Текст книги "Ведьмы и ведовство"

Но правящие классы римского общества, римские граждане, все же, как мы заметили, были действительно «гражданами», т. е. горожанами – и в городских условиях не все виды суеверия находили для своего питания одинаково благоприятную почву. Таким образом, если мы, обращаясь к ближайшей нашей теме, возьмем отдельные фантастические представления, из которых впоследствии соткался отвратительный образ ведьмы, и проследим их отражение в римской литературе и в жизни, то мы получим следующие результаты.

Если бы образованному римлянину последних веков империи пришлось встретиться с рассказами о ведьмах, то он не нашел бы здесь почти ничего такого, о чем бы ему и раньше не случалось слыхать и читывать множество раз. Ведьмы – колдуньи, изводящие своими чарами людей и животных, напускающие бури и град, вынимающие при помощи заклинаний молоко у коров и т. п., – но кто же в Римской империи не видывал своими глазами колдунов? Деревня издревле трепетала перед arioli, умевшими наводить и отводить тучи, а в городах в языческое время империи профессия магов была представлена так серьезно и разнообразно, что добрые люди не знали, куда деваться от всех этих халдеев «математиков» и прочих «лиходеев» (malefici) – общее имя, которым окрестил римский народ всякого рода «волхвов», хотя бы они занимались и разрешенными магическими искусствами. И тот, кто юность свою провел в риторической школе, кто читывал сатиры и эподы Горация или Луканову «Фарсалию», тому вся кухня ведьм, как она описывается, например, в шекспировском «Макбете», показалась бы вещью совсем не новой. Он мог бы даже заподозрить – и не без основания, – что главные рецепты этой адской кухни достались ведьмам по наследству от той же Горациевой Капидии или Лукановой Эрихто, на очаге которых мы уже встречаем и «кости мертвых, отбитые у голодной собаки», и младенцев, вырванных из утробы матери, и «перья совы, напоенные кровью жабы», и позвонки гиены, и змей с ехиднами, и растения, собранные на могилах, и т. д., и т. д.

Но ведьмы изводили людей не только чарами, как Капидия или Эрихто: ведьмы способны были скидываться зверями и в этом виде нападать на свои жертвы. И тут, однако, не было бы ничего нового для знавшего свою литературу римлянина. Не говоря уже про то, что превращением людей в зверей, в растения и даже в звезды издревле любила заниматься фантазия поэтов – припомним хотя бы одни Овидиевы «Метаморфозы» – даже у более положительных писателей, как у Варрона, «мужа дивной учености», он мог найти сообщения вроде рассказа об аркадцах, «которые, влекомые роком, переплывали некое озеро, превращались там в волков и жили вместе с подобными же зверями в пустыне той страны». Варрон передавал далее и то, что «если они потом не ели человеческого мяса, то через девять лет, переплывши обратно то же озеро, снова превращались в людей». Варрон приводил даже по имени некоего Демента, «который будто бы, отведав жертвы, которую аркадцы приносили обыкновенно своему богу Ликею, закалывая мальчика, превратился в волка и, принявши снова на десятом году человеческий образ, упражнялся в кулачном бою и остался победителем на Олимпийских играх». В известном же произведении Петрония «Пир у Тримальхиона» всякий мог уже найти и эпизод, который на разные лады бесчисленное число раз повторялся в позднейших сказаниях о ведьмах. Некто Ницерос повествует там об удивительнейшем происшествии, случившемся на собственных его глазах. Пустившись ночью на соседскую виллу, чтобы навестить свою возлюбленную, он прихватил с собой гостившего в их доме силача-солдата. Но, когда путь подвел их к могильным памятникам, спутник Ницероса остановился, разделся донага и вдруг, скинувшись волком, с воем исчез в лесу. Еле живой от страха, Ницерос добрался до своей знакомой и от нее услышал: «Как жаль, что ты не пришел чуточку пораньше, а то ты бы нам помог. К нам в виллу ворвался волк и, как мясник, принялся резать стадо. Ну, да хоть он и спасся, а все же ему досталось: наш раб дротиком угодил ему в шею». Ницерос опрометью бросился домой. Там, где должна была остаться солдатова одежда, он не увидел ничего, кроме следов крови; дома же он нашел гостя в постели и около него медика, перевязывавшего ему рану на шее.

Полеты ведьм на каннибальские их оргии и на распутство? Что боги могут носить людей по воздуху, не стесняясь «тяжелою природой» человеческого тела, знал всякий, кто читывал Гомера или кто видел на сцене «Ифигению». И кто ж не слыхивал про Персея с его Пегасом? Но, и помимо этого, уже всякая римская и греческая нянька умела порассказать детям о страшных стригах или ламиях, которые летают по ночам и таскают детей из колыбелей или тихонько выедают внутренности у спящих мирных сном людей, набивая их вместо того всякою трухою. Природа этих стриг была, правда, не очень ясна. Так, рационалистически настроенный Плиний считал их просто за особую породу птиц и только затруднялся, к какому собственно их надо относить семейству. Неисправимый скептик Лукиан шел еще дальше и видел в них лишь «буку», которого и надобно оставить нянькам. Но очень основательные писатели, как Фест, решали дело в том смысле, что стриги – это «лиходейки», скидывающиеся чем-то вроде птиц. Овидий же и Апулей расказывали о женщинах, которые летают по ночам не как вампиры, а просто для любовных похождений. Характерно при этом, что поминаемые Апулеем такого рода фессалийские колдуньи свои полеты совершают точь-в-точь как ведьмы – при помощи волшебной мази.

Ведьмы, однако, распутничали не с людьми: любовниками их являлись демоны? И этому рассказу римские граждане нисколько бы не удивились. Свидетельством тому, что бессмертные обитатели нездешнего мира могут вступать в любовные сношения с смертными обитателями земли, являлось все «поэтическое» или «театральное» богословие. Сам Рим разве не признавал своего основателя сыном Марса и дочери царя Нумитора? И в свое очень просвещенное время Юлий Цезарь, не веря, конечно, тут ни слову, мог смело говорить на форуме пред всем народом в надгробном слове тетке: «Род моей тетки с материнской стороны идет от царя Анка Марция, со стороны же отцовской мы состоим в родстве с бессмертными богами: ибо прародительницей нас, Юлиев, является Венера». И народ слушал это, не удивляясь. Сидели же еще во времена Сенеки в Капитолии «такие женщины, которые считали себя любовницами Юпитера, не опасаясь даже и Юноны, обладающей, если верить поэтам, весьма сердитым взглядом». А население греческих и римских вод и лесов – все эти сатиры и фавны, наяды и дриады – разве они ухаживали только друг за другом? Разве юным красавцам и красавицам в лесной глуши не приходилось их очень опасаться? Да и в своих домах с запертыми дверями разве спящим не приходилось терпеть от посягательств каких-то духов, именовавшихся инкубами, ночное посещение которых сопровождалось таким тяжелым состоянием сладострастного кошмара? Те же из образованных римлян, которым приходилось беседовать с бродившими по всей империи кудесниками и прорицателями из Сирии и Иудеи, знакомы были и с проделками обитающих на Востоке lilu и lilituv, этих ночных мужчин и женщин, издевавшихся даже над самыми строгими аскетами. «Здравствуй, пророк: как поживают твои детки?» – насмешливо спрашивает такой дух встретившегося с ним великого пророка. «Какие дети? Я в жизни не знал женщины». – «Так что же из того? Как будто я не пользовалась твоим сном и не родила тебе потомство?» Подобными сказаниями полон был восток империи: к ним с любопытством прислушивался и ее запад.

Итак, все те отдельные фантастические представления, которые слиты в образе ведьмы, были вполне знакомы в той или иной форме и окраске и римскому обществу времен империи. Но если мы обратимся к вопросу о степени их интенсивности, об их влиянии на жизнь, то мы увидим, что на различные их группы общество это реагировало очень различно. Вера в действительность колдовства в том виде, как его практиковали особы вроде Горациевой Канидии или Нероновой сотрудницы Локусты, бесспорно являлась принадлежностью чуть не всякого римского общества поголовно – от деревенской лачужки до императорского дворца. Больше всего, положим, римляне опасались в колдовской науке того, чего в ней и нельзя было не опасаться: уменья колдунов варить ноговорные зелья, готовить pocula, сила которых лежала, конечно, не в одних наговорах. Недаром римский юридический язык злостное колдовство во всех его видах обозначает одним термином veneficium (venenum – яд). Но римляне, несомненно, придавали серьезное значение и многим другим приемам «оперативной магии». Желая погубить Германика, рассказывает нам Тацит, враги его зарывали в его жилище кости и пепел, добытые с кладбищ, надгробные пластинки с его именем, формулы заклинаний «и вообще пускали в ход те средства, которыми, по мнению людей, душа обрекается в жертву подземным божествам». И римские могилы являются убедительнейшим свидетельством, как широко распространен был этот вид суеверия у римлян: новейшие итальянские раскопки открыли в них богатое собрание писем, которые потихоньку подкидывались в гроб покойникам для передачи властям подземного мира. Одни из них содержат в себе проклятия врагам – нередко с чрезвычайно точным обозначением всех частей тела, которые проклинаются, и всех болезней, которыми боги по просьбе пищущего должны поразить указываемое лицо (причем во избежание смешения иногда прибавлялся и его адрес: так, некий Виктор, погребенный на Via Appia, должен был обратить внимание Плутона, «царя всех мертвых и повелителя подземного мира», на проклятого «булочника Прозетиция, сына Азеллы, торгующего в Риме в IX квартале», и т. п.). Другие из таких посланий содержат в себе, напротив, просьбы, чтобы боги не слушали проклятий, посланных от такого-то или такой-то[8]8
  Страшная фессалийская колдунья Эрихто, описываемая Луканом, свои сношения с адом поддерживала таким путем:
  Нередко также эта пагубная фессалиянка на погребении родных припадала к дорогому трупу и, в поцелуе прильнув к голове устами, грызла ее; Зубами она разжимала сомкнутые уста; Укусив кончик языка, висевшего в сухой гортани, она нашептывала свои тайны на холодные губы и так передавала нечестивые вести теням Стикса.


[Закрыть]. Римляне трепетали и «лигатур» – трепетали операций, творившихся над восковым или свинцовым изображением лица, которое колдун хотел или погубить, или воспламенить любовною страстью, или лишить рассудка и т. п. Господствующий и сейчас в Италии страх перед «дурным глазом» тоже в достаточной мере смущал тогда сердца людей (fascinatio). Наконец, поминаемое Бл. Августином обычное рассуждение черни «нет дождя – виноваты христиане» и крики, с которыми она в подобных случаях обращалась к правителю, – «истреби колдунов, истреби безбожников» – показывают нам, как крепка была вера в возможность волшебного влияния на погоду. Конечно, не все тут верили всему, и в римском обществе, несомненно, никогда не переводились люди, которые и ничему почти из этого не верили. Но сила этих представлений была вполне достаточна, чтобы приводить в движение те органы, которые общество выработало для своей защиты от преступных членов, чтобы оставить след в законодательстве и в памятниках судебной римской деятельности.

Уже во времена республики за все помянутые нами виды колдовства закон назначал тяжкие меры, до смертной казни включительно. Империя же сочла нужным еще возвысить их меру: по человеческой жизни при содействии колдуна знатным особам рубили голову, обыкновенных граждан распинали или кидали в цирк на растерзание зверям, самого же участвовавшего в преступлении колдуна сжигали живого. Суд римский не отказывался также разбирать процессы вроде процесса писателя Апулея, который обвинялся в том, что при женитьбе его на богатой молодой вдове дело было нечисто: что он своим успехом обязан был ворожбе. Сенека мог смеяться над верой, будто колдуны способны поднимать бурю, он мог называть это давно отжившей свой век глупостью и, тем не менее, он же сообщает нам, как римские декурионы его времени подвергли взысканию полевых сторожей за то, что те не уберегли своего участка от заклинателей, навлекших градобитие на некоторые поля.

Но если мы обратимся к представлениям о «стригах» и всякого рода других оборотнях, о летающих колдуньях или о любовной связи между людьми и неземными существами, то мы увидим, что римскому легковерию были свои границы. Как бы ни были живы подобные образы в невежественных классах – Плиний нам сообщает, например, что вера в оборотней при нем была чрезвычайно сильна среди простонародья – в общем, городской воздух был, очевидно, губителен для этого порождения народной фантазии. Няньки могли сколько угодно пугать детей рассказами про стриг, Варрон мог повествовать взрослым про аркадскую ликантропию, Апулей мог щекотать нервы своих читателей чудесными похождениями фессалийских волшебниц, хватавших даже месяц и звезды с неба, Филострат по особой просьбе самой императрицы Юлии Домны, супруги Септимия Севера, мог составлять житие Аполлония Тианского с ужасными рассказами о сладострастных вампирах, являющихся в образе красавиц; но городской базилике, где творится суд, все эти чудища оставались незнакомы. По крайней мере, до нас не дошло ни одной относящейся сюда строки в законах и ни одного намека на то, чтобы римскому суду приходилось в каком бы то ни было виде считаться с указанными представлениями, хотя бы даже в виде репрессии могших ими вызываться случаев народного самоуправства. Что же касается до любовных отношений между людьми и небожителями, то римскому суду не приходилось даже разбирать, возможны они или невозможны: если бы они были и возможны, они все же его нисколько не касались. Те женщины, любовницы Юпитера, о которых упоминает Сенека, могли бояться только громов Юноны: по римскому праву закон нисколько не имел поводов интересоваться какими бы то ни было любовными похождениями свободных женщин и разбирать, с кем они состоят в связи. А «театральное богословие» не позволяло видеть тут и оскорбления для отца богов. Впрочем, и все образованное общество не слишком увлекалось подобными рассказами. По крайней мере ни у одного из языческих писателей мы не находим попытки пролить какой-нибудь свет на это дело и разобрать физиологию такого рода смешанных браков. Какое тело у олимпийцев, какое у него строение, какие его свойства – над этими вопросами никто в языческой древности серьезно не задумывался. Кто верил в олимпийцев и в божественное происхождение Ромула, тот верил, не размышляя. У тех же, кто размышлял о природе божества, подобные вопросы совсем не поднимались.

Таковы были представления о волшебниках и волшебстве в римской культуре, когда в IV в. культура эта из языческой окончательно обратилась в христианскую, когда церковная христианская организация была, наконец, объявлена самим государством единственною законной руководительницей духовной жизни общества и была призвана следить не только за нравственным поведением граждан, но и за правильностью их образа мыслей по всем соприкасающимся с религией вопросам. Какое же положение заняла в интересующей нас области эта новая мировая сила, которой было суждено явиться свидетельницей гибели империи на западе Европы и стать ее душеприказчицей?

На это следует ответить так. Вопрос о волшебстве для церкви не находился в сколько-нибудь близкой связи с основными истинами христианской религии, и потому, работая над установлением своей догмы, она не имела причин его касаться. Как известно, ни один из Вселенских соборов не уделил ему никакой доли своего внимания. Для церкви, несомненно, всякое обращение к волшебству являлось грехом – и одним из самых тяжких грехов, какие мог совершить истинный христианин, грехом, граничившим с отпадением от веры. Но так как греховность всякого деяния для христиан искони определялась намерением человека, то, налагая за всякую попытку волхвовать строгие кары, церковь все же не имела при этом повода высказываться «учительно» о вере в реальность колдовства. Таким образом все, что дошло до позднейших времен от древней церкви в этой области, представляет собой лишь мнения отдельных христианских писателей, и мнения эти естественно носят на себе печать своего века. Не надо забывать, что в умственном отношении римские христиане и римские язычники были детьми одной и той же цивилизации. И христианские писатели не ведали другой общеобразовательной школы, кроме все тех же «училищ красноречия», которые для всей эпохи представлялись единственно мыслимым путем к более тонкой умственной культуре – настолько, что даже после окончательного своего торжества церковь не нашла возможным ничего изменить в их строе. А кто из христиан хотел подняться выше, кто задавался целью усвоить себе приемы философского мышления о вещах, тот им учился опять-таки у тех же языческих философов, которые, как мы сказали, с III века ушли с головой в демонологию. Конечно, христианин на все, что он читал под руководством «грамматика», «ритора» и «философа», глядел своими собственными глазами. Так, признавая вместе с веком, что Апулеево или Ямвлихово учение о демонах как о свершителях чудес представляет собой самую правильную из систем языческого «физического богословия», христианин отводил существам такого рода совсем не то место в мироздании, какое отводила им философия. Тогда как философия видела в демонах служителей богов, которым эти владыки мира поручают творить на земле свою волю, христианин, низводя и самих языческих богов на степень демонов, всем им отказывал в малейшей искре божественного начала. Для него не было сомнений, что если демоны с их чудесами и представляют собой мировую реальность, то с точки зрения религии они могут являться лишь теми падшими, преступными, лживыми, злыми ангелами, о которых упоминает Библия. И точно так же, заучивая в школе красноречия поэтов, которые все были преисполнены сказаниями о чудесах богов и подвигах героев, христианин относился к ним, конечно, с гораздо большей критикою, чем язычник. Если и образованные язычники никогда не считали возможным верить всему, что говорила о богах их школьная литература, то христианин, не связанный пиететом к национальной религии, гораздо большее количество сказаний о богах прямо отбрасывал в область «нелепых, неискусно выдуманных сказок»; известно, какою популярностью у христанских писателей пользовалось рационалистическое объяснение мифологии, созданное Эвгемером. И тем не менее, старая языческая демонология успела проникнуть в молодое христианское миросозерцание, приняв только гораздо более мрачную окраску. Прав был Бл. Августин, когда он с горечью говорил о том, какое действие на ум производит риторическая школа, «где опьяненные вином поэтической лжи наставники им же упаивают учеников», и как бывает трудно даже в ковчеге церкви освободить душу от впитанных еще на школьной скамье ложных понятий и предрассудков. Он сам в своем учении о демонах и волшебстве служит тому одним из наиболее убедительных примеров.

Со взглядами Августина в этой области нам надобно познакомиться поближе ввиду того исключительного влияния, которое вообще оказал этот мыслитель на все позднейшее развитие римско-католического мировоззрения. Недаром римская церковь празднует и поныне день обращения Августина в христианство наряду с днем обращения ап. Павла. Но нам при этом нет необходимости поднимать данный вопрос во всем его объеме. Несколько выдержек из главного Августинова труда «О граде Божием, против язычников», взятые в неприкосновенности подлинника, при которой от них веет эпохой, будут вполне достаточны для наших целей[9]9
  Отрывки из сочинения Августина «О граде Божием» я привожу в общем по русскому переводу, помещенному в «Библиотеке творений св. отцов и учителей церкви западных, издаваемой при Киевской духовной академии».


[Закрыть]. В своей защите христианства против нападок со стороны языческих писателей Августин находил возможным считаться лишь с теми из язычников, «которые веруют и в Бога, сотворившего мир, и в богов, коих он сотворил и через коих управляет миром, и, наконец, в совершителей чудес добровольных или вынужденных каким-нибудь культом или обрядом» (т. е. в демонов). Со скептиками, с полными материалистами философия перестала уже разговаривать задолго до Августина. Однако даже со стороны такого рода спиритуалистов христианству приходилось наталкиваться на рационалистические возражения. Христианство, говорили образованные язычники, с которыми состязался Августин, учит вещам, прямо противоположным разуму. Таково, например, учение о вечном огне, в котором после Страшного суда будут мучиться тела грешников. «Разум не допускает, чтобы плоть горела и не уничтожалась, страдала и не умирала… Когда хотите, чтобы мы этому верили, объясните нам каждый пункт в отдельности».

Так – отвечает Августин: но это рассуждение к чему же нас приводит? Все то, чего наш разум не в силах объяснить, того и не существует? «Пусть же сами эти великие разумники дадут объяснение тем весьма многим удивительным явлениям, которые мы или можем видеть, или даже видим. Если они поймут, что объяснить таких явлений человек не в состоянии, то должны будут признаться, что если что-нибудь не может быть объяснено, это не служит еще доказательством, что его не было или не будет: ибо и теперь есть явления, которых также объяснить мы не можем».

Затем Августин приводит из самых достоверных писателей, главным образом из Плиния, длинный ряд такого рода удивительных и непостижимых фактов.

«В Сицилии есть агригентская соль: если, говорят, приблизить ее к огню, она делается жидкой, как в воде, а если приблизить к воде, трещит, как в огне. В Гарамантах есть один источник, который днем бывает таким холодным, что из него нельзя пить, а ночью таким горячим, что к нему нельзя прикоснуться. В Эпире есть другого рода источник, в котором горящие факелы тухнут, как и во всех других, но потухшие зажигаются, не как в других. Аркадийский камень асвестов так называется потому, что, раз зажженный, уже не может потухнуть… В Каппадокии кобыла иногда зачинает от ветра, и такие порождения живут не более трех лет. Индийский остров Тилон тем отличается от других стран, что всякое растущее там дерево никогда не обнажается от своей листвы».

