Текст книги "Погибель Империи. Наша история. 1941–1964. На пике"

1946

1946 год. Мы – победители. Страна выиграла войну. Война была страшнейшая, и именно поэтому все ждут невероятных перемен к лучшему.

Надо сказать, иллюзии по поводу послевоенной жизни проявились еще в самом начале войны. Разговоры о будущем начинаются еще в поездах, идущих в эвакуацию. Советские писатели, лояльные власти, в поездах, идущих на восток, становятся так откровенны, что пугают едущих с ними родственников. Из сообщений НКВД:

Иосиф Уткин, поэт, говорит:

«У нас такой же страшный режим, как и в Германии. Все и вся задавлено. Мы должны победить немецкий фашизм, а потом победить самих себя».

Федин, писатель:

«Теперь должна наступить новая эпоха, когда народ больше не будет голодать, не будет все с себя снимать, чтобы благоденствовала какая-то кучка большевиков. Я боюсь, что после войны вся наша советская литература будет просто зачеркнута. Нас отучили мыслить».

Погодин, драматург:

«Так дальше не может быть, так больше нельзя жить, так мы не выживем».

Даже Алексей Толстой говорит: «Народ, вернувшись с войны, ничего не будет бояться».

«Нас ждут необыкновенные дни, – в эвакуации в Ташкенте повторяет Анна Ахматова. – Вот увидите, будем писать то, что считаем необходимым. Возможно, через пару лет меня назначат редактором ленинградской „Звезды”. Я не откажусь!»

Анну Андреевну Ахматову в обслуживании власти заподозрить нельзя. Она стоит особняком. Поэтому ее иллюзии особенно горестны. Ее предсказание сбудется лишь в одном: имя Ахматовой в советской истории действительно окажется туго завязанным с ленинградским журналом «Звезда». И произойдет это, как она и сказала, через пару лет. В 1946 году.

Существует составленный самой Ахматовой список ее публичных выступлений. Их тридцать одно за всю ее жизнь. Двенадцать из них приходится на первое полугодие 1946 года. Ее выступления проходят в Ленинграде и в Москве. Проходят триумфально. 3 апреля 46-го – знаменитый вечер московских и ленинградских поэтов в Колонном зале Дома Союзов. Из воспоминаний историка театра Виленкина:

«Какое же это было торжество! Сколько здесь собралось в этот вечер военной и студенческой молодежи, как забиты были все входы в зал, как ломились хоры и ложи от наплыва этой толпы юношей и девушек с горящими глазами. Каким единством дышал зал, вымаливая у Ахматовой еще, еще и еще стихи». Из воспоминаний Любимовой, знакомой Ахматовой: «Когда она стала читать, все в зале встали и так и слушали ее стоя».

Из воспоминаний Эренбурга, у которого Ахматова была два дня спустя: «Когда я упомянул о вечере, она покачала головой: „Я этого не люблю. А главное, у нас этого не любят”». Но в те же апрельские дни Ахматова выступает в Московском университете, в Доме актера, в Центральном офицерском доме летчиков. Она шесть сеансов позирует художнику Сарьяну.

На войне все мечтали выжить и поглядеть, какой будет жизнь. До войны государство долгие годы подавляло человеческую личность. К войне страна была катастрофически не готова. Именно поэтому война предъявила невероятно высокие требования к каждому. Война проявила личность и позволила каждому ощутить себя гражданином. Писатель Вячеслав Кондратьев устами своего героя потом скажет: «На войне я был до необходимости необходим. Там такое чувство было, словно ты один в своих руках судьбу России держишь».

Кроме того, война дала людям массу информации. Прежде всего об их собственной стране. На фронте встретились люди из разных социальных слоев, которые в мирной жизни не пересекались. Многие горожане впервые на фронте от крестьян узнали правду о голоде в деревне, о том, что собой на самом деле представляет колхозная жизнь. Вместе с мобилизованными заключенными пришла информация из лагерей. Привычное для сталинских предвоенных лет массовое недоверие было и на фронте, и все-таки, как свидетельствуют фронтовики, разговоры велись достаточно откровенные. Когда армия перешагнула границу СССР, вошла в Европу, миллионы людей без подготовки столкнулись с иной, вообще неведомой им жизненной культурой. Это был психологический шок. Советские люди получили неожиданную возможность сравнивать. Но для переживания и осмысления полученного на войне опыта не будет ни времени, ни сил. Послевоенная жизнь – это новая борьба за выживание. Это на фронте казалось, что после последнего выстрела наступит счастье.

