Текст книги "Бешеный волк (сборник)"

4

Плохо за Полярным кругом когда дует Северный ветер; впрочем, Южный ветер за Полярным кругом кажется никогда не дует.

Эти двое появились из темноты, ветра и снежной пороши, пересекли шоссе Северного воркутинского кольца в районе поселка Октябрьский со стороны Восточного РСУ и тут же вновь скрылись среди сугробов.

Шли, не замечая занесенных снегом тропинок, проваливаясь под наст по самые ремни унтов. Шли, не переговариваясь и словно не обращая внимания на мороз, поставляя ветру не требовательные к уюту, бородатые лица.

Было в этих двоих что-то не понятное, не городское, хотя одеты они были в привычные для заполярья куртки буровиков с поднятыми капюшонами, меховые унты, теплые рукавицы.

Тот, что впереди, в черной куртке с подкрылками на плечах, был явно сильней и шел быстрее.

Второй, в зеленой куртке и нерпичьих унтах не пытался догнать товарища. И хотя разрыв между ними постепенно увеличился до сотни метров, было очевидно, что идут они вместе.

Вместе.

Первый остановился у винного отдела гастронома, и стал не спеша вычищать снег из-под собачьего меха унтов. Делал он это основательно, не торопясь, словно это занятие играло заметную роль в обряде посещение магазина.

Но когда к дверям подошел второй, они вместе вошли в прокуренное помещение, так и не сказав друг другу ни слова.

В винном отделе гастронома на поселке Октябрьский было не так уж и много народу. Просто сам отдел был не велик, и некоторую суету могли создать всего несколько человек.

Двое вошедших так же молча осмотрели прилавок и полки за спиной продавщицы, слегка прищуривая глаза в электрическом свете.

Было в них что-то такое, что сразу забирало на себя внимание. И хотя с ними никто не поздоровался, казалось, их признали.

Они не стали занимать очередь.

Просто тот, который был одет в зеленую куртку, нерпичьи унты и шапку из росомахи вытащил из меховых своих внутренностей три мятых червонца, а второй, взяв деньги, двинулся к продавцу, не обращая внимания на остальных людей. Нет, он не наглел и не толкался – просто ни на кого не обращал внимания.

Только один человек попытался схватить его за руку, в которой были зажаты червонцы, протянутые продавцу.

– Ну, куда? Куда? – эта фраза была сказана джинсово-тулупным безусым парнем уже выпившим, но еще, наверняка, не имевшим трудового стажа.

Лишь два слова сказал ему в ответ человек в черной куртке, и все услышали, что голос у него хриплый, простуженный.

Цыц, малолетка, – без всякого ударения.

Потом он протянул деньги продавщице.

Того, кто был в зеленой куртке, звали Юрий Михайлович Ананьев. Когда-то он был доцентом юридического факультета Ленинградского государственного университета. Но неприятная история с аспиранткой потащила за собой хвост мелких и средних проблем. Вроде разбирательства о денежных поборах среди студентов и обвинения в использование государственных средств на строительство личного гаража.

Дальнейшего Юрий Михайлович дожидаться не стал, и из города белых ночей уехал в Воркуту – город ночей не только очень белых, но и очень черных. Поработал там-сям и осел в тундре.

В тундре.

Промысловиком-одиночкой – деятелем в стране не то, чтобы запрещенным, но и не вполне разрешенным конституцией.

Когда-то свела его легкая с бывшим кузнецом шахты Аяч-яга, полуалкоголиком, имевшим уже две статьи об увольнении по инициативе администрации и потому нигде нежданном Гришкой Вакулиным, которого сама судьба велела называть Вакулой.

Вакулой называли человека в черной куртке.

Денег они зарабатывали достаточно много, чтобы не быть жадными, а общего между ними было так мало, что делить им ничего не приходилось.

Кроме временной судьбы. Впрочем, судьба это, вообще, явление временное.

Если не превращается в явление постоянное…

– …Ну, рассказывай про своего деятеля, – Юрий Михайлович смотрел на Вакулу не-то улыбаясь, не-то усмехаясь. Они сидели в пустой и грязной столовке на окраине поселка Шахтерский, у въезда в Воркуту со стороны Северного кольца.

– Я врать не буду, – пробормотал Вакула, ковыряя вилкой котлету.

– А ты – соври, – усмехнулся Ананьев, По всему было видно, что история, которую собирался рассказать Вакула, не очень интересовала Юрия Михайловича.

Вакула без всякого любопытства посмотрел на свою тарелку, немного подумал и начал:

– Было это года четыре назад. Бичевал я тогда на пристани в Печоре. Однажды подошел ко мне человек, по виду не мелкий, и говорит:

Нужно мне человек двадцать ребят.

