Текст книги "Проклятие Гоголя"

ГЛАВА 6

Марианна смотрела на Гремина и пыталась понять, что все-таки притягивало ее в нем. Он был некрасивый – в том смысле, в каком говорят о мужчине. Он не обладал ни слащавой красотой обольстителя, ни подчеркнуто мужественной, слегка потрепанной красотой бывалого солдата или путешественника с обветренным лицом, прокуренным голосом, грубыми руками. У Гремина не было ничего этого. Чуть выше среднего роста, не крупной кости, хотя с достаточно широкими плечами, темный шатен с довольно тонкими чертами лица… Если бы не спортивность, можно было бы сказать, что у него был вид типичного французского интеллектуала.

Вообще же, конечно, он был француз. Легкий, живой, остроумный, может чуть поверхностный. Хотя остроумный – да. Но с налетом мрачноватости, самоиронии. И внешность его не была по-настоящему французской, глянцеватой. А слегка замутненной. Словно под ней скрывался какой-то тайный опыт, какая-то тайна.

Не зная о русских корнях Гремина, не зная его фамилию, встретив его, было бы невозможно заподозрить, что по крови он стопроцентный русский. Это француз до мозга костей. Русское происхождение не выдавало себя ничем – ни произношением, ни мимикой, ни жестами, ни тем, как он подносил к носу пробку, открыв бутылку, ни тем, как целовал руку женщине. И тем не менее что-то смущало в нем, пока не выяснялось, что он русский. Марианну, истинную итальянку, Гремин привлекал еще и тем, что имел черты, каких не было у итальянцев. В нем напрочь отсутствовала поза, патетика, комедийность.

Ей нравилась любовь к вину, не типичная для итальянцев, которые пили довольно мало. Его способность за столом забыть, что рядом красивая женщина, увлекшись острым разговором на политические темы. Его умение промолчать весь вечер, если было интереснее слушать, – чего никогда, даже под угрозой расстрела, не выдержал бы ни один итальянец.

Он одевался элегантно, но без изыска, без вычурности. Чувствовалось, что он небогат. И, кроме того, сказывалось нынешнее место работы. Все-таки церковь налагала определенные обязательства. Но странно: несмотря на свою бедность, Гремин не ощущал никакого комплекса неполноценности. Ни с Марианной, ни с кружком ее друзей. Так ведут себя люди, глубоко уверенные в своем превосходстве, сознающие, что их нынешняя бедность – цена за их выбор.

Поначалу это раздражало Марианну, привыкшую, что мужчины испытывали потрясение от ее красоты, ее свободного стиля поведения, космополитизма, знания языков, от незримого присутствия ее отца – блестящего европейского дипломата, наконец, от знатности ее рода, восходившего корнями к папе Иннокентию III, от ее богатства… С Греминым ничего такого не наблюдалось. Он словно удивлялся, как это его угораздило влюбиться во взбалмошную девчонку.

А еще – от него исходило постоянное ощущение затаенной опасности.

Они сидели в гостиной у Марианны, в квартире ее отца, которую за время отсутствия родителей Марианна привыкла считать своей. Просторная комната, скорее даже зала. С торцовой стороны, примыкавшей к кухне, размещалась столовая, со стороны, обращенной к отцовскому кабинету, вторгались книжные шкафы, не помещавшиеся в коридорах. Лицом гостиная смотрела на веранду.

Был вечер, и тяжелые шторы укутывали двери и окна. В промежутках между дверями теснились комоды и комодики, уставленные фотографиями в тяжелых серебряных рамках. На фотографиях был запечатлен отец семейства с различными коронованными особами – при вручении верительных грамот и на прочих официальных церемониях. В комнате стояли кресла и диваны. Массивные и порядком пыльные. Стены увешаны картинами. В основном венецианской школы. Специалист сразу выделил бы овальную Мадонну Порденоне и «Ужин в Эммаусе» Пальма иль Веккьо.