Фронтовики ищут работу, но часто не находят ее по своей довоенной специальности. Те, кто ушел на фронт со школьной скамьи, кроме войны, вообще ничего не знают. С жильем совсем плохо. Наваливаются болезни. В Советской армии – единственной из всех участвовавших в войне – отпуска военнослужащим не давали. Только по ранению. Крайнее физическое и психическое истощение дает о себе знать сразу после войны.

После войны – два миллиона инвалидов. Руководители предприятий и учреждений, как правило, отказывают им в приеме на работу. На пенсию, положенную фронтовику-инвалиду, прожить невозможно. Они, спасшие Родину, нищенствуют на вокзалах, на базарах, у церквей.

Общение между фронтовиками, связанными теперь еще и послевоенными проблемами, в 1946-м – это вопрос жизненной необходимости. На этот сложнейший социальный вопрос найден простой ответ. Это «Голубой Дунай». Такое народное название получают открытые после войны убогие пивные и закусочные, где фронтовики собираются вечерами, где они могут выговориться, где они просто находятся среди своих, где у всех общее прошлое. «Голубой Дунай» – последнее прибежище той особой свободы, которую люди ощутили на фронте.

Из дневника писателя Эммануила Казакевича:

«Я зашел в пивную. Два инвалида и слесарь-водопроводчик пили пиво и вспоминали войну. Один плакал, потом сказал: „Если будет война, я опять пойду”».

Про этих людей, про миллионы таких людей, пришедших в тяжелую, нищую послевоенную жизнь, большой писатель-фронтовик Виктор Астафьев скажет:

«На исходе лет вдруг обнаруживаешь: что и было в твоей жизни, чем можно гордиться, о чем печалиться, это она – война».

Для другой части людей, прошедших фронт, жизнь не будет исчерпана войной. Это те, кому повезет с работой, кто сумеет психологически восстановиться и найдет себя в новой жизни. И главное, это те, кто после фронта, прямо в гимнастерках, придут в институты и университеты и начнут учиться. Две половины фронтового поколения впоследствии будут плохо понимать друг друга.

Но в 1946-м власть боится самостоятельного сплочения людей, вышедших из войны. Власть запрещает даже официальные общественные организации ветеранов. Запрещает сразу после победы. В мае 1945-го председатель Совинформбюро Лозинский обратился к Молотову с предложением создать для ветеранов войны Совет маршалов и Общество Героев Советского Союза. Предложение отвергнуто.

Страх власти перед угрозой нового декабризма необыкновенно велик. Декабрьское восстание в России в 1825 году – следствие освободительного похода в Европу в финале войны против Наполеона. В 1945, в 1946 годах победителей в войне с фашизмом, вернувшихся из Европы, необходимо рассеять, смешать их с общей массой. На самом деле о декабризме и речи нет. «Мы не могли даже представить себе какой-либо другой системы», – говорит писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев.

Писатель-фронтовик Виктор Некрасов пишет:

«Увы, мы простили Сталину всё! Коллективизацию, тридцать седьмые годы, дни военных поражений».

Кадровый офицер и будущий диссидент Петр Григоренко говорит:

«Сомнения, стучавшиеся в душу накануне войны, исчезли. Сталин был снова для меня „великий непогрешимый вождь” и „гениальный полководец”. Таково обаяние победы, что эту чушь принимаешь за откровение. Меня не могло смутить ничто».

1945 и 1946 годы – это пик популярности Сталина. Из воспоминаний военного корреспондента Александра Авдеенко. Он пришел на Парад Победы с маленьким сыном. Он берет сына на руки. Тот видит Сталина. В тот день шел дождь. Мальчик спрашивает: «А Сталин не промокнет?» – «Нет, закаленная сталь не боится дождя». – «Папа, а почему Сталин не приказал Богу сделать нам хорошую погоду?»

