Текст книги "Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств"

Первенец и первая драма

Конец 1902 года прошел в ожидании рождения ребенка. В ту пору невозможно было определить заранее, кто появится на свет, мальчик или девочка. Отец, конечно, хотел сына. Впрочем, понимал ли он в свои совсем еще младые годы, что такое ребенок и какая это ответственность?

Тут опять придется обратиться к семейной драме родителей. Мать бросила малолетних детей и бежала с ним, еще не родившимся, к любовнику. Что бы там ни говорили, как бы ни объясняли причину, как бы ни искали оправданий для матери, но факт оставался фактом – ради любовника брошены дети. Вот оно, тлетворное влияние так называемых классиков революционного движения Герцена, Огарева, Чернышевского; вот он, тлетворный дух свободы от чести, совести, достоинства, добропорядочности и нравственности. Вот призывы либералов к свободе женщины от обязанностей быть очагом в семье.

Но пока молодожены ждали первенца, и предположить, какими они станут родителями, было невозможно.

Новый год встретили уже в преддверии родов, а 13 января родился сын, которого назвали Юрием.

На первых порах захватили приятные хлопоты, которые, конечно, сказались на учебе. А ведь Алексей и Юлия уже перешли на пятый курс: он в «техноложке», она в своем медицинском.

Конечно, значительно большая нагрузка в уходе за ребенком практически всегда ложится на материнские плечи. Получилось так, что Алексей в результате обрел некоторую свободу от брачных уз. Жена не могла надолго отрываться от ребенка.

Петербург в начале XX в.

Между тем в 1903 году Петербург все еще жил своей привычной размеренной жизнью. Ничто не предвещало бед, но эти беды давно уже зрели в глубине общества, зрел нарыв, названный революцией.

Петербург и Москва благоденствовали, не ведая, что истекают последние годы этого благоденствия. Благоденствовали, конечно, те, кто имел средства благоденствовать. Ведь рассуждения о безденежье литературного мира всегда несколько циничны. Просто литераторы жалеют свой цех. Вот, мол, и тот бедствовал, и этот.

Но ведь бедствовали ради своего творчества.

Как жил в этот период Толстой? Об этот лучше всего рассказал он сам в письме к матери в Самару, датированном 6 мая 1903 года. До нападения Японии на Россию оставалось чуть более полугода, а до так называемого Кровавого воскресенья, открывшего ящик Пандоры, было чуть более полутора лет.

Толстой писал:

«Милые мама и папа! Это верно, что мы делаем свинство, и потому даже не оправдываюсь. Время у нас самое горячейшее, экзамены с одного щелчка, можно сказать, сдаем. Осталось у нас по 4 штуки, так что я кончу 23, а Юлия 27; 28 мы выедем на Рыбинск и 2 июня утром будем в Самаре. Поздненько, это верно, но ничего не поделаешь, ибо очень растянулись сроки. Погода у нас стоит самая майская, так, что сердце радуется: градуса 4 тепла, дождь и ветер, хоть бы провалился куда-нибудь городишко этот в болото!..

Вот ведь какой я свинья, после письма о Чехове я хотел написать в следующую субботу о Горьком. Но отложил, потому что Воскресенье пошел на чеховское утро. А после утра хронически откладывал до сего 6 мая. А чеховское утро было очень симпатичное утро: Артисты Станисл. читали по ролям по акту из Дяди Вани, Чайки и 3 сестер. И признаюсь, что даже в чтении 3 сестры мне понравились больше, чем дядя Ваня и, конечно, чем александрийская Чайка. Эта пьеса еще глубже и драматичнее, и живее.

