Текст книги "Бешеный волк (сборник)"

Николай Удальцов
«Бешеный волк» (сборник)

На обложке картина автора из серии: «Дороги начинаются с вопросов.

Но, самый главный вопрос каждой дороги – это вопрос о том, куда эта дорога может привести?

Дорога – ведущая к свету…»

С творчеством автора, с его статьями и статьями о нем, Вы можете ознакомиться на персональном сайте Николая Удальцова

[email protected]

Повести и рассказы написаны о разных временах и подразумевают разную и экономическую, и социальную обстановку вокруг меня, хотя я и понимаю, что – о чем бы не писал – я все равно остаюсь заложником своего времени…

– О чем твоя книга? О нас?

– Эта книга не о том, какие мы.

Эта книга о том, какими мы хотели бы быть…

…Знаешь, многое остается в прошлой жизни.

На днях я гулял по Москве, в районе Тверской, и увидел, что двухэтажный кирпичный дом возле самого большого кинотеатра столицы снесли. Мне стало жаль.

Не потому, что я грущу по прошлому. Просто на этом доме когда-то чьей-то неизвестной рукой была оставлена чугунная надпись:

«Вся наша надежда покоится на тех людях, которые сами себя кормят…»

Так вот, моя книга о тех людях, которые это понимают.

И еще – эта книга о том, какими бывают нелишние люди.

И написана она для нелишних людей…

– Написать хорошую книгу совсем не сложно.

Достаточно делать это так, чтобы каждая написанная тобой страница, становилась открытием для читателей.

Дальше, остается только найти читателей, желающих делать открытия.

И дело в шляпе…

Один день из жизни художника

С людьми, о которых рассказано в этой истории, я знаком давно. И знаю их очень хорошо.

Или совсем не знаю.

С теми, кто знает что-то очень хорошо, такое случается довольно часто…

…Наступило утро…

Эти слова одинаково подходят и для начала, и для окончания рассказов.

Только рассказов совсем разных.

Если рассказ заканчивается такими словами – это рассказ о ворах, или о любовниках.

Если такими словами рассказ начинается, он может быть о чем угодно…

Есть такое явление – приговор.

Если хорошенько перемешать все оттенки его синонимов и антиподов, дать этой смеси настояться, то получится явление совершенно иное.

Вывод.

Выводы – это то, что мы называем своим опытом, сыном мудрости, внуком глупости. То, на что мы опираемся в нашей жизни, то, чем мы пользуемся от рассвета до заката.

То, чему мы хозяева, у чего мы заложники.

Одним из первых выводов, которые я сделал, а может, просто запомнил, был вывод, сделанный мной еще во время службы в армии.

Возможно, все дело в том, что в те годы я был молодым, занимался спортом, и понятия не имел о том, что такое снотворное, потому, что сон у меня был прекрасным. И сны, кстати, полностью соответствовали моему здоровью и моему возрасту…

…Недавно одна моя двадцатипятилетняя знакомая – прелестное, между всем остальным, явление – спросила меня о том, как можно отличить молодого человека от старого.

– Молодым снятся сны о том, что еще не сделано. Старым – о том, что сделано уже много раз.

– Значит я старая, – задумавшись на миг, проговорило явление – Потому, что сегодня ночью мне снился ты…

…В те годы команда:»Подъем!» – была чем-то вроде выстрела в спину здоровому организму.

Предательством естества.

И, как всякое предательство, эта команда вызывала во мне чувства омерзения и ненависти, слегка приправленные страхом – вполне естественным набором отношений незрелого организма к зрелой реальности.

Но очень скоро я заметил, что уже через пять секунд, мне приходилось активно к чему-то подключаться. Кого-то толкать, получать чьи-то толчки в ответ, что-то кричать и выслушивать чьи-то крики. Проблемы сна очень быстро уступали место проблемам бодрствования, и становились незначительными.

Уходили в невспоминаемость.

Что такое – пять секунд? Не много, даже в пределах минуты, а в пределах суток – это такая ерунда, что даже на ерунду не тянет…

С тех пор, просыпаясь по звонку будильника, я сразу встаю.