Августин далее приводит сам и возможное возражение на подобную аргументацию.

«На это нам могут сказать: “Ничего этого нет, и ничему этому мы не верим; все, что говорится и пишется об этом, ложь”; и прибавят еще такие соображения: “Если этому следует верить, то верьте и вы тому, о чем сообщается также письменно, будто бы было или существует некое капище Венеры, а в нем подсвечник, а на подсвечнике лампада, горящая под открытым небом так, что ее не тушат ни буря, ни дождь; отчего подобно камню тому, она называется λύχνος ασβεστος т. е. “неугасимая лампада”. Это нам могут сказать для того, чтобы затруднить нас ответом: если мы скажем, что этому не следует верить, то таким ответом ослабим свидетельства о вышеприведенных нами чудесных явлениях; а если согласимся, то тем самым признаем истинность языческих богов».

На это Августин отвечает следующим рассуждением, заслуживающим нашего полного внимания.

Во-первых, говорит он, мы не считаем необходимым верить всему, что содержится в истории народов, а верим, если хотим, только тому, что не противоречит книгам, которым мы, по нашему убеждению, должны верить (т. е. Св. Писанию).

«Но впрочем, что касается капища Венеры и неугасимой лампады, то в этом случае для нас не только нет ни малейшего затруднения, а даже открывается широкое поле. К этой неугасимой лампаде мы прибавим и многие другие чудеса, совершаемые людьми при помощи человеческого и магического, т. е. демонского искусства и самими демонами: если б мы захотели отрицать их, то стали бы в противоречие с свидетельством священных книг, которым мы веруем. Итак, в лампаде той устроено было человеческим искусством какое-нибудь приспособление из камня асвестома; или же то, чему в том храме удивлялись, производилось при помощи магического искусства; или, наконец, под именем Венеры находился тут какой-нибудь демон, чтобы пред людьми явилось и осталось это чудо. А к такой оседлости среди тварей, которых не они создали, а Бог, демоны приманиваются, смотря по своему различию, разными привлекательными для них не родами пищи, как животные, а знаками, как духи – знаками, которые соответствуют вкусу каждого из них, именно – разного рода камнями, травами, деревьями, животными, заклинаниями, обрядами. Приманкою служат для них и люди, но в этом случае демоны прежде сами обольщают людей какою-нибудь коварною хитростию или отравляя их сердце тайным ядом, или прикрываясь ложною дружбою, и делают немногих из них своими учениками, которые уже являются учителями весьма многих. Ибо никто не мог знать, чего каждый из демонов желает, чего страшится, каким именем призывается, каким принуждается, раньше, чем они сами этому научили: отсюда именно и явились магические искусства и мастера в них».

Следуя далее по своему «широкому полю», Августин не только допускает реальность всех тех видов колдовства, которые карались римским законодательством, но даже не останавливается пред допущением, что и в рассказах про оборотней может быть доля истины. Так как относящимся сюда Августиновым взглядам было суждено впоследствии занять видное место в процессах ведьм, то я приведу их в довольно пространном извлечении.

Рассказывая о том, как возникали культы ложных богов, Августин встречается с преданием о возникновении Диомедова храма на Диомедовом острове.

«Так богом сделали Диомеда, который, говорят, в наказание, свыше ниспосланное, не возвратился к своим, а спутники его, как выдается это уже не за баснословную и поэтическую ложь, а за историческую истину, превращены были в птиц… Говорят, что существует даже храм его на Диомедовом острове, недалеко от горы Гаргана в Апулии, и те пернатые летают вокруг этого храма, живут там и выказывают такую удивительную услужливость, что набирают в нос воду и производят орошение, и если туда приходят греки или имеющие происхождение от греков, то они не только бывают спокойны, но и ласкаются к ним; а если видят чужестранцев, то взлетают им на головы и наносят такие тяжкие удары, что даже убивают».

Сопоставив с этим гомеровский рассказ о превращении спутников Одиссея Цирцеей в животных, а также известное нам свидетельство Варрона об аркадской ликантропии, Августин продолжает:

«Читающие это, быть может, ожидают, что скажем мы об этом крайнем издевательстве демонов? а что нам сказать, кроме того, что нужно бежать из среды Вавилона?.. Ведь если бы мы сказали, что этому не следует верить, то еще нашлись бы и теперь люди, которые стали бы уверять, что они нечто подобное или самым достоверным образом слышали, или даже испытали сами. Ибо и мы, бывши в Италии, слышали подобное об одной местности этой страны, где, говорили нам, женщины, содержащие постоялые дворы и обладающие такими скверными искусствами, дают нередко каким хотят и могут путешественникам в сыре нечто такое, отчего эти мгновенно превращаются в вьючных животных и таскают на себе какие-нибудь нужные тяжести и затем, по окончании работы, снова принимают прежний свой вид. При этом смысл их не делается животным, а остается разумным и человеческим, подобно тому, как Апулей в своем сочинении под заглавием «Золотой осел» рассказывает о себе действительный или вымышленный случай, будто он, приняв яд, сделался ослом, сохраняя человеческую душу».

«Все это или ложно, или до такой степени необыкновенно, что по справедливости не заслуживает доверия. Однако нужно верить самым твердым образом, что всемогущий Бог может сделать в наказание ли, или для сдерживания все, что захочет, а демоны по могуществу своей природы (ибо они – тварь ангельская, хотя по собственной своей вине и злая) могут делать только то, что попускает Он, советов Которого тайных много, а несправедливого ни одного. Но если демоны и делают нечто такое, о чем идет у нас речь, то, конечно, не новые творят природы, а изменяют по виду те, которые сотворены Истинным Богом; так что они кажутся не тем, что они на самом деле. Итак, я никоим образом не верю, чтобы демоны, не говоря о душе, даже тело могли превращать своим искусством или силой в действительные члены и очертания животных. Но воображающий элемент человеческой души (phantasticum hominis)[10]10
  Древняя психология различала душу растительную, животную и человеческую и в человеческой душе отличала animus intellectualis от animus phantastics.


[Закрыть], который и при размышлении и в сновидениях принимает вид бесчисленного множества различных вещей и, не будучи телом, все же с удивительной скоростью принимает подобие телесных форм, когда телесные чувства бывают усыплены или притуплены, может каким-то непонятным образом являться чувствам других в телесной фигуре; так что самые тела людей находятся в другом месте, оставаясь правда живыми, но в состоянии усыпления чувств более тяжелом и глубоком, чем во время сна, а это phantasticum является чувству других, как бы истинное тело в образе какого-нибудь животного; да и себе самому человек при этом кажется таким; так может ему казаться во сне, что он в подобном виде переносит тяжести; причем если эти тяжести суть тела истинные, то их переносят демоны, мороча людей, которые видят в этом случае с одной стороны истинные тела тяжестей, с другой – ложные тела вьючных животных. Так некто по имени Престанций рассказывает о следующем случае с отцом его: тот съел у себя дома в сыре помянутый яд и лежал в своей постели, как бы спящий, но так, что его никоим образом не могли разбудить. Через несколько дней он как бы проснулся и рассказал снившиеся будто бы ему тяжелые сны – именно будто он был ломовой лошадью и в числе других вьючных животных возил солдатский фураж, называемый ретийским, потому что он перевозился в Ретию. Оказалось впоследствии, что так и было в действительности, как он рассказывал, хотя ему все это представлялось его же сновидением. Другой видел, будто к нему пришел один очень ему знакомый философ и объяснил ему нечто из философии Платона, чего прежде, когда он о том его просил, не хотел объяснить. И когда он спрашивал после философа, почему тот в его доме сделал то, что отказывался сделать у себя дома, когда его спросили о том, философ отвечал: “Я этого не делал, но мне грезилось во сне, что я это сделал…” И в этом случае в фантастическом образе представлялось бодрствующему то, что другой видел во сне.

Об этих вещах мы слышали не от кого-нибудь, кому поверить бы считали делом недостойным, но от таких рассказчиков, которые, по нашему мнению не были лжецами. Мне кажется, что и то, что рассказывают люди и что занесено в книги, будто аркадские боги, или вернее демоны, превращали людей в волков и будто Цирцея своими заклятиями превратила спутников Улисса, могло произойти так, как объяснил я, – если только оно действительно было. Что же касается Диомедовых птиц, то они, ввиду того, что род их, как утверждают, продолжается преемственным выводом детей, по моему мнению, были не превращены из людей, а подставлены на место похищенных, как была подставлена лань на место Ифигении, дочери Агамемнона».