Текст книги "Бешеный волк (сборник)"

И мне кажется, что главная беда здесь в том, что нас слишком долго неправильно учили.

Нам говорили: 6удь бедным, но честным. А людей нужно учить быть богатыми.

Честность же должна быть сама по себе, в крови.

Честность нельзя противопоставлять иным качествам и свойствам…

– Я уж как-нибудь обойдусь без автомобиля, компьютера и мобильника, – довольно опрометчиво заявил я как-то старшему сыну, и тем самым продемонстрировал, что умею говорить глупости не хуже, чем все остальные люди.

А он пожал плечами и подарил мне «Моторолу».

– Чем больше обременяешь себя удобствами, тем больше раскрепощаешься, папа.

– Спасибо, сыночек, только что я с этим телефоном буду делать? – спросил я, и сын вздохнул.

Возможно, этот вздох заменил ему вращение пальцем у виска:

– Если нажмешь на вот эту кнопку, можешь смотреть мультики…

Именно этот мобильник зазвонил в то момент, когда мы с Сергеем входили в мою квартиру. Даже не в квартиру – квартира, это то, что у нормальных людей. В мою среду обитания, в которой у меня такой же бардак, как и в голове. Так, что если случится землетрясение, я замечу его результаты не раньше, чем через неделю.

В принципе, я мог бы получить какое-нибудь подвальное помещение из нежилого фонда под мастерскую. Даже больше того, однажды получил, но как только я с друзьями привел его в какой-то вид, оказалось, что оно необходимо ЖЭКу. Я повозмущался, а потом плюнул на это. Все равно, в мастерской нужно жить – не бежать же в соседний квартал, если в полночь голову придет мысль сделать один мазок кистью.

Дело в том, что у нас пруд пруди людьми умеющими рисовать – кстати, у меня самого по рисунку всегда была тройка. «Отлично» у меня было по композиции – только никто из этих людей никогда не станет художником, потому, что ничто не заставит их встать ночью для того, что бы провести новую линию.

Это не значит, что остальные люди хуже нас, просто у нас есть крест – то, что заставляет нас проводить линии. И сомневаться в том, что мы делаем это правильно.

На заре нашей постбольшевистской православизации, один новоиспеченный православий сказал мне:

– Креститься тебе надо.

– У меня уже есть один крест.

– Какой?

– Сомнения…

Сомнения, это оценка расхождения между целью и результатом.

В определенном смысле, именно мое сомнение мне позвонило на мобильный телефон «Моторола», подаренный мне моим старшим сыном.

И, кстати, учившимся с этим сомнением в одном классе.

И совсем недавно.

– Ау, – сказал я в трубку, – В том смысле, что – алле, малышенька.

– Ты где?

– Я только что вошел домой.

– Я скоро зайду. Можно?

– Я всегда тебя жду, но что случилось?

– Узнаешь первым…

«Этого нам только не хватало,» – легкий холодок прошел по моей душе, если душа находится где-то под ребрами. А сын смотрел на меня, и в его взгляде отражалось сожаление обо всех тщетах моего бессмысленно постаревшего, но так и не повзрослевшего поколения.

Что я мог ему сказать? Ведь гармония это всего лишь равновесие между желанием и возможностью. А малышка – она просто перепутала меня с кем-то, кто должен был быть на моем месте. Не сын глуп – у меня не хватает слов, для того, чтобы объяснить все это. Не только ему, но и себе.

– Как твое здоровье, пап? – спросил Сергей.

– Да, знаешь, что-то спина стала побаливать, – в моем голосе все-таки появились оправдательные нотки, словно вот болит, но я не виноват, – Надо заглянуть к врачу.

– Загляни лучше в «Свидетельство о рождении». И в ее, между прочим, тоже… Малышенька…

Мы еще поговорили с сыном, и я, кажется, спросил его о том, откуда он знает про малышку, а Сергей ответил что-то вроде: «Москва – город провинциальный. Все, все, про всех знают, но ничем не интересуются. Ведь у нас даже любопытство особого рода. Оно строится на безразличии,» – но в это время постучали в дверь.

