраженье!.. Кузьма ведь не прост, и отныне говорить она с ним будет с подчёркнутой любезностью…

И Алла пошла на крыльцо, оставляя все двери за собою распахнутыми. На крыльце она лихо засвистала, сунув два пальца под язык. И сразу примчались собаки, виляя хвостами. Она тихо приказала псам: «За мной!..», и те весело и послушно потрусили за ней в зал.

Она опять уселась в хозяйское кресло, а собаки крутились и сновали рядом. И вдруг они настороженно ощерились. В зал вошёл Осокин, толкаемый в позвоночник Кузьмой. Слуга поигрывал ногайской плёткой с набалдашником и криво ухмылялся.

Кузьма плёткою ткнул в Осокина и приказал псам: «Охранять!.. караулить!..» Затем буркнул Осокину: «Сядь», и тот покорно порхнул на стул, стоявший супротив Аллы. Собаки легли наискось от правой руки Осокина. Псы рычали и грозно скалились…

Затем Кузьма затащил и поставил кресло слева от Аллы и чуть впереди её; слуга пыхтел и багровел, а борода у него была всколочена. Алла приметила, как явно слуга собирался вальяжно плюхнуться в кресло и по-хозяйски в нём развалиться. Но обуздал Кузьма это своё желанье и, скукожась, обратился он почтительно к Алле:

– Госпожа позволит мне сесть?

– Да, разумеется, садитесь, – ответила Алла, усмехаясь краешком рта.

– Я очень благодарю вас, – сказал Кузьма и сел. – Пусть не сетует моя госпожа и не сердится, что я сижу чуть впереди. Так я поступил только для того, чтобы защитить вас, если этот шельмец осмелится всё-таки напасть. И заметьте, что я сел по менее почётную левую руку, ибо мне располагаться справа от вас – непозволительная для меня дерзость. И я очень надеюсь, что вы доверите мне провести допрос этого чучела. Есть у меня опыт… мне доводилось калякать с пленными, уча их тумаками…

Алла согласно склонила голову и произнесла:

– Разумеется, любезный Кузьма Васильевич, допрашивать шаромыжника будете вы. Я не буду вмешиваться… – и она улыбнулась. – Но я полагаю, что обойдётесь вы без жутких сцен…

– Всё будет по мере надобности, – ответил ей Кузьма. – И доброе, и страшное…

И обратился слуга к Осокину:

– А теперь прилежно отвечайте: откуда вы узнали о нашем закоулке?

В начале своих объяснений Осокин усердно тараторил, но затем его речь стала внятной и плавной:

– Я оказался здесь только потому, что не досталось мне лучшего района для охоты за иконами… В мире всё поделили на доли, и самые жирные куски достались тем, кто способен на жестокость. И чтобы не отхватили, не отняли кусок, надо жестокость эту постоянно демонстрировать, надо калечить и давить. И хотя жестокие удальцы вкушают всю сладость жизни, но живут они, как правило, очень недолго. Их убивают от страха перед ними. Их часто приканчивают для профилактики. Ведь угроза всегда порождает устремленье погубить врага раньше, чем он тебя сгубит. Угроза вызывает хотенье предотвратить её, а значит, и ответную угрозу… Мои беды – от пониманья этих истин! Я не хочу быть радикально жестоким. Я не хочу никому внушать страх, ибо я и сам не хочу чрезмерно опасаться… Такая жизненная позиция может показаться трусливой и вызвать презрение, но ведь я пережил очень многих из тех, кто сумел для себя отвоевать очень богатые охотничьи угодья. Но удача этих забияк сделала их самих боровой охотничьей дичью для конкурентов… Я не хочу рисковать, я ищу анонимности, и поэтому я довольствуюсь для скупки икон вашим захолустьем… Иконный рынок свиреп… Я понимаю, что в вашем районе торговля церковными образами очень скудна, но ведь и риску меньше… Я уповал, что никого я здесь не спровоцирую на покушенье…

– Но спровоцировать нападенье может и беззащитность жертвы, – вкрадчиво молвил Кузьма, – и нужно всегда учитывать это обстоятельство.