Я его спрашиваю:

Бичей, что ли? – а он отвечает:

– Нет больше бичей. Есть парни в лопнувших рубахах. Плачу наличными, – и протягивает мне, не поверишь, сотнягу. А я после шахты сотняг и не видел, – И чтоб к шести все были на пристани, и опохмеленные.

Собрал я человек двадцать, и повез он нас вниз по Печере. Кормежка ничего была. И работа – ничего. Вагоны мы лесом грузили. Только потом менты налетели, и прокурор прикатил. Мы вагоны нагружали куда-то не туда, оказывается.

Продержали нас месяц, да и отпустили.

Перебрался я на товарняке в Инту, а там – опять он:

Пойдем, говорит, Вакула, со мной. Я теперь начальник геологической партии.

Только я не дурак. Мне сидеть не охота.

– Да уж это точно, – толи с иронией, толи без, проговорил Юрий Михайлович, которого рассказ Вакулы постепенно заинтересовал, хотя он явно еще не думал о том, чем этот рассказ может закончиться, – Ну, а дальше?

– Дальше вот, что. Он теперь здесь, в Воркуте в охотсоюзе работает. Ему шкуры сдать хорошо можно.

– Ох, и влипнем мы с тобой, – вздохнул Юрий Михайлович, – Ну пошли…

Куда?

Искать друга парней в лопнувших рубашках.

Че его искать… В охотсоюзе найдем.

Знаешь, Вакула, что трудней всего искать в темной комнате?

Знаю… Выключатель…

Через час Ананьев и Вакула с мешками в руках подошли к пятиэтажному дому в центре Воркуты, возле Дома шахтера.

А еще через час они вышли уже без мешков, но, очевидно довольные. А заместитель председателя Воркутинского охотсоюза Давид Яковлевич Рабинович вынося на кухню две пустых бутылки из под коньяка и три рюмки даже не подумал о том, что сегодня вечером он «сделал» себе полторы тысячи рублей не выходя из дома и не сняв домашних тапочек.

Судьба свела этих трех людей, каждому из которых предстояло сыграть свою роль в истории с бешеным волком, хотя, в момент их знакомства сама эта история находилась на стадии предисловия.

Она пока протекала не в Воркуте, за Полярным кругом, а в Москве, недалеко от Садового кольца…

Когда Ананьев и Вакула уже выходили из кварты Заместителя председателя Воркутинского охотсоюза, Давид Яковлевич Рабинович, словно между всем, спросил:

Долго вы еще по тундре бродить будете?

Ананьев, задумавшись лишь на мгновенье, ответил:

Пока в тундре будут деньги…

И уже на лестничной клетке, видя, что Вакула и Ананьев покачиваются, Давид Яковлевич спросил:

– Доберетесь? А-то, может, у меня переночевать останетесь?

На что Юрий Михайлович довольно твердо ответил:

– Ерунда. Мы сейчас еще пару баб возьмем.

После этих слов, Вакула сосредоточился только на мгновенье:

– Не. Возьмем одну бабу и одну бутылку.

– Почему, Вакула?

– Кайф тот же, а обойдется дешевле…

5

– …Сколько тебе лет, Андрей?

Двадцать семь, Эдуард Михайлович.

– Ты еще совсем молодой человек – на скамейке под тополями одного из дворов, в жилом пятиэтажном нагромождении между метро «Студенческая» и Кутузовским проспектом сидели два совершенно разных, и, в тоже время, чем-то похожих человека.

Старший из них, совсем седой, был одет в, когда-то видимо дорогой, но уже изрядно потертый временами года светло-серый суконный костюм. На вид ему было за шестьдесят, но толстая резная палка с мельхиоровой инкрустацией, казалось, была нужна ему больше по привычке, чем из-за прорех в здоровье. Во всяком случае, у него были сильные руки. Как у каменщика, или лесоруба.

И взгляд его был тверд, без всяких признаков старческого младенчества.

Лопатистая, так же совсем седая борода скрывала расстегнутый ворот рубашки.

– Ты совсем молодой человек, Андрей, – повторил он после некоторого молчания, – А я уже успел состариться в этом дворе.

– Состариться я тоже успею, – ответил второй, кареглазый, высокий шатен, одетый в коричневый свитер крупной вязки и джинсы. Короткая, слегка вьющаяся борода молодого человека отдавала рыжиной и была аккуратно подстрижена.

Так легко говорят о старости те, кто еще не ощущает то, что старость когда-нибудь наступит. Эти слова не были вызовом, и звучали тихо и бесцветно, как констатация незначительного факта.

Как и весь их разговор.

Разговаривали они уже довольно долго, и разговор их спором не был потому, что они говорили об одном и том же.

Просто один из них был на сорок лет старше другого.

Одним был Эдуард Михайлович Плавский, член МОСХа, заслуженный художник и заслуженный деятель культуры РСФСР. Другим – молодой художник Андрей Каверин.

Одним.

Другим.

Эдуард Михайлович достал сигарету, вставил ее в короткий толстый мундштук и, затянувшись несколько раз, проговорил:

– Тогда ты должен понять, что в одиночку в атаку ходят только идиоты и… карьеристы.

– Не станете же вы обвинять меня в карьеризме?

– Нет. И ты, я думаю, это отлично понимаешь, – ни один из них не повышал голоса, и они не смотрели друг другу в глаза.

– И что же вы посоветуете мне делать?

– Прежде всего – не ругать судьбу. Она, для тебя складывается пока удачно.

– Я так не считаю.

– Многие не имеют того, что имеешь ты.

– Куда больше людей в мире имеют то, что я не получу никогда – возможность говорить правду.

– Не кори судьбу. Помни две вещи. Во-первых – семью, эпоху и страну не выбирают. А во-вторых – не думай, что мы не говорили правду потому, что ее не видели.

Вновь наступило молчание. Андрей тоже достал сигарету и закурил – Эдуард Михайлович не торопил его. Но когда Каверин погасил сигарету, тихо прибавил:

– Не каждый может повести молодую жену генерал-полковника на свою персональную выставку…

– Вы и об этом знаете?

– Это твое личное дело, Андрей, но он кандидат в члены ЦК, и может устроить тебе такие неприятности, что…

– Я русский художник.

– Пока еще нет. Пока ты просто удачно попался на глаза кому-то. Я поддержал тебя, меня поддержали другие люди…

– Я знаю…

– Так, знай, что есть еще очень много других художников, не обделенных талантом, но обойденных судьбой. Пойми, я говорю о судьбе, а не о конформизме. Кстати, видишь, – Плавский указал рукой на старшего лейтенанта в парадной форме, появившегося из углового подъезда с овчаркой на коротком поводке, – Кажется твой знакомец.

Овчарка была породистой, крепкой и умытой, но не перекормленной. Как раз такой, что может хорошо демонстрировать породу.

Офицер был порученцем генерала Фронтова, и одной из его обязанностей в доме генерала был выгул собаки.

Каверин отлично знал этого офицера. На столько хорошо, что не здоровался с ним.

– Кому-то мучаться проблемами свободы творчества, а кому-то – выгуливать собаку своего генерала, – Андрей отвернулся, но сделал это беззлобно, безэмоционально, как отворачиваются от дождевых капель в ветреную погоду.

– Бороться с системой так трудно, что иногда почетно.

Да не хочу я, Эдуард Михайлович, ни с кем бороться. Просто рожи надоели.

– Ты еще не видел рож. Ты, Андрей, их просто не застал. Теперь все демократы перестроечники. А выбор придется делать тебе самому

– Какой выбор? – спросил Каверин. Ответ Эдуарда Михайловича имел к истории с бешеным волком лишь косвенное отношение. Если не считать того, что в этот ответ могла уместиться вся история и с бешеным волком, и с имевшими к этой истории отношение, людьми:

– Где ты предпочтешь оказаться в критической ситуации – на паперти или на панели?..

6

По весне лед на северных реках не стаивает постепенно, делаясь тоньше и тоньше, а продолжает стоять до теплых ветров полутораметровой толщей. Лишь становится рыхлым, и ледоход начинается сразу по всей ширине реки.

По весне.

Когда оголодала вся полярная живность, а на холмах появляются первые проталины.

Все, что остается на зиму в тундре, не улетает, не убегает и не уползает туда, где теплей, по весне тянется к рекам. К рыбе, к пище, к солончакам по берегам рек.

Еще долго будет стоять лед на озерах, а реки вздыбятся, откроют мутную воду, и не скоро стихнет над ними треск ломающегося пака. Это уже будет настоящей весной…

Волки шли по следу песцов. Старый самец, волчиха и два молодых кейна.

Голодные, нетерпеливые, измученные долгими, бесцельными переходами, подгоняемые голодом и надеждой.

Шли, и когда силы начали оставлять их, по многим, только им одним известным признакам, почувствовали, что река близко.

Это был конец их пути, и надежда на то, что их собственный конец еще далеко. Ведь на льду реки песцы остановятся обязательно, будут выгрызать вмерзшую в лед по осени рыбу, и тогда волки настигнут их.