Правда, с годами, я начал пускаться на хитрости – ставлю будильник на шкаф. И вставать мне приходится хотя бы для того, что бы его выключить.

В постель я уже не возвращаюсь – не стоит дважды входить в одну и ту же реку. Для человека однажды дважды сошедшегося с одной женой – такой вывод совсем не плох.

Впрочем, этот случай – уже не река.

Это грабли…

Включив телевизор и увидев рекламу, я подумал о том, что если жизнь так легка и приятна, как показано в рекламе, то я совершенно напрасно встаю так рано и ложусь так поздно.

Многие люди рассказывают о том, что первым делом, проснувшись, они обращаются к Богу. Я никогда этого не делаю, и сегодня я встал рано не потому, что Бог подает рановстающим – хотя идея о том, что Бог идет к тем, кто его не дожидается, освоена мной уже давно – а просто для того, чтобы пройти по холстам еще одним слоем грунта.

В таких мелочах, как грунтование холста, мне вполне удается обойтись своими силами, не призывая Бога в помощники. Вообще, чем реже человек отвлекает Бога по мелочам, тем больше времени для занятия делом.

У обоих.

И еще, мне хорошо известно, что у Бога нет для меня других сил, кроме моих собственных.

Я редко использую готовые худфондовские холсты и стараюсь всегда грунтовать их сам.

И уже на этом этапе между мной и холстом возникает дружба. Каждый узелок становится приятелем, и, иногда, даже помогает формировать композицию.

Узлы развязывают руки.

Вещи имеют цель…

В еде я, вообще-то, не притязателен – чашка кофе и бутерброд с сыром вполне достаточно для того, чтобы курить не натощак.

При этом, я, едва ли не единственный среди моих знакомых, курильщик, осуждающий курение.

Говорят, что сигарета помогает при стрессах.

Ерунда.

Ни в чем она не помогает; просто после сорока начинаешь кашлять по утрам и постоянно ощущать зависимость от табачного ларька.

Много лет назад, мой старший сын, Александр – он тогда еще учился в школе – подарил мне на день рожденья антиникотиновые мундштуки:

– На следующий год будет пластырь «Никотинел», только курить ты все равно не бросишь.

– Почему, сынок?

– Ты бросишь курить, только когда станешь ненавидеть себя за это. Как стал ненавидеть себя за пьянство…

…Бывают такие дни, когда ты успеваешь сделать то, что запланировал еще до того, как все пойдет так, как и должно пойти – наперекосяк.

Загрунтовать холсты никто не помешал – мне бы насторожиться – к чему бы это?

Когда все идет по плану нужно быть особенно осмотрительным, или, по крайней мере, задуматься о цене такого плана.

А, может, жизнь тогда и начинается, когда все начинает идти не по плану.

Мне бы насторожиться, а я просто налил вторую чашку кофе.

И в это время позвонила моя первая жена Ольга:

– Ты спишь?

Я давно заметил, что многие вопросы обладают одним свойством: они становятся бессмысленными, как только на них находится конкретный ответ. Впрочем, те вопросы, на которые не находится конкретных ответов – становятся бессмысленными еще раньше.

– Нет, – ответил я. Что еще я мог сказать?

– Это звонит твое прошлое.

– Все рано или поздно становится прошлым, – соврал я. Мне отлично известно, что очень многое вообще ничем не становится.

– Как твои дела?

– Нормально, – вновь соврал я, а потом сказал правду, – Хотя я не всегда понимаю, что означают эти слова.

Таким образом, мне удалось сохранить связь с истиной, и оказаться лжецом всего на шестьдесят семь процентов.

Для художника это совсем не плохо.

Для писателя – просто замечательно…

…Вообще-то женат я был трижды, и с женами мне повезло. Первые две были очень красивыми женщинами, а третья – такой красивой, почти как чужая жена.

Я никогда не говорил о них плохо, и не обижен за то, что они оставляли меня – какая женщина выдержит ежедневное пьянство мужа, имевшего одну перспективу – спиться до конца. Да еще, клявшего на всех перекрестках строй, при котором жил.