Война – необыкновенно сильное массовое переживание. Война была так страшна, что исказила память о том, что было до нее. Если бы после всех безвозвратных потерь у людей спросили – как вы хотите жить после войны, они бы честно ответили – как до войны. Война оставила в памяти людей только хорошее, что было в довоенной жизни. А все остальное стерла. Такой вот подарок война сделала Сталину.

Поэтесса Маргарита Алигер пишет:

«Весной 1946-го Ахматова была бодра и спокойна. У нее просили стихи, печатали их, платили деньги. „Да, да, деньги, – говорила Анна Андреевна. – Это хорошо, что деньги. Они ведь так нужны людям”.

Деньги ей нужны были, чтобы раздавать нуждающимся знакомым».

Ахматова знает цену отсутствия денег. Ее не печатали шестнадцать лет подряд. С 1924-го по 1940-й. В 1924-м на Невском она встретит партийную советскую писательницу Мариэтту Шагинян, которая скажет: «Вот вы какая важная особа. О вас было постановление ЦК: не арестовывать, но и не печатать».

До запрета на публикацию Ахматова в присущей ей манере говорила, что не любит видеть в печати свои стихи: это все равно как забыть «на столе чулок или бюстгальтер». Но стихи – это и единственный доступный поэту вид заработка. Его у Ахматовой власть отбирает.

Из дневников писателя Константина Федина: «19 августа 1929 года. Был у Ахматовой. В ней что-то детски жалкое, очень несчастное и неприступное в то же время».

К этому времени крайняя бедность Ахматовой уже бросалась в глаза. В любую погоду она в старой шляпе и легком пальто. Только когда умерла ее приятельница, Ахматова получила завещанную ей старую шубу, в которой и ходила до самой войны.

От прежнего внешнего облика одной из ярчайших звезд русской поэзии Серебряного века – одна знаменитая челка и худоба. Она и в старой, ушедшей, жизни хвасталась: «В мою околоключичную ямку вливали полный бокал шампанского». А Осип Мандельштам до революции шутил: «Ваша шея создана для гильотины».

В 1929-м Константин Федин, глава Издательства писателей в Ленинграде, предпринимает отчаянную попытку издать двухтомник Ахматовой.

Федин полтора часа говорит с главным цензором Лебедевым-Полянским. Федин в дневнике напишет: «Нельзя назначать на цензорское место людей, которым место в приюте для идиотов». Стихи Ахматовой света не видят, публикации не подлежат.

С таким прошлым весна 1946 года кажется фантастической. Кажется, что война действительно что-то изменила в советской жизни. 8 марта в «Ленинградской правде» под рубрикой «Знатные женщины нашей страны» опубликована фотография Ахматовой.

В марте 1946-го подписана к печати ее книга «Стихотворения Анны Ахматовой. 1909–1945 годы». Тираж – 10 тысяч экземпляров. Ахматова уже держит в руках сигнальный экземпляр. Его привозит в Фонтанный дом посыльный из Гослитиздата. Вместе с посыльным приезжает корреспондент газеты «Вечерний Ленинград», который берет у Ахматовой интервью.

В 1946-м, кроме неожиданно удачной литературной жизни, у Ахматовой и в личной жизни счастье. Ее личная жизнь в 1946 году вся в ее сыне. Он вернулся с фронта и теперь с нею. Ее сын – это и сын расстрелянного в 1921 году поэта Николая Гумилева.

Она познакомилась с гимназистом Николаем Гумилевым в пятнадцать лет в сочельник в Царском Селе. Гумилев пять раз делал ей предложение, дважды из-за нее пытался покончить с собой. Соглашаясь выйти за него замуж, Ахматова сказала ему: «Не люблю, но считаю вас выдающимся человеком».

Они поехали в свадебное путешествие в Париж. Она была очень красива. На ней белое платье и широкополая соломенная шляпа с большим белым страусовым пером.