Марианна же очень любила мужской портрет, приписываемый Тициану. Хотя хозяин дома был убежден в его подлинности и имел на то авторитетные справки, портрет едва ли принадлежал кисти Тициана. Слишком жестко, психологично были прорисованы черты лица дворянина средних лет, привыкшего с широко открытыми глазами и ясным умом встречать опасность. Недоставало свойственной Тициану небрежности, невнятности, импрессионизма, если угодно. Скорее, работа принадлежала кисти кого-то из его прилежных учеников… Портрет привлекал Марианну своей грустной решительностью и обреченностью…

Сейчас в библиотечном углу она устроилась так, чтобы поглядывать на своего любимца. Переводя взгляд на Гремина, она невольно улыбалась. Ее и смущало, и притягивало странное сходство. Наверное, все мужчины, одинаково ловко работающие и пером и шпагой, имеют между собой что-то общее.

Все трое устроились в креслах. Стоявший между ними журнальный столик освободили от учебников Марианны. Она любила заниматься здесь, а не в кабинете, который казался ей чересчур мрачным, и напоминал об отцовском авторитете. На столе наполовину пустая бутылка «Греко ди Туфа» в серебряном подбутыльнике, два бокала с вином (Евгения свой держала в руках), тарелки с ветчиной, с сыром – друзья не планировали ужинать – и две папки. Одну, потолще, принесла Евгения, другую, потоньше и поаккуратнее, – Гремин. Да, и еще две пепельницы, потому что обе девушки курили.

Очнувшись от своих размышлений, Марианна почувствовала несколько скованное ожидание. Видимо, Гремину казалось неловким начинать самому. А Евгения тем более как будто ничего не знала.

– Ну ладно. Наверное, пора начинать, – искусственным голосом произнесла Марианна. При всей своей раскованности, с Греминым на нее иногда накатывала застенчивость. – Горничную я отпустила на вечер, чтобы она нам не мешала. Вино, ветчина, хлеб, сыр – все на кухне. Где взять, вы знаете. Так что давайте приступать.

– Друзья мои, я скажу коротко. Дальше Андрэ все сам расскажет. Я думаю, ни для кого не секрет, что он здесь по заданию французской компартии. Что, зачем, почему – нас не касается. Это его заморочки. Какое-то время назад ему предписали разыскать документы, компрометирующие Гоголя.

Марианна сочла уместным, для убедительности, пояснить, – якобы существуют документальные свидетельства того, что Гоголь был некрофилом. Причем документы якобы находятся в Италии.

Андрэ должен их разыскать. И все бы ничего, но за документами охотится еще кто-то. Уже убиты два человека, причем с невероятной жестокостью. Член французской компартии, который должен был передать Андрэ явки (Марианна с видимым удовольствием ввернула специальное словечко), и профессор Маркини, с которым Андрэ накануне разговаривал на эту тему.

– Ты читала, – Марианна кивнула Евгении. – Газеты писали…

Завершая свою короткую речь, Марианна в очередной раз испытала неприятную внутреннюю неловкость. Она согласилась разыграть этот спектакль ради Евгении. Американка уж очень настаивала – Гремин не должен догадываться, что она в курсе всей этой истории.

– Вот такой пасьянс. Андрэ нужно помочь. Он в этом, естественно, не сознается, но опасность угрожает и ему. Давайте как-то подытожим, что мы знаем. И посмотрим, что можно предпринять.

Гремин улыбнулся Марианне: «Спасибо, радость моя». Что-то похожее на контуры поцелуя. И сухо сказал:

– Последние недели я начитывал материалы по Гоголю, штудировал его биографию, искал моменты, за какие можно зацепиться. Евгения меня дополнит.

