Текст книги "Бешеный волк (сборник)"

В этой жизни мне не раз приходилось оставаться в дураках; и каждый раз я воспринимал это, пусть без радости, но довольно спокойно.

Сидя за столом перед Галкиной, я впервые осознал, что я идиот.

Ну, что же, всю жизнь некоторые делают одни и те же ошибки, а потом думают, что они набираются опыта…

– Зачем ты жертвовала собой для меня? Ведь ты же, подставляя себя, просто водила меня по словам, давая мне возможность показывать другим то, какой я умный, принципиальный, свободомыслящий, и какая ты глупая.

– Иначе, Петя, ты остался бы умным, принципиальным, свободомыслящим… у себя на кухне.

Нет мудрецов без зрителей.

Без зрителей мудрецы опасны, потому, что превращаются в клоунов…

Я смотрел на нее и начинал понимать, что людей нужно судить не по поступкам, а по намерениям – это куда человечней.

Правда, существуют исключения – идеалисты. К чему оценивать идеал, если есть человеческие поступки.

Возможно, вообще – идеалы это просто способ портить жизнь людям…

– Ты, что же, считаешь меня гением, ради которого стоит жертвовать собой?

– Гениев, Петя, у нас полно. У нас нормальных людей мало…

– Что это такое – нормальные люди?

– Нормальные те, кто вносит в нашу жизнь гармонию…

– Мне казалось, что ты злая.

– Быть добрым легче, чем быть злым. Просто, добрые дела делать труднее…

– Почему ты не рассказала мне об этом раньше? – спросил я, не поднимая на Галю глаз.

– Если женщина демонстрирует свой ум мужчине – это не умная женщина.

– Зачем ты это сделала? Ты считаешь меня великим художником?

– Затем, Петя, что ты хороший художник, но хороших художников много…

– Трудно создать что-нибудь великое после пятидесяти.

– Одно утешение: до пятидесяти создать что-нибудь великое еще труднее…

– Такая уж у нас нетипичная профессия.

– Петя, художник – это не профессия.

– А, что?

– Диагноз…

– Значит, надо быть лучшим?

– Не надо пробовать делать что-то лучше всех.

Надо стараться делать лучше, чем можешь сам…

На несколько секунд мы замолчали, а потом я просто слушал ее слова:

– Но для того, чтобы привлечь к себе внимание, нужен небольшой бум. Скандальчик, полосы на полторы, – совсем не оправдываясь, а скорее констатируя факт, проговорила Галкина, – Мы специфическая страна – то, что заставляет весь мир враждовать, скандалы – объединяет нас. А то, что объединяет весь мир – сплетни – нас разъединяет.

Кстати, сплетен о тебе я не распускала.

И не моя вина, что у нас – скандал – это путь к успеху.

Так, что спасайтесь, люди, от себя самих…

Впрочем, иногда, надо спасать мир.

Тогда людей надо судить…

– Все, что ты сейчас рассказала – правда? – спросил я, ощущая и стыд, и боль. Хотя мне уже было ясно, что это правда. И не то, чтобы я невзлюбил себя, просто моя любовь к себе оказалась какой-то неразделенной.

Я требовал откровенности, понимая, что откровенность – это форма навязчивости.

– Да, – тихо ответила она, и я понял, что для того, чтобы все время говорить правду, нужно, кроме всего прочего, быть еще и очень жестоким человеком.

Этим «Да», – она отомстила мне за все мои спорщицкие победы над ней.

Но за эту жестокость, я почему-то был не зол, а благодарен ей.

– После твоего рассказа, я чувствую себя идиотом, – сказал я, хотя Галя и не настаивала на этом признании.

– Это не самая бесперспективная позиция для нормального человека в наше ненормальное время.

Только дуракам ума всегда хватает.

Умным не хватает ума часто.

– Почему!? – вновь хотел задать я этот неадекватный, непонятный вопрос, но она остановила все вопросы самым проверенным и самым экспериментальным женским способом – в ее красивых глазах появились слезы.