Вторая жена, Ирина, мне так и сказала в день развода: «Твой враг не власть, а ты сам! Вернее, твоя водка!» На что я довольно безответственно попытался отшутиться:

– Может, я люблю водку, как своего врага. Я ведь православный.

– Знаешь, Христос конечно сказал: «Кто сам безгрешен, пусть первым бросит в меня камень», – но боюсь, он не всегда задумывался над тем, к каким последствиям могут привести его слова…

Насчет своего православия, я, конечно, загнул. Не то, чтобы я не верю в Бога, я просто не знаю, к чему его приставить.

В то, что земля и природа на ней, созданы по некоторому умственному велению, я не верю потому, что уж больно неразумно она создана. Простой вопрос – зачем людей разделили на расы? – приводит в тупик.

Должна же была мудрейшая система, да еще и имеющая вечность для того, чтобы совершенствоваться, предусмотреть такие очевидные проколы в своем детище.

Что же касается нравственности, то мне кажется, что порядочный человек вполне может позволить себе быть атеистом.

Что с Богом, что без бога – я все равно не стану ни убивать, ни воровать.

Так, что Бог здесь, вроде, как-то и нипричем…

…Наверное, оставляя меня, жены вздыхали с облегчением, а я просто храбрился.

Храбрость – это не мужество.

Мужество – это храбрость плюс мудрость.

И, наверное, хорошо, что они до сих пор не знают, почему я не выл волком. Всякий раз тоска была такой, что сил даже на вой не было.

Я никогда не пытался вернуть своих бывших жен, потому, что хорошо понимал, что, если за все, что угодно нужно бороться до конца, то за женщину только до начала.

В некоторых делах, начало – это и есть конец…

После развода со мной, каждая из моих жен с большей или меньшей успешностью устраивала свою жизнь, но вот судьба – их нынешние мужья – страшные выпивохи, а я уже давно не пью.

Ни по праздникам, ни по будням.

Не думаю, что это вызывает у них раздражение, но одна из подруг моей третьей жены, Людмилы, рассказала мне, что однажды, на вопрос о том, что обо мне слышно, та просто ответила:

– Не пьет теперь, мерзавец…

А вообще-то, такую неприятность, как сожительство с пьяницей, мои жены мне со временем простили.

– Ты знаешь, зачем ты мне понадобился? – спросила Ольга.

– Я думаю, что мужчины нужны женщинам затем же, зачем женщины нужны мужчинам…

– Ну, ты и хам, – она также стала отступать от истины.

Женщины и проститутки отступают от истины, когда ищут выгоду, мужчины и политики – когда находят. Когда я говорю о женщинах и мужчинах, я имею в виду женщин и мужчин по отдельности, когда о политиках и проститутках, иногда – тоже.

Впрочем, я не стал вступать в дискуссию, и просто сказал:

– Извини, – и сразу получил возможность выкупить индульгенцию:

– А помнишь, ты хотел купить мне кожаный плащ?

Меня легко застать врасплох. Наверное, поэтому я ответил:

– Помню, Оля.

– Еще в семьдесят втором.

Теперь было бесполезно спорить. Тем более напоминать о том, что мы познакомились в семьдесят третьем. К тому же, мне уже все стало ясно – оставалось только выяснить цифру.

– И сколько не хватает?

– Двести долларов. У тебя есть двести?

– Есть, – в третий раз соврал я. Таким образом, в разговоре с женой, мне удалось победить в забеге по лицемерию. С остальными людьми я обычно иду на равных.

А некоторым проигрываю в пух и прах.

– Тогда я заеду завтра, – сказала она, а потом зачем-то добавила, – А знаешь – ты, вообще-то, хороший человек. Я подругам и раньше это говорила.

Уточнять то, что все ее подруги со временем перебывали и моими подругами, и мне было отлично известно, что именно она обо мне говорила раньше, я не стал.

Эволюцию от хама до хорошего человека я проделал за несколько секунд, и мне было приятно, что такой близкий человек, как бывшая жена, это признала…

…Кофе уже остыл, холсты еще не высохли.