– Хорошо, Эндрю, – согласилась Евгения, и Гремин принялся излагать свои соображения. Итак, Гоголь родился 20 марта 1809 года. Родители представляли собой странную пару. Ну, прежде всего, матери было четырнадцать лет, когда она вышла замуж. Явно экзальтированная особа. Судя по воспоминаниям современников, свое влечение к потустороннему, склонность к фантазированию, увлечение сказочным, способность забывать, где выдумка, а где реальность, Гоголь унаследовал именно от нее. Показательный штрих – еще при жизни Гоголя его мать имела привычку приписывать ему авторство чуть ли не всех популярных романов того времени. А когда Гоголь умер (кстати, она его пережила на пятнадцать лет), она искренне верила, что ее сын, помимо всего прочего, изобрел паровой двигатель и железные дороги. Отец тоже был довольно творческим персонажем. Провинциальный помещик, писал фольклорные украинские комедии в стихах. Чего стоит факт, что, впервые увидев свою будущую жену маленьким ребенком, он потом двенадцать лет ожидал, пока она подрастет.

В школе Гоголь не отличался ни особым прилежанием, ни особыми успехами, ни популярностью среди товарищей. Внешне он был весьма страшен. Подростком страдал от пренеприятнейших болезней, у него было хроническое воспаление лимфатических узлов, в результате чего шея постоянно покрывалась открытыми язвами. Из ушей вытекали дурно пахнущие выделения. Мальчик, похоже, очень не любил мыться. К этому можно добавить характерную для взрослого Гоголя смесь высокомерия, чуть ли не спеси, с приторным заискиванием. Нет ничего удивительного, что в школьные годы мало кто заподозрил бы в вызывавшем едва ли не чувство гадливости подростке будущего гения.

Когда Гоголю исполнилось шестнадцать лет, умер его отец. Характерна реакция Гоголя на эту смерть. Он послал длинное письмо матери. Оно начиналось с драматического описания его отчаяния, вплоть до желания покончить с собой, а завершалось констатацией (Гремин заглянул в свои записки): «…моя грусть скоро превратилась в легкую, едва заметную меланхолию». Затем Гоголь пишет, что с удовольствием ожидает предстоящих летних каникул и просит у матери десять рублей. Жестокость к самым близким людям была характерна для Гоголя на протяжении всей его жизни…

Гремин запнулся. Марианна попробовала пошутить: «Славненькие национальные герои у наших советских товарищей!» Получилось не очень удачно. «Какие уж есть», – откликнулся молодой человек. Заседание продолжилось.

– Когда Гоголю было девятнадцать лет, он отправился в Петербург, имея при себе рекомендательные письма. Однако из устройства на службу ничего не вышло, поскольку Гоголь хотел всего и сразу. Избегая чиновничьей лестницы, он предпочел литературу и на материнские деньги опубликовал свое первое произведение – роман в стихах «Ганц Кюхельгартен». Роман остался совершенно незамеченным, и Гоголь почувствовал себя оскорбленным. Скупил весь тираж своей книги и сжег его. Кстати, позже Гоголь неоднократно сжигал свои произведения.

Но уже следующая книжка, написанная в псевдофольклорном украинском стиле, – «Вечера на хуторе близ Диканьки» принесла колоссальный успех. Гоголь попал в масть, – наступала мода на все экзотическое. «Миргород» и «Петербургские повести» вознесли Гоголя, а в 1836 году с аншлагом был поставлен «Ревизор». Внезапно вопреки невероятной славе – ведь ему тогда было всего-то тридцать лет – Гоголь фактически переселяется за границу, где пишет первый том «Мертвых душ». Гоголем овладевает глубокий творческий кризис…

Чтобы перевести дыхание, рассказчик обвел взглядом своих слушательниц. Марианна с любовью встретила его взгляд, Евгения делала пометки в блокнотике…

– В 1846 году, будучи не в состоянии закончить второй том «Мертвых душ», Гоголь задумывает опубликовать подборку собственных писем, частично реальных, частично сочиненных специально, на религиозно-этические темы. Книга под вычурным названием «Выбранные места из переписки с друзьями» выходит в конце 1846 года и наносит непоправимый удар по репутации Гоголя. Прогрессивная критика, прежде поднимавшая Гоголя на щит как обличителя самодержавия, теперь столь же рьяно, гневно клеймит его как ретрограда и консерватора. Такая реакция больно ранит самолюбие Гоголя. В 1848 году он осуществляет паломничество в Палестину, которое планировал на протяжении многих лет. Ожидаемого успокоения души паломничество не принесло, а революции, охватившие Европу в 1848 году, потрясли Гоголя.

