Текст книги "Погибель Империи. Наша история. 1941–1964. На пике"

2 декабря немцы подтягивают орудия для обстрела города в район Крюково. Это всего в 11 километрах от нынешней кольцевой дороги.

Писатель Аркадий Первенцев в это время пишет:

«Настало время, когда единственным спасителем мог бы явиться Бог, но мы атеисты. Вся надежда на Сталина».

Аркадий Первенцев ошибался.

5 декабря 1941 года от последнего рубежа перед Москвой начинается контрнаступление наших войск. Единственный стратегический резерв этого контрнаступления – кровь и жизнь советских солдат.

Из письма немецкого солдата к родным:

«Русские при наступлении используют огромное количество живой силы, которую командование упрямо вводит в бой и этим добивается успеха. Русские всегда славились своим презрением к смерти. Коммунистический режим еще более развил это качество. Дважды предпринятая атака будет повторена в третий и четвертый раз, невзирая на потери. Причем третья и четвертая будут проведены с прежним упрямством и хладнокровием. Пехота идет в атаку в сомкнутом строю. Она появляется словно из-под земли и идет как лавина. Огромные бреши от нашего огня немедленно заполняются. Волны пехоты катятся одна за другой по ковру трупов. Отражение такой атаки зависит не столько от наличия техники, сколько от того, выдержат ли нервы».

Битва под Москвой – наша первая победа. В сводках впервые появляются имена генералов, командующих победоносными армиями под Москвой. Вместо слов «войска командира Р.» теперь произносится «войска под командованием Рокоссовского». Повсеместно звучат имена Конева, Говорова, Кузнецова, Лелюшенко. Громче всех звучит – Жуков. Победа будет стоить нам 926 244 человека безвозвратных потерь. Почти миллион. Сухой термин «безвозвратные потери» означает убитые и пропавшие без вести. Соотношение наших и немецких потерь – три к одному. Раненые в этой грандиозной битве идут отдельной строкой. Их 879 679 человек.

 
В нас есть суровая свобода,
На слезы обрекая мать,
Бессмертье своего народа
Своею смертью покупать.
 

Константин Симонов

Победа под Москвой – это первый шаг народа к бессмертию, к победе в страшнейшей войне. Победа под Москвой – это срыв блицкрига, крах идеи молниеносного разгрома России. Германия вынуждена перейти к затяжной войне. Но это означает, что война только начинается.

Симонов возвращается в Москву с Северного фронта в день начала контрнаступления, 5 декабря. Он пишет:

«Пробыв в Москве всего час, я уже почувствовал, что ее действительно никогда не отдадут».

9 декабря Симонов должен был прочитать по радио несколько военных стихотворений. В их числе еще не напечатанное «Жди меня». Он безбожно опаздывал на радио.

Когда прибежал, диктор читал уже третье из четырех отобранных для передачи стихотворений. Оставалось только «Жди меня». Симонов пишет:

«Я показал диктору жестами, что буду читать сам, потянул у него из рук лист со стихотворением, и ему осталось только объявить, что „Жди меня” будет читать автор. Сам не помню, как я тогда прочел его».

Зимой 1941-го он хотел, чтобы Валентина Серова слышала, что он жив. Чтобы слышала его живой голос.

Симонов – Серовой:

 
Я здесь с тоской делиться не хочу,
Свое ты редко здесь услышишь имя,
Но если я молчу – я о тебе молчу,
И воздух населен весь лицами твоими.
 

Симонов – Серовой:

 
Кем стала ты? Моей или чужой?
Отсюда сердцем мне не дотянуться.
Прости, что я зову тебя женой
По праву тех, кто может не вернуться.
 

За годы войны Симонов был в командировках и на Северном фронте, и на Южном. Он был в Сталинграде. Он видел встречу с союзниками на Эльбе. И штурм Берлина. Он присутствовал в Карлсхорсте при подписании капитуляции.