И то сказать, если женщина плачет перед мужчиной, значит или то, что она уже права, или правота вообще не имеет значения…

Говорят, что есть один единственный способ правильно вести себя с плачущей женщиной.

Жаль только, что я его не знаю…

Я попытался остановить эти слезы, взяв ее за запястье.

Притянул ее руку к себе. И почувствовал, как трудно заниматься душой женщины, не обращая внимания на ее тело.

…Она сопротивлялась довольно долго.

Секунды две с половиной…

Это была борьба между мужчиной и женщиной, в результате которой женщина всегда проигрывает.

Может быть, именно в этом и заключается ее победа над мужчиной…

…Потом, минут через двадцать, я спросил:

– Мы уже в раю?

– Нет, потому, что рай, это место из которого нет выхода…

Так я впервые узнал о том, какое это опасное занятие – останавливать слезы женщины.

И о том, какова настоящая цена моему разуму …

Бешеный Волк

 
– Отступаем – значит, не смогли.
Раз сумели – значит наступаем…
Кто здесь не был, скажет:
«Край земли…»
Но словами: «На переднем крае…»
 
 
Пусть начнется повесть о начале
Без конца.
О праздниках, о буднях,
О надежде, радости, печали.
В общем
Повесть об обычных людях.
 
 
И в начале этого рассказа,
Что навеян мартовскою вьюгой,
Номерная безымянная подбаза
На краю земли.
За Верхним Кругом.
 
 
Темень. Полночь.
Лишь фонарь дежурный.
Ветер дует холодом звеня.
Лампа под разбитым абажуром,
Да в углу винтовка без ремня.
 
 
Тундра, что под снегом —
вся дорога.
Лед закраин сиплый ветер лижет.
До асфальта – сколько и до бога.
Впрочем,
Иногда до бога ближе.
 
 
Тундра широка. Да только ведь,
Жизнь.
Не угадаешь – как ей течь.
Где хозяин, говорят, медведь.
Да свинец,
обкатанный в картечь…
…В дали от театров и площадей
Безжалостно, зло,
А подчас и невольно
Губит север слабых людей.
Деньгами, водкой…
Часто?
Довольно…
 
 
И среди северных долгих ночей
И среди дней, друг на друга похожих,
Губит север слабых людей…
А сильных губит?
Бывает тоже…
 
 
– … Я это видел в метельном марте.
– Так может совсем
не сложна эта жизнь,
Там, за чертой, что пунктиром по карте?
Ты обещал рассказать —
расскажи…
 
 
– …Когда пурга.
Когда минус тридцать,
Плохо верится в чудеса.
Ветер огнем обжигает лица.
Плохо…
Плохо…
Я видел сам.
 
 
– В минус тридцать
В ночь, в пургу идти…
Трудно это?
– Не легко, но можно,
Если знаешь, что в конце пути
В печь уже дрова сухие сложены.
 
 
Если точно,
а совсем не вдруг
Сбросишь свой нелегкий груз дорожный.
Если ждет в конце пускай не друг,
Пусть товарищ.
Только чтоб надежный.
 
 
Когда метель, буран,
Когда не спится.
И мысль приходит бросить и вернуться.
У мастера хорошего побриться,
И хоть ладонью женщины коснуться.
 
 
Щекой к щеке ее прижаться,
И губ коснуться осторожно.
Любовью можно наслаждаться,
Но насладиться невозможно…
 
 
…Поздно ночью,
Посреди недели,
Ночью даже ветер не разбудит.
Люди появились из метели.
Кто их знает,
Что это за люди.
 
 
В бородатых лицах сединой
Иней лег морозный.
Только это,
В том краю,
Где каждый с бородой,
Вряд ли очень важная примета.
 
 
К избушке люди свернули быстро.
Мир устроен,
И много лет.
Даже те, кто идет на приступ,
Оборачиваются на свет.
 