В таком настроении он возвращается в Россию, где впадает в глубочайшую депрессию и ведет все более аскетический образ жизни. 21 февраля 1852 года в возрасте сорока трех лет Гоголь умирает, доведя себя до истощения жесточайшим постом.

Гремин умолк и с видимым удовольствием, как отметила Марианна, отпил из бокала вина.

– Теперь о настораживающих моментах биографии Гоголя, – продолжал Гремин свой рассказ. – Прежде всего, о его болезни. Гоголь страдал тяжелым психическим расстройством. Имея обыкновение писать кому попало невероятно длинные письма, он подробно и живописно рассказывал о всяческих своих болячках. Несмотря на то что всю жизнь, вплоть до самой смерти, Гоголь консультировался у различных врачей, и российских, и заграничных, точной картины, чем же все-таки он болел, у нас нет. Тем не менее кое-какие выводы сделать можно.

Гремин не без удовлетворения поднял глаза на девушек.

– Мне удалось разыскать прелюбопытнейшую книжку. Причем, кто бы мог подумать, в нашей приходской библиотеке. Она, кстати, называется библиотекой Гоголя. Чисто гоголевский сюжет. Так вот, книжка озаглавлена «Болезнь и смерть Гоголя» и написал ее известный психиатр конца XIX – начала XX века Баженов. Он считает, что Гоголь страдал периодическим психозом или периодической меланхолией. Сейчас, наверное, диагноз сформулировали бы по-другому. Болезнь наложила сильнейший отпечаток и на жизнь, и на творчество Гоголя, на стиль его поведения и круг общения. Гоголь описывал приступы своей болезни в таких тонах, что может показаться, речь идет о последних минутах жизни умирающего. Хотя, вероятно, ему и в самом деле так казалось.

Гремин полистал свою папку.

– Баженов приводит длинную выдержку из письма Гоголя Погодину – от 17 октября 1840 года, где Гоголь описывает только что перенесенный им приступ: «…О! как бы не хотелось мне открывать своего состояния!.. Но знай все… нервическое мое пробуждение обратилось вдруг в раздражение нервическое. Все мне бросилось разом на грудь. Я испугался. Я сам не понимал своего положения… Нервическое расстройство и раздражение возросло ужасно, тяжесть в груди и давление, никогда дотоле мною не испытанные, усилились. По счастью, доктора нашли, что у меня еще нет чахотки, что это желудочное расстройство, остановившее пищеварение, и необыкновенное раздражение нерв… К этому присоединилась болезненная тоска, которой нет описания. Я был приведен в такое состояние, что не знал решительно, куда деть себя, к чему прислониться. Ни двух минут я не мог остаться в покойном положении ни на постели, ни на стуле, ни на ногах. О, это было ужасно, это была та самая тоска и то ужасное беспокойство, в каком я видел Виельгорского последние минуты жизни».