У него не было поводов испытывать стыд за себя на войне. Война была коротким временем совпадения его личной веры с общей верой и с государственной идеологией. После войны было 34 года совсем другой жизни. В день своего 50-летия Симонов скажет:

«Не все в моей жизни я делал хорошо. Я это понимаю. Не всегда был на высоте, на высоте гражданственности, на высоте человеческой. Бывали в жизни вещи, о которых я вспоминаю с неудовольствием, когда я не проявлял ни достаточной воли, ни достаточного мужества. И я это помню».

В своей последней работе, которая написана за полгода до смерти и которая называется «Глазами человека моего поколения», Симонов скажет о времени довоенных и послевоенных репрессий:

«Это время, которое, если быть честным, нельзя простить не только Сталину, но и никому, в том числе и самому себе».

Сын Константина Симонова, Алексей Симонов, в предисловии к последней работе отца напишет о послевоенном сталинском времени и об отце в этом времени: «Ему грозило полное смещение внутренних нравственных ориентиров, которые отличают талант от посредственности».

После войны в стране, победившей фашизм, Сталин седлает абсолютно фашистскую тему – антисемитизм. В СССР это называется борьбой с космополитизмом. Симонов, выходец из старой русской дворянской семьи, никогда антисемитом не был. И в своих товарищах Симонов ценил неприятие антисемитизма.

Отмечал это отдельно. Симонов пишет:

«Сурков органически презирал и ненавидел антисемитизм как явление и антисемитов как его персональных носителей, не скрывал этого и был последовательнее и смелее меня и Фадеева».

В 1949 году Симонов делает доклад о писателях-космополитах. То есть доклад против писателей-евреев по национальности.

Алексей Симонов пишет: «Доклад должен был делать секретарь Союза писателей Фадеев, который ушел от ответственности привычным способом: он впал в запой. У Фадеева в Союзе писателей было два зама – Симонов и Софронов. Софронов готов был сделать этот доклад. Но было известно, что Софронов к спущенному сверху списку космополитов с удовольствием добавит еще десяток-другой фамилий им самим ненавидимых литераторов. И доклад взялся делать Симонов. И сделал. А потом тайком подкармливал некоторых фигурантов своего доклада. Так как к литературной работе их после этого доклада уже не подпускали».

В 1960 году в глухой узбекской провинции в Ангрене в каком-то клубе у Симонова будет творческий вечер. В зале соберется много народу. Он будет своим обычным тихим голосом читать военные стихи. «Ты помнишь, Алеша», «Жди меня», «Если дорог тебе твой дом». Потом вопросы из зала. Первый вопрос: вы еврей?

В 66-м Симонов пишет индивидуальное письмо против реабилитации Сталина. А в 73-м подписывает коллективное письмо против Солженицына. Но в 74-м, когда летит из Испании, в руках у своей переводчицы увидит «Архипелаг ГУЛАГ». Скажет: «Вам не дадут провезти. Давайте мне». Провез. В Москве вернул. Симонов был против издания «Доктора Живаго» Пастернака. Но пробивает публикацию булгаковского «Мастера и Маргариты». Помогает пробивать спектакли в «Современнике» и в Театре на Таганке, содействует кинематографической судьбе Алексея Германа. И все годы думает и пишет о Сталине и его времени. Это огромный симоновский труд по преодолению собственных заблуждений. И главное, Симонов помогает решать житейские проблемы бывшим фронтовикам: больницы, квартиры, протезы, очки, неполученные награды.

К счастью, его никогда не называли крупным советским поэтом. Он был просто Симонов. И это большая литературная удача. Свой лучший цикл военной лирики «С тобой и без тебя», посвященный Серовой и начатый в 41-м, Симонов заканчивает в 1954 году:

 
Упреки поздно на ветер бросать.
Не бойся разговоров до рассвета.
Я просто разлюбил тебя. И это
Мне не дает стихов тебе писать.
 

1942

1942-й – самый отчаянный год войны. Захлебнувшееся наступление под Москвой, сдача Крыма, кровавый котел под Харьковом, отступление до Кавказа и Волги. 1942-й – год самых страшных человеческих потерь.