И вдруг Алла сказала обиженным тоном:

– В наших поселеньях, действительно, нет ценных икон. Но если не быть раззявой, то можно здесь прикупить ювелирные изделия и монеты из Эллады и Скифии. Ведь у нас тайно разрывают погребальные курганы. Здесь кочевали сарматы и гунны…

– И половцы, и хазары, и печенеги, – подхватил Осокин подобострастно. – Но у подпольных, чёрных археологов имеются свои иерархические кланы. И очень грозные, беспощадные у них традиции, уж вы мне поверьте. И я не стану соваться под их лопасти, в их жернова. Искромсают и перемелют ненароком в раздорах… Вам известно моё мировоззренье… Мне просто некуда в этот сезон ехать за иконами… И вот я прикатил сюда в расчёте хоть на малый удой… Приехал я почти случайно, на авось…

И вдруг Осокин осёкся, а затем залопотал:

– Нет, я сюда не на авось приехал! Меня сюда влекла таинственная сила, некая чудесная власть, которая на меня издали влияла. Вот почему я здесь! И я блаженствую теперь от того, что я попал сюда! Ибо, чем доныне была моя жизнь? Дохлым прозябаньем одиночки! Я был одиноким, но не хищником, не прытким волком и даже не хорьком. Был я слизким червяком, которого может всякий раздавить подошвой… И вдруг я прямо сейчас, здесь, перед вашими очами, сурово-пронзительными у Кузьмы Васильевича, и проницательными у вас, госпожа моя… только теперь я понял, что я, выбирая свой жизненный путь, совершил логическую ошибку. Ибо Кузьма Васильевич был прав, сказавши: «Беззащитность жертвы провоцирует нападенье». И моё плененье здесь – великолепный урок мне! Хороший практический и воспитательный опыт!.. Зудели во мне тревожные чувства и странный страх… и не мог я себе объяснить причину этого… А меня мучила и томила моя логическая ошибка, которую я распознал только теперь… Возмечтал я прожить вне всякой иерархии!.. Я хотел быть вольной птахой, пичугой, но я забыл о кошкиных когтях… Невероятная глупость!..

И Осокин потрясённо всплеснул руками и замолчал, блуждая взором. Кузьма, поглаживая бороду, размышлял:

«Чрезвычайно он хочет, чтобы прониклись мы доверием к нему. Он – жалкая тварь, но всё же не насекомое. Наитием чует он лютую беду, и отчаянно изливает он душу в надежде на сочувствие. Он хочет, чтобы мы как можно лучше его узнали. Ничего мы не знаем о тараканах, и поэтому их давим без всяких колебаний. Но тяжко убивать домашнего кота, даже если он захворал бешенством… Чем больше узнаёшь заложника, тем слабее решимость его ликвидировать. И пришелец нутром чувствует это, и он исповедался, чтоб лучше его узнали. И, пожалуй, достиг он цели, ибо нет у меня прежней готовности делать ему зло…»

И вдруг Осокину показалось, что страх его начал постепенно улетучиваться; перестало спираться дыханье, прекратились спазмы в желудке, и глаза набухли от слёз облегченья…

«Кажется мне, что беду пронесло мимо», – подумал Осокин и не ошибся.

Действительно, опасность для пришельца миновала, ибо Кузьма решил его определить к себе помощником по хозяйству.

Кузьма начал намедни считать, что хозяйственные хлопоты для него уже унизительны. Уже претило стирать бельё, колоть дрова и мыть посуду. Кузьма ведь смекнул, что хозяева уже попали под его влиянье.

Кузьму нисколько не обременяла его внешняя почтительность к хозяевам; было ему даже забавно. Слуге забавно было наблюдать, как пыжатся они от его подчёркнуто-почтительной заботы, от церемонных его поклонов и подобострастия. И Кузьме очень захотелось гордиться собою, но было для него такое невозможно, пока ему приходилось полоскать чужое бельё.

Стирку белья в обязанности Кузьмы вменил Чирков, который применил свою теории о развитии в людях послушания. Чирков предполагал, что если люди совершат по его воле отвратное и позорное деянье, за которое будут они бессильны простить сами себя, то будет их воля сломлена, и полная покорность ему, господину их, обеспечена.

В результате подобных умозаключений Кузьма и стирал бельё, поскольку при найме на службу возъимел неосторожность высказать будущему хозяину своё отвращение к этому занятию.

Осокин уцелел только потому, что отчаянно хотелось бородатому слуге свалить на него свою должность прачки. И если б не это сильнейшее желанье, то Кузьма, со своим звериным чутьём к опасности, наверняка различил бы в Осокине грозные для себя качества, о коих тот и сам ещё не ведал…

И вдруг Алла по неизвестным ей причинам ощутила к пришельцу столь сильную ненависть, что она всхлипнула и зажмурилась. И столь была сильной эта её ненависть, что показалась ей быстрая гибель Осокина чересчур лёгкой для него карой. Пришелец некоторое время ещё должен был пожить в лютых муках… И стала она воображать изощрённые пытки, которым она подвергнет омерзительного гостя…

Осокин заговорил вновь:

– Теперь я подумал о том, что имеются некие высшие силы, которые способны увлекать в неведомые дали или принуждать к поступкам, причины которых не сразу разгадаешь. Мне самому было не вполне понятно, почему я покатил именно сюда. Разумеется, мечтал я дёшево купить здесь ценные иконы, но это не было единственной причиной. Во мне была некая выспренность духа, и напрягались сладостно нервы, как при оргазме…

И вдруг стало лицо Осокина вдохновенным и страстным; пришельцу внимали с растущим интересом.

