Текст книги "1812: Новые факты наполеоновских войн и разгром Наполеона в России"

Глава седьмая. Кровавая репетиция

Денис Давыдов в своих «Военных записках» отметил: «Бросив взгляд на карту, мы увидим, что направление… нашего отступления нимало не перечило основной мысли Наполеона отрезать нас от сообщений наших с Неманом, или, что одно и то же, с Россией…»

Так как же проходило это сражение, названное исследователями кровавой репетицией Бородина?

Рассвет в тот день занимался медленно, низкие серые тучи гасили его, порывы ветра поднимали метель, и в её серой круговерти нельзя было ничего разобрать и в полусотне шагов. Наполеон был на ногах ещё затемно. С аванпостов стекались данные о том, что впереди, на позициях, не арьергард русских, а вся армия. Император Франции поспешил на командный пункт, местом которого избрал оконечность кладбища, располагавшегося на северо-восточной окраине Прейсишь-Эйлау.

Выслушав очередное донесение, он посмотрел туда, где на расстоянии около версты, изредка, в короткие моменты затишья, проступали сквозь рассеивавшуюся мглу, бивачные огни русских – предрассветные сумерки еще скрывали могучую, до конца неразгаданную силу. Наполеон чувствовал, что сила эта пугает его маршалов. Он замечал иногда неуверенность и излишнюю на его взгляд осторожность в их действиях, и постоянно старался убедить их и себя, что теперь перед его армией далеко не те русские, которые вели победоносные бои в Италии и Швейцарии. Он напоминал, что у русских теперь нет Суворова, что с ними нет Кутузова, а во главе армии стоит остзейский барон Беннигсен, человек, лишённый военного таланта, а главное – совершенно непопулярный в войсках.

Позднее, в июне 1812 года, Наполеон отзовется о Беннигсене ещё более определенно. Это произойдёт во время беседы с личным представителем Императора Александра генерал-адъютантом Александром Дмитриевичем Балашовым, который прибудет в Вильну с письмом своего Государя, в котором делалось последнее предложение остановиться и поговорить о мире. Наполеон не только не пожелает во время той встречи вести разговоры о прекращении открытых боевых действий, но, напротив, заявит: «Вы ничего не могли сделать, когда на вашей стороне была Австрия, а теперь, когда вся Европа со мною, на кого вы надеетесь?» А потом надменно попросил указать: «По какой дороге быстрее можно попасть в Москву?»

Это была издевка, ибо каждый агрессор знал – кратчайший путь в Москву через Брест – Минск – Смоленск и Можайск. Балашов ответил не сразу, но ответил достойно: «Ваше Величество поставили меня в большое затруднение. Русские, как и французы, говорят, что к Риму можно пройти по всякой дороге. В Москву тоже ведут многие пути. Карл Двенадцатый шел через Полтаву».

Наполеон сделал вид, что не уловил скрытого смысла и продолжал убеждать всех в непременном своем успехе. Он стал давать характеристики генералам, окружавшим Императора Александра, в том числе и Беннигсену, выказавшего, по его словам, полную способность к руководству войсками и к ведению боевых действий еще в 1807 году.

Но все это будет позднее, более чем через пять лет. А пока Наполеону предстояло в поле под Прейсиш-Эйлау еще раз убедиться в бездарности и ограниченности Беннигсена, обманным путём получившего главное командование русской армией.

Напомним: в начале кампании Беннигсен направил в Петербург лживое донесение о том, что разбил вовсе не маршала Ланна, а самого Наполеона, чтобы стать главнокомандующим. Наполеон знал о лживом донесении, и теперь ему очень хотелось наказать лжеца, покусившегося на его славу.