Вообще интересно, двери существуют для того, чтобы в них входить или для того, чтобы в них стучаться?..

Провинциальность нашего городка заключается еще и в том, что по подъездам ходят всевозможные проходимцы, и предлагают черт знает что. Кто-то итальянские кожаные куртки из Белоруссии, кто-то – стаканы из хрустального Гуся. Эти оказались свидетелями Иеговы – самыми наглыми представителями просящего племени:

– Мы хотим предложить вам книгу о той жизни, в которой нет ни жадности, ни зависти, о жизни, в которой нет места обману и лени, честолюбию и подлости, жизни, в которой каждый имеет то, что заслужил.

– Я уже читал эту книгу, – проговорил мой сын, – Она называется «Робинзон Крузо»…

Удивительная вещь – говорят, что очень легко любить человечество, но очень трудно любить человека. У меня получается наоборот – люблю очень многих совершенно реальных людей, но совсем не люблю человечества.

Я, вообще не могу огульно любить людей.

И не верю тем, кто говорит, что умеет это делать.

Огульная любовь, по-моему, это призрение к порядочности путем уравниловки.

Вошедшие в мой дом, вообще совершили умопомрачительный прыжок из реальности – они любили нечто, связанное с людьми, при этом не любя ни людей, ни человечества, и оттого их лестница любви рушилась в самых неожиданных местах. Это было видно по тому, как они глядели на моего сына.

И еще, они явно не задумывались над тем, что снобизм каждого поколения заключается в том, что оно уверено, что конец света придет именно на него.

На пророков я смотрю с большой тоской – незваная гостья заговорила с Сергеем вымученной скороговоркой:

– Наступит время, когда тени ваших самых мерзких и зловещих предков восстанут из гробниц, и вы начнете встречать их на улицах.

– Это время уже наступило, – пожал плечами мой сын, – И я встречаю тени зловещих предков у памятника Ленину на Октябрьской, каждый год первого мая и седьмого ноября…

Этих ребят уже не так легко смутить божьей карой, как нас, православствующих безбожников, хотя я и не знаю – хорошо это, или плохо. А «свидетельница» верещала:

– Настанет день страшного суда!

– А этот суд предполагает презумпцию невиновности?

– Что?

– Ничего. Просто, в отличие от вас, я начинаю серьезно готовиться к процессу…

Не знаю, есть ли в этом правота, не знаю, хорошо ли отсутствие сомнений в божьем суде, но знаю точно, что лицемерия в этом нет. И я уважаю своих детей за это.

И думаю, что Бог, если он есть, тоже уважает их. Как и моего деда-коммуниста – хотя бы за то, что после партсобраний, он не шел крестить своих детей. Наверное, для таких людей, у Бога припасен не ад, а чистилище.

Впрочем, чистилище поколение моего деда прошло на земле…

Вообще, существование Бога, это долгий вопрос, и, однажды, я попытался его разрешить.

Я позвонил в Московскую патриархию для того, чтобы задать простой и житейский вопрос: «Бог есть?» – но попал на электронный агрегат, который монотонным голосом говорил:

– Ждите ответа…

– Ждите ответа…

– Ждите ответа…

Может, я ошибся номером.

А может, я ошибся адресом…

Люди делятся на две категории. Одни заблуждаются, думая, что Бог есть. Другие – заблуждаются, думая, что бога нет.

К кому отношусь я?

Скорее, ко вторым, хотя, куда легче быть с первыми…

…Конечно, мои дети вызывают у меня не только уважение, еще больше они удивляют меня.

Впрочем, если человек удивляется, значит, он не безнадежен.

И это служит, хоть не большим, но, все-таки, утешением.

Для меня…

Мои сыновья – люди занятые, да и я – не самый большой лентяй на белом свете. Кстати, в своей жизни мне приходилось заниматься самыми разными вещами. Я был шахтером в Инте, и геологом Ухтинского геологического управления, промысловиком в Воркуте и рыбаком Новопортовского рыбозавода на Ямале, а когда один мой знакомый, съездивший в Египет, стал рассказывать о том, как интересно плавать с аквалангом, я просто ответил:

– Знаю. Я ведь водолаз третьего класса.

