Текст книги "Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств"

– Ты что думал – это привидение, – сказала она, – чего испугался? – и прошла в кабинет и села там с ногами на диван.

Никита тоже вошел за ней и сел на диван, на другой его конец. В комнате горела печь, потрескивали дрова, рассыпались угольками. Красноватым мигающим светом были освещены спинки кожаных кресел, угол золотой рамы на стене, голова Пушкина между шкафами.

Лиля сидела не двигаясь. Было чудесно, когда светом печи освещались ее щека и приподнятый носик».

Удивительны такие моменты. Каждый может вспомнить свои самые первые, самые яркие, трепетные и робкие движения души. И вот это присутствие девочки, которая нравится, в чем признаться совестно, что является страшной тайной, хотя для прозорливых взрослых вряд ли вообще тайной является. И ловит влюбленный каждое слово, и запоминает его, а запомнив, передает через годы в своих письмах ли, воспоминаниях ли, в художественных произведениях или стихах, если это писатель или поэт, в живописных полотнах, или, хоть и живописец, тем не менее запечатлевает в рассказах, как это сделал в великолепном рассказе художник Коровин.

Так Лермонтов в свои молодые годы – до зрелых он, увы, не дожил, а то, может быть, написал бы и больше – восклицал в стихотворении «Кавказ»:

 
Там видел я пару божественных глаз;
И сердце лепечет, воспомня тот взор:
Люблю я Кавказ!..
 

О поездке в Пятигорск Лермонтов вспоминал:

«Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея десять лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату, она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так. О, сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мои ум! И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку, без причины; желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату; я не хотел (боялся) говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснили другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу, не поверят ее существованию, – это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза быстрые, непринужденность… нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. – Горы Кавказские для меня священны… И так рано! в 10 лет! О, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум! Иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию, но чаще – плакать. Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки».

М. Ю. Лермонтов. Художник П. Е. Заболотский

Так Пушкин писал в стихах о своей ранней любви…

 
…И душу взволновали вновь
Моя потерянная младость,
Тоски мучительная сладость
И сердца ранняя любовь.
 

Так взволнованно писал и художник Константин Коровин в рассказе «Первая любовь»:

«Тата так нравится мне, что выразить нельзя.

Мне одиннадцать лет…

Тата такая хорошенькая, и я близко смотрю на нее, потом опять в бочку и говорю ей:

– Тата, можно вас поцеловать?..

Тата посмотрела на меня, часто замигала ресницами и сказала:

– Не знаю, я спрошу маму…

Я подумал: “Ну вот, мама, наверное, скажет, что нельзя”.

<…>

Я обрадовался Тате. Она взяла меня за руку, подвела к окну, где видны были зеленые листья сирени и где солнце острыми лучами светило на нее, и вкрадчиво и серьезно сказала мне:

– Костя, мама, когда я спросила, можно ли тебя поцеловать, сказала – нельзя: ты будешь его целовать тогда, когда у него вырастут усы. А если ты будешь его целовать сейчас, то на носу сделаются пупыри, такие гадкие… Нос сделается большой и выпадут ресницы.

“Это ужасно”, – подумал я».

Вспомним Лермонтова: «…ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки».

То есть те, кто, кто способен испытать в самом раннем возрасте высокое, светлое и радостное чувство любви, тот рано или поздно придет к творчеству, именно к творчеству подлинному, изящному, а не пустой и суетной графомании.

Не каждому дано такое мастерство, которое было дано Пушкину, Лермонтову, Толстому, Гарину-Михайловскому, Тютчеву, талант в живописи, как Коровину, – всех и не перечислишь, но каждому даны нежные и трепетные воспоминания, а потому книги, подобные повести «Детство Никиты», не могут не волновать всякого, кто способен испытать всепобеждающее чувство любви, даже в самом-самом его зародыше, когда еще неосознанно трепещет сердце, когда что-то еще непонятно и неясно ноет в душе, когда замирает все существо от присутствия другого существа, загадочного, волшебного и чем-то очень дорогого.

Так и Никита – а это, безусловно, сам автор в его образе, годы спустя заново переживал эти свои первые, яркие чувства…

«В окне на морозных узорах затеплился голубоватый свет. Лиля проговорила тоненьким голосом:

– Звезда взошла».

Каждое слово, каждое движение волшебного существа запоминается на всю жизнь, каждое имеет значение, и в каждом хочется найти какой-то скрытый, затаенный смысл.

Первый поцелуй

Великолепный праздник. Яркая елка, гости, даже дети из деревни – все это было, все это радовало, но все это оставалось по большому счету за кадром, потому что Никита видел только одну Лилю, и не спускал глаз только с нее, и ловил только ее пусть и редкие, но такие значимые для него фразы.

И тут новое испытание… Новая радость…

«…Матушка заиграла на рояле польку. Играя, обернула к елке улыбающееся лицо и запела:

 
Журавлины долги ноги
Не нашли пути, дороги…
 

Никита протянул Лиле руку. Она дала ему руку и продолжала глядеть на свечи, в синих глазах ее, в каждом глазу горело по елочке».

Хоровод, веселье… Хлопушки… Но Никита видел только ее.

«Лиле достался бумажный фартук с карманчиками. Она надела его. Щеки ее разгорелись, как яблоки, губы были измазаны шоколадом. Она все время смеялась, посматривая на огромную куклу, сидящую под елкой на корзинке с кукольным приданым».

Хоровод по дому – и вдруг…

«В прихожей Лиля оторвалась от цепи и остановилась, переводя дыхание и глядя на Никиту смеющимися глазами. Они стояли около вешалки с шубами. Лиля спросила:

– Ты чего смеешься?

– Это ты смеешься, – ответил Никита.

– А ты чего на меня смотришь?

Никита покраснел, но пододвинулся ближе и, сам не понимая, как это вышло, нагнулся к Лиле и поцеловал ее. Она сейчас же ответила скороговоркой:

– Ты хороший мальчик, я тебе этого не говорила, чтобы никто не узнал, но это секрет. – Повернулась и убежала в столовую».

Так мог написать только человек, испытавший и глубоко переживший те чудные мгновения детства, которые неповторимы, те чувства, которые, как ни взывай к ним в зрелые годы, уже не могут обрести прежнюю силу. Недаром Генрих Гейне восклицал:

 
Юность кончена, приходит дерзкой зрелости пора,
И рука смелее бродит вдоль прелестного бедра.
 

А завершил стихотворение такими строками:

 
Но в блаженствах упоенья прелесть чувства умерла,
Где вы, сладкие томленья, робость юного осла?!
 

Эти томленья, эта радость первого прикосновенья, первого поцелуя отражалась у героя повести в восприятии родной природы…

Первый поцелуй. Редкость для того возраста. Сравним… «Детство» Льва Толстого…

«Катенька сделала это самое движение, и в то же время ветер поднял косыночку с ее беленькой шейки. Плечико во время этого движения было на два пальца от моих губ, я смотрел уже не на червяка, смотрел-смотрел и изо всех сил поцеловал плечо Катеньки. Она не обернулась, но я заметил, что шейка ее и уши покраснели. Володя, не поднимая головы, презрительно сказал:

– Что за нежности?

У меня же были слезы на глазах.

Я не спускал глаз с Катеньки. Я давно уже привык к ее свеженькому белокуренькому личику и всегда любил его; но теперь я внимательнее стал всматриваться в него и полюбил еще больше…»

Поистине, такое не придумаешь.

Есть что-то общее в том, как описывают те самые первые, незабвенные чувства классики русской литературы, подлинные мастера изящного слога. Проводы…

«Никита пошел провожать детей до плотины. Когда он один возвращался домой, в небе высоко, в радужном бледном круге, горела луна. Деревья на плотине и в саду стояли огромные и белые и, казалось, выросли, вытянулись под лунным светом. Направо уходила в неимоверную морозную мглу белая пустыня. Сбоку Никиты передвигала ногами длинная большеголовая тень.

Никите казалось, что он идет во сне, в заколдованном царстве. Только в зачарованном царстве бывает так странно и так счастливо на душе».

Это у Алексея Толстого. А давайте найдем похожий эпизод у Ивана Алексеевича Бунина…

«По вечерам в низах сада светила молодая луна, таинственно и осторожно пели соловьи. Анхен садилась ко мне на колени, обнимала меня, и я слышал стук ее сердца, впервые в жизни чувствовал блаженную тяжесть женского тела…»

А расставание! Как выписано у Бунина расставание!

«Она наконец уехала. Никогда еще не плакал я так неистово, как в тот день. Но с какой нежностью, с какой мукой сладчайшей любви к миру, к жизни, к телесной и душевной человеческой красоте, которую, сама того не ведая, открыла мне Анхен, плакал я!

А вечером, когда, уже отупев от слез и затихнув, я опять зачем-то брел за реку, обогнал меня тарантас, отвозивший Анхен на станцию, и кучер, приостановившись, подал мне номер петербургского журнала, в который я, с месяц тому назад, впервые послал стихи. Я на ходу развернул его, и точно молнией ударили мне в глаза волшебные буквы моего имени…»

Да, все это было чудным сном…

А в детстве столько подводных камней! Еще надо преодолеть насмешки сверстников, которые, может, и сами хотели бы дружить с девочками, готовы увлечься, да ведь не у всех это выходит в раннем возрасте. А тут вдруг их товарищ всех опередил…

И конечно, недовольство, что их сверстник предпочитает играм с ним что-то другое, тайное, загадочное. А у него, этого сверстника, счастье «так велико, что казалось, будто где-то внутри у него вертится, играет нежно и весело музыкальный ящичек».

Скольких поэтов на самые первые поэтические строки вдохновляла именно любовь! Быть может, не проснись это великое чувство, и не было бы поэта, быть может, не дала бы нам Природа волшебство любви, мы бы недосчитались в искусстве и волшебства поэзии.

Счастье, которое прочувствовал всем своим существом Никита, как мы уже говорили, конечно, сам автор, взывало к действию…

Есть в ранней любви и счастье, и радость, и грусть. Ведь эти чувства, как правило, бесперспективны. И не потому, что они уходят, нет… Они погибают под давлением обстоятельств. И остается печаль такая, какая осталась она у Никиты.

«Никита пошел в кабинет, сел на диван, на то место, где позавчера сидела Лиля, и, прищурившись, глядел на расписанные морозом стекла. Нежные и причудливые узоры эти были как из зачарованного царства – оттуда, где играл неслышно волшебный ящик. Это были ветви, листья, деревья, какие-то странные фигуры зверей и людей. Глядя на узоры, Никита почувствовал, как слова какие-то сами собой складываются, поют, и от этого, от этих удивительных слов и пения, волосам у него стало щекотно на макушке.

Никита осторожно слез с дивана, отыскал на столе у отца четвертушку бумаги и большими буквами начал писать стихотворение:

 
Уж ты лес, ты мой лес,
Ты волшебный мой лес,
Полный птиц и зверей
И веселых дикарей…
 
 
Я люблю тебя, лес…
Так люблю тебя, лес…
 

Но дальше про лес писать было трудно. Никита грыз ручку, глядел в потолок. Да и написанные слова были не те, что сами напевались только что, просились на волю».

Кто-то скажет: при чем здесь лес? Но мы можем ответить, может и не совсем точно, при чем здесь «Кавказ», на создание которого вдохновило Лермонтова то, что заставило трепетать сердце, – «пара восторженных глаз».

Поэзия понятна не всем. Она была непонятна и тому же Виктору. Поэзия не всех трогает. Несомненно, Алексей Толстой писал о своих собственных впечатлениях, о своей собственной «ранней» любви. В повести он на удивление ярко передал те свои чувства, нежные, трепетные, захватывающие все существо. Быть рядом с предметом своего обожания, говорить с ним – это ли не великое счастье в ранние детские годы. Толстой поделился этими чувствами в повести «Детство Никиты».

А вот Лиле стихотворение понравилось. «Когда он вручил сложенную в восемь раз бумажку, где были написаны стихи про лес… Она развернула, стала читать, шевеля губами, и потом сказала задумчиво:

– Благодарю вас, Никита, эти стихи мне очень нравятся».

Может ли быть выше похвала, чем похвала этого волшебного существа, может ли быть выше счастье!

Но, увы, счастливые дни вообще быстротечны, а в детстве они и подавно мелькают, как мгновения, потому что в детстве мы не вольны воздействовать на происходящее с нами.

А потом было колечко, найденное в темной комнате:

«– Это волшебное, – сказал Никита.

– Слушайте, что мы с ним будем делать?

Никита, нахмурившись, взял ее руку и стал надевать ей колечко на указательный палец. Лиля сказала:

– Нет, почему же мне, – посмотрела на камешек, улыбнулась, вздохнула и, обхватив Никиту за шею, поцеловала его».

Когда было объявлено об отъезде, «Лиля быстро опустила глаза и стала нагибаться над чашкой. У Никиты сразу застлало глаза, пошли лучи от язычка лампы».

Картинка… И все понятно… Не огорчилась, не расстроилась. А вот так, опустила глаза. Да и состояние Никиты выражено точно.

А потом прощальный разговор:

«Никита остановился перед Лилей и, покусывая губы, сказал:

– Вы летом к нам приедете?

– Это зависит от моей мамы, – тоненьким голосом ответила Лиля, не поднимая глаз.

– Будете мне писать?

– Да, я вам буду писать письма, Никита.

– Ну, прощайте.

– Прощайте, Никита».

Как измерить первую детскую драму, драму разлуки? Сколько об этом написано! Многие писатели посвящали страницы произведений вот этому самому печальному в их детской жизни, памятному навсегда.

Он видел ее во сне… «В опускающейся на глаза дремоте в последний раз появился, как тень на стене, огромный бант, которого он теперь не забудет во всю жизнь».

Кто не мечтал в детстве?! И какие только мечты не посещали детские головы! Но мечты, связанные с первыми трепетными чувствами, всегда особы, всегда поразительны, всегда рисуют небывалые события, и мальчишеские мечты чаще всего связаны с мужественными поступками, со спасением той одной, которая засела маленькой занозой в сердце и осталась там навсегда.

Мечты, мечты…

«В лесной чащобе, в корнях гигантского дерева, на камне сидит он сам – Никита, подперев кулаком щеку. У ног дымится костер. В чащобе этой так тихо, что слышно, как позванивает в ушах. Никита здесь в поисках Лили, похищенной коварно. Он совершил много подвигов, много раз увозил Лилю на бешеном мустанге, карабкался по ущельям, ловким выстрелом сбивал с сахарной головы предводителя гуронов, и тот каждый раз снова стоял на том же месте; Никита похищал и спасал, и никак не мог окончить спасать и похищать Лилю».

Он помнил, что Лиля обещала писать. Но письмо пришло совершенно неожиданно, когда он, казалось, уже не ждал…

«Одно из писем было маленькое в светло-лиловом конвертике, надписанное большими буквами – “Передать Никите”. Письмецо было на кружевной бумажке. Мигая от волнения, Никита прочел:

“Милый Никита, я вас совсем не забыла. Я вас очень люблю. Мы живем на даче. И наша дача очень хорошенькая. Хотя Виктор очень пристает, не дает мне жить. Он отбился у мамы от рук. Ему в третий раз обстригли машинкой волосы, и он ходит весь расцарапанный. Я гуляю одна в нашем саду. У нас есть качели и даже яблоки, которые еще не поспели. А помните про волшебный лес? Приезжайте осенью к нам в Самару. Ваше колечко я еще не потеряла. До свидания. Лиля”.

Несколько раз перечел Никита это удивительное письмо. Из него пахнуло вдруг прелестью отлетевших рождественских дней».

А потом была встреча в Самаре. И конфуз, и вопрос…

«– Письмо мое получили? – спросила она. Никита кивнул ей. – Где оно? Отдайте сию минуту.

Хотя письма при себе не было, Никита все же пошарил в кармане. Лиля внимательно и сердито глядела ему в глаза…

– Я хотел ответить, но… – пробормотал Никита.

– Где оно?

– В чемодане.

– Если вы его сегодня же не отдадите, – между нами все кончено… Я очень раскаиваюсь, что написала вам… Теперь я поступила в первый класс гимназии.

Она поджала губы и стала на цыпочки. Только сейчас Никита догадался: на лиловенькое письмо он ведь не ответил…

– Простите меня, – проговорил Никита, – я ужасно, ужасно… Это все лошади, жнитво, молотьба, Мишка Коряшонок…

Он побагровел и опустил голову. Лиля молчала. Он почувствовал к себе отвращение, вроде как к коровьей лепешке. Но в это время в прихожей загудел голос Анны Аполлосовны, раздались приветствия, поцелуи, зазвучали тяжелые шаги кучеров, вносивших чемоданы… Лиля сердито, быстро прошептала:

– Нас видят… Вы невозможны… Примите веселый вид… может быть, я вас прощу на этот раз…

И она побежала в прихожую. Оттуда по пустым гулким комнатам зазвенел ее тоненький голос:

– Здравствуйте, тетя Саша, с приездом!

Так начался первый день новой жизни. Вместо спокойного, радостного деревенского раздолья – семь тесноватых, необжитых комнат, за окном громыхающие по булыжнику ломовики и спешащие, одетые все, как земский врач из Пестравки, Вериносов, озабоченные люди бегут, прикрывая рот воротниками от ветра, несущего бумажки и пыль. В сумерки Никита сидел у окна. Закат за городом был все тот же деревенский. Но Никита, как Желтухин за марлей, чувствовал себя пойманным пленником…»

И снова сны…

«Этой ночью Никита видел во сне, будто он в синем мундире с серебряными пуговицами стоит перед Лилей и говорит сурово:

– Вот ваше письмо, возьмите.

Но на этих словах он просыпался и снова видел, как идет по отсвечивающему полу и говорит Лиле:

– Возьмите ваше письмо.

У Лили длинные ресницы поднимались и опускались, независимый носик был гордый и чужой, но вот-вот и носик, и все лицо перестанут быть чужими и рассмеются…

Он просыпался, оглядывался, – странный свет уличного фонаря лежал на стене… И снова Никите снилось то же самое. Никогда наяву он так не любил эту непонятную девочку…»

И все… И завершается повесть гимназией…

«Наутро матушка, Аркадий Иванович и Никита пошли в гимназию и говорили с директором, худым, седым, строгим человеком, от которого пахло медью. Через неделю Никита выдержал вступительный экзамен и поступил во второй класс…»

Но что же дальше? А что может быть дальше в столь раннем возрасте? Ведь говорят, что первая любовь редко переходит в любовь, завершающуюся соединением двух существ уже не виртуальным, а официальным.

Эта повесть претерпела немало изменений. Написана она в суровое время, в 1919–1920 годах, когда читатели устали от жестоких событий, от горя, трагедий. Писатель первоначально назвал ее «Повесть о многих превосходных вещах», с подзаголовком «Детство Никиты». Впоследствии оставив именно подзаголовок.

Быть может, именно потому, что мир устал от войн, небольшой детский журнал в Париже, «Зеленая палочка», и заказал ему эту повесть. Сам же автор признался, что тема увлекла: «Начал – и будто раскрылось окно в далекое прошлое со всем очарованием, нежной грустью и острыми восприятиями природы, какие бывают в детстве».

Он вернулся в детство, вернулся из «окаянных дней» революции и Гражданской войны, из эмиграции, в которой каждому русскому было несладко, а русскому писателю несладко вдвойне. Быть может, вот это виртуальное возвращение в детство и заставило почти ничего не выдумывать, а писать с натуры. Да и как еще можно писать книги? Можно ли описать края, в которых никогда не был, природой которых не любовался, поля, которых не видел, реки, в которых не приходилось купаться.

Даже название усадьбы Бострома он не стал менять. Наверное, очень хотелось сохранить его, как ставшее дорогим на всю жизнь.