– Я чую здесь особую благость ауры. Здесь – оазис духа! Все, кого встретил я здесь, причислены к сонму элитных людей. Особенная стать, великолепная манера речи, проницательные взоры. И место здесь будто нарочно создано для покоя и гармонии! Так и хочется здесь услышать идиллические мелодии оркестра, составленного из пасторальных дудочек, рожков, свирелей и лир!.. А я здесь, будто клякса на каллиграфии… Мне сладостно и страшно… Сладостно мне здесь пребывать, и страшит меня перспектива вернуться к прежней суматошной жизни… К тому суетному тусклому прозябанью, когда не хватает хотенья и времени поразмыслить о судьбе, о карме… когда шарахаешься по зловонным подворотням, злачным баням и смрадным кабакам. В этой жизни плесневеет ум, заскорузлой становится душа… И ты уже не человек, но шныряющее тело. Ты – не человек, но рыскающая плоть… А мысли!.. Какие мысли у меня были в этой сутолоке?! Как обрести хибару для жилья, и где пожрать осклизлых пельменей? Кого облапошить, и кому фальшивку всучить?.. А здесь я вопросил себя, ну кто такой, если я – не только тело?.. А какой была моя речь?! Путанная, корявая, со словами-паразитами и заиканьем… А как я заговорил здесь?! Речь моя теперь не зажата крамольными задними мыслями. Я здесь более не способен на бранные, матерные слова, которые прежде из меня вылетали холостой пулемётной очередью… Да!.. вы, право, необычные, чудесные люди!.. Разве мог я в прежней моей жизни так говорить? В себе я даже не подозревал способность так складно высказываться…

Последняя фраза почему-то убедила и слугу, и Аллу в правдивости Осокина. Псы тихо рыкнули, и Осокин присовокупил:

– Хочу я вам служить ретиво и резво. Не буду я брезговать самой грязной работой. Не прошу я денежного жалованья, дайте мне корку хлеба, воду и соль. Возьмите меня! Вы – такие необычные, возвышенные и роковые люди! Вы – кудесники, волхвы! Поменяйте мою задрипанную судьбу! И чересчур не труните за искренность…

Кузьма басовито промурлыкал:

– Мы тебя не отпустим, пока не убедимся, что ты не лазутчик. Улепётывать не пытайся отсюда: в загашнике у нас свора борзых собак. И есть у нас бездна преданных людей по всему окоёму. Ты станешь вьючным негром. Ты будешь выполнять саму грязную работу: стирать исподнее, разбрасывать навоз в огороде и мыть до блеска и лоска нужники. Ежедневно будешь чистить курятник и псарню, таскать тюки. Не забудь о крольчатнике и голубятне… Но подозрение с тебя ещё не снято…

Алла, хохлясь, подумала:

«Ишь, какую вольность забрал себе Кузьма! Всё-то он сам решил… и хозяину доложить не удосужился!.. Прохиндей чёртов!.. Ох, как я ненавижу пришлого прощелыгу!.. хотя он уболтал-таки нашего стремянного… Молодец!..»

Кузьма вальяжно встал и, подойдя к Осокину, стиснул его плечо; затем повелел пришельцу:

– Встань и последуй за мной. Я покажу тебе дом, хозяйство и изложу твои обязанности.

Осокин с готовность вскочил и ушёл следом за Кузьмой. Об Алле они оба забыли впопыхах…

Алла сидела в кресле и размышляла:

«Кузьма явно воспарил, вознёсся… А ведь он должен был хотя бы из вежливости испросить моё согласие на свой уход. Скоро все мы, домочадцы, будем хором слуге подпевать. Станем его эхом… Как всё это мне пресечь?.. С дядей поговорить?.. Нельзя, пожалуй… От успехов у дяди мозги слегка набекрень. Предостережения мои дядя может обозвать бабскими страхами и чепухой… У Кирилла больше здравомыслия и трезвости. И он – не сплетник. Я посоветуюсь с ним…»

Она озабоченно вздохнула, встала с кресла и вышла…