Марианну начинал подавлять этот текст, и она, ища поддержки, украдкой взглянула на Евгению. Та сидела насупившаяся, уставившись на Гремина. Тот меж тем продолжал:

– Пожалуй, Гоголь и вправду испытывал физические страдания. Но, на мой взгляд, это письмо невероятно мнительного человека. Если честно, у меня складывается впечатление, что нервная болезнь Гоголя временами подводила его вплотную к самому натуральному сумасшествию. Вот печально знаменитое письмо Гоголя Данилевскому от 7 августа 1841 года. – Гремин снова пошуршал бумагами. – «Но слушай, теперь ты должен слушать моего слова, ибо вдвойне властно над тобою мое слово, и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова… Безропотно и беспрекословно исполни сию мою просьбу! Не для себя одного, ты сделаешь для меня великую, великую пользу. Не старайся узнать, в чем заключена именно эта польза; тебе не узнать ее, но, когда придет время, возблагодаришь ты провидение, давшее тебе возможность оказать мне услугу, ибо первое благо в жизни есть возможность оказать услугу, и это первая услуга, которую я требую от тебя, не ради чего-либо; ты сам знаешь, что я ничего не сделал для тебя, но ради любви моей к тебе, которая много, много может сделать. О, верь словам моим! Властью высшею облечено отныне мое слово. Все может разочаровать, обмануть, изменить тебе, но не изменит мое слово. Прощай! Шлю тебе братский поцелуй мой и молю Бога, да снидет вместе с ним на тебя хотя часть той свежести, которою объемлется ныне душа моя, восторжествовавшая над болезнями хворого моего тела».

– Натуральная шизофрения, – не удержалась Марианна, и сразу осеклась, ощутив раздражение Евгении.

Гремин не обратил внимания. Или сделал вид. Но следующей своей фразой поддержал Марианну:

– Эту экзальтацию можно объяснять как угодно. Я считаю, что такое написал человек в состоянии помешательства… Различные биографы Гоголя отмечают, что болезнь накатывала на него в виде приступов, ее обострения и периоды относительного здоровья чередовались. В конце жизни Гоголя устанавливается хронически болезненное состояние с невнятными колебаниями между легкими ухудшениями и легкими улучшениями. Из этого мучительного состояния Гоголь не выбрался до самой смерти.

Гремин опять глотнул вина.

– Отношения Гоголя с женщинами. Насколько я могу судить, в жизни Гоголя известен лишь один эпизод, отдаленно напоминавший любовную историю. С января по май 1843 года Гоголь жил в Риме, и по его приглашению туда приехала Александра Осиповна Смирнова-Россет, известная при российском дворе знатная дама, она была невероятно красива и вела весьма свободный образ жизни. Постарев, остепенилась, вышла замуж за крупного сановника, будущего губернатора Калуги, родила двух дочерей и ударилась в религию. Римские месяцы приходятся как раз на перелом между двумя полосами в жизни Смирновой-Россет. Она уже уходила от светской жизни, но была еще достаточно хороша собой и кокетлива, чтобы вскружить голову любому мужчине. По протекции Гоголя Смирнова поселилась в Палаццо Валентино – да, да, том самом, где сейчас находится префектура. Гоголь заходил за ней каждое утро, и они вместе совершали длинные прогулки по Риму. Повторюсь: это единственный случай, когда можно было хотя бы заподозрить физическую близость Гоголя с женщиной.

– Думаешь, между ними действительно что-то было? – подала голос Евгения. – Я об этой истории читала. Тогда друзья Гоголя из круга славянофилов, Аксаков и компания, страшно встревожились, наблюдая, как великий писатель земли русской попадает в сети к коварной светской красавице.

– Я не думаю, что между ними что-то было. Но полное отсутствие женщин в жизни Гоголя вполне естественно породило массу слухов и подозрений. Отсюда, собственно, и проистекают разговоры о том, что Гоголь был то ли гомосексуалистом, то ли некрофилом, то ли и тем и другим. Никаких доказательств нет. Насколько я знаю. Ни единого достоверного доказательства хотя бы одной гомосексуальной связи Гоголя. Тем не менее этот вопрос продолжает будоражить до сих пор.

– Причем настолько, чтобы снять кожу с живого человека, – мрачно вставила Марианна.

В полумраке она могла разглядывать Гремина не стесняясь. Не боясь, что тот недоуменно спросит: «Что такое? Ты о чем?» У него заиграли желваки на скулах, он побледнел.