Это перо романтик и искатель приключений Гумилев привез из Абиссинии. Весна 1910 года. На Монпарнасе в богемном кафе «Ротонда» Ахматова знакомится с Амедео Модильяни. Или он с ней. Гумилев смотрит на них с отчаяньем. Он знает, что она сделает, как ей захочется. В 1910 году Ахматова и Модильяни встречаются несколько раз, зимой он пишет ей письма. В 1911-м они встречаются в Париже снова. Сидят в Люксембургском саду. Не на платных стульях, как принято, а на скамейке. Он беден и не признан. Ахматова пишет: «Он водил меня смотреть старый Париж за Пантеоном ночью при луне. Это он показал мне настоящий Париж». Она приходила к нему в мастерскую с алыми розами. Если его не было, бросала цветы в окно. Модильяни рисовал Ахматову. Рисунки дарил ей. Она говорит: «Они погибли в царскосельском доме в первые годы революции». Уцелел один. Модильяни умрет на год раньше, чем расстреляют Гумилева.

О Гумилеве Ахматова будет вспоминать охотно, хотя постоянное семейное житье было непосильно для двух поэтов от Бога.

На чьи-то похвалы в адрес стихов Ахматовой Гумилев говорил: «Вам нравится? Очень рад. Моя жена и по канве прелестно вышивает». «Каждый талантливый человек должен быть эгоистом, – говорит Ахматова. – Исключения я не знаю. Талант должен как-то ограждать себя». При этом она со словами «Николай, нам надо объясниться» безудержно ревнует, а он намеренно откровенен. Ахматова будет вспоминать: «Спрашиваю, куда идешь? – На свидание к женщине. – Вернешься поздно? – Может быть, и не вернусь. – Перестала спрашивать».

«А она так хороша. Идет в черном котиковом пальто, тонкая, высокая, с гордым поворотом маленькой головки. Нос с горбинкой, темные волосы на лбу пострижены короткой челкой, на затылке подхвачены высоким испанским гребнем. Глаза суровые». Такая она, по воспоминаниям, в 1915 году, когда ходила навещать георгиевского кавалера Гумилева в госпитале.

Тогда их брак уже не существует. Даже сын их не сблизил.

Гумилев говорит: «Мы из-за него ссорились. Левушку – ему было года четыре – Мандельштам научил идиотской фразе: „Мой папа – поэт, а моя мама-истеричка”. И Левушка однажды, когда в Царском Селе собралась поэтическая компания, вошел в гостиную и звонко прокричал заученную фразу. Я рассердился, а Анна Андреевна пришла в восторг и стала его целовать: „Умница, Левушка. Ты прав. Твоя мама – истеричка”».

Тогда она не знала и не могла знать, какой век придет на смену Серебряному.

Сына Ахматовой заберет к себе мать Гумилева.

До 1929 года он проживет в глуши, вблизи бывшего гумилевского имения в Тверской губернии. Лев Гумилев приедет в Ленинград через восемь лет после расстрела отца. Ахматова все это время в Ленинграде. Три года прожила в общежитии для ученых во флигеле Мраморного дворца. До 1922-го она замужем за Владимиром Шилейко, фантастическим ученым, знатоком 52 языков, специалистом по Древней Ассирии. Шилейко – приятель Гумилева.

Гумилев говорит: «Я плохой муж. Но Шилейко катастрофа, а не муж».

В 1919 году Ахматова в разваливающихся ботах еле тащит на плече мешок с картошкой. Останавливается отдышаться. Какая-то женщина подает ей милостыню: «Прими, Христа ради!»

Ахматова продавала ржавую селедку, которую выдавали на прокорм писателям. Ее видел поэт Владислав Ходасевич. На деньги от селедки покупала чай и курево, без которых не мог Шилейко.

Про себя говорила: «Скоро встану на четвереньки или с ног свалюсь».

В 1921-м весной она пришла в издательство «Всемирная литература», чтобы получить членский билет Союза поэтов. Председатель Союза поэтов Гумилев. Он занят. Он разговаривает с Блоком. Когда освободится, попросит извинения у Ахматовой за ожидание.