Когда меня просят рассказать о Севере, я отвечаю просто:

– Север – это такое место, где северный конец стрелки компаса, показывает не на Север.

Я всегда стараюсь отвечать просто, хотя бы потому, что простой ответ трудно понять неправильно. Хотя давно смирился с тем, что даже если скажешь так, что понять тебя неправильно невозможно, все равно кто-нибудь тебя неправильно поймет.

Так, как я устаю сейчас, я не уставал никогда.

Ни в шахте, ни на промысле.

И я не в претензии за это, потому, что сам выбрал свой путь, и убедился в том, что когда увлечение превращается в работу, дел становится очень много. И все-таки три четыре раза в году, мы с детьми собираемся вместе и едем на рыбалку.

Это здорово, что мне удалось еще с детства подружить детей с природой. В наше, очень опасное соблазнами и трагедиями время – природа очищает душу, а, значит, освобождает место в душе для голоса. Никакие проповеди не могут сравниться с рассветным лучом солнца, делающим листву прозрачной и называющим все цвета в природе своими именами, или временем, когда последнее дневное тепло и вечерние сумерки сливаются, не противореча, друг другу.

Природа – это первый голос души. И хорошо, что мои дети знают это.

У одного моего товарища, добрейшего, кстати сказать, человека, возникли проблемы с сыном, и он рассказал мне о них:

– Просто не знаю, что делать. Я ему икру покупаю, говорят, она кровь очищает, а сын просит покупать сигареты, – я посоветовал:

– Купи не икру, а корзинку для грибов…

Однажды, когда мы собирались на рыбалку, сыновья в очередной раз озадачили меня:

– А Пушкина вы читаете? – уже не помню, к чему спросил я. Скорее всего, это была просто стандартная дань воспитательскому занудству. Кстати, между всем прочим – учителем мне тоже побыть пришлось, когда на Обской губе, в Яптик-сале, на гусином мысе, я оказался, единственным на тысячу километров, человеком с высшим образованием, и был отправлен, вместо рыболовецкой бригады, преподавателем в интернат для оленеводских детей: «А Пушкина вы читаете?»

– Это того, о котором Булгарин сказал: «Великий был человек, а дал себя подстрелить, как зайца»?..

Я не поленился и позвонил в Академию наук, в секцию русской словесности, и кто-то из великих, может быть сам академик Мовдзолевский, ответил мне:

– Булгарин действительно произнес эти слова. Но он не осознавал величия момента. Того момента, в который, для всех просвещенных людей России, включая и наших современников, время остановилось навек. Простите, а с кем я говорю?

– С человеком, похожим на Булгарина, – вздохнул я…

Удивительно, но я занимался своим образованием всю жизнь, а сыновья, кажется, никогда не занимались – но они знали о Булгарине, а я – нет.

Может, то, чем занималось мое поколение – называется не образование, а, как-то, иначе?

Впрочем, это воспоминания, а мой старший сын находился в моей среде обитания.

– Сынок, я сейчас чайник поставлю, позавтракай со мной.

– Пап, я на минутку. Я уже перекусил в «Макдонадсе». В вашем районе у меня дела были. Отвозил бумаги в управление, и в правление одной фирмы.

– А чем правление отличается правление от управления?

– Не забивай себе голову мелочами, папа, – вздохнул сын, ощущая бесперспективность моего бизнес-просвещения, – Тут вот какая вещь, мама хочет плащ купить.

– Кожаный, – вставил я. Интересно, что называется: «Забивать себе голову мелочами»?

– Уже знаешь?

– Я-то – знаю. А откуда знаешь ты?

– Вчера весь вечер с тетей Жанной по телефону разговаривала. У тебя деньги есть?

– Я найду, Серега.

– Да, ладно. Вот двести. Папа, я бы больше дал, но меня сейчас у самого не очень, чтобы очень.

– А почему ты сам маме не дал денег?

– Так она ведь у тебя спрашивать будет.

– Почему ты думаешь, что она попросит у меня, а не у кого-нибудь другого. У той же тети Жанны, например?