В Москве 1942 год начинается с оптимистической ноты. В результате контрнаступления в декабре 1941 года немцы отброшены от столицы. К началу 1942-го Сталин уже пережил два собственных кризиса: один – в момент начала войны, второй – когда немцы подошли вплотную к Москве. Кризисы в прошлом. Сталин поглощен аналогией с 1812 годом: враг разбит, теперь его надо преследовать и окончательно разгромить. После победы под Москвой Сталин теряет всякий интерес к вопросу об открытии Великобританией и США второго фронта. С 16 по 20 декабря 1941 года в Москве с визитом находится министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден. Всего через десять дней после начала советского наступления под Москвой Сталин на переговорах с Иденом начинает разговор о послевоенном мироустройстве. Сталин требует от Англии признания довоенных западных границ СССР, то есть подтверждения территориальных приобретений, полученных СССР в соответствии с секретными протоколами к договору между СССР и гитлеровской Германией. Если Англия согласится подтвердить советские завоевания в Восточной Европе, то Сталин готов снять требование об открытии второго фронта. Сталин говорит: «Наши войска могут в близком будущем вновь занять Балтийские государства». Через две недели, 5 января 1942 года, в Ставке обсуждается план общего наступления Красной армии. Суть плана излагается 10 января 1942 года в сталинском директивном письме: «Обеспечить полный разгром гитлеровских войск в 1942 году». Сталин действительно планирует закончить войну в 42-м. Вспоминает генерал-полковник Белов:

«В Ставке ослабло критическое отношение к обстановке, многое представлялось в слишком розовом цвете. Разрабатывая гигантские планы, Ставка не учитывала реальную действительность».

К середине января Красная армия переходит в наступление на тысячекилометровом пространстве от Балтийского моря до Черного. 23 февраля 1942 года Сталин в праздничном приказе пишет:

«Инициатива теперь в наших руках. Потуги разболтанной ржавой машины Гитлера не могут сдержать напор Красной Армии».

Главная советская операция – стратегическое наступление с целью полного разгрома немецкой группы армий «Центр» на Ржевско-Вяземском плацдарме. Участвуют войска Западного фронта, командующий Жуков, и Калининского фронта, командующий Конев. Это продолжение контрнаступления, начатого под Москвой 5 декабря 1941-го. Продолжение без паузы. Войска без отдыха.

Гитлер потрясен событиями под Москвой, он отстраняет фельдмаршала Браухича и берет на себя непосредственное руководство сухопутными силами. И его не отпускают мысли о судьбе наполеоновской армии.

Зима, отсутствие быстрой победы, моральный слом. У Гитлера ощущение, что его войска на грани наполеоновской катастрофы. Его первый приказ – о запрещении самовольного отхода. Стоп-приказ. Для Гитлера 1942 год – последний шанс овладения Россией. Соединенные Штаты уже вступили в войну. Пока они поглощены собственными проблемами с Японией и, хотя оказывают СССР существенную материальную помощь, еще не открыли второй фронт. Но вскоре против Гитлера заработают две трети мировой промышленности и сырьевых ресурсов. И эта простая арифметика будет означать неминуемое поражение Германии. 1942 год – последний шанс на выигрыш.

В январе 1942 года температура минус 35–40. Снегопады. Снег до метра глубиной. Такой зимы в России не было 140 лет.

Советское контрнаступление идет без пауз весь декабрь. Освобождены:

7 декабря – Яхрома

8 декабря – Красная Поляна

11 декабря – Истра

14 декабря – Ясная Поляна

15 декабря – Клин

16 декабря – Калинин

19 декабря – Таруса

20 декабря – Волоколамск

26 декабря – Нарофоминск

30 декабря – Калуга

17 января – Руза

20 января после трехдневного штурма взят Можайск.

22-го отбита Уваровка – последний опорный пункт немцев на территории Московской области.

Ржев, в 200 километрах от Москвы, возьмут только в марте 43-го. В битве за Ржев погибнет почти полмиллиона.