Закуривая очередную сигарету, я совсем не думал о том, что через несколько минут мне придется попытаться совместить неприятное с бесполезным – поиски денег с поисками справедливости…

В отличие от большинства моих современников, сотрясающих воздух клятвами в том, что каждым своим прожитым днем они вынуждены гордиться, и только христианское смирение позволяет им молча сносить бремя своей праведности, мне есть чего стыдиться в своей жизни. Однажды мне задали вопрос, о том, что бы я переделал, если бы у меня была такая возможность, и я ответил: «Все…» – чем, кажется, разочаровал тех, кто спрашивал.

Легким утешением является то, что мне есть чего стыдиться и в жизни своих современников. И почему-то за своих современников мне бывает стыдно почти так же часто, как за самого себя.

А иногда, значительно чаще.

Следующий звонок, прозвучавший в моем доме, напомнил мне об одной истории, за которую мне не то, чтобы стыдно, скорее неловко, что впрочем, не меняет сути.

Суть вообще изменить трудно…

Несколько лет подряд я устраивал что-то вроде благотворительной выставки в одном из детских фондов. Благотворительность заключалась в том, что цены на картины в этом фонде совсем маленькие, да еще я говорил девчонкам из фонда, ведущим всевозможные кружки и секции с утра до вечера за такие не серьезные деньги, что их и деньгами назвать трудно:

– Половину возьмите себе…

В последний раз, я получил пакет с деньгами, и, не пересчитывая, положил его в карман.

Я был уверен в том, что девчонки все сами поделили – там действительно была совсем не большая, даже по моим меркам, сумма. А через месяц прошел слух о том, что некоторые художники не брезгуют тем, чтобы нажиться на детях.

С тех пор, то там, то тут всплывает мысль о том, что я рвач.

Вот и теперь мне позвонил мой старинный приятель, художник Гриша Керчин, и рассказал о том, что выходит статья о коммерции в живописи. И намеки на меня в ней, очень ясные. Даже фамилия называется.

– Может тебе написать открытое письмо этому Майорову, – предложил Гриша.

– Оно будет состоять из одной фразы, – ответил я: «Не стоит судить обо всех людях по себе…»

Григорий полно и в красках, на то, он и живописец, передал мне содержание, и очень ясно высказался по поводу автора этой статьи Ж. Майорова, продемонстрировав при этом безграничные возможности русского языка:

– Хочешь, я этой заднице рожу начищу?

«Это не аргумент», – хотел ответить я, но ничего не ответил, потому, что иногда это – является аргументом.

К сожалению.

Я позвонил Жоресу Майорову, когда-то бывшему моим товарищем.

Когда-то бывшему художником.

Которому я, кстати, или совсем наоборот, когда-то помогал.

С которым, мы разошлись по одной причине – кроме национализма, я не люблю в людях жадность, и неблагодарность. А Жорес был жадным и неблагодарным человеком. И не насиловал себя лицемерием.

Лицемерие не рождает самозабвенности ни в чем. Если есть самозабвенность – это уже зов сердца. Во всем, и в сволочизме, в том числе.

Когда-то в юности я мог сказать: «С такими людьми я ни за что не стану общаться!» – теперь, с годами, я убедился в том, что приходится общаться с самыми разными людьми.

Только восторга во мне – это не вызывает…

И очень жаль, что иногда мы настолько несовершенны, что нас задевает даже то, что о нас говорят совершенно безразличные нам люди.

Статья была нечестной, как почти всякая борьба за правду.

В ней, например, говорилось, что за деньги некоторые художники готовы писать копии.

Не знаю, как «некоторые», а я не писал копий даже во время учебы. Если получал задание, все равно, брал и переворачивал картину известного мастера справа налево. И потом, когда какое-то время у меня были собственные ученики, я учил их так же: «То, как писал мастер, вы почувствуете, но поработаете и своими мозгами».