Сын ответил с прагматичностью, над которой я никогда не задумывался:

– Потому, что другим отдавать надо, – потом добавил, – А ты у нас, папочка, сам по себе – подарок…

– Папа, знаешь, кто такой мустанг? – спросил меня Сергей однажды.

– Не знаю.

– Это одичавшая домашняя лошадь…

Через несколько минут после того, как сын уехал на «Линкольне», то есть, пошел своей дорогой, на которой стоял верстовой камень с двумя стрелками «Правление» и «Управление», а я остался в неведение о том, указывают эти стрелки в одном или в разных направлениях, появилась малышка.

Ее слова: «Узнаешь первым…» – заставили меня вздрогнуть потому, что я отлично понимаю, что для некоторых новостей я попросту стар, а она – нет.

Вообще, своими словами, она не раз заставляла меня вздрагивать, и не всегда мне удавалось это скрыть. Однажды она сказала мне:

– Трусишка, когда-нибудь я скажу тебе: «У тебя от меня родился сын…»

Народ в нашем дворе, как и во всей стране, проживает простой и бесхитростный. И когда соседа собака покусает, мы не злобствуем. Потому, что понимаем: какое нам дело?

А, все-таки, приятно.

Ну, а когда молодая красавица, да еще и успешно делающая карьеру, ходит по двору, то – ничего не сказать по этому поводу, это уже почти – жизнь проходит мимо.

– Может она просто маленькая, полоумная проститутка? – услышал я как-то. Мы скрываем наши отношения, и я не могу заступаться за нее открыто:

– Если проститутка, значит не полоумная, если полоумная, значит не проститутка…

Не знаю, как к этому относиться, как вообще не знаю, как относиться к ней самой.

Я на год старше ее отца – моего бывшего регулярного собутыльника, и иногда смотрю на нее, как на дочку. И довольно часто ловлю себя на мыслях о том, одела ли она шарф в ветреную погоду, взяла ли зонтик в дождь – наверное, такое отношение к красивой девушке, это, действительно признак старости.

Ну, что же, в любом возрасте есть свои достоинства и свои недостатки…

– Что-то случилось?

– Я сдала сессию. Теперь я дипломница, но пока ничего не случилось.

– А когда случится?

– Сейчас, – ответила она, выскальзывая из джинсиков…

В момент самой приятной в мире усталости, я прошептал:

– Знаешь, чем ты отличаешься от обычного ангела?

– Чем?

– Ты ангел в натуральную величину…

Уже много лет, как сформировалось мое отношение к женщине.

Я совсем не против женщин в бизнесе или политике, больше того, меня коробят разговоры о том, что главным занятием для женщины должно быть продолжение рода – продолжение рода, это дело двух людей, и женщины, и мужчины. И я не согласен с тем, что место женщины у плиты на кухне. Кстати, лучшие повара, всегда мужчины.

Для своей женщины, я определил место в моей жизни.

Женщина – это вдохновляющий фактор. И она, подарок даже не от нее самой, от судьбы.

Притом, что я не верю в судьбу.

А в женщину – верю…

…Моя третья жена, Людмила, появилась в тот момент, когда еще не успела закрыться дверь за малышкой, и я вспомнил, что вчера она звонила мне:

– Слушай, ты все равно дома сидишь, а мне нужно к вам заехать. У вас там хорошие стоматологи. Запиши меня, а то они записывают только своих.

Не знаю, насколько я свой для наших стоматологов, так как те несколько зубов, что у меня до сих пор сохранились, я никак не соберусь отремонтировать, но ответил:

– Хорошо, – потом, не удержался и слегка схамил:

– Только у меня к тебе будет одна просьба.

– Какая?