Она ответит: «Ничего, я привыкла ждать». – «Меня?» – удивится Гумилев. «Нет, в очередях».

Гумилев спросит, почему она редко выступает. Она скажет правду: Шилейко запрещает. Гумилев не поверит: он убежден, что Ахматовой никто ничего запретить не может.

Об аресте Гумилева она узнает на похоронах Блока. А от Шилейко она уже к тому времени уйдет. Шилейко чрезвычайно ревнив. Ревновал ее и к мужчинам, и к стихам. Рукописью сборника «Подорожник» разжигал самовар, запрещал читать стихи на публике, писать стихи запрещал. Об этом ее стихи, посвященные ему. В конце жизни будет вспоминать о браке с Шилейко почти весело и с признательностью. Ахматова ушла от Шилейко к молодому композитору Артуру Лурье.

Лурье щеголяет близостью с Ахматовой. Живут они на Фонтанке втроем с Ольгой Судейкиной, знаменитой танцовщицей, актрисой, художницей.

В 1922-м Лурье бросит свою должность замзавотделом Наркомпроса и уедет на пароходе за границу. Будет умолять Ахматову приехать к нему. «Приеду. Приеду, – отвечает она, – следующим пароходом». Ахматова говорила, что Лурье дал название ее пятой книге, которого она все не могла найти. Они шли по улице, на фронтоне одного из домов было высечено: «ANNO DOMINI». Лурье сказал: «Вот название». Сборник стихов Ахматовой так и будет озаглавлен.

Первое стихотворение в нем – «Петроград. 1919». В нем строки:

 
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома.
 

Пастернак видел Ахматову, когда она провожала Лурье на причале. В это время из России еще приоткрыто окно в Европу. Ахматова никуда не уехала.

Существует письмо Марины Цветаевой Анне Ахматовой от ноября 1926 года из Франции:

«Пишу Вам по радостному поводу Вашего приезда. Хочу знать, одна ли Вы едете или с семьей (мать, сын). Но как бы Вы ни ехали, езжайте смело. Напишите мне тотчас: когда – одна или с семьей – решение или мечта».

Про себя, про свой отъезд мечты у Ахматовой точно не было. Решение также не пришло.

Сына она никуда не отправила. В 1929 году ее сын, Лев Гумилев, приезжает из провинции в Ленинград, в квартиру в Фонтанном доме, где живет Ахматова со своим мужем искусствоведом Пуниным. Хотя это не совсем точно, потому что в этой квартире живет вся большая бывшая семья Пунина.

Семья Пунина – это его бывшая жена Анна Евгеньевна Аренс, дочка Ирина, мачеха Пунина Елизавета Антоновна, домработница Аннушка с сыном Женей. Кроме того, Анна Евгеньевна со временем берет к себе своего отца Евгения Ивановича Аренса. Время от времени здесь же проживает брат Пунина Александр с женой и дочерью. С 1935 года здесь же живет племянник Анны Евгеньевны Игорь. Когда дочка Пунина выйдет замуж, ее муж также поселится в этой квартире. Здесь же родится их дочка. В некоторые годы в квартире проживает еще и сестра Анны Евгеньевны Зоя Евгеньевна с дочерью, а также оставшаяся без крова вдова художника Львова Августа Ивановна с дочкой Ириной и внуком Алешей.

В начале 30-х сын домработницы Аннушки Женя женится и приведет сюда жену Татьяну Ивановну. Она первым делом отправляет свою свекровь в богадельню. Скоро у них родятся сыновья, Валя и Вова. Татьяна Ивановна считает себя правящим классом и занимает бывшую столовую. Вот в этой компании и живут Ахматова и ее сын. Татьяна Ивановна часто становится перед Анной Андреевной руки в боки и говорит: «А я на тебя в Большой дом донесу». Большой дом – это Ленинградское управление НКВД.

Денег в пунинской семье катастрофически не хватает. Ахматову не печатают, и она вынужденно живет на иждивении Пунина и его бывшей жены. У Ахматовой только случайные заработки. Переводит письма Рубенса. Становится профессиональным исследователем Пушкина.

В 1930 году обращается с просьбой о пенсии. Под пенсией следует понимать условное денежное пособие.

Пунин плохо переносит безденежье. Становится болезненно скуп.

Он кричит в коридоре: «Слишком много людей у нас обедает». Ахматова вспомнит: «За столом Пунин как-то произнес такую фразу: Масло только для Иры». То есть для его дочери. Это было при моем Левушке. Мальчик не знал, куда глаза девать».

После окончания школы сына Ахматовой и Гумилева в университет не принимают. Он нанимается рабочим в научную экспедицию. Потом, уже из рабочих, принят на исторический факультет. Из воспоминаний доброй знакомой Ахматовой Эммы Герштейн о Леве Гумилеве 1935 года:

«Он стоял в коридоре в невозможном пиджаке и в брюках с огромными заплатами на коленях. Отрастил усы – татарские, тонкие, спускающиеся по углам рта. Он любит препираться в трамваях, чтобы последнее слово оставалось за ним. В своей мятой фуражке он выглядел бывшим офицером. Его ненавидели, но боялись из-за его дерзости».

В конце октября 1935-го Ахматова приезжает в Москву к Эмме Герштейн.

Анна Андреевна сидит на маленьком диване, со своим потрепанным чемоданчиком, говорит: «Их арестовали. Николашу и Леву».

Ее муж Николай Пунин и сын Лев Гумилев арестованы в Фонтанном доме 22 октября 1935 года.

Эмма Герштейн продолжает: «Она переночевала у меня. Я смотрела на ее тяжелый сон. У нее запали глаза и возле переносицы появились треугольники. Больше они не проходили. Она изменилась на моих глазах».

Наутро вышли, сели в такси. Водитель спрашивает, куда ехать.

Ахматова не слышит. Наконец она говорит: «К Сейфуллиной, конечно». Лидия Сейфуллина – советская писательница. На вопрос, какой адрес, Ахматова неожиданно кричит: «Неужели вы не знаете, где живет Сейфуллина?» До этого, наверное, никто никогда не слышал, чтобы Ахматова кричала. Кое-как поняли, куда ехать. Всю дорогу Ахматова вскрикивает: «Коля, Коля. Кровь». Она была в бреду. Через много лет Ахматова прочитает:

 
За ландышевый май
В моей Москве кровавой
Отдам я звездных стай
Сияние и славу.
 

Из этого стихотворения опубликовано одно четверостишие. Вместо «В моей Москве кровавой», в публикации – «В моей Москве стоглавой». Ахматова сочиняла это стихотворение в такси, когда ехала к Сейфуллиной. Лидия Сейфуллина в 1935 году имеет контакты в партийных верхах. Анна Андреевна пишет письмо Сталину. Пастернак также пишет Сталину в поддержку Ахматовой. Писатель Борис Пильняк везет Ахматову к комендатуре Кремля. Уже известно, кто передаст письмо Сталину. И чудо! Через несколько дней Николай Пунин и Лев Гумилев освобождены. Все поздравляют Ахматову с «царской милостью». А вскоре Ахматову снимают с нищенской пенсии, которую она некоторое время получала. В марте 1938-го ее сын вновь арестован.

Ахматова опять пишет Сталину. На этот раз письмо до адресата не доходит. Лев Гумилев к матери беспощаден. Он пишет ей: «Все на меня плюют, как с высокой башни».

Лев Гумилев не в состоянии выдержать избиений на допросах. После физических издевательств он говорит на допросе: «Мать неоднократно говорила мне, что, если я хочу быть ее сыном до конца, я должен быть прежде всего сыном своего отца». То есть Лев Гумилев под пытками говорит, что это мать призывала его к открытой борьбе против режима.

Ахматова как заведенная ходит с передачей в тюрьму. «Я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде, – потом напишет она. – Как-то раз кто-то "опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): «А это вы можете описать?» И Анна Андреевна сказала: «Могу».

Это слова из предисловия к «Реквиему».

Ахматовский «Реквием» – одно из мощнейших явлений русской гражданской лирики. И просто материнское проклятие сталинизму.

«Реквием» станет известен в начале 60-х, хотя опубликован в СССР не будет. «Реквием» попадет в самиздатовскую литературу, а не в ограниченно процеженно-разрешенную антисталинскую. У Ахматовой особая ненависть к Сталину. Ее ненависть всегда смешана с презрением. В 1962-м Ахматовой принесут еще в машинописном варианте «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Она будет говорить: «Нравится, не нравится – не те слова: это должны прочитать 200 миллионов». Она познакомится с Солженицыным. Она ему скажет: «Вы через короткое время станете всемирно известным. Это – тяжело. Я не один раз просыпалась утром знаменитой и знаю это».

В начале 60-х, при Хрущеве, сталинские репрессии официально обозначались нейтральной формулой «культ личности». Неофициально, разговорно, назывались «37-й год». Ахматова время сталинского правления характеризовала четко – террор.

Ахматова скажет:

«Достоевский думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить пятьдесят, сто человек – и вечером пойти в театр».

Сталинский режим ведет себя крайне изощренно. Приговор сыну Ахматовой Льву Гумилеву вынесен в августе 1939-го. А в сентябре Ахматовой неожиданно разрешено написать заявление с просьбой о приеме в Союз писателей. И ее принимают. В мае 1940-го после шестнадцатилетнего запрета выходит ахматовский сборник «Из шести книг». Начинаются разговоры, что сына Ахматовой скоро освободят. По одной из легенд, дочь Сталина Светлана любила Ахматову. На заседании секции литературы Комитета по Сталинским премиям Алексей Толстой предлагает выдвинуть книгу Ахматовой на Сталинскую премию. Предложение поддержано членами секции.

Однако вместо премии появляется докладная записка управделами ЦК ВКП(б) Крупина секретарю ЦК Жданову. Крупин пишет: «Стихотворений о людях социализма в сборнике нет. Издатели не разобрались в стихах Ахматовой, которая сама дала такое замечание о своих стихах: „Когда б вы знали, из какого сора/ Растут стихи, не ведая стыда”».

На первой странице докладной Жданов оставит резолюцию:

«Просто позор, когда появляются в свет такие, с позволения сказать, сборники. Как этот ахматовский „блуд с молитвой во славу Божию” мог появиться в свет?»

Вслед за этим следует постановление секретариата ЦК ВКП(б) «О сборнике стихов А. А. Ахматовой». Руководящие работники, виновные в издании книги, получают выговор. Сборник изъят. Сын не освобожден. При этом год спустя, в самом начале блокады, Ахматова вывезена из Ленинграда в числе немногих писателей по личному распоряжению Сталина.

В 1942-м в «Правде» опубликовано знаменитое ахматовское стихотворение «Мужество». В 1943-м в Ташкенте, где Ахматова в эвакуации, выходит ее сборник «Избранное». В 1944-м заканчивается срок заключения ее сына. Он уходит на фронт добровольцем. В 1943 и 1944 годах, несмотря на войну, разгрому подвергаются Довженко, Зощенко, Федин, Асеев, Сельвинский. Ахматову не трогают. Она вернется в Ленинград. Ее сын дойдет до Берлина и вернется живым. В 1946-м вслед за сборником с 10-тысячным тиражом подписывается к печати еще один. Тираж —100 тысяч.

Ахматова не выписывает газет. У нее нет радио. 20 августа 1946 года она зачем-то выходит из дома. Повсюду у заборов, у витрин, сгрудившись, стоят люди и друг у друга из-за плеча читают свеженаклеенные газеты. Ахматова говорит: «Я подумала – что-то случилось. Поднялась на цыпочки и вдруг из-за чужих спин и голов прочла свое имя». В газетах – текст постановления Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». В центре постановления два имени – Зощенко и Ахматова. Сталин лично правил текст. Слова «пошляки и подонки литературы» – это личная сталинская грубость. Им лично Зощенко и Ахматова названы «несоветскими писателями».

