Текст книги "Истории СССР. Краткий курс"

Мама

Моей дорогой мамочке – Александре Яковлевне Ващилиной /в девичестве Григорьевой/

После смерти Сталина в мозгах людей что-то сместилось. С ним легче переживались послевоенные тяготы и оставалась вера в то, что еще чуть-чуть и станет совсем хорошо. Раз уж мы с ним Гитлера одолели, то разруху…

Никита Хрущев конкуренции со Сталиным в сердцах народа не выдерживал. Народ роптал. Не остывшее после войны, достоинство человека раскрывало многие рты для резких слов в адрес, пришедшего в 1954 году, правительства. Возмущение народа вырвалось наружу после речи Хруща о культе личности Сталина и его зверствах. Те, кто сидел в лагерях, были рады, но те, у пивных ларьков, встававших в атаки из окопов с криками «За Родину! За Сталина» принять это не могли и сильно роптали. Правда не все. Нашлось много и молчунов, а ещё больше – доносчиков. Мой отец сдержанностью не отличался и проехав на танке до Берлина считал, что заслуживает лучшей доли. Об этом и ляпнул где-то, то ли на работе, то ли у пивной. Скрутили его быстро. Пришили дельце о воровстве досок, да еще групповое. Начальника и сослуживцев, которые встали на его защиту вписали в одну преступную группу, а по групповому давали больше. Как-то утром в наш подвал пришли с обыском, искали деньги, но кроме мышей да клопов ничего не нашли, но отца забрали. Так он оказался в Крестах, а я услышал презрительное прозвище – тюремщик и бойкот дворовых товарищей.

Однажды, в школе за оскорбление я вступил в драку, толкнул обидчика и он разбил своей крепкой головой горшок с цветами. Маму вызвали в школу и заставили купить новый цветок. Мама купила, но меня ругать не стала.

Вскоре мы с мамой поехали на трамвае номер шесть к Финляндскому вокзалу и долго ходили по берегу Невы вдоль высокого кирпичного забора. За забором высились мрачные краснокирпичные здания с множеством маленьких одинаковых окон с решетками. Когда я, десятилетний пацан, замерз на студеном Невском ветру до дрожи, в одном из этих окошек кто-то замахал белой тряпочкой.

– Вон, папа, сынок, – показала рукой мама.

Я заплакал. Мне ничего не было видно, но я помахал невидимому папе рукой и на кого-то очень сильно обиделся. Я знал, что мой папа честный. Потом мы носили папе передачи, выстаивая длинные очереди. Народу сидело много. Город начали чистить от ненужных «элементов», вышвыривая их поганой метлой за 101 километр. Пусть там рассуждают и бьют себя в грудь с орденами, думали эти чистильщики.

Потом нам дали свидание. Папа очень похудел и был острижен наголо. Он говорил нам, что не крал никаких досок, что все это ложь. Просил, чтоб я помогал маме и берег ее. Потом мы ходили на суд и видели, как отца погрузили в воронок, а вместе с ним еще троих сослуживцев и отправили на два года на лесоповал в Коми автономную советскую социалистическую республику. Оттуда он нам прислал фотокарточку, а мы ему каждый месяц посылали папиросы «Беломорканал».

На лето мы с мамой поехали в Вырицу на дачу с детским садом, в котором она работала. Я был приписан к группе и основное время проводил в обществе сверстников. Но иногда мама забирала меня из группы пожить на воле. От этой свободы ничего не было нужно, кроме самой свободы. Я слонялся по пустынным, полуденным улицам Вырицы, сидел на берегу Оредежа, наблюдая за замысловатыми полетами стрекоз и бабочек. Однажды, поднимая пыль своими сандалиями, я оказался около бревенчатой церкви иконы Казанской Божией Матери. Она высилась среди пустынного песчаного поля, окруженного забором. Вокруг никого не было. Жаркий полдень, тишина, стрекот стрекоз и саранчи. Я поднялся на крыльцо церкви и вошел в храм. Полумрак храма прорезал солнечный луч и освещал иконы резного деревянного иконостаса. Я сел на ступеньки лесенки, ведущей на хоры. Из полумрака появилась женщина в черном одеянии и начала гасить свечи на подсвечниках.

– Что тебе надобно, хлопчик?

– Помолиться хочу.

– Иди, молись Богородице.