– Зайди ко мне до стоматолога, – и тут же получил оценку своих слов:

– Хам, – довольно верную, в данном случае, кстати…

…Один мой знакомый спросил меня как-то:

– Как ты не путаешь своих жен? – и, наверное, он вполне мог бы получить в ответ совершенно справедливые рассуждения о том, что каждый человек незаменим, но у меня было иное настроение:

– Когда-то, очень давно, мне пришлось жить в коммуналке с одним соседом, а мой товарищ, Болягин, известный тем, что все парикмахерские в Москве, были украшены его физиономией, или, вернее, прической на ней, жил с двенадцатью соседями, и на мой вопрос: «Не тяжело ли ему?» – ответил:

– Не тяжело. Потому, что когда ты заходишь в ванную, тебе нужно думать: мое мыло, или не мое? А мне думать не надо – точно не мое, – а потом, с грустью, которую даже не попытался скрыть, я добавил к этому рассказу:

– Вот так и мне теперь с женами – все они, уже не мои…

– Время – час, а ты еще в постели. Хорошо живешь, – несколько удивленно проговорила жена, хотя и бывшая. И в ее словах мне почему-то послышалось не осуждение никчемности моего существования, а некоторая утаенная зависть. Такая, что я даже попытался оправдаться:

– Я тебя записал к стоматологу, – какой я все-таки молодец, что не забыл это сделать.

– Спасибо, – ответила Людмила, но при этом, мне показалось, что в ее глазах появилось что-то кровожадное.

– Извини, я сейчас встану, – сказал я.

– Не надо…

Так получилось, что в своей жизни я видел очень многое: северное сияние и корабли на морском дне, раздражающую очередь на «Джоконду» и ажиотаж вокруг Пеле на поле, я видел даже землетрясение в Средней Азии, а вот что такое цунами, мне пришлось ощутить только теперь. И ей богу, землетрясение – это ерунда, по сравнению с тем, что произошло через две минуты после того, как моя третья жена вошла в мою среду обитания. А как она кричала:

– Импотент!!! Мерзавец! Сволочь! – и снова, – Импотент!!!

Я не совсем понимаю, почему в пятьдесят два года, импотент, это обязательно сволочь, но предпочел не входить в дискуссию и помалкивать, храбро спрятавшись под одеяло. И этим спас себя.

Цунами, это не долговременные затяжные дожди. И последним было что-то о том, что от таких, как я, помощи ждать нечего, даже в том случае, если захочешь купить себе новый кожаный плащ.

И тогда я перехватил инициативу:

– Тебе не хватает двухсот долларов?

– Откуда ты знаешь?

Мне удалось, озадачит Люду в третий раз подряд. Кажется, первый раз в жизни:

– Я вообще знаю многое из того, что меня не касается.

Если от любви до ненависти один шаг, то от ненависти до любви должно быть не больше. Об этом говорит теория комплексных векторов, а мне всегда казалось, что наука куда ближе к реальной жизни, чем мы обычно думаем.

И законы Ома и Ньютона – это законы не физики, а жизни.

– Вообще-то, верно. Мне нужно двести долларов на кожаный плащ, но я все равно не пойму, откуда ты это знаешь. Кому-то еще покупал?

Я молча протянул ей зинины двести долларов, а Людмила оценила мое молчание как знак согласия:

– Ты, как господь Бог, всех своих одеваешь в кожу.

– Этим занимался не Бог.

– А кто?

– Феликс Дзержинский…

– Спасибо.

– Да, ерунда. Они как раз получились лишними.

– Думаю, что у… – она назвала фамилию всем известного олигарха, – никогда не бывает лишних денег.

– Одно отличие меня от него, мы нашли.

– Я не очень твердо уверена в этом, но, по-моему, иногда ты – лучше. Особенно, когда ты в небольших количествах. То же самое, ты говоришь обо мне.

– Что, я говорю?

– Что я гармонична, красива, ношу очки, и в маленьких количествах очень полезна. И даже знаю, как ты меня называешь.

– Как?

– Кобра.

– Откуда ты знаешь?

– Я, вообще знаю многое из того, что меня не касается…

– Вообще-то, мы все не молодеем. Но ты, все-таки, займись спортом. А-то, пополнел, – проговорила Людмила.

Так, между прочим, но мне пришлось ответить:

– Вот куплю кроссовки, и начну бегать по утрам.

– Кроссовки лежат у двери.

– Они рваные.