 
Походкою злою, замерзшей, неверною,
Видно холодно было идти.
Люди в избу вошли.
Так и я, наверное,
Тоже мог бы туда войти…
 
 
Люди хорошие,
да и не очень
Топчутся, ходят по шару земному.
Не к рассказу это —
между прочим.
Или к рассказу совсем иному.
 
 
…Ноша спины трет.
Дорога – ноги.
Души?
Души – что ж.
Да кто их лечит?
И рюкзак —
судьба совсем не многих.
И не им сгибает время плечи.
 
 
Холодный вечер —
это вечер длинный.
Под это дело водку б или вьюгу.
И тем тоскливей клекот журавлиный,
Чем дальше птицы улетают к югу.
 
 
Север.
Что ж, где есть плетень
– там тень.
Каждый свой в пути лелеет разум.
Там ведь все из разных деревень.
Что из деревень —
Из жизни разной…
 
 
Здесь опять отступить приходится.
Вряд ли в этом моя вина.
Люди сходятся и расходятся…
Да.
Известно…
Во все времена…
 

1

Когда уходит безветренный день, тихо ранней осенью на берегу Кожима. Лишь хрустнет надломленная влагой и старостью умирающая ветка, плеснется хариус в быстрине, и вода унесет в даль расходящиеся круги, да пророкочет у Уральских камней вертолет – и вновь тишина.

Тишина.

Редким бывает здесь и человек, и отогнанный человеком зверь. Лишь заяц, напуганный своей храбростью, прижав длинные уши, выскачет на прогалину или высоко в небе проклекочет протяжный, тяжелый птичий клин, улетающий к теплому Каспию.

Видит природа конец короткого лета, и сама сеет грусть по уходящему теплу и живым солнечным лучам.

Вообще-то старатель Зосима Бабинов иной тоски кроме похмелья не знал, и красоту эту не то чтобы не принимал или не замечал, а просто жил в ней не раздумывая, потому, что другой судьбы не ведал.

Сейчас старый Зосима кряхтя и отирая пот с морщинистого лба, возвращался на факторию, находившуюся у станции Кожим-рудник Северной железной дороги.

Дорогу железную Зосима считал старой, так как появилась она раньше, чем в этих краях появился сам Зосима. Называл ее просто «железкой», и, не видя в ней особой необходимости, признавал, как признавал мороз зимой, летний гнус, головную боль с «бормотухи» и всю совокупность событий, в простонародье таких же, как он сам бродяг, называемых судьбой.

Есть, она есть, значит – есть.

Значит – есть.

Собственные прохудившиеся сапоги интересовали Зосиму Бабинова куда больше всех мировых проблем, оттого, что своей простой логикой он дошел до того, что старатель начинается с ног, ногами же и заканчивается.

На плече Зосимы болталась старая курковая одностволка, за плечами мешок с хлебом и всякой подорожной мелочью, на поясе – полупустой патронташ и мятый почерневший котелок, а под поясом в кожаном мешочке не то, чтобы «много», но и не совсем уж «ничего» крошек желтого и щербинистого металла.

Мутного и холодного.

К берегу он вышел не случайно, хоть и был этот берег чуть в стороне от тропы – раздумывал – заночевать ли здесь или уж идти в темноте до самой фактории, до которой было еще с десяток километров. И сухая лесина к костру могла бы решить его сомнения.

Лесина в сажень длиной нашлась, и Зосима сбросил мешок на прибрежную гальку. Размял затекшие плечи, не присев стащил с себя сапоги и вступил в холодную быструю воду, ощущая приятный зуд.

Потом зачерпнул воды с песком со дна, слегка поскоблил мятое железо, ополоснул его, и вновь зачерпнул уже чистой прозрачной воды, посмотрел на уходящее к Тиманскому кряжу солнце, и вновь вернулся к сухой лесине.

Поискал взглядом валежник, и тогда он увидел труп.

Труп.