Даже однажды высказал мысль, принявшую может не очень красивую, но очень верную форму:

– Много раз возвращаться к своей теме – это как много раз быть со своей женой. А писать копии – это заниматься маструбацией у портрета кинодивы…

Я позвонил Жоресу, чтобы задать один-единственный вопрос, но, к сожалению, перед этим мне пришлось поздороваться – интеллигентность не шило, в мешке не утаишь:

– Здравствуй, а лучше нет.

– Ты все шутишь, – ответил он, явно пересаливая в радушии.

– Зачем ты это сделал?

– А знаешь, какие у них гонорары?

– А знаешь, какой ты человек?

– Какой?

– Мелкотравчатый… – может я зря так разозлился не Жореса, ведь он наверняка завидовал мне. А по большому счету – зависть – это тоже лесть…

Потом я позвонил к журналистке Анастасии и спросил:

– Тебя можно разбудить?

– Попробуй только – убью, – ответила мне Анастасия, и я отправился к ней.

…Мне не нравятся разговоры о том, что все женщины делают карьеру через постель. По-моему, такие разговоры ведут мужчины, завидующие этой возможности женщин.

Конечно, я не ханжа, и отлично понимаю, что судьба дала женщинам оружие, мощность которого и не снилась североатлантическому блоку. Даже, усиленному Эстонией.

Просто не верю, что это – все, что может женщина.

И потому мне безразлично, что говорят об Анастасии.

А еще я помню, то лохматое создание, которое явилось на мою первую экспериментальную выставку и довольно нагло заявило:

– Я – профессиональный художник.

– Пока еще – нет, – ответил я, – Станешь им, когда заработаешь на первую горбушку хлеба…

С живописью у Стаськи не сложилось, и, не смотря на ее сказки о «потрясающих успехах», мне достоверно известно то, что у нее купили одну картину.

Ту, которую окончил за нее я.

Анастасия стала журналисткой, притом, что она, кажется, до сих пор уверена, что холодная война, это война между моржами и тюленями, экватор, это страна, борющаяся за независимость, а Менделеев – это легендарный комдив времен Гражданской войны.

Хотя, вполне возможно, она думает, что Менделеев, это отважный белогвардейский генерал.

Наглость у нее осталась – утро, по ее мнению, наступает только тогда, когда она встает с постели.

Это терпимо, и однажды я сказал ей:

– Ты мне очень нравишься.

– Одного у тебя, Петя, не отнимешь – вкус у тебя хороший…

И все-таки, если примириться с ее самомнением или просто не обращать на него внимания, Анастасия – отличная девчонка.

На столько отличная, что даже не хочется вспоминать о том, сколько лет мы с ней знакомы.

Во всяком случае, мы с ней такие старые друзья, что она позволяет себе не отказываться от своих привычек из-за моего появления. А привычки у нее самые разные, и некоторые из них вводят в заблуждение тех, кто мало с ней знаком.

Одна из ее привычек – разгуливать по квартире обнаженной с утра до того момента, пока ей не надо куда-нибудь собираться. Не буду скрывать, иногда я пользовался этой ее привычкой. Впрочем, в основном как некая помесь посетителя музея с ученым-теоретиком, так, как уложить Анастасию в колыбельку совсем не просто – что бы о ней не говорили.

В свое время я в этом убедился. Тогда же я стал принимать ее такой, какая она есть.

– Кофе будешь? – спросила Анастасия, открывая мне дверь.

– Конечно. Я даже купил его по дороге…

В определенном смысле, для Анастасии, я – отдушина. И это наша маленькая тайна. Дело в том, что она очень любит поесть, сидя при этом на очередной диете. Такое она может делать только при мне, поэтому, я купил сыр, ветчину и банку «Макконы».

– Ты – человек. Жаль только, что ты не мой брат.

Вообще-то сыр делит животных на людей, и нет – тут я согласен.

А вот в отношении остального, то я помнил о том, что несколько раз Анастасия замирала в моих объятиях, и сожаления о том, что она не моя сестра, никогда не испытывал.

В доме Стаськи одно единственное кресло. Его притащил ей я еще много лет назад, когда мой брат покупал новую мебель. И креслу этому почти столько же лет, как и мне. Так, что у нас с ним что-то вроде родства, что дает мне право занимать его каждый раз, когда я появляюсь у Анастасии.