– По той скромной литературе, с которой успел познакомиться я, видно, что в биографии Гоголя существовали какие-то непонятности, провалы, если угодно. Его всю жизнь окружала какая-то тайна, причем как бы на ровном месте. При бесконечных разъездах по Европе, Гоголь жил достаточно скучной и монотонной жизнью. Без бурных страстей и человеческих трагедий. Он по-настоящему никогда не служил на государственной службе, не воевал, не путешествовал, в том смысле, что обычно подразумевают под путешествиями. Не участвовал в революционном движении… Но всю жизнь Гоголь культивировал вокруг себя ощущение таинственности, и зачастую таинственные провалы в его биографии совпадали с приступами болезни.

Сообразив, что вино кончилось, Марианна жестом остановила Гремина, принесла из кухни еще бутылку и тарелку с овечьим сыром. Провела рукой по волосам своего возлюбленного. Тот, как кот, довольно сощурился.

– Или другой штрих. Неоднократные неожиданные отъезды Гоголя, напоминавшие бегство. Словно он убегал от чего-то. Начиная с самого известного случая. Когда в 1829 году Гоголь взял деньги, присланные ему матерью для уплаты по закладной, и молча уехал в Любек. Бедняжка заподозрила, что ее юное дитя подцепило сифилис… Парадокс, но атмосфера таинственности сопровождала Гоголя и после смерти. Миф, будто его похоронили живым. В российских писательских кругах бродит несколько версий. Якобы, когда могилу Гоголя вскрыли, в тысяча девятьсот каком-то году, обнаружили скелет то ли лежащим лицом вниз, то ли на боку, то ли на четвереньках. Правда, какого-либо подтверждения здесь не существует. И последнее. Мы в Риме, поэтому для полноты картины следует сказать о в высшей степени странном отношении Гоголя к Риму. Оно разворачивается на 180 градусов. Гоголь начинает с восторженной влюбленности в Рим и завершает полным неприятием города, граничащим с ненавистью. Гоголь потом не мог останавливаться в Риме больше чем на сутки. Даже когда по состоянию здоровья ему требовалось задержаться в Италии, он предпочитал поселиться в Неаполе – крайне неудобном для иностранцев. Приведу цитаты из его писем. – Гремин порылся в своей папке немного дольше. – Летом 1839 года, будучи в Вене и Мариенбаде, Гоголь скучал по Риму: «О, Рим, Рим! Мне кажется – 5 лет я в тебе не был! Кроме Рима нет Рима на свете. Хотел, было, сказать – счастья и радости. Да Рим больше, чем счастье и радость…». И в письме своей бывшей ученице Марии Петровне Балабиной весной 1838 года: «Что за воздух! Кажется, как потянешь носом, то, по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри! Удивительная весна! Гляжу – не нагляжусь. Розы усыпали теперь весь Рим; но обонянию моему еще слаще от цветов, которые теперь зацвели и которых имя я, право, в эту минуту позабыл. Их нет у нас. Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиною в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны! А вот Жуковскому в 1846 году: „Во все время прежнего пребывания моего в Риме никогда не тянуло меня в Неаполь; в Рим же я приезжал всякий раз как бы на родину свою. Но теперь во время проезда моего через Рим уже ничто в нем меня не заняло, ни даже замечательное явление всеобщего народного восторга от нынешнего истинно достойного папы. Я проехал его так, как проезжал дорожную станцию; обоняние мое не почувствовало даже того сладкого воздуха, которым я так приятно был встречаем всякий раз на моем въезде в него; напротив, нервы мои услышали прикосновения холода и сырости“.

Гремина прервало громкое «мяу». Это заявлял о себе черный кот Марианны – Цезарь. Как и хозяйка, Цезарь был существом своенравным и взбалмошным и не переносил долго оставаться вне центра внимания. Гремина Цезарь недолюбливал, справедливо усматривая в нем опасного соперника. Однако знаки внимания принимал. Так и сейчас. Когда молодой человек взял его на колени, кот поурчал и устроился поудобнее. Спокойствие было восстановлено.