– Начни бегать. И еще помни, что иногда, люди в стоптанных ботинках могут кого-то заинтересовать. Люди в рваных кроссовках не интересуют никого и никогда…

После ухода Людмилы, в мою жизнь очень своевременно просунул свой красный нос сосед, который, когда-то давно, когда мы познакомились на лестничной клетке, представился:

– Витя, пьющий интеллигент.

Потом, а это случилось еще до того, как мне в голову пришла простая и здравая идея бросить пить, глядя на свое отражение в зеркале, я ответил ему.

А может, себе:

– Если пьющий, значит не интеллигент…

Микрорайончик мне достался так себе, средненький.

Рабочий, хрущебостроенный. Помесь между каменными джунглями, джунглями обыкновенными и необжитой тундрой. Правда, по весне, когда тает снег, он чем-то напоминает Венецию.

Когда, по причине полной никчемности встали по стойке: «Смирно!» – все заводы и заводики в округе, встали по этой же стоке и люди, работавшие гегемоном.

Эта гегемония меня с детства удивляла. После школы, те, кто учился получше, пошли в институты доучиваться на интеллигентскую прослойку, а троечники на завод – образовывать ведущий класс, гегемон.

Класс самой простой в мире профессии. Профессии, которой можно обучиться прямо на рабочем месте.

Да, что там, мой микрорайон – пол области такие.

Приезжаем с сыновьями на рыбалку. От Москвы – час езды. В поселке нет даже пивного ларька, и все безработные.

На обратном пути остановились у озера, машину помыть. Ведерком.

Появляется абориген, рожа – ярче красного знамени. Я ему говорю: «Взял бы шланг – в день штуку заработаешь, за стольник машины обливая,» – а он мне:

– Что бы я на вас, буржуев, работал?! Да лучше я буду как…

– Как дурак, – перебил его мой старший сын, а я попытался вступиться за своего современника:

– Он не виноват. Наше поколение… – но меня перебил мой младший сын:

– Знаешь, папа, ничего у нас в стране не измениться, пока ваше поколение будет – вашим поколением…

Явившийся ко мне сосед не стал играть в молчанку:

– Петь, вот какое дело, – Витя начал обстоятельно, но блеск в его глазах, выдавал спешность ситуации. В перерывах меду запоями, он подрабатывал на рынке.

Негоцианствовал, так сказать.

Но сейчас был явный запой, и колонизированный индивидуальным пьянством, он напоминал свежезамаринованный помидор:

– Петь, еже ли, великая катастрофа, скажем социализм или эпидемия в мировом масштабе, то тут, как говориться, ничего не поделаешь. А вот, когда проснешься, руки дрожат с похмела, тут, как я понимаю, думать надо, – такое напряжение мысли исчерпало силы соседа, и он не на долго затих. Потом поставил вопрос ребром:

– У тебя водка есть?

– Ты же знаешь, что есть.

– Хорошая?

Вот и дожили до времен, когда стали водку делить на хорошую и плохую.

Мне-то всегда казалось, что водка, как теща или налет вражеской авиации, может или быть, или не быть, а хорошей или плохой она быть не может.

Если мы водку на хорошую и плохую делим – как уж тогда относиться к тем, кто нас окружает?…

Но сосед был не прост, и решил досконально проверить меня на широту души:

– А огурец у тебя есть? – по выражению его лица можно было понять, что человеку можно простить любой недостаток, но только не то, что у него нет огурца.

Кстати, соленые огурцы мне принесла малышка:

– Я рассказала маме, что у тебя нет соленых огурцов, и она передала тебе банку своего посола.

– Что ты, ангел, еще маме обо мне рассказывала?..

…После ста грамм с огурцом с Витькой можно было разговаривать:

– Дело есть, – приступил я.

– Говори.

– Я новый холодильник в прошлом месяце купил. Нужно старый выбросить.

– Сколько весит?

– Литр, – ответил я, и тут же получил представление об энтузиазме комсомольцев первых пятилеток. Три «энтузиаста» появились передо мной со скоростью, наводящей на мысль о том, что скорость света может быть преодолена, если не в масштабе всей вселенной, то хотя бы в пределах нашей лестничной клетки.