Я подошел к иконе Казанской Божией Матери на амвоне и начал шёпотом просить Богородицу помочь в тюрьме моему папе.

Мама моя родилась 27 апреля 1923 года в деревне Барсаново, что в пяти километрах от города Опочки. Россию заливали кровью коллективизации. Оголодавшие пьяницы и бездельники застрелили моего прадеда Антона, который во время продразверстки припрятал муки для своей многодетной, в семнадцать ртов, семьи. Но семья выжила. Выжили мой дед Яков, прадеды Антон, Андрей, Иван….их отец Алексей и мать Ирина, похоронившие своего среднего сыночка Кузьму, гренадера лейб-гвардии Павловского полка на деревенском кладбище ещё в 1916 году……Два мешка муки, которые прадед утопил в потайном месте реки, «кроваво-красные соколы» не нашли.

Детство мамино прошло в тяжелом крестьянском труде и прилежной учебе. В Великих Луках она закончила зубоврачебную школу. Счастье было не долгим. Началась Великая Отечественная война, и восемнадцатилетняя Сашенька пошла на фронт. Там мама встретила свою первую любовь – Еремея Карелова. Воевали в разведывательной роте стрелкового полка под Смоленском. Там в бою за деревню Малая Углянка в июне 1943 года Еремея убили у мамы на глазах. Страдала о нем она долго. Папа ревновал. Видимо, ревность свою и заливал огненной водой. Тогда понять мне это было трудно.

У мамы на иждивении кроме меня была еще младшая сестра Люся, которая училась в школе, и моя подслеповатая бабушка Аня. Чтобы нас всех прокормить мама стала подрабатывать на второй работе. Она работала зубным врачом и медсестрой в больнице. Потом мама купила бормашину и стала лечить зубы людям дома. Часто, опасаясь доносов соседей о нелегальном труде, мы ездили с этой бормашиной к, больным зубами людям, в их квартиры. Тогда мы с мамой тащили бормашину вдвоем. Помогал я маме во всем. Мыл дома полы, топил печь. Пока мама лечила гнилые зубы нашим согражданам, выручая по пятнадцать рублей за пломбу, я гулял по дворам незнакомых домов. Мне это нравилось больше, чем гулять во дворе своего дома. Во-первых, попадались разные интересные ребята и девочки, а во-вторых, меня никто не обзывал тюремщиком, потому, что этого никто не знал. В «пристенок» и другие азартные игры с деньгами играть мама мне не разрешала. Поэтому чаще всего я играл с девчонками в магазин или в больницу. Где-то удавалось погонять в колдуна или в пятнашки.

Иногда во дворы заходили точильщики, выкрикивая истошными голосами свои призывы «Ножи точить!». Я не мог отвести глаз от искр, которые снопом вылетали из-под лезвия затачиваемого ножа. Мне мерещились искры бенгальского огня, новогодняя елка, увешанная мандаринами и грецкими орехами в фольге и папа с ватной бородой, изображающий деда Мороза. Мне казалось, что точильщик, как дед Мороз, может исполнить любое желание и я шептал сквозь слезы: «Верни мне папу».

Раз в месяц мы с мамой ходили на прием в Исполком. Мама брала меня, чтобы разжалобить начальника и встать в очередь на жилплощадь. Очередь и без нас была огромной, на десятки лет томительного ожидания. Но без очереди вообще кирдык. Начальник допытывал маму, где она воевала и сколько раненых спасла. Искал повод отказать.

Второй Белорусский фронт, Смоленск, слышали? – оправдывалась мама, показывая ему истлевшую книжку красноармейца. – А разве было время считать раненых, товарищ? Ведь пули кругом свистят, снаряды рвутся. Я его тащу, а он в три раза больше меня и кровью истекает. Я, что должна была остановиться, сказать, подожди браток я тебя только в книжечку запишу, ты у меня сорок первый. Я и сейчас сутками больных лечу, сына, вот, некогда увидеть. Сам растет, улица воспитывает.

– А где орден ваш «Красного Знамени»?

– Сын на фантики променял, а документы наводнение испортило.

– Плохо, гражданочка! Вот документики надо восстановить. Пишите в Министерство обороны СССР. Пусть дубликат присылают.

В конце концов, в очередь на жилье нас поставили, заронив на многие годы терпение и надежду на светлое будущее.