В январе 1942-го наши войска, наступающие от Москвы, измотаны. Запасы продовольствия ограниченны. Наступление выдыхается. Однако 29 января командование Западного фронта ставит задачу – «наступательными действиями продолжать изматывать противника».

В мемуарах маршала Рокоссовского, издания 1990 года, будет комментарий к той поставленной задаче. В предыдущих изданиях этот комментарий был изъят. Рокоссовский пишет:

«Наступательными действиями мы изматывали свои войска во много раз больше, чем вражеские. Это изматывание было выгодно противнику, а не нам».

Маршал артиллерии Воронов невесело пошутил:

«Наше счастье, что силы советского тыла неисчислимы».

1 февраля Ставка требует завершения разгрома группы армий «Центр». Задача эта решена не будет. В учебниках по военному искусству Ржевско-Вяземская операция называется «незавершенной». Маршал Рокоссовский назвал ее «наступательной затеей». «Наступательные бои, – вспоминал он, – пожирали людей, как пламя сухую траву». Жуков в 1966 году на встрече в редакции «Военно-исторического журнала» скажет:

«Ну, шапка была набекрень у всех тогда – и я недооценил состояние Вяземской группировки противника».

Общие потери Калининского и Западного фронтов с 8 января по 20 апреля 1942 года составили 776 тысяч 889 человек. Калининский фронт Конева положен практически целиком. 341 тысяча 227 погибших. Остальные 435 тысяч 662 человека погибли на Западном, Жуковском, фронте.

20 апреля Ставка приняла решение о переходе Западного и Калининского фронтов к обороне.

Немецкий генерал Гальдер 20 апреля записал в дневнике: «Обстановка: поразительно спокойно».

Неделей раньше, 12 апреля 1942 года, Клавдия Шульженко впервые исполнила песню «Синий платочек» с новыми словами. Песня эта довоенная, автор музыки Ежи Петербургский – поляк, оказавшийся в СССР после раздела Польши по пакту Молотова—Риббентропа. Ему же принадлежит и знаменитый романс «Утомленное солнце нежно с морем прощалось». До войны «Синий платочек» исполняли Лидия Русланова и Изабелла Юрьева. Шульженко этот предвоенный хит из чужого репертуара исполнять категорически отказывалась.

В 42-м на Волховском фронте к Шульженко подходит 22-летний лейтенант Михаил Максимов и, краснея, говорит, что написал новые слова для «Синего платочка». Она обещает почитать. Шульженко обладала поразительным чутьем, ощущением того, что необходимо ее слушателю. Она исполнила песню в тот же день, как прочитала стихи. Через месяц вся передовая и весь тыл знает эту новую песню. Командиры рот, совсем мальчишки, уже поднимают на штыках куски синего полотна и с криком «За синий платочек!» идут в атаку. Что касается крика «За Родину! За Сталина!», то солдаты так никогда не кричали. Солдаты, поднимаясь в атаку, кроме матерных слов, ничего не кричали. А вот командирам и политработникам, поднимавшим их в атаку, было приказано выкрикивать официально утвержденный лозунг – и никаких вариаций, никакой отсебятины, только «За Родину! За Сталина!». Так что подниматься в атаку «За синий платочек» – это политическое преступление.

В блокадном Ленинграде Клавдия Шульженко с мужем, известным эстрадным артистом Владимиром Коралли, с отцом и сыном живут в подвале Дома офицеров. Здесь проживут до середины 1943-го года, отсюда ездят на концерты. До войны Шульженко с мужем возглавляли джаз-оркестр. С началом войны коллектив становится Ленинградским фронтовым джаз-ансамблем. Все артисты аттестованы как добровольцы. Всем выдана военная форма. На одном из первых же фронтовых концертов у летчиков Шульженко попросили, чтобы она выступала в своих концертных платьях, как до войны.

С первых же концертов на передовой выяснилось, что слушатели, которым через несколько часов предстоит идти на смерть, больше всего хотят слушать лирику. Лирика была коньком Шульженко, за это ее любила публика и за это же к ней была недоброжелательна критика. И до войны, и долго после войны. Классиком эстрады Шульженко сделают очень поздно, в конце 60-х.

Шульженко говорила: «Не могу я петь „Широка страна моя родная”».

Поэт Павел Леонидов, автор многих песен Шульженко, пишет: «Она героическая актриса, раз ей удалось все пятьдесят лет петь только про любовь».

В Ленинграде Шульженко дебютировала не где-нибудь, а в Мариинке. Это был сборный концерт 5 мая 1928 года. Цвет ленинградской культуры. После танца уже знаменитого Вахтанга Чабукиани конферансье объявил: «Товарищи! У меня для вас сюрприз. В Харькове я отыскал совершенно необыкновенную девушку. Впервые и единственный раз, проездом, – Клавдия Шульженко!» Она спела шесть песен. Зал словно взбесился. Она смущенно выходила на поклоны. Тогда еще не родился ее знаменитый глубокий, фирменный в пояс поклон. Высокий молодой человек за кулисами сказал ей с улыбкой: «Уж и не знаю, как после вас выступать. Предупреждать надо». Это был Николай Черкасов.

Потом она пела в кинотеатре «Титан». На Невском. Тогда это была серьезная работа. Выступали артисты с именами. Публика часто шла больше на концерт, чем на фильм. Шульженко тогда не любила кино. Обожала только Чаплина. У Шульженко появилась своя публика. На афишах ее имя печаталось крупными буквами. Сложились дружеские отношения с Утесовым. Иногда по вечерам играли в преферанс с Утесовым и 24-летним Дмитрием Шостаковичем. Шостакович был самым азартным в этой компании. Он пишет для нее две песни: «Ах, как приятно вечерком» и «Милый, видишь там и тут». А потом Утесов решил, что Шульженко должна сняться в главной роли в фильме «Веселые ребята». Но, как известно, звездой этого фильма и советского кинематографа стала совсем другая женщина.

За год до войны преддипломную практику в Ленинграде проходит студент операторского факультета Государственного института кинематографии 22-летний Жора Епифанов. Купив лишний билетик, он попадет на спектакль «Скорая помощь» в сопровождении джаз-ансамбля Шульженко и Коралли. Сюжет спектакля показался молодому оператору глупым. Он собрался уходить. Но тут на сцене появился огромного размера патефон, крышка открылась. На медленно вращающемся диске – стройная молодая женщина в темном платье, обтягивающем ее отличную фигуру, со светлыми короткими волосами. Она улыбалась зрителям, а потом запела. Она делала неожиданные паузы, иногда почти шептала. Зал слушал, замерев. Епифанов поинтересовался, кто такая Шульженко. Его не поняли. Она уже была гордостью Ленинграда.

Епифанов стал скупать ее пластинки. А потом рискнул отправить ей открытку и поздравить с Днем Военно-морского флота. Открытки со своими инициалами «Е. Г.» он будет посылать ей 17 лет. И во время войны, когда будет фронтовым кинооператором. Они встретятся в 1957 году. И у них будет семь лет очень яркой, поздней любви. Через двенадцать лет после их разрыва, 10 апреля 1976 года, состоится последний концерт Шульженко – в Москве, в Колонном зале. Она выйдет с платком синего цвета, зал встанет и семь минут будет аплодировать. Знатоки говорят, этот концерт был лучшим за 50 лет ее жизни на эстраде. Без всяких скидок на возраст. В ложе сидел Утесов. Епифанов сидел в ложе для телевизионщиков. Она пела песню на стихи Евтушенко «А снег повалится». Мужчины в зале плакали, опустив седые головы, женщины с восторгом смотрели на нее в ее голубом платье. Епифанов едва не потерял сознание. Она сделала свой невероятно пластичный поклон. Епифанов выскочил из зала. Она запела свою знаменитую песню «Три вальса».

«Помню первый студенческий бал…» – произнесла она, взглянула туда, где сидел Епифанов, не увидела его и забыла текст. И забормотала что-то. Она забыла текст песни, которую пела двадцать с лишним лет, потому что вдруг не увидела его в зале. Кто-то мог подумать, что это было первое проявление старости. Но это не было никакой старостью. Она уже пела дальше. Епифанов вернулся в зал, сидел и думал, что в 70 лет так петь невозможно.

Впервые Клавдия Шульженко поет «Синий платочек» для тех, кто работает на дороге, идущей по Ладожскому озеру из блокадного Ленинграда на Большую землю. Спустя годы академик Дмитрий Лихачев напишет, что «эту ледовую дорогу называли „дорогой смерти”, а вовсе не „дорогой жизни”, как сусально назвали ее наши писатели впоследствии». Немцы ее держали под обстрелом, дорогу заносило снегом, машины проваливались в полыньи. В одних машинах – женщины, в других – дети. Бывало, машина с детьми проваливается под лед.

Дети тонут. Машина с женщинами объезжает полынью и мчится дальше, не останавливаясь. Несчитано людей здесь погибло, несчитано сошло с ума.

Блокада началась 8 сентября. В тот вечер над городом поднялось замечательной красоты облако. Оно росло и розовело в лучах заката. Это было облако муки. Потом его заволокло дымом горящего масла. Это немцы разбомбили Бадаевские продовольственные склады. После пожара было объявлено, что погибла основная часть продовольственных запасов города. Резко вводятся ограничения на распределение продуктов. Хотя Бадаевские склады не единственные в городе.

В первые месяцы войны была реальная возможность пополнить продовольственные запасы города. Микоян, отвечавший за снабжение армии продовольствием, пишет: «Многие эшелоны, шедшие на запад, не могли прибыть к месту назначения, поскольку их адресаты оказались на захваченных врагом территориях. Я дал указание переправлять эти составы в Ленинград».

В это время Сталину позвонил секретарь Ленинградского обкома Жданов. Жданов сказал, что все ленинградские склады забиты, и просил не направлять к ним продовольствие сверх плана. Микоян пишет: «Сталин дал мне указание не засылать ленинградцам продовольствие сверх положенного без их согласия». Их – то есть Жданова.

2 сентября рабочая норма хлеба – 600 граммов, детская – 300

9 сентября рабочая норма – 500 граммов хлеба, детская – 300

1 октября рабочие получают 400 граммов, все остальные – 200

20 ноября рабочая норма хлеба – 250 граммов, для остальных – 125

Осенью 1941-го город наполняется новыми людьми: в него бегут из пригородов. Крестьян в город не пускают. Крестьяне стоят кольцом вокруг города вместе со скотом и плачущими детьми. Ленинградцы сначала ездили к ним за молоком и мясом. К зиме 1942 года все эти люди вымерзли. Потом вымерзли те беженцы, которые пришли без вещей и которых пустили в школы и общественные здания.

Потом умирают те, кто переместился из южных районов города. Была в Ленинграде такая «внутренняя эвакуация». Немцы внезапно подошли к Путиловскому заводу. Семьи рабочих рано начали голодать. У них не было ничего, на что можно было бы выменять дополнительную еду. И они быстро умерли.

Хорошо живут дворники. Они забирают карточки у умирающих, получают их на эвакуированных, собирают вещи в опустевших квартирах, меняют их на еду.

Когда немцы подходят вплотную к Ленинграду, начинается смертельная паника среди еврейского населения. Предшествующая эпоха доносов дает о себе знать. Проявляется страх перед соседями, перед коллегами по работе. В буфете Пушкинского Дома, где общаются и пьют кипяток, известный специалист по русской литературе XVIII–XIX веков Григорий Гуковский неожиданно громко начинает рассказывать, что по матери он русский, что он православный. Страх становится болезненным. Филолог Александр Израилевич Грушкин появляется в буфете в фуражке набекрень, в рубахе, подпоясанной кавказским ремешком, отдает всем честь. Говорит, что может выдать себя за армянина.

Немецкая разведка вплоть до зимы 1941 года сообщает о росте антисемитизма в Ленинграде, о случаях нападения на женщин-евреек в очередях за хлебом и о пассивности милиции, которая предпочитает не вмешиваться. Антисемитизм – крайнее, животное проявление общего озлобления в городе первой блокадной осенью 1941-го. Общее озлобление настолько сильно, что власть опасается массовых выступлений рабочих. Когда начнется блокадная зима, люди останутся наедине с собой, и жизнь и смерть утратят национальную окраску.

Когда ленинградцы получали хлеб, всегда просили «довесочки». Эти довесочки тут же съедали. Развилось особое блокадное воровство. Особенно страдали от голода дети. Мальчишки выхватывали у людей полученный хлеб и даже не пытались бежать. Они падали на хлеб и ели, ели, ели. Настоящие воры поджидали в подъездах. Они отнимали продукты, карточки, паспорта. Кроме того, появились банды организованных спекулянтов. В основном из служащих торгово-снабженческих организаций. Управление НКВД по городу Ленинграду фиксирует содержание писем ленинградцев.

Фрагмент письма:

«Есть люди, которые голода не ощущали и сейчас с жиру бесятся. Каждая кухарка, работающая в столовой, имеет теперь золото. Или взять военных, которые работают в городе при штабах. Приезжают на машинах домой, привозят продукты и пьянствуют».

В сводке НКВД указывается:

«За последние десять дней подобных писем зафиксировано 10 820, что составляет одно сообщение на 70 жителей Ленинграда».

Машины, которые идут в город по льду Ладожского озера, везут хлеб, сало, мясо, крупу, сахар. Кто-то эти тысячи тонн продуктов распределяет. Писатель Юз Алешковский:

«В те времена за кружок краковской колбасы получали Левитана, Сомова, Кандинского. За килограмм шпика – Рублевскую икону получить было можно».

В блокаду на распределении продуктов составлялись отменные коллекции.

Наконец, Смольный.

Из воспоминаний Геннадия Петрова. Он в войну служил в кухонной команде Смольного. В 43-м уйдет на фронт. Его мать, Дарья Петровна, работала в правительственной столовой. В южном крыле Смольного находилась столовая для аппарата горкома, горисполкома и завотделами. Была еще так называемая делегатская столовая для рядовых работников. Каждую столовую обслуживали свои люди, имевшие определенный допуск.

В столовой для аппарата хлеб лежал ненормированно. В середине ноября его начали растаскивать. Были карточки на завтрак, обед и ужин. Это карточки дополнительно к тем, что были у рядовых ленинградцев. Обед всегда из трех блюд. Сахар, булочки, пирожки.

А в правительственной столовой в северном крыле было абсолютно все. Фрукты, овощи, икра, пирожные. Пекарня выпекала торты. У Жданова и председателя Ленгорисполкома Попкова был свой повар.

Обслуживающий персонал приносил домой из столовой мясо, рыбу, масло, картошку. Военные, охранявшие Смольный, были голодные. Те, кто работал на кухне, отскребали корку с котлов и отдавали военным эти поскребыши или остатки супа. Геннадий Петров вспоминает:

«Мы устроили нашу соседку Олю в Смольный маникюршей. Жданов делал маникюр. В Смольном было все – и электричество, и вода, и отопление, и канализация».

В городе ничего этого не было.

Из воспоминаний дочери блокадницы: «В детстве мама рассказывала мне, что во время блокады у Смольного всегда можно было выменять у „партийцев”, как она говорила, на колечко или сережки луковичку или банку тушенки».

Из воспоминаний: «После войны я спросил у своего приятеля, проведшего детство в блокаде, про голод. „Голод? – удивился он. – Мы питались нормально. Никто от голода не умирал”».

Мать этого человека работала в Смольном. Он жил в охраняемом доме и всю блокаду гулял только во дворе дома. В город его не выпускали. Он ничего не видел и не знал.

Еще ранней осенью по квартирам ходили люди и спрашивали: «Не хотите продать собачку в надежные руки?» Осенью уже солили впрок собачье мясо. Было ясно, что будет голод. Но истинных масштабов его никто представить себе не мог. Зимой одна кошка будет стоить от 100 до 250 рублей. Собака среднего размера – 300 рублей. Но в ноябре ни кошек, ни собак, ни птиц на улицах города уже нет. Из письма:

«Мы с папой съели двух кошек, их так трудно найти и поймать. Все смотрим собачку, но их совсем не видно».

Из воспоминаний:

«Мне удалось добыть карточки в диетстоловую на Павловской улице. Некоторые голодающие приползали к столовой. Других втаскивали на второй этаж. Третьи не могли закрыть рот, и из открытого рта сбегала слюна на одежду. Женщины в столовой не ели. Они несли еду детям или тем, кто уже не мог ходить. В один бидон брали все: две ложки каши и суп. Суп – одна вода».

Матери умирали раньше детей. Они отдавали детям свои куски и умирали.

Из блокадного дневника учителя географии Винокурова, март 1942-го:

«Один человек простоял в очереди в столовой около двух часов, получил по карточке суп и кашу. Суп ему удалось съесть, а каша осталась. Официантка обнаружила, что он умер. Люди, собравшиеся вокруг, не расходились. Всех интересовало, кому достанется каша».

Автор этой записи, учитель Винокуров, расстрелян. Его дневник фигурировал в качестве обвинительного документа.

В научных учреждениях города идет массовое «сокращение штатов». Увольнение равносильно смертному приговору. Уволенный лишается карточек. Но и многие сотрудники карточек не получали. Около Музея антропологии и этнографии – академическая столовая. Те сотрудники, у которых нет карточек, приходили туда лизать тарелки. Уходя из столовой, многие не могли застегнуть пуговицы у пальто. Первыми отмирают те мышцы, которые меньше работают. Поэтому ноги служили до последнего.

Но самым последним умирал мозг. Когда переставали действовать руки и ноги, не было сил закрыть рот, когда темнела кожа и обнажались будто смеющиеся зубы, мозг продолжал работать. Люди, едва держа карандаш, писали философские сочинения, свободно мыслили, рисовали, заканчивали докторские диссертации. Они проявляли необыкновенную внутреннюю твердость, умирали тихо, но не сдавшись. Это то, что называют мученичеством.

По улицам города лежали трупы. У трупов, лежащих на улицах, отрезали мягкие части. Тот, кто обрезал труп, редко ел это сам. Он либо продавал это мясо, либо кормил им своих близких, чтобы сохранить им жизнь. Академик Лихачев пишет: «Когда умирает ребенок и знаешь, что его может спасти только мясо, отрежешь у трупа».

Были подонки, которые убивали людей на продажу. Детей в Ленинграде боялись отпускать на улицу даже днем.

В феврале 42-го больше умирали мужчины. Женщины начали умирать в марте.

Отец Клавдии Ивановны Шульженко умер от голода в подвале Дома офицеров как раз в феврале 42-го. Клавдия Ивановна отказывалась везти отца на санках и хоронить без гроба. Похоронная команда выставила условие: полкило сала и бутылка спирта. Начальник ленинградского Дома офицеров на четвертый день нашел то, что требовали могильщики.

Трупы умерших от истощения были такие сухие, что могли лежать долго. Семьи умерших часто не хоронили своих: они получали на них карточки. Страха перед трупами не было, слез тоже не было. Отец Клавдии Ивановны Шульженко был похоронен на Серафимовском кладбище в гробу, что было почти чудом для ленинградской зимы 1942-го. Серафимовское кладбище, как и Пискаревское, все сплошь было в братских могилах. С июля 41-го по июль 42-го на кладбищах города вырыты братские могилы общей длиной 20 километров.

В поликлиниках, где выдавали свидетельства о смерти, диагноз «от голода» не записывали, придумывали разные болезни. Таков был приказ.

Начальник государственной санитарной инспекции Ленинграда Никитин предлагал производить массовое сжигание трупов в кострах. До костров дело не дошло. С февраля 1942 года трупы стали сжигать в печах Ижорского и 1-го кирпичного заводов.