Много всякой всячины встречал Зосима Бабинов в тайге за свою долгую старательскую жизнь – без чего-то четыре десятка лет прошло с того дня, как начал он вольно топтать эту землю. А сколько ему от роду было – так и сам он этого точно не знал.

Радости в его жизни были слишком маленькими, а неприятности слишком большими, чтобы быть заметными.

Паспорт Зосиме выдали в пятьдесят четвертом считывая возраст с метрик, а метрики писались с его собственных слов, да еще на вид. Писались торопливо и виновато, так же торопливо и виновато, как уничтожались амбарные книги с засаленными страницами – списки безличного состава – в которых, будь они целы, возможно, можно было бы отыскать хоть что-то о том, кто он такой.

Да не судьба для судьбы была видно.

– Лет шестнадцать тебе на вид, Бабинов, – так и сказал, стараясь не смотреть Зосиме в глаза человек с орденом «Трудового Красного Знамени» на груди.

И все.

Время было такое, что не каждый, у кого на груди был орден «Трудового Красного Знамени» мог другим людям в глаза смотреть. И то время, когда мальчишке на вид могли дать и шестнадцать лет, и двадцать пять с конфискацией, тоже было совсем недавно.

И пока еще никого не удивляло то, что человеку в сороковом было лет двенадцать, а в пятьдесят четвертом лет шестнадцать; другому начинали удивляться люди. Правда, еще робко.

– Не доедешь ты до России, парниха, – только и сказала ему не знакомая тетка, вручая синюю бумажку на плацкарту и две буханки ржаного хлеба, – Ребра кожу продырявят…

Но Зосима не поехал «в Россию», нечего ему было там делать.

Подобрала жизнь бывшего сына бывших врагов народа, да так, что истерлись в памяти и далекое южное село, и отец-учитель, носивший красный бант по праздникам, и краснощекая матушка, кричавшая с крыльца:

Зоська, Зосенька, иди молочко кушать…

Великая война прошла мимо него стороной. Да и до войны ли было щуплому мальчишке, холодному и голодному, на нарах в бараке с ледяной коркой вместо пола. Знающему, что с утра будет поднят с досок и погнан чистить снег с дороги, по которой потом паровоз потянет грязные, черные вагоны с углем из города со страшным по тем временам названием – Воркута. Знающему, что если не сможет подняться сам, то будет поднят и в штабель брошен, а займет его место кто-то другой, чьей судьбе не позавидуешь тоже.

Впрочем, давно это было. Так давно, что не ясно, как и всплывшее после непонятное и горькое слово «реабилитация». Поносившиеся в воздухе и растворившееся в мареве осенней водяной крошки, постепенно перемешавшейся со снежными хлопьями и охряным дымом самокруток, курившихся у костра.

Может, ломаной была судьба Зосимы. Только не думал он об этом ни тогда, ни сейчас, среди пневмобуров, дизельных драг, геологоразведок, управлений и слов «план» и «прогрессивка». Оставался он одним из не многих осколков старательской круговерти, отнесенной теперь к категории не рентабельных, не артельных «чистильщиков». Но все-таки нужных, какой-то высшей необходимости, не ведомой самим старикам-старателям. Неведомой, как таежная чаща.

Да и то сказать, у каждого из этих осколков когда-то огромного монолита что-нибудь такое за спиной было, что не зналось современными артелями, где и инженер, и спецодежда, и сволочизм – все есть.

Трудно было испугать в тайге Зосиму, уважавшего, но не боявшегося медведя на тропе, способного поспорить с одиноким волком или росомахой, но еще труднее было Зосиму удивить, так, как жизнь его была такой, что учила его ни к чему не привыкать, а, значит, ничему не удивляться.

И все-таки…

…Это ерунда, что когда впервые видишь мертвого человека, в первый момент кажется, что он просто заснул.

Тот, кого увидел Зосима, был похож на самого настоящего мертвого.