От одиночества и от нападок я чувствовал себя беззащитным и упрашивал маму купить мне друга – щенка. Мама долго упиралась, объясняла, что его кормить нужно мясом, а нам самим есть нечего. Но потом сдалась. У ее подруги в Вырице немецкая овчарка Астра принесла щенков, и она одного нам подарила. Радости моей не было конца. Я поехал на своем велосипеде «Орлёнок» забирать щенка. Когда я стал уезжать, положив щенка за пазуху, Астра сорвалась с цепи и, звеня обрывком, болтавшимся у нее на шее, настилом бросилась за мной. Хозяйка, увидев эту сцену, окриком позвала Астру и та, послушно повернула к ней, подарив мне жизнь и своего «ребёнка».

Щенка мы назвали Найдой. Найденой, значит. Я с ней гулял, спал, ел и слушал радио. Она росла быстро. Не по дням, а по часам. Я бегал на рынок и выпрашивал у торговцев для неё кости. Но мясо ей все равно приходилось покупать. Через полгода мама не выдержала и решила отдать ее в хорошие руки. Нашла знакомых, которые хотели собаку. Пришел дядька из собачьего питомника. Найда забилась под кровать. Ее достали, взяли на поводок и повели. Она села, уперлась передними лапами. Мужик тащил ее, как на лыжах. Я заорал. Найда завыла. Мама обняла меня, и мы вместе рыдали. Ночью у меня поднялась температура, и мама крутилась возле моей кровати с лекарствами. Утром в дверь кто-то заскребся. Мама открыла. Найда сидела и вертела головой, не понимая, что это за игра, правильно ли она сделала. Мы бросились ее целовать, и она прожила у нас еще месяц. Есть перестала мама. Смотрела, как я ем и говорила, что она не хочет, нет аппетита. Тогда Найду отвел к дядьке я сам. Она шла нехотя, упиралась, скулила. Когда я позвонил и дверь открылась, Найда посмотрела на меня и вошла в квартиру. Я хотел погладить ее на прощание, но она не далась, забралась под кресло. На следующий день я пришел навестить Найду и поиграть с ней. Увидев меня, она поджала хвост и забралась под кровать. Больше я не приходил. Долго плакал по ночам под одеялом, чтобы не расстраивать маму. Мама тоже переживала и обсуждала планы ее возвращения. Так мы долго лечили раны, которые не залечиваются никогда.

Вся наша жизнь вертелась вокруг мыслей о возвращении папы. К папиному возвращению мне покупали новые ботинки, к папиному возвращению я учил стихи и песни, к папиному возвращению бабушка вязала долгими зимними вечерами теплый свитер, а мама вышивала на подушках цветы гладью и болгарским крестом. Маму и бабушку соседи тоже презирали и обижали байкотом. Мы держались во дворе особняком, уходили гулять вдоль линий Васильевского острова, любовались просторами Невы и мечтали о том, как все будет хорошо, когда вернется папа.

На праздники мы ходили к маминой подруге Лизе, которая жила в подвале не Среднем пр., 17. Мама брала меня, чтобы я поел вкусненького. Но я стеснялся и говорил, что есть не хочу. Но вот от бумажных игрушек, которые делал муж Лизы, китаец Сяо, я отказаться не мог. Когда они купили телевизор, позвали и маму. Мама, конечно, взяла меня. Народу в комнату набилось много. Пел Ив Монтан. «Сеть ун шансон…». Мама плакала и шептала мне на ухо, что он похож на папу. Я чувствовал себя таким одиноким, меня охватывала такая невыразимая тоска, что я падал на топчан и рыдал, пока не кончались слезы.

Больше всего на свете я не любил засыпать на своём топчане, когда мама с бабушкой закрывали меня одного, тушили свет и уходили на кухню стирать и готовить еду. Под полом, в зловещей тишине, начинали скрестись крысы, под окном нашего подвала шаркали ноги прохожих, а за стеной кряхтел и кашлял сосед, с маниакальной настойчивостью пытавшийся разрушить стену. Я долго лежал с открытыми глазами, а потом оказывался в этих кошмарах уже спящим. Во сне я видел как на папу замахивались палками охранники зоны, меня заталкивали между сараями паханы и пытались ножиком проткнуть мою курточку, крысиные полчища подбирались к моим ногам на топчане, а убежав от них на крышу нашего дома и поскользнувшись на крутом её скате я падал вниз в бездну с замиранием сердца и тихим, беспомощным стоном. Но каждый раз в самый последний момент перед моей неминуемой гибелью чьи то тёплые руки обнимали меня и я сладко засыпал под их покровом до самого утра, пока золотистые лучи солнца не заглядывали вскользь в наш сырой и тёмный подвал.

Когда вернулся папа, счастью не было конца. Мы долго показывали ему наши подарки, которые готовили к его возвращению. А он только наливал в гранёный стакан водочку, а потом начал кричать на маму. Папу не прописывали в Ленинграде и не брали ни куда на работу. Он целыми днями пропадал в пивнушках, которых заметно поубавилось. Один раз его пьяного забрали в милицию. Нас всех сковал ужас. Неужели все повторится. Но утром папу отпустили. Мы с мамой начали обивать пороги Большого дома на Литейном, 4. Очень большого. Больше, чем этот дом в Ленинграде домов не было. У милицейского начальника я жалости не вызывал, на что, видимо, рассчитывала моя мама. Зато я видел, как он косился своими сальными глазками на маму. Она у меня была очень красивая.

Мама писала письма Хрущеву, перечисляла кошмары фронтовых будней, свои и папины военные заслуги. Когда руки у всех опустились, а папа серьёзно запил, пришла бумага из Большого дома с разрешением ему жить в нашем подвале на третьей линии Васильевского острова города-героя на Неве. Мы все хотели запомнить миг этого счастья. Мы одели всё нарядное и пошли фотографироваться моим фотоаппаратом «Смена» на стрелке Васильевского острова.

– Улыбнитесь – попросил я.

Все заулыбались, а мама заплакала.

С восьмой Мартой!

Весна пришла рано. На льду канала Грибоедова появились чёрные проталины. Возле них толкались и галдели воробьи и голуби за право пропустить глоток свежей водицы. От метро приятно тянуло мимозой. Я уже от Казанского собора увидел кепку Серёжки Довлатова. Он стоял на самой горбинке моста и возвышался над толпой как ростральная колонна. Серёга на минуту прервал свою речь, пока я здоровался с дружками. Собралось их больше обычного. Чуяли праздник – международный женский день. Народу на Невском было много. После посиделок на работе, залив за воротник водочки с Шампанским, они высыпали безобразничать на Невский. Стас уже был здесь и обнадёживающе похлопал меня по плечу. Он обещал познакомить меня со своим приятелем, который хотел продать «Доктора Живаго».

Это место у Дома книги было насижено нами, как птичий базар по обмену книгами, пластами и всякими интеллектуальными антисоветскими новостями. Раскрыв журнал «Новый мир», с вложенными туда листками, Серёжа читал вслух документ, обнаруженный им недавно в залах Публичной библиотеки:

ДЕКРЕТ

Саратовского Губернского Совета Народных Комиссаров об отмене частного владения женщинами

Законный бракъ, имевшiй место до последняго времени, несомненно

являлся продуктомъ того социального неравенства, которое должно быть с

корнемъ вырвано въ Советской Республике.

До сихъ поръ законные браки служили серьезнымъ оружиемъ въ рукахъ

буржуазiи въ борьбе ея с пролетарiатомъ, благодаря только имъ все

лучшiя экземпляры прекраснаго пола были собственностью буржуевь

имперiалистов и такою собственностью не могло не быть нарушено

правильное продолжение человеческаго рода. Поэтому Саратовскiй

Губернскiй Советь Народныхъ Комиссаровъ съ одобренiя Исполнительного

комитета Губернcкаго Совета Рабочихъ, Солдатcкихъ и Крестьянскихъ

Депутатовъ постановилъ:

§1. Съ 1 января 1918 года отменяется право постояннаго владения

женщинами, достигшими 17 л. и до 30 л.

Примечание: Возрасть женщинъ определяется метрическими выписями,

паспортомъ, а въ случае отсутствiя этихъ документовъ квартальными

комитетами или старостами и по наружному виду и свидетельскими

показанiями.

§2. Действие настоящего декрета не распространяется на замужнихъ

женщинъ, имеющихь пятерыхъ или более детей.

§3. За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право въ неочередное

пользование своей женой.

Примечание: Въ случае противодействiя бывшего мужа въ проведенiи сего

декрета въ жизнь, онъ лишается права предоставляемого ему настоящей

статьей.

§4. Все женщины, который подходягь подъ настоящей декретъ, изъемаются

изъ частного постояннаго владенiя и объявляются достоянiемъ всего

трудового народа.

§5. Распределенiе заведыванiя отчужденныхь жснщинь предоставляется

(Сов. Раб. Солд. и Крест. Депутатовъ Губернскому, Уезднымъ и Сельскимъ

по принадлежности.

§6. Граждане мущины имеютъ право пользоваться женщиной не чаще

четырехъ разъ за неделю и не более 3-хъ часовъ при соблюденiи условiй

указанныхъ ниже.

§7. Каждый членъ трудового народа обязан отчислять оть своего

заработка 2% въ фондъ народнаго поколения.

§8. Каждый мущина, желающiй воспользоваться экземпляромъ народнаго

достоянiя, долженъ представить оть рабочезаводского комитета или

профессюнального союза удостоверенiе о принадлежности своей къ

трудовому классу.

§9. Не принадлежащiе къ трудовому классу мущины прiобретаютъ право

воспользоваться отчужденными женщинами при условм ежемесячнаго взноса

указанного въ §8 в фондъ 1000 руб.

§10. Все женщины, объявленныя настоящимъ декретомъ народнымъ

достояниемъ, получаютъ изъ фонда народнаго поколенiя вспомоществованiе

въ размере 280 руб. въ месяцъ.

§11. Женщины забеременевшiе освобождаются оть своихъ обязанностей

прямыхь и государственныхъ въ теченiе 4-хъ месяцев (3 месяца до и

одинъ после родовь).

§12. Рождаемые младенцы по истеченiи месяца отдаются въ приють

«Народные Ясли», где воспитываются и получаютъ образованiе до

17-летняго возраста.

§13. При рожденiи двойни родительницы дается награда въ 200 руб.

§14. Виновные въ распространеiи ве-нерическихъ болезней будутъ

привлекаться къ законной ответственности по суду революцюннаго

времени.

– Тише, Серый! Мусора придут – попытался образумить Довлатова Лёвка Фельгин. Довлатов работал в студенческой газетёнке Корабелки и своим местом, видимо, не дорожил.

– А что? Я большевистской пропагандой занимаюсь. Я – политинформатор.

Громко гогоча, он рассказывал про свой очередной сексуальный подвиг с девушкой Наташей. Эти рассказы товарищей подрывали веру в магические свойства моего отражения в зеркале. Каждый второй, резюмируя свои подвиги, останавливался на цифрах, далеко переваливающих за сотню. Когда, открывая скобки тайн своих совокуплений, товарищи хвастались количеством подходов за одну ночь в пределах двадцатки, то этот алгебраический многочлен и вовсе путал мне мозги. Послушать их, так они могли сутками кидать палки и ставить пистоны, не прерываясь на обед. При таких показателях передовиков половой нивы я загибал свой седьмой палец и, уставившись в мокрый асфальт, погружался в гнетущую думу – «Как же так? Как же так?»

– Ну вот, Коля, а ты расстраивался – хлопнул меня по плечу Стас.

Стас был моим приятелем и уговорил меня снять с ним в складчину квартиру в Весёлом посёлке. Он там жил, а мне давал ключи при необходимости интимных свиданий. К его счастью, ключи я брал очень редко.

– Я же говорил, что придёт! Знакомься, это Ося.

Передо мной стоял невзрачного вида паренёк в английской кепке.

– Бродский – протянул он мне руку.

– Коля – буркнул я, отвлекаясь от моих половых угрызений. Принёс? – спросил я.

– Принёс, принёс.

Стас говорил, что Оська оттянул срок за тунеядство и светиться с ним на людях не хотелось. Сказывали, что он был на плохом счету в КГБ. А те смотрители за такую дружбу могли и в Болгарию не выпустить в турпоездку.

– Покажи.

– Тише ты, показатель! Пойдём в метро.

Мы спустились в метро и уже на эскалаторе Ося вынул из внутреннего кармана пальто толстенькую книжечку, величиной с ладонь.

– Сколько? – прохрипел я сиплым голосом.

От страха у меня пересохло горло. Менты часто хватали торгующих и волокли в отделение. Потом оформляли привод и сообщали на работу, для перевоспитания в коллективе. На одного торговца, даже дело завели. Но он книги спёр в библиотеке. Обычно сделки совершали, уходя подальше во дворы домов и прячась в парадных. Ленивцы шли в Дом книги и, попросив у продавщицы какую —нибудь книжку, под шумок продавали свою. Можно было зайти в пивной ресторан «Чайка» рядом в подвальчике и сев за столик, делать вид, что заказываем еду и выпивку. Там работала мать Серёжки Соловьёва и с пониманием относилась к нашему бизнесу. Но могла и выслужиться, стукануть. Когда к пятидесятилетию большевистской революции открыли эту станцию метро, мы придумали хитрый способ торговать, спускаясь на эскалаторе. Это было более безопасно, но мандраж всё равно присутствовал.

– Как договаривались, двадцать пять. Стас сказал, что ты хочешь и так далее, и так далее…

Я не любил торговаться, особенно когда в руках держал давно желанную вещь. Вынув из кармана приготовленный четвертак и сунув его Бродскому, я поспешил перейти на эскалатор, поднимавшийся наверх, в суете забыв с ним попрощаться. Открыть и посмотреть книгу было страшно. Вдруг менты заметят. А вдруг Оська меня обманул?! Всучил «куклу». Такое у нас бывало часто. Купишь книжечку Фридриха Ницше, убежишь в страхе, за углом разворачиваешь, а там Фридрих… Энгельс. В ментовку же не будешь жаловаться. Так книжечка разоблачителя кровососов потом и пылится на одной полке вместе с запрещёнными вольнодумцами Камю, Сартром и Кафкой.

Повернувшись к стене, дрожа от предвкушения, я всё-таки достал книгу. «ДОКТОР ЖИВАГО» – красовалась надпись на затёртой обложке. Тогда я не знал, что за эти буквы можно присесть в тюрьму лет на пять, и очень обрадовался. Хотелось тут же уютно устроиться на диване и углубиться в чтение обо всём, что уже сто раз переслушано от товарищей, о чём грезил под звуки вальса Мориса Жарра.

Не в меру возбуждённый, я подошёл к дружкам и стал отрывками слушать речь Серёжи про то, как секс-символ большевизма – Шурочка Коллонтай совратила революционного матроса Павла Дыбенко и они занимались любовью в сполохах революционных зарниц. И как они с подружками Розой Люксембург и Кларой Цеткин сколотили при Кремле общество «За свободную любовь». Как демонстрации голых, но свободных женщин под кумачёвыми знамёнами ходили прямо по Невскому проспекту и Красной площади.

Внезапно повисла тишина и все повернули свои головы в одну сторону. По Невскому в длинном чёрном пальто, полы которого, распахиваясь, обнажали стройные ноги, шла красотка с гривой распущенных рыжих волос. Вперед, как ростр корабля, выступали её обворожительные груди, туго обтянутые шерстяной кофточкой. Даже в канун женского праздника для нарядных тружениц это было вызывающе. Она несла себя плавно и величаво, бессмысленно вглядываясь вдаль.

– Девушка! – дал «петуха» Серёжа. Ответа, естественно, не последовало. Девушка знала себе цену.

Тишина становилась зловещей. Никто не решался броситься за ней, оценивая свои возможности и опасаясь публичного пролёта. Сделать такой шаг на виду у товарищей было равносильно прыжку с пятиэтажного дома. А девушка между тем удалялась, исчезая в толпе. И только копна её рыжих волос сияла пламенем на весеннем ветру, освещая серую стремнину невского потока городских обивателей.

– Вперёд! Взять её! – больно ткнул мне в бок ключами Стас.

– А ты? – замямлил я в надежде, что кто-то рванёт за красоткой, а я смоюсь домой читать «Живаго». Так нет же. Все уставились на меня.

– У меня не прокатит – завершил Стас. Я ей по плечо.

– А Серёга? Он высокий.

Серёга опустил голову, делая вид, что разглядывает свой журнал. Стая товарищей провокационно смотрела на меня. Все жадно ждали моего «облома». Я взял у Стаса ключ и бросился вдогонку.

Приблизившись к красотке, я замедлил шаг и стал обдумывать тактику нападения. Она плыла с той же вальяжностью и, казалось, ни на что не обращала внимания.

– Девушка – срываясь на крик, возопил я.

Мой крик больше был похож на зов раненного о помощи, чем на призыв озабоченного самца. Она даже не повела бровью, продолжая своё шествие среди толпы верноподданных прохожих.

– Девушка – пискнул я во второй раз. Как из под земли, среди плотных рядов праздно марширующих по Невскому граждан, вырос шумный хоровод цыганок и одна из них стала хватать меня за руку:

– Дай погадаю, красавец! Скажу что было, что будет. Позолоти ручку.

Пока я отмахивался от них, красотка скрылась в толпе. Я вздохнул с облегчением и нащупал в кармане «Доктора Живаго». Тихая радость, что цыганки не спёрли книгу, наполнила моё сердце. В голову лезли планы скорейшего возвращения домой, в свою тёплую уютную норку, где мягкий свет торшера даст мне подробно разглядеть историю любви Юрия Живаго и Лары.

А что же я завтра скажу товарищам? Ладно, навру что-нибудь. Я начал вертеть головой в поисках подходящего сюжета для своей завтрашней рассказки и обмер от ужаса. Прямо передо мной, небрежно разглядывая витрину ювелирного магазина, стояла рыжеволосая красотка. Я чуть не сбил её с ног. Смахнув удивление с лица, я снова закричал нечеловеческим голосом

– Девушка!

– Она томно подняла свои веки и посмотрела на меня, как смотрят на упавшую грушу. Её молчание и долгий взгляд в пространство, заставили меня сделать следующий ход, за которым капканы, обычно, захлопываются:

– Пойдёмте, поужинаем! – ляпнул я с наигранной беспечностью.

Мы стояли на углу Невского проспекта, прямо у входа в самый дорогой в Питере ресторан гостиницы «Европейская».

– Пожалуй?! Очень хочется есть! – пропела она сладкозвучным контральто и решительно направилась к входу в «Европу».

Швейцар с галунами бросился ей навстречу, как родной брат. Я судорожно сунул руку в карман брюк, где грелась осиротевшая трёшка, и обрадовался, что её тоже не спёрли цыганки. Хотя погоды на предстоящем пиру она не делала, но всё равно приятно напоминала о моей недавней финансовой независимости. Книги здесь в уплату не принимали. Надежду оставляли сверкавшие на левом запястье швейцарские часы «Атлантик», которые я недавно купил за полтинник у метрдотеля этого ресторана – Паши.

Бывал я тут довольно часто. Мы ходили сюда танцевать под диксиленд Колпашникова. Вот клёво! У него-то я и займу червончик на ужин с красоткой. Мысль о побеге домой тут же улетучилась и, откуда не возьмись, нахлынуло веселье. И вера в успех!

Красотка плавно извивалась перед зеркалом. Проворные гардеробщики, маявшиеся от безделья в этот неурочный час, крутились возле неё, угождая любой её прихоти. Мы поднялись по белой мраморной лестнице и вошли в пустой, полутёмный зал ресторана. Только жёлтый лунный свет витража «Похищение Европы» лукаво сулил нам праздник. Из-за угла лениво выполз метрдотель Паша и криво мне улыбнулся. Мои частые посещения этого заведения не сделали нас друзьями. От них Паше не было никакого «навара», а одна лишь головная боль. Танцевали мы много, а заказывали только чебуреки с «Боржоми», вместо которого втихаря наполняли стаканы принесённой водкой. Вот Паша нас и недолюбливал. Но деваться ему было некуда. Мы же были гражданами страны, строителями коммунизма, посетителями заведения общепита. А Паша – работник сферы обслуживания. И он, сжав свои пломбированные зубы, должен был организовать наш досуг.

Красотка выбрала уютный столик в кабинете у правой стены и, устроившись в кресле, торопливо листала меню.

– А мы сегодня не работаем для посетителей. У нас банкет сотрудников ГУВД – напугал меня Паша.

– А где Саша Колпашников?

– Оркестр сегодня – выходной.

– Эта новость для меня была пострашней, чем встреча с работниками ГУВД за праздничным столом.

– Ну спасибо тебе, Паша!

– Не за что! Всегда к услугам посетителей! – съязвил Паша.

– А червончик до завтра не одолжишь?

– Нету – цинично наврал он, глядя мне прямо в глаза.