Двоих энтузиастов я просто знал в лицо, третьего даже по имени – Веньяминыч. Объединяло их одно, все трое были алкоголиками, и, возможно, потомственными.

Меня всегда смущала борьба с алкоголизмом, потому, что бороться нужно не с алкоголизмом, а с тем, что к нему приводит.

В конце концов, число алкоголиков ограничено.

Их никак не может быть больше, чем по одному на человека…

Работа на моей кухне, что там, закипела, забурлила. Но наблюдать я этого не мог, потому, что вновь зазвонил телефон, и мне пришлось убедиться в том, что новости бывают не только плохими:

– Здравствуйте, дорогой Петр Александрович. Очень рад приветствовать Вас, – звонил издатель не большого альманаха Константин Иванович, старый российский интеллигент, человек, умевший произносить слово: «Дорогой», – так, что оно не было проходным словом, а слово: «Вас», – так, что оно звучало с большой буквы, без всякого лицемерия.

– Что ты можешь сказать о Константине Ивановиче? – спросила меня малышка, после того, как передал ему ее стихи, и их опубликовали в одном сборнике с моим рассказом, – Он ведь сделал так, что мы и там оказались рядом.

– Он не ругался матом вчера, и не будет ругаться матом завтра…

Сейчас мат является одной из форм проявления свободомыслия для людей, еще не знающих не только того, что такое свободомыслие, но и того, что такое мысль вообще, но уже успевших разочароваться во всем, от президента Ельцина до порнушки на видике. Он проникает с улицы не только в обыденное общение, но и на сцену и страницы книг, и я понял, почему это происходит.

Мат – это форма общения плебеев…

Интеллигенция у нас теперь безразмерная.

Раньше ее ограничивала аристократия сверху, и обыватели снизу. Потом, когда и аристократия, и обыватели были уничтожены, а на их место взгромоздилась чернь, солидарная, крикливая, неталантливая, интеллигенция расползлась, растворилась в окружающем ее пространстве.

И потому, сейчас легко быть интеллигентом, потому, что – что это такое – никто не знает.

Когда я говорю об этом, некоторые, начинают меня обвинять во всем сразу, даже в том, что я никогда не говорил. И главным аргументом, является – самый идиотский:

– Ты – не патриот.

А патриотизм, между прочим, это лучший источник гонораров в творческих профессиях, но об этом у «патриотов» говорить не принято.

Мои вялые возражения о том, что я не понимаю, что такое – патриот, потому, что любовь к месту своего рождения, как и любовь к матери, совершенно естественна для любого живого организма, а уважения к тем, кто называет себя патриотами в Госдуме, я не испытываю ни малейшего, никто не слушает. И на мое:

– Что такое наш, доморощенный патриот – партбилет и евангелие – в одном кармане?

Обычно следует какая-нибудь галиматья:

– Истинный патриот всегда центрист.

Центризм, по-моему, это союз импотента со старой девой.

Каким же нужно быть прохвостом, чтобы стать центристом во времена перемен? И каким же нужно быть посмешищем?

– Понятно, – время от времени отвечаю я на попытку слить патриотизм и центризм в одну канистру, – Помесь поноса с запором…

– Это же наша патриоты, – слышу я иногда. Что поделаешь, больше, чем художники, глупостей слышат только их картины…

Но у меня есть ответ:

– Глисты у нас тоже наши…

Недавно в союзе составляли какую-то справку обо мне, и оказалось, что мои картины находятся в семидесяти двух странах мира. Совсем не плохо.

Для справки.

И для того, чтобы подумать о том, кто сделал больше для славы российских берез – я, или все патриоты Московской области вместе взятые?..

Писать то, что я люблю – это моя работа.

С другой стороны, недавно мне, не помню по какому поводу, пришлось писать автобиографию.

Автобиографию я написал.

А потом, перечитав этот своеобразный полу-документ, полу-исповедь, только без отпущения грехов, я понял, что, кроме всего прочего – это список того, что в жизни вполне можно было бы и не делать…

– Ты не любишь родину, – это последний аргумент, когда аргументов нет и в помине.