Сама Анастасия с чашкой в руках сидела на диване:

– Петь, я не знаю чем тебе помочь со статьей. Я ведь давно не пишу. Я теперь менеджер.

– Что это означает?

– Посредник, представитель.

– Ясно.

– Что тебе ясно?

– Мне ясно, что главный менеджер на земном шаре это папа Римский…

– Я теперь не пишу, а общаюсь с банкирами, депутатами, бизнесменами.

– Понимаю. Мне тоже иногда приходиться заниматься черт знает чем.

– Вот сейчас я должна договориться о встрече с советником спикера. Он, между прочим, входит в первую десятку самых умных людей.

– В первую десятку от начала или от конца?

– Ты меня злишь.

– Значит, я еще жив…

Мне нужно было сказать, что я добрый, но я не сказал этого, потому, что мне вдруг стало очевидно: то, что я делаю – ненормально.

Передо мной обнаженная красивая женщина, а я раздумываю, о том, как мне насолить какому-то совершенно безразличному мне прохвосту.

– Я очень глупый, – сказал я, вставая с кресла, и еще успел услышать в ответ, переходящий в шепот:

– Иногда – не очень. …

Когда мы поднялись с дивана, Анастасия стала одеваться:

– Знаешь, я все-таки подумаю, чем можно тебе помочь. Позвоню тебе вечером. А сейчас мне пора.

– Не думай.

– Почему?

– Просто я вспомнил одну вещь.

– Какую?

– Я вспомнил, что мне плевать на то, что обо мне пишут…

Потом я хотел извиниться за те глупости, что наговорил ей, прося помочь мне в борьбе с Майоровым, но успел произнести лишь одно слово: «Извини…»

– У тебя в этот раз все получилось совсем не плохо, так, что извиняться не за что. На днях можем повторить.

Вот и попробуй найти общий язык с журналистом…

Кстати, журналистка она, совсем не плохая. Об этом я слышал и от ее друзей, и от ее врагов. Хотя какие могут быть враги у журналистов?

– Только у журналистов и бывают настоящие враги, – сказала Анастасия мне однажды…

Как и еще очень многие, я, случается, говорю: «Все бабы – дуры,» – но когда задумываюсь – сразу обнаруживаю, что процент умных женщин, встречавшихся мне в жизни, оказывался выше, чем процент умных мужчин.

Может, мне просто повезло с женщинами.

А, может, мне повезло с жизнью…

При этом, я давно убедился в том, что умная женщина – это не проблема, а решение.

Умная женщина может изобразить из себя дуру, для того, чтобы влюбить в себя умного мужчину. Глупая – всего лишь представить себя умной, чтобы выскочить замуж за дурака…

…Нина, к которой я отправился, уйдя от Анатасии, настолько умная, что перед ней никогда не нужно оправдываться. И еще, у Нины есть одна черта – она очень любит помогать своим друзьям. Так любит, что я обращаюсь к ней только в крайнем случае.

Притом, что для помощи друзьям, у нее есть возможности. Нина довольно большой начальник в московской областной телефонной сети – той сети, в которую попадают все владельцы коттеджей и особняков.

– Привет! – сказала мне она, открывая дверь. И сказала это так, что сомнений в приветствии не возникло, – А я только проснулась. Я ведь в отпуске.

– Тогда – доброе утро.

На ней был необозримо пушистый белый халат и босоножки. Хотя Нина высокая женщина – она всегда носит обувь на длинноногом каблуке, и от того ее собственные ноги кажутся еще длиннее. И никогда не сутулится, как многие высокие женщины.

– Знаешь, какой у нее вид? – спросил меня один из художников в ЦДХ, после того, как я познакомил его с Ниной.

– Какой?

– Достойный…

Человек делает очень много лишних движений. Хотя вопрос о том, на сколько эти движения оказываются лишними конечном итоге – это очень спорный вопрос.

Пропуская меня в комнату, Нина что-то поправила на вешалке, и ее халат распахнулся. Лишь на мгновение, но его хватило для того, чтобы я увидел ее грудь, а она увидела то, что я – ее увидел.

У Нины очень красивая грудь, и она отлично это знает.

Видимся мы с ней не часто, иногда по делу, реже – без дела, и совсем не каждая наша встреча происходит именно так, но когда происходит так – так получается каждый раз:

– Наказание ты мое. Мы же с тобой просто друзья, – прошептала Нина.

– Быть с тобой просто другом – это и есть наказание…

…Потом, когда сердечные ритмы и дыхание уже стали приходить в норму, Нина, немного смущенно, немного грустно, но при этом, прямо глядя мне в глаза, сказала:

– Я замуж выхожу.

Вот бывает так, идешь по улице, знакомой, но не связывающей ничем, и ни на что не обращаешь внимания. Но стоит тебе подумать, что видишь эту улицу в последний раз, так сразу ощутишь приступ нетяжелой тоски.

Прощальной.

Не от слова «прости», а от слова «прощай».

То же самое, я почувствовал в этот момент. И мне нечего было больше сказать, кроме:

– Я завидую твоему будущему мужу.

– Он генерал.

– Не смотря на это, я ему все равно завидую…

Я еще попытался что-то промямлить вроде: «Все в божьей воле,» – но Нина остановила меня:

– Не люблю я всей этой библейщины: «Ударили по одной щеке – подставь другую,» – это не для меня, да и не для тебя тоже.

– Для меня – раз ты выходишь замуж за генерала.

Ведь это про удары судьбы…

– Знаешь, почему я не попыталась выскочить замуж за тебя?

– Не рассказывай. Я расскажу сам.

Иногда видишь какую-нибудь старую вещь, даже держишь ее в руках, но не можешь представить того, кто ее сделал. Был тот человек высоким или малорослым, толстым или худым, лысым или мохнокудрым, молодым или старым, ленивым или трудолюбивым, умным или глупым, счастливым или несчастным, и даже – талантливым или бездарным. Так и со мной.

И дело в том, что я сам о себе всего этого не знаю…

Однажды мне пришлось разговаривать с психологом:

– Не могу определить род ваших занятий, – сказал он мне.

– Я тоже…

Одевание вдвоем, если оно не переросло в семейную привычку – довольно пресное действие, и Нина оказалась серьезней меня:

– Только не ври. Ты ведь зашел по делу.

Иногда честность утаить трудно. Почти так же трудно, как лицемерие, и я бросил взгляд на постель.

– Я получил больше, чем, то – зачем шел, – я ведь и вправду ни разу не вспомнил о том, что шел за деньгами.

– Не обманывай. И не путай разные вещи.

– Да ладно. Не хочу тратить слова на ерунду.

– Говори, – спокойно сказала Нина, и я уступил перед ее безлукавостью:

– Жена звонила. Хочет купить плащ. Просила помочь деньгами.

– Много нужно?

– Двести баксов.

– Тебе надолго? А-то ведь у меня скоро свадьба.

– На неделю. Не больше.

Нина такой умный человек, что когда у нее спрашивают деньги, она никогда не предлагает советов. Вот и теперь она встала, открыла дверцу стенки, постояла, что-то разглядывая внутри, вытащила откуда-то и протянула мне четыре пятидесятидолларовые бумаги.

– Я не подведу тебя, – я знал, что Нина все понимает, но какой-то дискомфорт для меня все-таки был.

– Знаю. Ты честный.

– Как-то не ловко.

– Перестань. Увидимся в этой жизни.

– Конечно. Тем более, что другой жизни у нас не будет.

И тут в глазах у Нины появился крошечный, совсем секундный чертик.

Такой, какой может появиться в глазах только у настоящей женщины:

– Кто знает…

… Город, в котором я живу, маленький, пристоличный, сытенький.

Зеленая, я бы сказал, зона, если бы не депутаты-коммунисты, которые с удивительным постоянством проходят по нашему округу. Впрочем, и на красный пояс наш городок не тянет – уж больно он удобный. И от Москвы, н6е то, чтобы далеко, но, все-таки, не под боком – минут пятнадцать, если не попасть в пробку. Может, потому олигархи, мафиози, поп-дивы и депутаты любят его окрестности с одинаковой прилежностью.

И одинаковой безразличностью.

Так как городок не большой, то все близко, и от Нининого дома до моего всего два шага.

Нечего удивляться тому, что, сделав первый шаг, я увидел машину своего младшего сына Сергея у подъезда моего дома…

…Когда моя первая жена хочет меня уколоть, она говорит:

– Ты никогда не занимался воспитанием своих детей.

И я не спорю с ней, потому, что отлично понимаю, что, в сущности, хорошо устроился: она одевала, кормила, растила наших сыновей практически одна. Ей было очень трудно на этом пути, а я находился где-то на обочине – совмещал в одном лице звание отца и должность блудного сына.

И дети – это наша общая радость, и мой личный стыд.

Хотя, они и не держат на меня зла.

Они. Но – не я сам.

Кстати, то, что я не пытался заниматься воспитанием своих сыновей, не то, чтобы неправда, скорее неистина.

Эти две меры адекватности, в данном случае не дополнения, а самостоятельные безличные предложения.

Или, наоборот, очень личные.

Когда-то давно, когда мой старший сын учился в десятом или одиннадцатом классе, я позвонил ему и сказал:

– Ты растешь, сынок, и пора нам поговорить о вещах, о которых ты можешь поговорить только с папой.

Вряд ли можно догадаться о том, какого цвета были мои уши, когда я это говорил. Но я честно проштудировал «1001 вопрос про это» и «Половое воспитание ребенка в школе». И, когда сын зашел ко мне, я, нацепив очки – сам не знаю, зачем это сделал, потому, что в очках только читаю, но я был достаточно подготовлен для того, чтобы не пользоваться шпаргалками – собрался для начала рассказать сыну о том, что у девушек бывают разные периоды, как сын остановил меня:

– Папа, мне Анька на компьютере отпечатала все свои циклы до конца двадцать первого века. А в остальном, знаешь, нормальные люди пользуются контроцептивами.

Все-таки я не зря надел очки.

Мне пришлось только один раз прервать дальнейший рассказ сына:

– Не так быстро, сыночек, я не успеваю записывать…

– Ну, что, – спрашивали меня потом, – Выяснил, откуда берутся дети?

– Да. Осталось выяснить главное.

– Что?

– Откуда берутся взрослые…

Одно жалко. Я не успел сказать сыну главного: каждая женщина – первая и последняя в жизни. Только так нужно относиться к женщине, если ты мужчина. Может быть, я скажу это сыну потом. А может, он сам поймет это…

Не только у такого родителя, как я – наверное, у всех родителей – время постепенно уводит детей. Дети растут, и у них начинается своя жизнь, а с ней и свои проблемы. А родители остаются со своим снобизмом – уверенностью в том, что они знают, как решать проблемы своих детей. Возможно, это происходит оттого, что свои проблемы родители, как правило, решить так и не сумели. Зато, уверились в то, что своих детей они знают хорошо.

История короля Лира – история не про детей, а про родителей. Да и то, прожил старик со своими дочерьми жизнь, и так и не понял, кто из них, что из себя представляет.

Мои сыновья выросли. Старший, Александр, окончил консерваторию, поет в музыкальном театре, ездит на гастроли за границу, вот и сейчас он где-то толи в Австрии, толи в Германии. Младший, Сергей, несмотря на то, что совсем молод – уже довольно крупный юрист, адвокат.

Такой крупный, что берет напрокат автомобиль «Линкольн». Старший сын пока обходится «четверкой».

Они оба современные, образованные ребята, говорящие на английском языке, не хуже, чем по-русски их родители.

А думающие – еще лучше.

Они, люди совсем другой эпохи, хотим мы этого или нет. Я не говорю о том, какая эпоха лучше, просто их время – другое. И по большому счету, наше время им так же безразлично, как эра динозавров, только экзотикой оно стать еще не успело, а, следовательно, безразлично вдвойне.

А, может, и тут мы – страна особенная. Везде природа отдыхает на детях, а у нас природа отдохнула на родителях.