Знаешь, мама, ты, наверное, сердишься на мои письма: в них, мол, ничего, кроме общих фраз да описания пьес, не встретишь, но дело в том, что жизнь идет так разнообразно и оригинально, что при такой редкой переписке ничего писать не хочется. Все думаешь, вот скоро приеду, лучше расскажу. А писать чаще буду на будущий год, ей-богу. Вот, например, сколько можно порассказать о подругах Юлии Наде и Мане, о жизни курсисток, о различных впечатлениях. Но все это требует систематической переписки, а она будет на будущий год, ей-богу. Пишу это я для того, чтобы ты не подумала опять что я не желаю делиться своими впечатлениями с вами…»

А в следующем письме рассказал о том, что познакомился с писательницей Зоей Юлиановной Яковлевой, и о том, что у нее образовалось нечто вроде литературного салона, в котором «по четвергам собирается весь интересный тебе Петербург», не умолчал и о том, что играет «в даваемом ею спектакле маленькую роль». И заключил: «Дама она очень интересная, и тебе будет в высшей степени полезно и приятно у нее бывать».

А когда мать приехала, он сразу понял, что, конечно, в Самаре она значительно отстала от биения пульса современного искусства. Он писал в Самару Бострому:

«Милый папа! Мама здесь и понемногу очищается от провинциальной пыли: так как начинает входить в интерес Петербурга… Относительно литературы ничего еще не известно, но я думаю, что дело может выгореть, потому что у меня теперь много литературных знакомых, и стало быть и у мамы».

А между тем первый удар грома разразился над Россией в январе 1904 года. В ночь на 27 января Япония, как и всегда это делают нелюди, без объявления войны атаковала на внешнем рейде Порт-Артура российскую эскадру. Внезапное нападение позволило вывести из строя ряд русских кораблей, что помогло провести высадку десантов в Корее. Началась осада Порт-Артура.

Впрочем, в Петербурге, в частности в литературном обществе, не оценили всей опасности, которую таила начавшаяся война. Не оценил и Толстой. Он по-прежнему учился, по-прежнему выезжал на практику. Собственно, страна жила спокойно, ведь Порт-Артур – это так далеко.

Обстрел японцами Порт-Артура и русских кораблей. 1904 г.

В свое время, в 1812 году, генерал Яков Петрович Кульнев сказал: «Люблю Россию! Хороша она, матушка, еще и тем, что у нас в каком-нибудь углу да обязательно дерутся…»

Но на этот раз дрались не «в каком-нибудь углу», на этот раз драки очень быстро достигли столицы. В октябре 1905 года Алексей Толстой писал:

«Повсюду во всех учебных заведениях идут многочисленные митинги и почти всегда под флагом С.Д. (социал-демократии. – Н.Ш.). Полиция не вмешивается. Трепов ведет тонкую игру… Уличных демонстраций нет. Институт наш хотя и открыт, но к занятиям приступают слабо».

Однажды и он сам принял участие в демонстрации у Казанского собора. От этого события осталось много впечатлений, ну а пишущему человеку невозможно таить их в себе. Написал статью «На площади у Собора», в которой передал волнение и настроение демонстрантов:

«Толпа, полная ожидания, неизвестности, трепета, восторженная до крайних пределов, как ртуть чувствительная к каждому трепету своей опоры, составленная из самых разнообразных и разноплеменных элементов, шумящая, не желающая ничего слушать или затихающая так, что слышно свое дыхание, толпа, вооруженная красными флагами, – собралась на площади Казанского собора. Не ясная, определенная цель собрала ее у этих холодных и строгих колонн, не радость или негодование, а смутное ожидание чего-то нового, светлого, что должно вдруг предстать их давно не видевшим очам».

Написал и забыл. Особого интереса к революционному движению он не испытывал, а когда в середине ноября вместе с женой Юлей отправился в Казань, и вовсе не думал о своих революционных впечатлениях. В Казани, в местной газете «Волжский листок», публиковал стихи, уже совершенно не относящиеся к революционным событиям. Это были стихотворения «Сон», «Далекие» и многие другие.

В Казани гостили у родителей Юлии. Там ни о каких революционных бурях и разговоров почти не было. Так, иногда лишь упоминали вскользь. Поиск себя в творчестве привел к тому, что Алексей всецело отдался поэзии.