Паша был похож на витрину ювелирки, которая смотрит якутскими бриллиантами на нищих прохожих Невского проспекта.

– Можно идти, Паша?

– Идите, Коля! Так вот идите, идите и идите.

– Помогите, Паша, хотя бы девушке всё объяснить.

– Девушке я всё объясню. Это мой служебный долг.

Я пошёл и сел за столик. Красотка была не в меру весела.

– А как вас зовут? – оживилась она при моём появлении.

– Коля – сказал я правду. Настроения врать и выискивать какое-нибудь интригующее имя вроде Роланд у меня уже не было. – А вас? – поддержал я затухающий диалог.

– Марта.

– Как, как? – переспросил я.

– Марта! А что вы удивляетесь?! В России со времён Петра Великого много немцев живёт. И Екатерину, жену его, Мартой звали до крещения.

– Нет, я ничего. Просто я первый раз слышу.

– А сколько раз спрашивали?

– Семь!

– Не густо! Вас что, девушки не любят? – ударила она по больному. – А где вы работаете?

– Студент я, учусь в ЛИАПе.

– Фарцуете? – спросила она, мельком взглянув на мои часы.

– Немного. Только для себя. У меня папа – директор базы.

– Какой базы? – загорелись глаза у Марты.

– «Лентара».

– Да-а-а? А он может…

В эту ответственную минуту оформления заказа на итальянские сапоги подошёл Паша и сказал, что к великому сожалению ресторан сегодня для одиночных посетителей не работает, но есть ещё зал на «Крыше». Марта изменилась в лице. Видимо очень хотела кушать. Но слово «Крыша» её напугало. Весна хоть и была ранней, но не настолько.

Мы оделись в гардеробе и вышли на улицу. Марта шла молча, собираясь с мыслями. Было видно, как её «выбило из седла». Напротив гостиницы стояла шайка таксистов и смотрела на нас своими голодными зелёными глазками.

– А поедемте ко мне, Марта! – разыграл я экспромт. Родители на даче. Полный холодильник еды. Икра, крабы, сервелат! Шампанское! У меня много пластов и есть журнал «Плейбой»!

– Правда? – устало улыбнулась Марта.

– Почти – сказал я.

– Вы всё шутите, Коля. Я юмор люблю. Ну, тогда, поехали. – обречённо согласилась Марта. – А это далеко?

– Да за углом!

Мы сели в такси и я тихо шепнул шофёру адрес квартиры на углу улиц Дыбенко и Коллонтай.

Шофёр резво помчал по Невскому, оживлённо просвещая нас об истории революционных подвигов героев Павла Дыбенко и Александры Коллонтай. Марта не поняла откуда взялась эта тема, но слушала с неподдельным интересом. А я, давясь от смеха, думал, что Серёга нашёл бы, что возразить шофёру и у них бы состоялся научный диспут «Свободная любовь в стране победившего социализма». Но больше всего меня занимала мысль о том, чтобы хватило моей трёхи доехать до этого Весёлого посёлка на краю географии.

После Охтинского моста фонари на дороге закончились. Стало темно и жутко. Марта опять заволновалась и принялась расспрашивать шофёра куда мы едем. Я морочил Марту глупыми вопросами, но услышав, что она учится на филфаке ЛГУ – заткнулся. Самые модные девушки Питера учились на филфаке и я частенько туда захаживал. Общие знакомые мне сегодня были не нужны. Водитель, как из рога изобилия, выворачивал леденящие разум, факты революционной борьбы этих двух героев, отвлекая нас от ужасов дороги. Из его сообщений мы узнали, что вспыльчивый матрос Паша Дыбенко убил из ревности множество революционных командиров, а Шурочка, застав его с другой бабой, усомнилась в теории свободной любви и настучала на Пашу товарищу Сталину. Вождь, имея на Шурочку свои виды, приказал «шлёпнуть» развратного Дыбенко. Когда на двадцатом съезде КПСС Хрущёв отыгрался и заклеймил Сталина его же культом, Паша Дыбенко восстал в помрачённых умах строителей коммунизма революционным героем, как Феникс из пепла. А Шурочка тихо рыдала о нём в ранге советского посла в промозглой Швеции. Их память молодые комсомольские романтики решили увековечить в жилых кварталах новостроек Ленинграда.