– Конечно, Гоголь был тяжело болен, пребывал в постоянной депрессии. Однако с точки зрения здравого смысла столь разительная перемена отношения к городу, который в эти годы фактически не менялся, наводит на определенные размышления. Ничего не хочу сказать, но я бы не исключил, что примерно с 1844 года у Гоголя с Римом были связаны какие-то тяжелые, неприятные воспоминания. Что-то там произошло с ним…

Гремин было замолк, но лишь на несколько мгновений.

– Строго говоря, пока мне не удалось выяснить ничего. Если основываться на информации, которая имеется в моем распоряжении, я не могу достоверно утверждать, что Гоголь был некрофилом. И уж тем более мне неизвестно о каких-то документах на сей счет. С другой стороны, на документы уже ведется охота. Информация у меня доверительная. Вы сами понимаете.

Девушки промолчали.

– Так что мне действительно нужна ваша помощь.

«Если он не найдет документы, его, скорее всего, убьют», – подумала Марианна, и ей тут же стало не по себе. Она до сих пор боялась признаться, насколько оказался вдруг близок и дорог ей этот полушпион, полусвященник, полукоммунист. Чтобы скрыть волнение, она поспешно закурила.

– Ты чего-нибудь добавишь? – спросила Марианна у Евгении.

Ее подруга выглядела как-то странно в этот вечер. Она прилично выпила и заметно раскраснелась, что даже шло к ее обычно бледному, обрамленному черными прямыми волосами лицу. Много курила. То ли разволновалась от встречи с иностранным шпионом, то ли – чем черт не шутит! – она по-прежнему неравнодушна к Гремину?

Евгения сильно закашлялась. В последнее время она часто кашляла. Марианна украдкой взглянула на подругу. «Уж не туберкулез ли у нее – национальная болезнь евреев?»

Евгения справилась с кашлем, перевела дух, жадно отпила вина. И заговорила подчеркнуто ровно и четко. Так обычно артикулируют люди, привыкшие контролировать себя, когда им доводится оказаться слегка навеселе.

– Мне особо нечего добавить. Я ведь тоже не специалист. И никогда особо не занималась Гоголем. В Университете мы ровно год изучали трех великих – Толстого, Достоевского и Чехова, а потом основательно штудировали русскую литературу начала XX века: Блока, Брюсова, Белого, Ахматову. Хотя что-то я, конечно, читала, потому что Гоголь был у нас в программе. Он начинал входить в моду.

Евгения перевела взгляд на Гремина. Невесело улыбнулась. От Марианны это не ускользнуло.

– На мой взгляд, у Гоголя, вне всякого сомнения, было половое извращение. Даже если ничего не знать про его жизнь, это чувствуется в текстах. Ни в одном из его произведений вы не найдете нормальной любовной истории. Везде чувствуется подспудная ненависть к женщинам. Причем обратите внимание, – Евгения впала в обычный назидательный тон, – когда какие-то персонажи Гоголя пытаются вырваться из порочного круга, увлекаются женщиной, влюбляются или подумывают о женитьбе, Гоголь почти всегда их наказывает, причем жестоким образом… Андрий Бульба, влюбившийся в прекрасную польку, застрелен своим отцом. Хома Брут в «Вие» погибает от темных сил. Герой «Записок сумасшедшего» тронулся умом. Поручик Пирогов в «Невском проспекте» подвергается унижению и наказанию плетьми. Его друг художник Пискарев в приступе помешательства перерезает себе горло. Причем на той же странице, где он делает предложение проститутке и получает отказ. Наконец, несчастный Акакий Акакиевич из «Шинели», задумавшийся было о семейном счастье, оказывается жертвой бандитов и умирает в горячке. Плюс ко всему описания жестокости. В первой половине XIX века жестокость еще не была законом жанра. И потом жестокость жестокости рознь. Все эти бесконечные трупы, сцены смерти. В «Тарасе Бульбе» Гоголь сжигает, во всех подробностях и красках, героя на костре. Старший сын Тараса Остап умирает в страшных пытках на глазах у отца. Этот пассаж стоит воспроизвести…