Ну а революция? О революционных вихрях вспоминал лишь постольку-поскольку, когда получал иногда сведения о событиях в Петербурге и Москве, где градусы кипения непрерывно повышались.

В. А. Ухтомский

А вот когда в газете было сообщение о том, что машинист Ухтомский в разгар восстания тайно доставил в Москву дружинников, за что был расстрелян, написал стихотворение, посвященное ему, назвав поступок подвигом. Дерзко звучали строки – он писал от имени машиниста Ухтомского…

 
Вам недолго меня расстрелять,
Мне не страшны предсмертные муки,
Но должны вы понять и узнать,
В чьей крови обагряете руки.
 

Затем появилось стихотворение, посвященной событиям 9 января 1905 года, которое он назвал «Безоружные шли умолять…». Конечно, он пользовался ложной информацией о так называемом Кровавом воскресенье, оттого и строки такие:

 
…Да я не буду, не стоит рыдать,
Силы во мне не сломили.
Слушайте, слушайте гордую мать,
Как ее сына убили.
 
 
Был он отважен и дерзок и смел,
Храбро я рядом стояла,
Смерти без ужаса в очи глядел,
Я его знамя держала…
 

Но революционные события недолго волновали Алексея Толстого. Скоро он обратился к лирике:

 
Природа создала пленительные краски
И запахи цветов, и дальность синих гор,
Томительных лучей изнеженные ласки,
Бездонность тишины темнеющих озер.
И ласковой волны загадочные думы,
И мощный, и седой безжалостный прилив,
И мягкие лесов изломчивые шумы,
И полный жгучих ласк живущего призыв.
И женщина была венцом ее творений,
Все яркости цветов, желаний, красоту,
Всю нежность пышных форм и сладостных томлений
Сплела в один призыв – роскошную мечту…
 

Потере интереса к революционным событиям способствовала обстановка в семье родителей Юлии. Они были совершенно равнодушны к тому, что происходило в Петербурге. А самой Юлии и вовсе было не до того, чтобы заниматься чем-то, кроме ребенка. Но равнодушие к политике – полбеды. Обижало Алексея Толстого безразличие к его литературному творчеству. Однажды он случайно услышал оброненную матерью Юлии фразу, мол, да пусть пишет, коли нравится, все пишут в юности, вот и у него пройдет это, как повзрослеет.

А между тем ведь известно, что выбирать себе вторую половинку нужно из своего круга. Причем вовсе не по финансовым возможностям определять этот круг, а именно по культурному развитию. Чтобы муж и жена соединились в одно целое, важны не только их соответствующие близкие отношения. Слово «секс» здесь не подходит. «Секс» – слово подзаборное. Близость физическая очень важна. Без нее не будет и близости духовной. А вот без духовной близости хоть и будет физическая близость, да только обычная, не всепоглощающая.

Поначалу все было нормально. Отдыхали весело, если, конечно, можно было назвать поездку отдыхом для Юлии. Мать ей, конечно, помогала, но все-таки основная нагрузка лежала на ней.

Бывает же так… Муж работает над собой, много читает, размышляет, ходит в театры, сам пишет. А жене книгу некогда в руки взять. И вот тут начинается отставание.

Прежде они говорили о книгах, о театре, живо обсуждали новые спектакли, спорили. Теперь же и просто поговорить наедине было некогда. Либо постоянно на людях, либо Алексей и вовсе оставался один со своими мыслями.

Началось некоторое отчуждение, вызванное отставанием жены. А ведь если таковое отставание увеличивается, оно может привести к тому, что жена отстанет навсегда.

А ведь еще недавно, до рождения ребенка, все было отлично. Вместе ходили в театры, особенно полюбили оперетту. Не пропускали ни одной художественной выставки. Письма к матери были полны впечатлениями. О конкурсе, который был организован Академией художеств, Толстой писал Александре Леонтьевне:

«Славные попадаются картины, особенно мне понравилась школа учеников Маковского, очень спокойная живопись. Репинская же школа обладает, по-моему, излишней контрастностью и иногда не вполне уместной оригинальностью».

Вместе прочитали и обсудили даже присланную Александрой Леонтьевной повесть «Пыль». Мать просила передать ее в журнал. Вместе прочитали, вместе и решили, что повесть сыровата.

А вот сказки у матери были действительно великолепны. Алексей их помнил с детства.

Он уже мог давать оценки произведениям. Неудивительно: обладая талантом, который пока еще не открыл в себе, он видел недостатки в произведениях других авторов. Обидно было отмечать таковые в книге матери. Но что поделать. Лишнее доказательство сложности и ответственности писательского труда. Был определенный литературный вкус и у Юлии.

А когда родился ребенок, куда все делось?

Из Казани он писал матери:

«Я собрал вещи, чтобы ехать в Самару, но, увы, получил деньги, эти проклятые деньги, и проехал прямо в Питер. Здесь сижу третий день, уеду дня через три. Все идет как по маслу, задержки никакой… В Питере реакция не так заметна, как в Казани, но все-таки придавлен. Пока особых впечатлений не получил. В Москве почти так же оживленно, не заметно, что было пролито столько крови… За границей русских очень много, например, из нашего института уехали больше 600 человек.

В Питере идут страшные аресты, иногда целыми кварталами. О созыве думы, конечно, никто и не разговаривает. Правые партии усиленно рассылают листки для записи в члены партии…

Писать стихи теперь что-то не могу, нет настроения».

И действительно… Какая поэзия в такой период? Только революционная, далекая от лиризма.

О революции лишь одна фраза, а ведь именно революция навела на мысль, что нужно поехать в Дрезден, чтобы завершить учебу.

Охлаждение к жене нарастало, но он продолжал относиться к семейной жизни, как к чему-то обязательному и неизбежному. Все чаще он отправлялся в театр уже один, без жены.

Но все чаще тянуло к чистому листу бумаги, завораживающему своими таинствами, которые он способен открыть при прикосновении к нему руки писателя. Но, увы, поддержки со стороны жены не находил. Да ведь и профессию себе избрал явно нелитературную. Правда, когда в 1905 году был направлен на Урал, в Невьянск, на практику, ежедневно записывал впечатления, рисовал образы тех людей, с которыми приходилось встречаться. Они легли в основу книги «Лучшие путешествия по Среднему Уралу: факты, легенды, предания». В этой книге был и его первый рассказ «Старая башня».

Не бросал и поэзию. В 1907 году издал поэтический сборник «Лирика» за свой счет, а уже позднее, в 1911 году, еще один сборник «по мотивам русского фольклора». Институт же так и не окончил, потому что окунулся в творчество.

Когда сына отправили к бабушке с дедушкой, снова смогли быть вдвоем. Но что-то уже не ладилось, что-то оказалось упущенным.

Много времени занимала учеба, но все же находили возможность бывать в театрах. Вместе смотрели и чеховскую «Чайку», которая, кстати, провалилась в Петербурге, но впоследствии получила признание в Москве и вошла в число самых лучших постановок.

Еще не было ни облачка на семейном горизонте, но после «Чайки» Алексей Толстой неожиданно сказал своей юной жене:

– Вот так, Лелечка, увы, вот так случается в семьях. Еще вчера любовь, нежность, обещания любви на всю жизнь, а завтра – враги, ну или, если и не враги, то совершенно равнодушные друг к другу люди.

Она промолчала. Что она могла сказать? Пока ничего. Пока это было лишь впечатлением от спектакля.

Но такие мысли просто так не появляются и просто так не проходят. Они остаются, они зреют и не дают покоя.

И вот Алексей Толстой собрался в Дрезден. Матери написал: «Вообще неприветливое наше отечество… Писать буду из Дрездена очень усердно и надеюсь, что вы оба будете мне отвечать».

А что же жена? Как она отнеслась к поездке? Видимо, и у нее уже сложилось впечатление, что вместе им тесно.

Объяснение, что он хочет завершить образование, ни в какие рамки не лезло, потому что уже стало ясно, что специальность, которую он избрал, привлекает мало. Его удел – творчество.

Уезжал без особого энтузиазма. Вот, казалось бы, заявил после чеховской «Чайки», с намеком на свою семью, что вчера – семья, а завтра «совершенно равнодушные друг к другу люди». И хоть речь шла о героях пьесы, было ясно, что намекает он на их отношения.

Пока не развод. Пока они просто разъезжались. Точнее, уезжал Толстой под благовидным предлогом. Но хоть решение и принял, на душе неспокойно. Почти семь лет вместе! Это не просто так. Люди привыкают друг к другу, и в одночасье привычку не выбросить вон, не избавиться от нее.

Поезд уносил его на чужбину, а сердце металось между купе и домом, в котором он испытал и минуты счастья, и минуты разочарования.

В чем он мог упрекнуть жену? В том, что не понимает его, в том, что отстала от него? А причина? Причина-то в ребенке. Да только ведь не у нее одной ребенок. Удел женщин – рождать и воспитывать. Только при этом нельзя забывать себя. А Юлия забыла.

Он ехал в Дрезден не просто так. Он ехал к своему другу Чумакову, который там уже обосновался. В годы революции 1905–1907 годов в Дрезден выехало немало студентов из России, чтобы продолжить образование в спокойной обстановке, да и скрыться от революционных бурь. Кто-то уже успел поучаствовать в выступлениях против власти и вынужден был скрываться.

Дрезден в начале XX в.

Был ли он своим среди этих людей? И да и нет. Воспитанный в либерально настроенной семье, он впитал какие-то идеи, но нельзя сказать, что сильно проникся ими.

За границей он оказался впервые. Масса впечатлений. Конечно, первым делом отправился в Дрезденскую картинную галерею, конечно, замер перед непревзойденной «Сикстинской Мадонной». И конечно, в тот же вечер написал письмо матери:

«Боже мой! Страшное впечатление, и чем больше всматриваешься, тем сильнее. Столько глубины чувства и мысли, что не верится, что это создание рук человеческих. Был в Саксонской Швейцарии, откуда и послал вам открытку. Головокружительная красота. Вообще здесь жизнь хорошая, светлая и благоприятные условия, чтобы сделать ее таковой, хотя на немцев это не действует – они знают свое пиво и больше ничего. Зато иностранцы (которыми кишит Дрезден) чувствуют и живут за них».

Письмо датировано 26 марта 1906 года.

Постепенно вошел в компанию студентов, которые больше веселились, нежели учились. Все эмигранты.

Однажды Чумаков познакомил его со студентом Лео Дымшицем. Разговорились. Дымшиц рассказывал о жизни в Дрездене, как бы к слову упомянул и о том, что в Швейцарии живет его родная сестра Софья. Она учится в Бернском университете.

Толстой не придал этому значения. Ну, сестра и сестра. Тем более в Берне, а не в Дрездене.

Мог ли он предположить, что это упоминание не случайно. Судьба крутила и вертела им, словно давая возможность испытать такие повороты, такие жизненные коллизии, которые окажут свое влияние не только на его жизнь, но и на творчество.

Под шелест дождя

Внучка Алексея Николаевича Толстого Елена Дмитриевна Толстая рассказала о заграничных приключениях писателя так:

«В начале января 1906 года Технологический институт в Петербурге, где учился Толстой, ввиду студенческих волнений по распоряжению правительства был закрыт (занятия возобновились только в сентябре 1906 года). Взяв в институте отпуск, в феврале 1906 года Толстой приехал в Дрезден для поступления в Королевскую Саксонскую высшую техническую школу на механическое отделение, которое посещал до июля того же года. В Дрездене он познакомился с Лео Дымшицем, сыном богатого и многодетного петербургского коммерсанта. Лео (или Леон, или Лев) Дымшиц, после кратковременного ареста, также за «политику», исключенный из Рижского политехнического института, учился на инженера в Дрездене. Толстой сдружился с Лео, и тот представил его своей сестре. Сестра его Сара, или Софья Исааковна, самая красивая из четырех сестер Дымшиц, только что разошлась с мужем, за которого незадолго до того вышла замуж и вместе с которым училась в Берне, однако была с ним не разведена».

Технологический институт в Санкт-Петербурге

Лео, конечно же, представил не просто так. Молодой русский граф был хорош собой; судя по тому, что приехал учиться за границу, не беден и, хоть и женат, с женой разъехался, а значит, ничего возле нее не держало.

Ну а его сестра тоже ведь официально пока еще не была разведена. Была надежда, что что-то у молодых людей сложится. Софья отнеслась со всей серьезностью к вызову брата в Дрезден.

С мужем все закончено. Надо устраивать свою судьбу. Чем не вариант молодой человек с графским титулом?

И вот однажды, когда Алексей Толстой пришел в гости к приятелю, тот, загадочно улыбаясь, повел его в гостиную.

– Тебя, дорогой Алеша, ждет сюрприз…

Толстой ожидал, что в гостиной какая-то веселая компания, но там было тихо. Зато в кресле сидела женщина, и не просто женщина, а женщина необыкновенной красоты.

– Позволь представить тебя моей родной сестре Софье.

Толстой ответил не сразу. Он потерял дар речи.

Женщина оглядела его загадочным томным взглядом. Он поспешно сказал приятелю:

– Да, да, будь любезен.

Софья, не вставая с дивана, протянула руку. Он поцеловал ее там, где заканчивалась элегантная перчатка.

– Граф Алексей Толстой из любезной тебе России, – сказал Лео и, повернувшись к приятелю, прибавил: – Моя сестра Софья, тоже из России, но сейчас учится в Берне.

Алексей оставался в легком оцепенении. Его можно понять. Ведь он пока еще считал себя женатым и до сих пор не заводил амурных связей, хотя очень вряд ли не делал этого по моральным причинам. Скорее, просто не было случая подходящего, не встретил он ту, которая могла бы заставить забиться сердце.

Этакие вот знакомства возникают у каждого по-разному. Одни не слишком задумываются о моральной стороне вопроса и, уже стоя под венцом, поглядывают на красивых барышень из числа гостий. Другие свято хранят верность избраннице, ну а иным нужна какая-то веская причина, чтобы переступить порог. У Толстого была причина – он не нашел в супруге вторую половинку, не нашел того, чего искал и на что надеялся.

Впрочем, искал ли? Знакомство, чувства, затем холостые удовольствия известного рода, ну и желание продолжать их привели к браку.

– Что же вы, граф, как воды в рот набрали? – с легким грудным смехом сказала барышня. – Или я напугала вас? Я смирная, не кусаюсь.

– Вы, вы волшебная, – наконец вернулся в нормальное состояние Толстой.

А она поразила:

– Вы любите прогулки ночью под дождем? – спросила томно.

Он не знал, что отвечать. Как-то в голову не приходило гулять под дождем.

– Право, не знаю, – пожал он плечами. – Обычно в дождик бежишь, чтоб не намокнуть.

– О, вы много потеряли. Но можно наверстать. Вы составите мне компанию? – спросила она. – Я так люблю бродить, когда шуршит дождик и шум его похож на хлопки в ладоши маленьких духов. Они словно пляшут на мокрых листьях, и звук капель, падающих на землю, подобен шлепкам их ножек…

Замысловато, но красиво и поэтично.

Брат поспешил удалиться. Он сделал свое дело. Теперь мог только помешать своим присутствием.

В открытое окно врывался свежий ветерок, слышен был шелест дождевых капель, шевелящих листья на деревьях.

– Ну что? Окунемся в дождь? – спросила Софья, которая сразу, с первых минут знакомства, взяла инициативу в свои руки.

– Отчего же? Я готов.

Они вышли на прогулку. Он вел себя деликатно, хотя сердце уже начинало воспламеняться нежной страстью, да и не только нежной, а вполне естественной для мужчины, давно расставшегося с женой и не касавшегося других женщин. Чувства распаляло то, что Софья взяла в прихожей только один зонтик, а когда он потянулся за своим, шепнула:

– Нет-нет, дождь надо слушать рядом, вместе, иначе его не понять и не ощутить.

Так и вышли, пока еще не в обнимку, на что Толстой не решался, но тесно прижавшись друг к другу.

Он был в замешательстве и решил спастись от этого замешательства с помощью стихов…

Но начал не со своих. Не решился читать свои. Хотел сначала узнать вкусы этой волшебной барышни.

Прочитал стихи Алексея Константиновича Толстого…

 
Дождя отшумевшего капли
Тихонько по листьям текли,
Тихонько шептались деревья,
Кукушка кричала вдали.
 
 
Луна на меня из-за тучи
Смотрела, как будто в слезах;
Сидел я под кленом и думал,
И думал о прежних годах.
 

Он замолчал. Софья сказала:

– Ну что же вы? Дальше… Помнится, это стихотворение длинное и заставляет задуматься над жизнью…

– Да, конечно. Но мне хочется прочесть другое, хочется прочесть о любви. Да вот хотя бы…

 
В поздний час мы были с нею в поле.
Я дрожа касался нежных губ…
«Я хочу объятия до боли,
Будь со мной безжалостен и груб!»
 
 
Утомясь, она просила нежно:
«Убаюкай, дай мне отдохнуть,
Не целуй так крепко и мятежно,
Положи мне голову на грудь».
 
 
Звезды тихо искрились над нами,
Тонко пахло свежестью росы.
Ласково касался я устами
До горячих щек и до косы.
 

Когда дочитал до конца, она мягко проговорила:

– Бунин? Вы любите Бунина?

– Да, конечно…

– Я тоже, – сказала Софья и повернулась к Алексею: – Как там? «Я дрожа касался нежных губ»?

Он прижал ее к себе и со вполне понятной дрожью ощутил податливые губы.

А дождь шелестел в листве деревьев, барабанил по зонтику.

У него кружилась голова. Вот так… Еще час назад он не знал ее, а лишь слышал упоминания приятеля о какой-то сестре, и вот она в его объятиях, и ее жаркий ответ на его поцелуй сулит что-то волшебное, да, именно волшебное, потому что каждая женщина дарит мужчине свое особое, отличное от других волшебство.

Они еще совсем не знали друг друга. Они стояли прижавшись, потому что повиновались первому порыву, бросившему их навстречу друг другу. Они повиновались потому, что очень много общего было в их жизни и судьбе. Оба пока еще в браке, но оба свободны, ибо наступивший век взывал к свободе от всех устоев, звал к раскрепощению, к повиновению чувствам и к забвению всего того, что именовалось словом «нельзя».

Когда оторвались друг от друга, наверное, одинаковые мятежные мысли пронзили их со всей своей пробужденной силой. А дождь шелестел, и мерный успокаивающий его шелест уже неспособен был умиротворить то, что охватило их внезапно и стремительно.

Их ничего не сдерживало, они были свободны, потому что назначили себя свободными от брачных уз и обязательств. Но оставались еще обстоятельства, которые казались отчасти условными, но непреодолимыми: не могли же они сейчас же, немедленно вернуться в дом к ее брату и сделать то, чего желали их существа? Да уж, очень нелепо выйти гулять под дождем, тем более не усиливающимся, а стихающим, и тут же во взволнованном, возбужденном состоянии вернуться назад.

Свобода свободой, но были и рамки, которые ей не под силу было разрушить.