Вспоминает великая актриса Фаина Раневская, давний друг Анны Ахматовой:

«Помню, как примчалась к ней после „постановления”. В доме было пусто. Пунинская родня сбежала. Она молчала, я тоже не знала, что ей сказать. Она лежала с закрытыми глазами. Губы то синели, то белели. Лицо становилось багрово-красным и тут же белело. Хотела ее накормить. В доме не было ничего съестного. Я помчалась в лавку, купила что-то. Есть она отказалась. Мы обе молчали».

Президиум правления Союза писателей немедленно исключает Ахматову и Зощенко из своих рядов. Их лишают продовольственных карточек. Друзья Ахматовой организуют тайный фонд помощи Ахматовой. По тем временам это героизм. Новый, 1947 год Ахматова встречает у своей подруги Ольги Берггольц. Казалось, все тосты за здоровье Ахматовой произнесены. Но писатель Юрий Герман потребовал, чтобы все вновь наполнили бокалы. Все встали.

«Дорогая Анна Андреевна, – сказал Герман. – Мы вас очень любим и хотим, чтобы вы услышали это еще и еще раз. Вы для нас всегда были и навсегда останетесь великим русским поэтом. В русской поэзии были Пушкин, Лермонтов. Вы законная наследница их славы».

После постановления Ахматова задала Раневской вопрос: «Скажите, зачем великой стране, изгнавшей Гитлера, со всей ее мощной техникой, зачем им понадобилось пройтись всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?»

Этот ахматовский вопрос имеет конкретный ответ.

Первая половина 1946 года – это время активной борьбы между группировкой Берии—Маленкова и Ждановым. Берия и Маленков, за годы войны необыкновенно продвинувшиеся в аппаратной иерархии, в начале 1946 года теряют свои позиции. Берия снят с должности руководителя НКВД. Маленков теряет пост секретаря ЦК по кадрам.

Жданов – второй человек в партии. На месте Маленкова оказывается человек Жданова Кузнецов. В этой ситуации сторона Маленкова в лице начальника Управления агитации и пропаганды Александрова делает ход. Выдвигаются обвинения в провале идеологической работы в ленинградских журналах. Ленинград традиционно воспринимается как ждановская епархия. Сталин любит наблюдать за аппаратными схватками. Ахматова и Зощенко оказываются заложниками аппаратной игры. Но не только ее.

В постановлении 1946 года журналы «Звезда» и «Ленинград» обвиняются в том, что «они культивируют несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада». Это очевидный отголосок начинающейся холодной войны.

5 марта 1946 года в спортивном зале Вестминстерского колледжа в Фултоне, штат Миссури, бывший британский премьер Уинстон Черчилль уже произнес свою знаменитую речь.

Черчилль сказал:

«Люди должны быть защищены от двух главных бедствий – войны и тирании. От Штетина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился железный занавес».

Черчилль впервые произносит эти слова – «железный занавес». «Старые государства Центральной и Восточной Европы – под контролем Москвы, – говорит Черчилль. – Я не верю, что Россия хочет войны. Чего она хочет, так это плодов войны и безграничного распространения своей доктрины. Западные демократии должны стоять вместе. Если мы будем разъединены, нас постигнет катастрофа». Черчилль расшифровывает, какие свободы и права он считает необходимым защищать от Сталина. Это свободные, не сфальсифицированные выборы, это свобода слова, это независимые от исполнительной власти суды. Черчилль говорит: «Это права, которые должны знать в каждом доме. Сталин этого знать не желает».

Бывший премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль – поклонник стихов Ахматовой.

Через неделю после речи Черчилля Сталин дает интервью газете «Правда». Сталин говорит:

«Г-н Черчилль стоит на позиции поджигателей войны. Нации проливали кровь в течение пяти лет жестокой войны ради свободы своих стран, а не ради того, чтобы господство гитлеров заменить господством черчиллей. Установка г-на Черчилля – это призыв к войне с СССР. Г-н Черчилль грубо и беспощадно клевещет как на Москву, так и на соседние с СССР государства. Советский Союз потерял в войне около семи миллионов человек».

Сталин говорит, что мы потеряли около 7 миллионов. Потом скажут – 20 миллионов. Теперь цифра уходит за 30 миллионов.