Евгения пошарила взглядом кругом себя. Вытащила из сумки тонкие серебряные очки, устроила их на носу и стала в глазах Марианны вовсе похожа на типичную профессорскую дочку.

– Вот: «Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его. Тарас стоял в толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно только говорил: „Добре, сынку, добре!“ Однако с особым сладострастием Гоголь издевается над своими героинями. Читаю: „И выполнил бы Тарас Бульба свою клятву, не поглядел бы на ее красоту, вытащил бы ее за густую пышную косу, поволок бы ее за собой по всему полю между своих казаков и сбились бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью ее чудные груди и плечи, блеском равные нетающим снегам, покрывающим горные вершины. Разнес бы по частям он ее пышное, прекрасное тело“. Как говорят американцы, здесь уже патология.

Марианна не выдержала:

– Ну, это проснулась дочка психоаналитика.

– Не психоаналитика, а психиатра, – неожиданно жестко отрезала Евгения и вызывающе посмотрела на свою подругу.

Марианна поняла, что в этот вечер ее лучше не трогать.

– Нет, я серьезно. Вот другой пример, без жестокостей, но тоже из «Тараса Бульбы». Андрий встречается с паночкой: «Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и не безответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку». Если перевести с возвышенного гоголевского языка на нормальную повседневную речь, получается, что Андрий целует паночку в губы, но она каким-то непостижимым образом целует его в щеку. Забавный ляп. Так мог написать только мужчина, ни разу в жизни нормально не целовавший женщину.

Евгения вызывающе глянула на Марианну.

– И еще об одном. О сексуальной символике Гоголя. Все эти самые невинные гуси, гусаки, кошки, свиньи всегда имеют сексуальный подтекст.

Марианне страшно захотелось улыбнуться или задать вопрос, но она удержалась. То ли он уловил ее настроение, то ли самого разбирал смех, но Гремин пришел ей на выручку.

– Извини, Женя, что перебиваю, – он назвал ее «Женей», по-французски звучало очень симпатично. – Не совсем соображу. Можешь пояснить?

Евгения минуту собиралась с мыслями, а Гремин почесывал Цезаря за ушами.

– Ну хорошо, чтобы долго не мучаться. Вот «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Иван Иванович предлагает соседу обменять ружье, которым тот никогда не пользовался, на свинью и на два мешка овса. Ружье, вне всякого сомнения, символ мужской сексуальности. Мужественный и сексуально активный Иван Иванович предлагает грузному и неказистому, находящемуся под каблуком у Агафьи Федосеевны Ивану Никифоровичу отдать ружье, потому что этот фаллический символ тому просто ни к чему. Это особенно обижает Ивана Никифоровича, и он, желая в свою очередь оскорбить Иван Ивановича, называет его «гусаком». А гусак – тоже явный фаллический символ. Таким образом, Иван Никифорович возвращает Иван Иванычу оскорбление той же монетой.

Евгения перевела взгляд с Гремина на Марианну.

– Ну разве не так? Не согласны? Ответил Гремин:

– Ну, насчет интерпретации ружей и гусаков я бы ручаться не стал. Я в Университете изучал философию и никогда психоанализом не увлекался. У нас в Сорбонне все было поконсервативней. Но в главном, я считаю, мы все согласны. У Гоголя, безусловно, было какое-то сексуальное расстройство, наложившее отпечаток и на всю его жизнь, и на его творчество. Вопрос в другом: помимо символов, разбросанных по его произведениям, какие-то свидетельства все-таки должны же остаться!