Мертвых Зосима не видел с тех времен, когда живых в тайге было хоть и не много, но все-таки меньше, чем неживых; и теперь мертвяк заставлял думать о том, что может случиться так, что и сам не живым станешь.

Зосима обошел бывшего человека кругом и сразу увидел, что тот совсем свежий, и кровь еще не почернела, а, не попорченная воздухом, проступала красным следом на одежде. И не по себе стало Зосиме.

Он поднял ружье за ствол, потом, зверевато озираясь, отошел в сторону, постоял чуть и, уже не останавливаясь, двинулся в чащу…

…На рассвете на галечный плес в излучине Кожима приземлился вертолет МИ-8 с четырьмя милиционерами и собакой на борту.

А Зосима Бабинов оказался в КПЗ. Не то, чтобы его в чем-то обвиняли, просто он был из тех неграждан, которых милиции легче было пару дней в камере продержать, чем разыскивать потом по баракам старателей. Сказал ведь он в милиции:

Мертвяк там, на Кожиме. Разодранный…

И ему совсем не пришло в голову, что для него история с бешенным

волком не началась, а уже почти закончилась.

Собственно самому Зосиме в этой истории оставалось только рассказать художнику Андрею Каверину о себе.

Он сделает это, со временем…

…Погода испортилась. Над Кожимом пошел дождь, и самый старый из милиционеров счерносливив лицо, спросил пилота:

– Какого черта было лететь в такую погоду? – словно не милиция, а сами летчики заказали этот рейс.

– Погодой, как известно, заведует Господь Бог, – ответил первый пилот, – Но когда он был – еще не было вертолетов.

Второй пилот добавил:

– А когда появились вертолеты – нам объявили, что Бога нет…

2

Инструкция дежурному по отдельному радиотехническому батальону, расположенному в районе поселка Хальмер-ю, километров в семидесяти севернее Воркуты, гласила: «Дежурный по части отдыхает лежа (спит) не снимая снаряжения и не раздеваясь с 00 до 04 часов…»

Но когда под незаходящим солнцем воскресным мартовским утром, около девяти, в штабе батальона зазвонил телефон спецсвязи, дежурный, лейтенант Игорь Дмитриев спал, заперев портупею и кобуру с пистолетом в сейф и, сунув свернутый китель под голову.

И видел при этом не первый сон.

Резкий неприятный звук зуммера разнесся по пустым помещениям штаба, заставив Игоря вздрогнуть. Спецсвязь это такая штука, по которой, особенно в воскресенье, может звонить такое начальство, что не грех перед аппаратом навытяжку встать.

Спецсвязь.

Сон Дмитриева как ветром сдуло. Поднимая трубку, он даже галстук поправил:

– Дежурный по части!.. – начал Дмитриев в трубку, но трубка ответила ему голосом, в котором явственно слышалось отсутствие многокилометровых ретрансляционных разгонов:

– Ага, – звонил помощник командира дежурных сил старший лейтенант Гусев с их собственного командного пункта, – Слушай внимательно: курорт на Рижском взморье, шесть букв, вторая «а», предпоследняя «р»…

Майори, кретин, – Дмитриев чуть не с размаху бросил трубку на рычаг.

Вот кретин, – повторил он, уже не кому не обращаясь

Но это уже не имело значения – сон прошел.

– Черт побери, – в сердцах прибавил Игорь, и, словно в ответ на его последние слова, телефон зазвонил вновь.

Зазвонил вновь.

На этот раз взять трубку Дмитриев не торопился. И лишь когда зуммер рявкнул в третий или четвертый раз он протянул руку к матово-черному эбонитовому микрофону. В том, что это вновь звонит Гусев, Игорь не сомневался – он только не знал, зачем тот звонит теперь.

О том, что в ближайшей тундре появился бешеный волк, напавший на караульного у КПП, лейтенант Игорь Дмитриев узнал через несколько секунд.

А вот о том, какая случайная и трагическая роль уже сыграна им в истории с бешеным волком, Игорь будет оставаться в неведении довольно долго. До тех пор, пока все живые участники этой истории не соберутся вместе; и пока художник Андрей Каверин не назовет имя.