В солнечном свете, когда снег не заметает следы, в безветренную погоду у песца нет шансов при встрече с волком. Тявкающий визг, клацанье зубов – все решается в одно мгновенье, даже если волк промахнется с первого броска.

По все увеличивающемуся перекрестью следов волки догадались, что песца на реке много.

Это была жизнь. Это была судьба.

Даже на олений след, пересекший путь волчьей стаи, хищники не обратили внимания. Только один молодой кейн на мгновенье замедлил бег, опустил и снова поднял морду по ветру, но, заметив, что стая продолжает свой бег, тут же бросился догонять сородичей.

Зачем тратить силы, которых и так не много, на преследование, наверняка уже сбросившего массивные рога, и потому легкого, оленя, когда рядом полно пищи, запах которой остро щекочет ноздри.

Несколько песцов волки заметили еще с высокого берега, а лед был исполосован ниточками следов.

Голодные песцы утратили осторожность, и бросились в рассыпную лишь когда волки, обгоняя друг друга, стали прыгать в глубокий прибрежный снег; но те несколько мгновений, что волки потеряли, кувыркаясь в рыхлом снегу, подминая крошево, выбираясь на лед, уже не имели значения.

Судьба волков была решена.

Старый волк провалился в снег по самую грудь, припал на передние лапы, погрузившись мордой в холодные мокрые комья и отстал от волчицы и кейнов, которые уже выбирались на лед.

Потому, когда раздался сухой страшащий треск, он оказался ближе всех к берегу.

Волк видел, как раскололся лед, как пришло в движение белое поле, казавшееся еще несколько вздохов назад таким устойчивым и твердым. Как поползли трещины туда, где волчица и один из кейнов уже приканчивали первого песца.

Он инстинктивно, подчиняясь природному страху, страху известному еще предкам его предков, попятился, сделал прыжок в сторону. И тогда метровый лед под ним провалился, разойдясь между лап, и обдав его колючими ледяными брызгами.

Когда волку удалось поднять морду над водой, все вокруг было в движении, и прямо на него наползала, дыбилась, казавшаяся огромной льдина.

Волк вцепился передними лапами в ее острый неровный край и попытался выбраться на поверхность ледяной сопки. Но в это время, другая льдина, поменьше, столкнулась с большой льдиной, замыкая часть чистой воды как раз в том месте, где волк предпринимал свои отчаянные попытки.

И тогда, к раздававшемуся вокруг старого волка грохоту, прибавился глухой внутренний треск.

Треск ломающихся костей.

Последнее, что увидел волк, погружаясь в воду, был ледяной смерч, стоявший над коловращением белесых глыб в том месте, где еще совсем недавно находилась волчица и молодые кейны.

Анализировать волк не умел, да у него и не было на это времени…

7

История с бешеным волком началась задолго до рождения волка, названого в последствии бешеным, с событий, не имевших к волку не малейшего отношения. Если не считать того, что эти события имели само прямое отношение к волкам, которые взбесились.

У генерала Ивана Фронтова был отец генерал Иван Франтов. Старший, генерал Франтов, был Иваном Спиридоновичем, а младший – генерал Иван Фронтов – был старше своего отца. Он был генерал-полковником, и носил отличавшуюся от отцовской фамилию совсем не по той причине, по которой многие, тридцать девятого года рождения, дети генералов не только своей фамилии не носили, но даже не знали настоящего своего имени.

Судьба генерала Ивана Ивановича Фронтова была такой же типичной и не типичной для своего времени, как судьбы его сверстников-генералов, не видевших войны, никогда не воевавших, и оттого, знавших про войну все.

Полководцы бывают разными. Суворов, например, выиграл все сражения, но все войны проиграл, а Кутузов, все сражения проиграл, а все войны выиграл.

Генерал-полковник Иван Иванович Фронтов не выигрывал ни войн, ни сражений, потому, что он их попросту не видел.

Но ни одного сражения и ни одной войны он и не проиграл.

Для многих генералов, отсутствие войн, это единственная возможность быть непобедимыми…

Все, что им положено было знать, судьбой и временем, которое тоже было их судьбой, они знали.

Но только это.

Такой же типичной и не типичной была судьба его отца-генерала, для которого судьба подготовила все войны, а время распорядилось тем, как эти войны затронули его судьбу.

Иван Спиридонович вступил в социал-демократическую партию большевиков в 1913 году, во время студенческих беспорядков в Варшаве.

В том же году он был арестован, и вышел на свободу только в сентябре семнадцатого. Когда Первая мировая война уже почти закончилась для России. В гражданскую – дослужился до помкомполка. После войны окончил офицерские курсы, академию и стал командиром дивизии.

И все было нормально, но фамилия командира корпуса была Столбарев.

Столбарев проходил по делу Убаревича, Убаревич – по делу Тухачевского.

Все пошли под расстрел, только Ивана Спиридоновича отправили в лагерь особого режима в Сусуманский район под Магадан.

Для невинного, это была удача по тем временам. Неудачей было то, что его сын родился уже тогда, когда его отец находился в Тобольской пересылке.

О рождении сына Ивану Спиридоновичу сообщил нагнавший его в Тобольске генерал Орлов, учившийся вместе с генералом Франтовым в академии, и проходивший уже не по делу маршала Тухачевского, а по делу маршала Блюхера.

И таким серьезным было дело генерала Франтова, что не освободили его даже в июле сорок первого, когда и генералов и офицеров так не хватало, что, уже не зная, где их еще взять – стали набирать генералов по тюрьмам. Там их было предостаточно.

Не освободили и не вернули в свою дивизию.

Впрочем, к июлю сорок первого, дивизии, которой когда-то командовал генерал Франтов, уже не существовало.

Полегла она вся в белорусских болотах.

И последним разговором командира этой дивизии с прибывшим из ставки генералом Горбатовым был такой разговор:

Почему вы не отступили, а остались в окопах? – спросил генерал.

– Мы не отступим, – ответил усталый подполковник, а потом взглянул на десяток окружавших его солдат, добавил, – Хоть по одному немцу с собой на тот свет заберем. Но не отступим с нашей земли.

Генерал Горбатов обнял подполковника и прошептал:

– Спасибо, братцы. Если бы все были такими героями… – а потом спросил, – А где остальные силы дивизии?

– А кто их знает. Танки вроде на мины попали. Артиллерия на марше разбита. А с остальными частями я в первый день связь потерял, – проговорил подполковник.

– Да ты, мерзавец, дивизию угробил! Да я тебя под трибунал!

– Воля ваша, товарищ генерал. Только я дивизией вторую неделю командую. А до этого я арифметику в школе преподавал. А те три комдива, что до меня были – сами знаете, где они сейчас. Мне начтыл по секрету рассказал. Так, что воля ваша, вы знаете, что мы делаем, мы знаем, что вы делаете, – видимо за две недели войны подполковник так устал, что уже не боялся не то, что немецких, но даже своих генералов.

И тогда генерал Горбатов заплакал.

Он знал, что делал этот подполковник – просто выполнял приказ генерала Жукова.

И понимал генерал Горбатов, что Жуков ответных за свои ошибки всегда найдет. И ответ будет один – пуля в лоб или затылок.

Так и вышло.

В затылок.

Жуков всегда легко находил виноватых в своих ошибках, а Красная Армия была такой огромной и могучей, что, в конце концов, победила бы даже имея двух Жуковых в Генштабе, и от расстрела трех или четырех десятков комдивов пострадать не могла.

Газеты об этом не писали. Да и то – справедливости ради – гитлеровская армия уничтожила все-таки больше красных комдивов, выполнявших жуковские приказы, чем сам Жуков. Так, что и писать было нечего…

…А генералу Горбатову было больше нечего делать, кроме, как плакать.

Потому, что происходило это все тогда, когда до победы было еще далеко.

И победу еще не перепутали с войной, а, что такое война, генерал Горбатов не имел возможности не увидеть…

…И вышло так, что обошли свои пули генерала Франтова с обеих сторон. А судьба его была сгинуть в сусуманских лагерях, но и эту судьбу он обманул, хотя вроде и не обманывал никого.

Вернулся домой в пятьдесят четвертом, постаревшим на много. С первой навигацией вернулся.

Ни о Сталине, ни о лагерях он, ни с сыном, ни с женой никогда не разговаривал, и только в шестьдесят пятом, когда вступивший в партию сын-офицер разглагольствовал, размахивая вилкой на кухне: «Вы ничего не понимаете! Мы на историческом переломе! В мире идет третья Мировая война, только она не каждому видна!» – отец тихо попросил:

– Расскажи, хоть как она выглядит.

– Кто? – удивленно переспросил сын.

– Третья мировая война. А-то я, хоть и генерал, а две первых мировых войны на каторге проваландался…

В том же шестьдесят пятом году у сына генерала Франтова родился сын, а несколькими годами позже, далеко за полярным кругом безымянная волчица принесла потомство. И среди ее помета был волчонок, которого в последствии люди назовут бешеным волком…