План был прост. Используя его, Наполеон не раз уже громил европейские армии, предводители которых впадали в полную депрессию от одного известия о появлении перед ними полководца, слывшего непобедимым. Французская армия наносила удар по одному из флангов неприятеля, чаще всего по левому, своим правым флангом. Командование противника, словно под гипнозом, начинало стремительно перебрасывать силы из центра своего боевого порядка, чтобы укрепить атакованный фланг. Давление на этот фланг продолжалось ещё некоторое время, а затем французы наносили сильнейший рассекающий удар по ослабленному центру и, разорвав боевой порядок неприятеля пополам, довершали разгром по частям.

До сих пор русские не дали ни одного генерального сражения в эту сложнейшую зимнюю кампанию 1807 года и потому, как казалось Наполеону, не потерпели поражения. И вот Беннигсен остановил армию на холмах Прейсиш-Эйлау. Наполеону казалось, что победа близка, что в это хмурое утро вновь взойдёт для него солнце Аустерлица.

С первых выстрелов зимней кампании 1807 года и до сего решительного дня 8 февраля император Франции стремился отрезать русскую армию от России и уничтожить на полях Польши и Восточной Пруссии. Сделать этого не удавалось, хотя действия Беннигсена были столь бессмысленными, что могло показаться, будто он специально подыгрывает французам. Мешали, как казалось Наполеону, случайности – то Бернадот опоздал к месту сбора корпусов под Янково, то русские арьергарды спутали планы.

Русская армия не спала. Ближе к рассвету Беннигсен вдруг решил провести некоторые перегруппировки частей, совершенно, впрочем, ненужные. Поскакали адъютанты и ординарцы для передачи распоряжений в войска. Правому крылу армии предписывалось подтянуться ближе к центру, что позволяло сократить фронт действий до трёх верст, но ещё более ограничивало возможность манёвра в ходе боя. Передовые полки русских оказались на удалении 700 – 1000 шагов от окраины Прейсиш-Эйлау.

Центр и левое крыло остались на своих местах. С первым светом всё было готово к встрече неприятеля. Ждали, что он вот-вот начнет сражение, но начал его неудержимый Кутайсов. Обнаружив на окраине города, как раз напротив позиций своей артиллерийской батареи, вражеские пушки, он приказал открыть по ним огонь. Французы ответили не сразу. Лишь спустя несколько десятков минут их артиллерия смогла открыть огонь, а через некоторое время на правое крыло русской армии устремилась в атаку французская пехота.

Дмитрий Петрович Резвой, командовавший артиллерией русской армии, в тот момент находился в главной квартире. От глаз его не укрылось, что генералы встревожены и даже поговаривают о необходимости направить Тучкову подкрепления из центра. Резвой постарался их успокоить. Он считал, что это лишь отвлекающий маневр. Не станет же Наполеон действовать на данном направлении, пока к нему не подойдёт корпус маршала Нея, который всё ещё блудил, благодаря действиям казаков по дезинформации маршала.

Конечно, многих интересовало, удалось ли Наполеону собрать все войска под Прейсиш-Эйлау. На этот вопрос уверенно ответил Матвей Иванович Платов. Его казаки широко раскинули свои сети – они знали, где, какой противник и какими силами действует. Платов сообщил, что Ней еще далеко и, наверняка, опоздает к сражению.

И, тем не менее, все понимали, что Наполеон ударит с минуты на минуту по левому флангу русских.

Между тем, атаки французов были отбиты корпусом генерала Тучкова, причём, в основном огнём артиллерии. Вражеские колонны не смогли даже приблизиться к нашим передовым линиям.

Таковы были первые благие результаты замысла генерала Резвого. Ведь именно он принял и привёл в жизнь решение о массировании артиллерии. Его поддержали Тучков, Дохтуров, Остерман-Толстой. Убедить Беннигсена труда не составило, поскольку тот вообще не имел своего мнения.

Резвой вспомнил, как накануне племянник Александр Кутайсов поинтересовался, на что надеется главнокомандующий, если не знает, что делать?

– Надеется на стойкость и храбрость русских солдат, – ответил Резвой, – на доблесть русских офицеров, на генералов, большинство которых – воспитанники Суворова.

– А потом можно будет направить в Петербург реляцию о личной победе, как он уже сделал это под Пултуском, – прибавил резкий в суждениях Алексей Петрович Ермолов. Он командовал артиллерийской ротой в батарее Кутайсова.

В армии уже знали, что именно лживый доклад Беннигсена Императору о сражении под Пултуском. Но под Пултуском Наполеона и близко не было. Теперь же он стоял против Беннигсена во всеоружии.

Дмитрий Петрович Резвой приехал в штаб Остермана-Толстого, когда впереди, в районе Серпалена, в предрассветной морозной тишине прошипели взмывшие в небо ракеты и растворились не то в тумане, не то в низкой облачности. И тут же на правом фланге французской армии гулко ухнули пушки – одна, вторая, третья… Они, казалось, будили дремавший в изморози передний край. Но так только казалось. Никто не дремал.

Еще задолго до ракет, до первых артиллерийских выстрелов французские корпуса были построены в полковые колонны и только ждали сигнала к началу действий. Право же открыть битву было дано артиллерии, ибо сама судьба определила этому роду войск главную роль в схватке, которая, словно раненый зверь, пробуждалась для новых ран.

Еще не были перевязаны все раненые, поступившие в лазареты накануне, еще не были преданы земле убитые в первый, хоть и вялый, но кровопролитный день сражения, а ненасытные жерла пушек уже отправляли в стан противника новые смертоносные заряды.

Через минуту канонада грохотала по всей линии построения французских и Русских корпусов, разделённых небольшой полоской местности, предназначенной для людей, которым суждено истреблять друг друга холодным и стрелковым оружием, прибавляя к жертвам артиллерийским, жертвы колотые и резаные.

Местность за этой ничейной полоской вспыхивала через равные промежутки времени множеством огней, и через секунды после этих вспышек доносился громовой гул, за которым следовало шипение, производимое полетом чугунных ядер и дымящихся гранат. Это шипение переходило в грохот разрывов уже на территории, которую занимали почти такие же люди, очень похожие на тех, кто посылал им эти смертоносные гостинцы – похожие одеждой, снаряжением, вооружением. Но совсем непохожие своим внутренним содержанием. Ведь против агрессивной, захватнической, жаждавшей наживы волчьи стаи людей, имеющих с виду такие же формы тела, стояли люди, обладающие чем-то таким, что веками пытались понять, да так и не поняли звери, возглавлявшие эту и подобную этой стаи.

Отличия этого не могли понять и те, кто направлял жадные стаи на русскую землю, кто веками делал всё возможное, чтобы уничтожить её. Отличия этого не могли понять и те, кто составлял колонны очередной такой стаи, потому что для понимания нужно было иметь, казалось бы, совсем малое – нужно было иметь, кроме тела, ещё и Светлую Душу.

Но Создатель наделил этим компонентом лишь сынов своих, лишь тех, кто искренне и нелицемерно верил Ему, кто искал к Нему дорогу. Что же касается особей, происшедших от обезьян, а потому неспособных жить мирно, не зарясь на чужие земли, имущество, произведения искусства, драгоценности – то и этих существ Он не лишал возможности идти дорогой добра. Бог дал всем свободу выбора между добром и злом, и если на стороне, где находился Дмитрий Петрович Резвой, рядом с ним были люди, с рождения, выбравшие добро, то там, за ничейной полосой, собрались нелюди, которые, взявшись за оружие и двинувшись в завоевательные походы, выбрали путь, который уводил их от Бога с каждым выстрелом, с каждым ударом сабли, с каждым разграбленным домом.

Создатель, сотворив сынов человеческих, заповедал каждому из сотворенных народов жить на той местности, на которой и для которой они сотворены, заповедал не пересекать границы чужих земель со злым умыслом. Особи, происшедшие от обезьян, как это точно доказал Дарвин, взявший в качестве исследуемого материала своих европейцев, презрели Заповедь Создателя. Они вели постоянные войны, забывая ещё одну заповедь, гласящую, что тот, кто прольёт кровь человеческую, кровь того прольётся рукою человека. Ни один народ-агрессор за всю историю не ушёл от возмездия, ни один из их предводителей не умер естественной смертью.

А над стаей французов облака, плывущие по небу, уже смешивались с дымом от пушечной пальбы. Но упрямо молчали те, в кого «бывшие люди» посылали свои смертоносные заряды, молчали отчасти потому, что Беннигсен не отдавал распоряжения на ответный огонь, стремясь дать врагу принести побольше вреда русской армии. Но, к счастью, сам того не желая, создавал условия для бесполезной пальбы французов, ибо молчание наших орудий не открывало позиций армии.

Дмитрий Петрович уже имел сведения от казаков, что под прикрытием этой пока ещё беспорядочной пальбы, маршал Даву, используя отвлекающую атаку Сульта против корпуса Тучкова, пытался приблизиться к русским позициям. Дивизия Фриана, посланная маршалом Даву вперед, остановилась, наткнувшись на сильное и организованное сопротивление передовых частей Остермана. Даву ввёл в бой новые части. С их помощью удалось захватить Серпален, но в этот момент прорвавшиеся французские части контратаковала дивизия Каменского. Наступление французов было остановлено, и Даву уже не имел возможности возобновить его силами своего корпуса.

А между тем артиллерия работала по всему фронту. Ядра и картечь свистели в воздухе, шипели в снегу. Молчала лишь тщательно замаскированная русская семидесятипушечная батарея. Генерал Резвой категорически запретил её командиру обнаруживать себя до нужного момента.

В главной квартире французской армии пока ещё никто не предвидел, чем обернутся эти неудачные попытки атак и нескончаемая перестрелка. Наполеон торопился завершить дело своим коронным ударом, поторапливая маршала Бертье.

– Ну что, Бертье, не пора ли нам ударить в центре? – уже несколько раз спрашивал он, но Бертье был неумолим.

– Нет, Ваше Величество, нужно ещё усилить нажим на левое крыло русских. Я не имею данных о том, что Беннигсен начал переброску резервов к своему левому флангу и ослабил центр.

Бертье даже предположить не мог, что Беннигсен не удосужился выделить резерва, что все наличные силы русской армии находились в боевых порядках трёх корпусов, вытянутых вдоль фронта. Наполеон же полагал, что Беннигсен, подыгрывая ему, уже оголил центр. А значит, затягивать с ударом не имеет смысла. Но Беннигсен тоже не все мог. Когда он попытался ослабить центр путём переброски подкреплений на фланги, генералы напомнили ему о шаблонной тактике действий Наполеона, давно и хорошо всем известной. В тот момент Беннигсен не решился пойти против генералов – ведь в случае успеха французов, было бы слишком понятно, что именно он его обеспечил.

Между тем, Бертье не слишком полагался на всякие там обещания подыграть. Он был настоящим воином, если вообще можно назвать настоящим того, кто служил в армии нелюдей. Впрочем, военный талант этого человека никто не оспаривал. Его отличала преданность своему императору, но вместе с тем и делу этого императора. Наверное, гораздо хуже, когда человек не предан никому, кроме себя.

И теперь Бертье думал лишь об одном – как сломить сопротивление русских, так и не оголивших свой центр. Он решил ударить в известное всем больное место любого боевого порядка – в стык центрального и левофлангового корпусов русских. Ударить внезапно, сильным по своему составу и подготовке корпусом маршала Ожеро.

Он сказал:

– Ваше Величество, если будет угодно, мы направим корпус маршала Ожеро не в центр боевых порядков русских, который меня чем-то настораживает, а в стык между центральным корпусом и корпусом левого крыла. Русские ждут наш удар в центре, а мы несколько изменим обычный свой план.

– Не возражаю! – ответил Наполеон.

Интуиция военачальника, одержавшего не одну победу, не подвела Бертье. Каким-то особым полководческим чутьем он осознал, что в центре может ждать ловушка. Особенно насторожили его новые разведданные. Ночью французские разведчики установили, что вся русская артиллерия левого и правого крыльев сведена в две большие батареи и подготовлена к ведению массированного огня. Этот огонь уже принёс немалый урон французским войскам, атаковавшим сначала правофланговый, а затем и левофланговый русские корпуса. А вот в центре подобных артиллерийских группировок обнаружить не удалось. Казаки изловили нескольких разведчиков, остальные поспешно вернулись в своё расположение.

Битва была в разгаре, когда корпус Ожеро получил приказ двинуться на русских всей своей мощью. Удар в стык корпусов был крайне опасен для русской армии именно в тех условиях, в которых она находилась. Ведь Беннигсен не удосужился организовать взаимодействие между корпусами, а это означало, что русские командиры не имели единого плана действий на случай ударов в стык их боевых порядков.

Сражение при Прейсиш-Эйлау впоследствии часто называли битвой на холмах Эйлау. Действительно, холмов в районе Эйлау было предостаточно. На склонах выстроились русские войска, за ними встала артиллерия.

Дмитрий Петрович Резвой выехал на один из холмов, чтобы обозреть поле сражения как раз в тот момент, когда корпус маршала Ожеро начал своё движение стройными грозными колоннами. Резвой сразу определил, что корпус наступает гораздо южнее, чем он предполагал, что удар нацеливается вовсе не на позиции центрального корпуса, в стык между корпусами.

Подъехал генерал Дохтуров. Вместе они прикинули, что переместить орудия, чтобы прикрыть стык корпусов, уже невозможно, французы были уже слишком близко.

– Это рука Бертье, – сказал Дохтуров. – Он предельно осторожен. Наверняка что-то заподозрил. А у нас и резервов нет. Пусть главнокомандующий забыл о них, но мы-то как упустили? Не Беннигсена надо слушать, а делать по-своему.

– Вот я и сделал, – сказал Резвой. – Вся артиллерия в группировке, а на стыке и ответить нечем… Впрочем, на все воля Божья! Суворов учил: Бог нас водит – Он нам генерал…

Он не договорил. Сильный порыв ветра чуть не сбил с ног. Адъютант, которого подозвал к себе Резвой, чтобы отдать распоряжение, едва не свалился с поднявшегося на дыбы коня. Тучи снега поднялись с холмов, пали сплошной завесой с неба. Они закрыли боевой порядок русских, застелили непроглядной пеленой всё впереди, скрыли из глаз корпус Ожеро, которой к тому времени прошёл уже треть расстояния, отделяющего его от русских боевых порядков. Сам маршал, командиры дивизий и полков были впереди, во главе колонн. Шли красиво, пока видно было, как идти. Шли, уверенные, что одним видом этих стройных колонн наведут ужас на русских, которые, находясь на неприкрытых флангах, и так уже чувствовали себя не совсем уверенно.

– Ускорить движение! – приказал Ожеро.

Маршал спешил преодолеть простреливаемый участок, используя снежную круговерть как дымовую завесу. Он полагал, что метель явится лучшей защитой от русского огня, который должен был грянуть с минуты на минуту, едва видимость чуть улучшится.

Офицеры обнажили шпаги, солдаты взяли ружья наперевес, вот только блеска штыков не было видно в метельной пелене.

Наполеон ликовал:

– Послушайте, Бертье! Ожеро переколет этих русских на их позициях как слепых котят.

Бертье восторга не разделял. Ответил встревоженным тоном, крутя в руках бесполезную в эти минуты подзорную трубу:

– Я не вижу корпуса Ожеро, Ваше Величество. Я не люблю, когда не вижу войск.

– Успокойтесь, Бертье, успокойтесь. Вы забыли, что нам противостоит бездарь Беннигсен. Он сейчас мечется, небось, не зная, кого бояться более – русских или французов.

– Почему он должен бояться русских? – с удивлением переспросил Бертье, поднимая воротник шинели, чтобы уберечься от очередного, сбивающего с ног порыва ветра.

– Потому что умеет только проигрывать, – хохотнул Наполеон, приходивший всё в большее возбуждение от уверенности в скорой победе.

Порыв ветра, едва не сбивший с ног Бертье и заставивший его кутаться в шинель, резко ударил в грудь маршала Ожеро. Тот покачнулся, но, устояв на ногах, прибавил шагу, подбадривая подчинённых. Он уже почти забыл об опасности, о том, что пора и ему самому, и командирам дивизий пропустить вперед первые шеренги воинов, дабы не подвергать себя риску. Гибель или ранение командира может лишить войска управления, поэтому он должен быть впереди только до определённой поры.

Ожеро не видел русских, но чувствовал, что они уже рядом, близко и что вот-вот можно будет подать команду на переход в атаку рассыпным строем.

Ураганный вихрь с диким воем и свистом взметнул клубы снега, и они как по мановению волшебной палочки умчались в неведомую даль, а взамен им хлынули потоки солнечных лучей, засверкав на кончиках штыков.

Дмитрий Петрович Резвой стал свидетелем этого удивительного, невероятного природного явления, которое затем нашло отражение во многих записках, мемуарах, научных исследованиях и трудах.

Корпус маршала Ожеро, всё ещё в сомкнутых колоннах, находился совсем рядом с русскими позициями, но не перед стыком корпусов, а как раз перед замаскированной семидесятипушечной батареей. Он оказался на том рубеже, который был ещё накануне намечен генералом Резвым для массированного удара.

Посеявший ветер – пожнёт бурю. Французы, направляемые грабителем и убийцей того времени Наполеоном на новые преступления, шли, ослеплённые жаждой наживы, в чужие страны, презирая все Заповеди Создателя. И буря возмездия обрушилась на них. Семьдесят мощных русских орудий ударили одновременно. Удар был страшным. Раскатистый, невероятной силы грохот, затем короткая пауза – время полета ядер и гранат – и снова треск, теперь уже непрерывный, не похожий ни на выстрелы, ни на разрывы, которые прогремели мгновениями позже. Это был жуткий, леденящий треск разбиваемых ядрами в щепки ружейных прикладов, треск, как вспоминали позднее некоторые впечатлительные очевидцы, человеческих костей.

Первые же залпы русской батареи вывели из строя всех дивизионных командиров, да и сам маршал Ожеро получил серьёзное ранение. Французские колонны замерли, словно наткнувшись на железную стену, а русские артиллеристы посылали ядро за ядром, гранату за гранатой, доводя скорострельность своих орудий до наивысшего напряжения.

Восемнадцатилетний артиллерийский поручик из той семидесятипушечной батареи Павел Грабе писал: «На нашу долю досталась одна из колонн маршала Ожеро, корпус которого был уничтожен в этом побоище… Орудия мои были прежде заряжены картечью… Страшно было их действие на столь близкого неприятеля…»

Так первый бой второго дня сражения на холмах Эйлау уже начал складываться в пользу русских.

А французский корпус замер на грани жизни и смерти – не было сил двинуться вперёд, не было команды отходить назад. Задние ряды напирали по инерции на передние, ибо ещё не знали, что произошло и не ощутили на себе удар русских ядер.

И тут над холмами Эйлау прокатилось богатырское русское «Ура!» Это двинулась, в контратаку пехотная бригада генерала Сомова – Шлиссельбургский пехотный и Московский гренадерский полки.

Впоследствии участник сражения при Прейсиш-Эйлау Денис Васильевич Давыдов так описал тот знаменательный для всей битвы момент: «Более двадцати тысяч человек с обеих сторон вонзали трёхгранное острие друг в друга. Толпы валились. Я был очевидцем этого гомерического побоища и скажу поистине, что в продолжении шестидесяти кампаний моей службы, в продолжении всей эпохи войн наполеоновских, справедливо названной эпопеею нашего века, я подобного побоища не видывал!

Около получаса не было слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов, ни в середине, ни вокруг его: слышен был только какой-то невыразимый гул перемешавшихся и резавшихся без пощады тысяч храбрых. Груды мёртвых тел осыпались свежими грудами, люди падали одни на других сотнями, так что вся эта часть поля сражения уподобилась высокому парапету вдруг возникшего укрепления. Наконец, наша взяла!..»

Да ещё как взяла! Жалкие остатки опрокинутых, разгромленных дивизий французского корпуса пообедали, неся на своих плечах преследователей. Русские батальоны ворвались на позиции неприятеля, достигли церкви на окраине Прейсиш-Эйлау, в ста шагах от которой находился командный пункт Наполеона.

Кавалерия под командованием генерал-лейтенанта Голицына поддержала этот контрудар и рассекла пополам французский боевой порядок. Создались все условия для полного разгрома наполеоновской армии. Оставалось лишь развить успех, ввести в прорыв пехоту и кавалерию. Генералы Дохтуров, Багратион, Тучков, Остерман ждали приказа на всеобщее наступление. Увы, такого приказа не последовало. Беннигсен заявил, что не может рисковать армией вдали от России. Предательское, подлое заявление… Ведь враг был по существу разбит. Действия же Беннигсенаспасали Наполеона от разгрома и давали возможность перегруппироваться, прийти в себя и продумать меры противодействия. Узнав о решении главнокомандующего, Дмитрий Петрович Резвой сказал: «Будь сейчас на месте Беннигсена Суворов, Кутузов или кто-нибудь из лучших их учеников, закатилась бы слава Наполеона!»

Видя бездействие Беннигсена, Наполеон приободрился. Начальник главного штаба маршал Бертье предложил план, который и был тут же принят. Мюрату и Бессиеру направили распоряжение бросить против прорвавшихся русских все резервы кавалерии. А это семьдесят пять эскадронов! Что могли сделать против этой огромной массы кавалеристы Голицына? Они приняли на себя удар части сил врага, остальные французские эскадроны навалились на пехоту. Началось истребление русских батальонов, брошенных Беннигсеном на произвол судьбы.

Успех мог обернуться крупной неудачей. Денис Давыдов так описал дальнейшие события: «Более шестидесяти эскадронов обскакало справа бежавший корпус Ожеро и понеслось на нас, махая палашами. Загудело поле, и снег, взрываемый 12-ю тысячами сплочённых всадников, поднялся и завился из-под них, как вихрь из-под громовой тучи. Блистательный Мюрат в карусельном костюме своём, следуемый перед многочисленною свитою, горел впереди бури, с саблей наголо, и летел, как на пир, в середину сечи.

Пушечный, ружейный огонь и рогатки штыков, подставленных нашею пехотою, не преградили путь гибельному приливу. Французская кавалерия всё смяла, всё затоптала, прорвала первую линию армии и в бурном порыве своем достигла до второй линии и резерва, но тут разбился о скалу напор волн её.

Вторая линия и резерв устояли, не поколебавшись, и густым ружейным и батарейным огнём обратили вспять нахлынувшую армаду. Тогда кавалерия эта, в свою очередь преследуемая конницею нашею сквозь строй пехоты первой линии, прежде ею же смятой и затоптанной, а теперь снова уже поднявшейся на ноги и стрелявшей по ней вдогонку, – отхлынула даже за черту, которую она занимала в начале дня. Погоня конницы была удальски запальчива и, как говорится, до дна…

Оставленные на этой черте неприятельские батареи были взяты достигшими их нашими эскадронами; канониры и у некоторых орудий колеса были изрублены всадниками, но самые орудия остались на месте от неимения передков и упряжей, ускакавших от страха из виду».

Теперь уже русские генералы требовали от Беннигсена нанести общий удар. Но ему по какой-то тайной причине побеждать не хотелось – он выполнял особую роль, так и не раскрытую его современниками. Его приказ не поддерживать прорвавшиеся русские части явно преступен. Он приказал прорвавшимся остановиться и отойти именно тогда, когда осталось сделать незначительный натиск для того, чтобы одержать полную победу и обратить французов в паническое бегство.

Неприятель понёс колоссальные потери, особенно в центре своего боевого порядка. Были убиты дивизионные генералы Гопульт, Далман, генерал-адъютант Корбино, ранены маршал Ожеро, дивизионный генерал Гюдле, бригадный генерал Лошет и многие другие. Несколько эскадронов французской кавалерии полностью полегли во время схватки между первой и второй линиями русских войск, остальные лишились почти всех офицеров, потеряли большую часть личного состава и представляли собою перепуганный сброд обезумевших от ужаса людей.

Да, победа была очень близка, но победить русским войскам не дали… На этот раз прорвавшиеся русские батальоны и эскадроны, хоть и не были поддержаны, всё же сумели организованно и без больших потерь отойти на исходные позиции, поскольку французы уже не были способны на какое либо преследование.

Так завершился первый этап сражения. Стороны понесли огромные потери, однако остались на прежних рубежах, не продвинувшись ни на шаг. Потери оказались напрасными. Наполеон приободрился. Фортуна улыбалась ему улыбкой Беннигсена…

Барон оставался невозмутим. Сражение шло помимо его воли. Частные начальники отражали удары, переводили войска в контратаки, гнали неприятеля. Однако командиров, чьи войска не были атакованы, Беннигсен сдерживал.

И всё же противник понёс от русского артиллерийского огня неизмеримо большие потери. Причина кроется в техническом оснащении наших конно-артиллерийских рот и артиллерийских батарей, и, конечно, в приемах и способах их применения. В своё время столь порицаемая всеми Гатчина сделала весьма благое для русской армии дело. Там зародилась конная артиллерия, там совершенствовалась тактика действий и конной, и пешей артиллерии, причём занимался этим талантливый артиллерист А.А. Аракчеев. Достаточно вспомнить «графские экзамены».

Именно огонь артиллерийских орудий так ещё и не позволил Наполеону добиться успеха на избранном для основного удара направлении, хотя уже перевалило за полдень.

Однако в продолжении всего сражения натиск французов на левое крыло русских войск не ослабевал, хотя дивизии Даву так и не смогли добиться решительного успеха. Они несли значительные потери от артиллерийского огня, но атаковали снова и снова.

Лишь в первом часу пополудни обстановка постепенно стала меняться в пользу противника. Способствовало этому введение в бой дивизии Гюдена из резерва. Дивизия Каменского держалась стойко, но, уступая силе, вынуждена была медленно отходить.

Настало время, когда генералу Резвому пришлось срочно провести смену позиций артиллерии, дабы не сделать наши орудия добычей врага и продолжить истребление наступающих французов уже с новых позиций. Смена производилась по частям, чтобы не лишать нашу пехоту огневой поддержки.

Занятый сменой позиций, организацией огня по противнику с нового рубежа, Резвой не сразу заметил резкое изменение обстановки. А между тем опасность приближалась с катастрофической быстротой….

Враг захватил мызу Ауклаппен, берёзовую рощу и, наконец, ворвался в селение Кушитен. Путь для отхода русских был отрезан и Наполеон снова, казалось, уже держал в руках долгожданную победу. Оставалось ввести в бой гвардию и все…

Император Франции не сделал этого, а между тем все остальные его резервы были введены в бой ещё в первую половину битвы. Теперь Бертье по его приказу собрал потрёпанные кавалерийские и пехотные части и направил их Даву, но гвардию трогать запретил. Почему? Неужели он стал столь же нерешительным, как и Беннигсен, который уже упустил две великолепные возможности для одержания победы?