Когда, собственно, сама эта история уже почти окончится.

Когда.

А сейчас история с бешеным волком для Игоря Дмитриева только начиналась, хотя в ней уже давно произошли все самые главные события…

– …Слушай, Гарик, из караула звонили. У них там черт знает что. Я тебя с караулом соединю – сам разберешься, – сказал Гусев. Коммутатор находился там же, на командном пункте, и уже через секунду Дмитриев услышал голос начальника караула прапорщика Кавунова:

– Часовой со склада ГСМ сообщает, что на вышку напал волк.

– Какой волк, Кавунов? У тебя часовой галлюцинациями не страдает?

– Давай, Дмитриев, я тебя с ним соединю…

– Давай.

– Товарищ лейтенант, тут волки… Один волк…

– Один, говоришь. А не собака это?

– Нет, товарищ лейтенант, я его хорошо вижу. Здоровенный.

Дмитриев задумался – черт бы побрал всех волков утром в воскресенье:

– Тебя как зовут?

– Рядовой Савушкин.

– Вот, что, Савушкин, автомат у тебя в руках. А волк все-таки на объект нападает. Действуй. А я сейчас дежурную смену подошлю. Если завалишь, с вышки не спускайся. Может, он какой бешеный.

Дмитриев уже отдал приказ Кавунову поднять дежурную смену, когда откуда-то издалека, ветер донес звук выстрела. Затем еще одного. Еще.

А потом, заунывный, жуткий, протяжный вой…

Впрочем, он подумал не об этом, а просто надел китель и застегнул портупею, увидев, что во двор штаба въехал ГАЗик командира части, и услышал доносившиеся со двора крики.

Так, уж выходит:

– Кричит – значит, начальник…

3

Заместитель председателя Воркутинского охотсоюза Давид Яковлевич Рабинович явно покривил бы душой, если бы сказал, что никогда не держал в руках ружье.

Ружья ему приходилось держать в руках почти ежедневно. От старых одноствольных «Ижей», что не каждой комиссионкой к продаже принимались, до дорогих немецких «Зауберов» и бельгийских «Стандартов», цены на которые определялись цифрами с таким количеством нулей, что у иного дух захватить могло.

Могло.

У иного, но только не у Давида Яковлевича, который цену деньгам знал, но знал и другие цены. И главную цену – цену приходящего и цену уходящего.

На охоте Давиду Яковлевичу приходилось бывать часто.

Выезжал он на вездеходах и вертолетах, «Буранах», а однажды даже на оленьей упряжке, о которой, впрочем, у него сохранилось самое отвратительное воспоминание.

Ночевал в избушках промысловиков, балках геологов, туристических палатках, чумах ненцев-оленеводов.

Вьюжной зимой и комариным летом.

С мало, средне и весьма ответственными работниками министерств и ведомств, представителями центральных и местных организаций. И каждый раз умел сделать все так, что тот, кто ездил с ним – оставался довольным.

И дичь шла в руки спутников Давида Яковлевича, и погода оказывалась, если не отличной, то, по крайней мере, приемлемой.

Но так был устроен этот человек, что не поднималась его рука не то, что на красавца таежного лося, но даже на завалящего тамбовского зайца.

И все-таки, так складывалась его судьба, что организовывать отстрел бешеного волка придется именно ему.

Впрочем, это произойдет потом, когда о бешеном волке заговорили все, даже местное радио и телевидение.

А тогда, январским вечером, Давид Яковлевич под вой ветра за окном, пил чай, сидя у телевизора, погрузив ноги в просторные войлочные туфли; и никого не ждал в гости…

Он бы спокоен.

Не смотря даже на то, что совсем недавно Председатель охотсоюза, непосредственный начальник Давида Яковлевича, спросил его:

Я так и не пойму, вы режиссер, актер, а, может, критик?

Я зритель…