– Я не люблю грязные подъезды и вороватых чиновников.

И еще, любишь Родину, так не будь при ней нахлебником. А-то, придурку сорок лет, косая сажень во лбу, а – туда же: «Государство обо мне не заботится…»

– Почему же тогда, ты не уезжаешь?

– Потому, что хочу, чтобы моя Родина стала такой, чтобы ее было за что любить, – я иногда впадаю в патетику, хотя и понимаю, что это глупо. И мне почти нечего ответить моим детям, когда они говорят:

– Ты разошелся как районный агитатор.

Разве, что:

– Один районный агитатор достиг больших успехов, правда, не сразу.

– Кто?

– Иисус…

– …Хочу Вас обрадовать, Петр Александрович, – сказала мне телефонная трубка голосом Константина Ивановича, – Ваш рассказ одобрен, принят, подписан к печати и уже сдан в набор, – удивительная вещь, у приятных людей всегда приятный голос, а у неприятных, не голос, а черт знает что, – Так, батенька, жду Вас к себе на чай.

– Спасибо, Константин Иванович.

– А я бы сказал так, Вам, батенька мой, спасибо…

В своем прошлом, мне не раз приходилось иллюстрировать чужие слова. Иногда яркие, но, как правило, такие серые, что положишь их на белое, будут белыми, положишь на черное – черными, на красное – красными, на коричневое – коричневыми.

И каждый раз меня не удовлетворяла не работа, а соучастие, потому, что очень многим из тех, на кого я работал, нечего было говорить. Приблизительно тогда же я познакомился с Константином Ивановичем, и однажды он спросил меня:

– Понравилось?

– Нет, – честно ответил я.

– Что не понравилось? Иллюстрировать?

– Мне не понравилось читать то, что я иллюстрировал.

– А вы напишите, батенька мой, то, что Вам понравится читать.

И я написал, вначале один рассказ, потом другой, потом третий.

Наверное, я просто пришел в ту фазу, когда могу заниматься тем, что мне нравится…

Иногда, когда я говорю об этом, посторонние люди дают оценку этого состояния:

– Вы счастливый человек.

– Нет, – отвечаю я.

– Почему?

– Потому, что только тогда, когда занимаешься тем, что нравится – понимаешь, как многого не можешь…

Я стараюсь писать интересно, потому, что еще недостаточно известен, как писатель, для того, чтобы писать скучно.

Во всяком случае, я стремлюсь к тому, чтобы мои тексты были современной хорошей литературой.

– Что такое – хорошая современная литература? – спросил меня как-то мой товарищ Андрей Каверин.

Я ответил.

Потому, что ответ я знал:

– Хорошая литература – это та, что рассказывает о своем времени интереснее и умнее, чем само время рассказывает о себе.

А современная литература – это литература для людей, за которыми будущее…

Вряд ли мои рассказы читали многие, но многие мои знакомые цитируют их довольно часто. И здесь я думаю, что дело в том, что книги, как и картины должны писаться о большем, чем в них написано…

Метод у писателя может быть самым разным.

Для того, чтобы описать работу бармена, Хейли устраивался на работу в бар, а Хемингуэй сидел в баре за рюмкой водки – и оба писали интересно.

Впрочем, мои дети считают устаревшими и того, и другого.

Я же, просто беру реального человека и ставлю его в обстоятельства, отношения с которыми интересно мне…

Критики пока не обращают внимания на мои рассказы – и на том спасибо.

Интересная вещь – критика. Люди живут не тем, что делают что-то хорошо, а тем, что кто-то другой делает так, что им это нравится или не нравится.

Критик считает себя специалистом, и на этом основании судит.

Забывая, что книги, как и картины, пишутся не для специалистов.

Кстати, специалисты-критики все новое и интересное от импрессионизма до абстракционизма, от Марка Твена до Хемингуэя, как правило, успешно прохлопывали ушами.

Однажды, мой старинный приятель поэт Иван Головатов, врач по образованию, показал мне пачку критических рецензий на свои стихи, а потом спросил: