Текст книги "Истории СССР. Краткий курс"

Зеркало

Студёной, промозглой питерской осенью, в бытность мою студентом ЛИАПа, я участвовал в переписи населения СССР. Студентом я был любознательным и кроме предметов по изучению космических летательных аппаратов имел склонность к прекрасному. Частенько заходил в библиотеку Академии художеств и почитывал там книжки с картинками. Насмотревшись прекрасного, легко мог отличить антиквар от всякой шелухи и прикупить в комиссионке стоящую вещь. Ну со временем от пролетарской нужды можно было вещички такие и продать каким-нибудь зверькам. У зверьков денег не куда было девать, и они любили покупать красивые безделушки.

И вот как-то по делам переписи пришел я в огромную коммуналку на Крюковом канале. Таких много было. А точнее только такие и были здесь в центре Ленинграда. Захожу в одну комнату, в другую, в третью. Переписываю население, заношу все данные в специальные листки. Где порядок, где хлам – всё по хозяйкам. Народ сплошь трудовой, рабочий и служащий. Строители коммунизма. Только в чуланчике ютилась одинокая интеллигентная старушка со знанием иностранных языков. Да её и старушкой-то трудно было назвать – такая она была ухоженная и опрятная.

В самой большой комнате с шикарным видом на Никольский собор жили старик со старухой, пенсионеры военные как оказалось. То есть он полковник ОГПУ в отставке, а она при нём жена. Домохозяйка значит. Вы так не думайте-тоже трудная работа, ОГПУшники дома очень привередливые. Отыгрываются на домашних.

Комната огромная, а хламом завалена до потолка. Посреди комнаты стол стоит круглый на одной разлапистой ноге. На столе кастрюли да сковородки, от которых на столешнице множество чёрных прожжённых кругов. Отодвинула тётка сковороду, место мне для записей освободила, а там сквозь черноту эту цветы проступают.

– Где спрашиваю такой столик купили, гражданочка?

– Ну вот ещё! Стала бы я такую гробину покупать. Это от хозяевов нам досталось. Советская власть дала.

Понял я сразу, что столик этот «маркетри» и запала мне в голову мыслишка, как у Родиона Раскольникова. Но тётя стреляная мысль мою сразу поняла и говорит:

– Если поможешь нам стол на помойку вынести, студент, можешь с ним, что хочешь делать. Хоть на лыжи пили, хоть на санки. Мы уже денег подкопили, новый купим. Аккуратный. Можно будет хоть по комнате пройтись.

– Ладно! говорю – Помогу, конечно.

Потом отставник начал причитать про то, что жизнь быстро пронеслась и он не успел всех гадов-буржуев перебить. Жаловался, что до коммунизма ему, как видно, не дотянуть. Я данные записываю и по сторонам поглядываю.

А по стенам мебель стояла – музейная. Бюро с черепаховой инкрустацией от Буля, горка красного дерева времён Павла I и огромный голландский шкаф с резными дубовыми дверками. Вазы фарфоровые, статуэтки. На стене, над камином пылала зимним закатом огромная картина в золочёной раме в стиле Клевера.

– Давайте – говорю – я вам и буфет помогу вынести и трюмо, и комод. И ещё денег дам немного. А то на новую мебелишку у меня не хватает. Студент я. Стипендия 35 рублей.

– Ой, милок! Вот радость-то! Забирай всё. Вот повезло нам с тобой, переписчик! Шкаф куплю трёхстворчатый с зеркалом. Всю жизнь мечтала. Ты только посмотри, где мы польта храним.

И показывает на сундук старинный, кованный.

– Ну ты скажешь, Ритуля! Просто так забирай!? Это всё денег стоит. Я в комиссионке видел – забурчал муж.

– Это я фигурально выражаюсь, Петя! Молодой человек всё понимает. Вон какой он образованный. Сразу всё оценил.

Переписал я их по всем правилам и полетел как ошпаренный домой. Задачки стояли передо мной не лёгкие. Найти грузовую машину и место для хранения, то есть сарай какой-нибудь. Нашёл. Насчёт машины с отцом договорился. Он шофёром на грузовике работал. А поставить мебель решил у себя в новой комнате, на бульваре Профсоюзов, 17. Комната всё равно пустая стояла и целых девятнадцать квадратных метров, а кубических и не знаю сколько. Уж очень высокие потолки там были.

Прихожу с приятелями мебель вывозить. Начали мои приятели столы таскать, а дамочка из чулана вышла в коридор, гладит своими высохшими руками зеркало и плачет:

– Это наше зеркало – говорит. Оно отражение моей мамочки помнит, когда мы в счастии жили. Пока эти не пришли, антихристы.

– А ну отойди, буржуйка недобитая. Её это зеркальце, видали?! В тюрьму опять захотела? – разоралась жена огэпэушника.

Стыдно мне стало. Да много их сирых, большевиками обиженных. Я-то что? Вперёд смотреть надо, куда Ленин показывает. Социалистические обязательства перевыполнять!

Вынес я всю мебель, дома отреставрировал на скорую руку. Подмарафетил политурой. В комиссионку уже хотел везти. Но там мебель пока не принимали, все проходы шкафами завалены, товара мелкого на полках не видно. Приятель мой Стас покупателя хорошего нашел. Из Тбилиси или из Бакы, не помню точно. Краснощёкий такой и смуглолицый. Глаза у него углями загорелись. Поторговался он не долго. Цену дал хорошую. Видно было, что «запал» на мебелишку. Выдавала его жена. Она раскраснелась и переминалась с ноги на ногу, нервозно колыша своими необъятными бёдрами. Я им уступил немного, изображая из себя добренького. И так деньжищи бешеные выручил. Машину можно было купить.

Приехал он мебель забирать. Всё погрузили в контейнер. Последним зеркало это понесли. Несут его так осторожно, плашмя положили. По молодости я с восхищением любовался своим отражением в зеркалах и решил заглянуть в него на прощание. А из зеркала на меня эта старушка с Крюкова канала смотрит, только молодая. Красивая как ангел. Смотрит так, не моргая, и… плачет.

Тай-брейк

В дождливую погоду до Валеркиного дома можно было дойти пешком за пятнадцать минут от самого Невского, прячась от мокрых, колких капель под прикрытием сводов галереи Гостинки и Апрашки. Но советский народ был так избалован регулярным движением трамваев, что идти пешком считал ниже своего достоинства. Слово гулять никак не относилось к пешему передвижению по улицам. Гуляли по набережным каналов и Невы. Или в парках в поисках уединённой скамеечки, на которой можно было вдоволь наобниматься. Жил он на углу улиц Садовой и Майорова, рядом со старейшей в Питере пожарной каланчой. При царе пожары были обычным делом и пожарных размещали поближе к жилищу. Из таких же практических соображений мой приятель выбрал себе институт поближе к дому, не обращая внимания на почти оскорбительное тогда название ЛИИЖТ и полное пренебрежение с его стороны к профессии железнодорожника. Не в пример мне, который из-за героической профессии лётчика-космонавта и модного названия ЛИАП таскался на лекции полтора часа на громыхающем трамвае №15 через весь город. Валера был в семье, по мнению его отца, непутёвым сыном и, видимо, уклоняясь от родительской опеки, рано женился. А зачем ещё? Не из-за любви же?! Правда жена его, Татьяна, была круглолица и мила. Но это не было в СССР таким дефицитом, как дублёнка. На танцах, куда мы часто ходили всей компанией, Таню не надо было прижимать, до онемения напрягая свою руку. Она сама прижималась так, что потом приходилось исчезать в туалет и проверять не проступили ли у тебя на брюках какие-нибудь пятна.

Жили молодые в маленькой комнатке большой коммунальной квартиры на четвёртом этаже. Каждый визит к ним сопровождался скрипом дверей многочисленных комнат и бесконечным шипением их обитателей. Но в комнате молодожёнов можно было расслабиться и рассмотреть Валеркино добро. То есть те вещички, которые присылали ему в посылках родственники из Америки. По такому вот случаю я и притащился к нему, случайно встретив его на Невском и соблазнённый рассказом о новой партии колониальных товаров. Под звуки музыки модных пластов мы рассматривали приехавшее с другого конца света вожделенное барахло. Родственники у Валеры были добрые, но рачительные и брали на распродажах не то, что ему было нужно, а то, что дешевле стоило. На сей раз, не подозревая кто и как играет у нас в теннис, в посылку запихнули белые теннисные туфли огромного размера с изображением лаврового веночка на пятке.

– Бери, старичок! Фред Пери! Известная фирма! Они и в Америке дорого стоят. А я тебе за пятнашку отдам. Размер твой. А таких больших людей в Питере больше нет.

– Так ведь не ходовой товар-то. Смотри, залежатся туфельки-то. Давай за червонец.

Валерка согласился быстро. Тогда, в шестидесятых, белые теннисные туфли никому были не нужны. А тем более сорок пятого размера. В придачу я прикупил ещё и белый теннисный пуловер с такой же эмблемкой в виде лаврового веночка на груди. Валерка уверял, что таких модных теннисистов я больше не встречу и буду поражать воображение окружающих.

– Теперь тебе надо учиться играть в теннис – заключил Валерка и подарил мне старенькую, ободранную ракетку «Восток».

Так я был принят в эту игру и вошёл в круг людей не совсем обычных для страны массового спорта. В нашей большой компании появилось новое увлечение – лаун теннис. Валеркин отец работал старшим тренером во Дворце пионеров. Теннисные корты находились в райском уголке Питера, в Парке Победы, что на Крестовском острове. Мы стали часто приезжать на корты и осваивать азы владения мячом у «стенки». Валера был мастером спорта и готовился к соревнованиям под неусыпным взором своего отца. Нам же с Вохой эта игра доставляла только наслаждение. При моём появлении на кортах в экипировке от Фреда Пери сам Володя Потанин, который ступал своей ногой по газону Уимблдона, пожал мне руку и сказал, что я буду желанным гостем на кортах, пока не сносятся тапочки и не протрётся пуловер. Советские люди того времени понятия не имели о том, что теннис обязывает к элегантной спортивной форме и одевались в чудовищные лохмотья. Главным было – не порвать хорошую вещь и не провонять её потом.

Когда Валера поехал в Америку за счастьем для своей жены Тани, я продолжал играть в теннис на этих благословенных кортах, наслаждаясь не советской красотой паркового пейзажа и вдыхая вприкуску атмосферу буржуазной жизни. Пение птиц, свистящее шуршание пролетающего мяча, звуки тугих отскоков от корта уносили меня в другой, сверкающий мир. Я брал уроки у его отца, играл с его младшим братом Лёшей и, сидя в гамаке, читал почтовые открытки его каракулей со звёздно-полосатым флагом. Правда потом писал объяснения оперу из КГБ о том, когда и на какой почве я познакомился с предателем Родины? И, вообще, что меня, комсомольца с ним связывает?

Осел Валерка в Детройте нашёл работу на теннисных кортах, подкидывал мячи за двадцать долларов в день. Отбивал налоги и копил на красивую жизнь. Танька от него довольно быстро ушла, совратив своей пухлой попкой какого-то американца. Не сразу мы раскусили хитрожопых русских девчушек, которые выходили замуж за доверчивых евреев, чтобы попасть в лапы к злобным империалистам. У них даже кликуха была для них придумана – паровоз. Со временем открытки стали приходить всё реже. Валера писал в них, что стесняется рассказывать одно и то же однообразие своей жизни. Понимал, что надо на что-то решаться. Но назад на Родину ему мешает ехать гордость, а «прибавить газу» и стать знаменитым в Америке не фартило. Особенно одному. Видимо он сильно любил Таньку. И мечтал сделать её счастливой.

Поздней осенью просроченного года на похоронах Валеркиного отца я встретил Лёшу. Приехал он из Мюнхена, где давно живёт со своей семьёй. Он рассказал мне, что Валера умер от инфаркта. Целый год, пока американцы разыскивали родственников, он лежал в морге. В большой компании, но по сути таким же одиноким. На счёте в банке Валерка скопил на красивую жизнь пятьдесят тысяч долларов. Счёт, выставленный администрацией больницы за хранение тела в морге, составлял сорок восемь. Тай-брейк. Гейм, сет, партия Валерия Майданского.

Песнь о Высоцком

Холодный ветер с Балтийского моря тащил и расстилал над полями туманы. Мы шли по полю и внимательно смотрели себе под ноги, выискивали камни и всякую такую ерунду, которая завтра на съёмке могла бы впиться в бочину или выбить позвонок. Завтра нам предстояло снимать погоню воинов шерифа за храбрыми дружками Робин Гуда и падать на эту теплую, мягкую, покрытую туманом землю своими крепкими молодыми телами. Подходили к концу съёмки фильма «Стрелы Робин Гуда» на Рижской киностудии. Мы наслаждались этой средневековой атмосферой и латышской организованностью четвёртый месяц.. Уже были отсняты эпизоды в Польше в старинном замке Мальборк и оставалось только поставить жирную точку. Надо было остаться живыми в сцене погони. Эта сцена для нас была самой сложной в фильме. Тогда и заработанные деньги пригодятся на покупку квартиры, мебели и всякого прочего хлама, так засоряющего этот прекрасный мир. Репетиция подходила к концу и режиссёр уточнял задания на завтрашнюю съемку. По мизансцене впереди на коне должен скакать Робин Гуд и прижимать к себе прекрасную дочь мельника. Ее роль в фильме играла латышская манекенщица Регина, девушка неземной красоты. Мы боялись поднять на нее глаза. А так хотелось рассмотреть, налюбоваться ее носиком, губками, волнами ее шелковистых волос, нежно вздымающейся грудью и такими обворожительными бедрами. Но чтобы не распалять гнев ревнивого режиссёра, мы быстро отводили взгляды в сторону. Подошли к обсуждению того, кто повезет Регину. Можно я, Александр Самойлович? Нет, Коля, тебе нужно падать. А повезет ее Улдис. Справишься, Улдис? Канечна, – выпалил со своим латышским акцентом Улдис. Вот пусть Улдис и падает, а я повезу Регину. Улдис падать не умеет и неприятности мне под конец фильма не нужны. А тебя ждет молодая красивая жена, и я обещал ей заботиться о твоей нравственности. Настроение у меня испортилось, надежда опять растаяла… День закончился протиранием штанов в баре гостиницы. Утро следующего дня выдалось погожим. Операторская «Чайка» медленно ехала по дороге, идущей по краю поля. Мы, двадцать всадников на рыси проходили дистанцию, размечая места падений. Приехали актеры. Регина вышла из машины и озарила поле своим сиянием. Улдис подъехал на вороном жеребце и режиссер Сергей Тарасов, который не позволял никому дотрагиваться до Регины, взял ее за талию и поднял в седло прямо в цепкие ручищи Улдиса. Тот усадил Регину перед собой и прошелся с ней легким галопом. Она была испугана и от страха прижималась к Улдису. Мотор! Камера! – разнеслось над полем. Кони застригли ушами и начали топтаться на месте, пытаясь определить откуда придёт опасность. А опасность сидела у них на спинах, готовая по первому повелению режиссёра «начали» вонзить им в бока железные шпоры. Отряд полетел во весь опор, обгоняя «Чайку». Я двинул шенкелем, чтобы догнать Улдиса и взглянуть на Регину. Потом придержал коня, отстал, вышел на свою позицию и, дождавшись команды режиссера, грохнулся на землю. После трех дублей сделали перерыв, готовили другую сцену. Мы пошли разоблачаться и отдали лошадей конюхам. За время съёмок собралось много окрестного народа. В толпе царило такое оживление, как будто что-то «давали». Я подошел и увидел, что приехал Володя. Местная знать уговаривала его поехать на шашлыки. Нет, нет, ребята – отнекивался Володя. Только, если с друзьями. Канечна, канечна, Владимир Семъёнович, сколько хотите, столько и берите. Вы хозяин – как скажете, так и будет – извивался перед ним настойчивый лысеющий поклонник, чем-то смахивающий на старшего официанта. Пока снимали крупный план Регины с Борей Хмельницким на коне, я успел переодеться и вышел на свежий воздух, напоенный горьким ароматом полевых трав. Сделав несколько шагов, я замер как сеттер. Передо мной в облегающем льняном платье стояла «колдунья». Она прошла мимо, наклоняясь и собирая цветы. Меня как будто и не было. Наверное, я был очень похож на пень. Боже мой, живая Марина Влади! Я был влюблен в нее без памяти с того самого дня, когда прорвался в кинотеатр «Балтика» на заграничный фильм «Колдунья» с запретным грифом «Детям до шестнадцати…». Тогда она взаимностью мне не ответила. Она и не знала, что я есть на этом свете. Я уже не первый год работал в кино и немного привык к таким чудесам, когда в коридоре студии вдруг встречаешь человека с до боли знакомым лицом: «Ах, да, это же князь Болконский»! Но князь равнодушно проходит мимо тебя. Он тебя и знать не знает. Он же с экрана тебя в зрительном зале не видел. Не видела меня и она. Володя был оживлен, весел и беспечен. Он выглядел победителем. Он написал баллады к этому фильму. Марина Влади, как шёпотом сообщил мне Боря Хмельницкий, охлаждая мой пыл, была его женой. И мир, как и Бабелю, казался ему прекрасным, как луг в мае, по которому ходят женщины и кони. А все красавцы, вроде меня, «умывали» по утрам свои постные лица прохладной водой и без конца задавали себе один и тот же вопрос: «Как же так?». Мы обнялись. Володя в моих объятиях был маленьким, но плотным. Вспомнили о съемках в «Интервенции», когда он чудом не сломал себе шею, прыгнув с балкона в сцене драки. Вспомнили о том, как фильм «положили на полку» и режиссёра Полоку чуть не посадили в острог. А его, Высоцкого, сыгравшего там главную роль, «не рекомендовали» снимать. Вспомнили его первый концерт в Ленинграде в джаз-клубе «Восток», после которого сняли директора дома культуры с «физической» фамилией Ландау. – Ну, ребята. Я вам под сражение в болоте такую балладу написал, заслушаетесь, забудете про драку. Подъехал и спешился Боря Хмельницкий и прямо в костюме Робин Гуда начал обнимать Володю. Они обнимались, приподнимая друг друга и изображая неизвестные приемы нанайской борьбы. Таганские братья – они ликовали от того, что судьба к ним так благосклонна, от того, что она их заметила и так правильно оценила. Слёзы зависти тихо сочились у меня из глаз, глядя на такую дружбу.

Володя приударил за Региной и начал было напевать ей гениальные куплеты из своих баллад, растягивая покрывалом хриплые звуки «Я поля влюблённым расстелю…». Но, вспомнив про Марину, быстро и сбивчиво начал рассказывать нам абсолютно киношную историю о покупке на гастролях в Германии двух БМВ, один из которых арестовал Интерпол. Потом заговорщицким шёпотом так же быстро поведал историю об обиде на французскую проститутку, которую снял у Булонского леса в Париже и та, сволочь, взяла с него деньги. С него, с Высоцкого! Жаворонкам его было не перекричать.

Боль в бедре от неудачного падения на секунду приходила и отступала вновь в наркотическом дурмане этого необычного, прекрасного дня. Совсем рядом со мной, в двух шагах, так что ее можно было потрогать рукой, бродила по полю среди наших лошадей Марина Влади со своими роскошными распущенными волосами и стройными босыми ногами топтала ту же траву, по которой только что ступал и я. Здесь же на расстоянии, на котором не успевал растаять аромат её волос, ходила Регина и рассеянно слушала комплименты режиссера. Повод для комплиментов был нелицемерный. Хрупкая манекенщица, не осознавая того, промчалась галопом на вороном жеребце в объятиях Улдиса, будто съела мороженое.

Спустя мгновения все сели в автобус и поехали в гости на шашлыки. Володя всех приглашает. Мы приехали в долину огромного оврага, по дну которого струилась прозрачная речушка. Крутые берега были усеяны «скворечниками», утопающими в зелени фруктовых садов. Это было садоводство. «Скворечники» местного народонаселения испускали из труб сизый дымок. Поселок жужжал и лаял. Разноголосым хором кричали дети. Наш главный зазывала вытащил из своего «скворечника» жену с полотенцем на голове и руками по локти в тесте и возгласил: посмотри кого я тебе привёз! Тут же он жадно осушил стакан самогона и через минуту упал под куст красной смородины. Больше я его не видел. По посёлку, как по цыганскому табору, молнией разнеслась весть о том, что приехал Высоцкий. Марина Влади – не в счет. Да ее никто и не узнал. На нее и не смотрели. Беглыми взглядами были отмечены Вия Артмане и Боря Хмельницкий. Режиссер Тарасов, директор Цирельсон и другие важные члены съёмочной группы, абсолютно не известные в этих кругах, вообще были восприняты как сопровождающие лица и оттеснены толпой местных жителей от Владимира Семёновича, который уже держал гитару наперевес. Поселковая развилка стала его пьедесталом. Протиснуться к Володе было невозможно. Он своим авторитетным хриплым заговором быстро организовал садоводов в кипучий колхоз. Притащили несколько столов и выстроили из них длинный прилавок. Как из рога изобилия на него посыпалась колбаса, огурцы, помидоры, пирожки и вообще всё, что едят местные жители. По нотам зазвенели стаканы, кружки, стопочки. До, до, ре, ми, ми, фа, фа, соль. Подайте соль к огурчику. Рекой полилось «белое» вино. Трень-брень бренчала гитара. Трещал сосновыми поленьями костер. А надо всем этим хриплый надрывный голос Высоцкого. Он пел баллады, которые написал к этому фильму про Робин Гуда, про любовь, про борьбу за справедливость. А народ выкрикивал и просил хорошо знакомые, петые-перепетые «Баньку», «Шифмана», «На канатчиковой даче»…

– Володя, а если б водку гнать не из опилок, то чего б нам было с семи бутылок – настойчиво просила публика.

На крутые берега оврага высыпала тьма-тьмущая местного люду. Я с трудом пробрался к Володе и встал за его спиной. Он сидел на табуретке, Марина устроилась у его ног. Мне было хорошо ее видно и я вперился в неё взглядом, отгоняя навязчивую крамольную мыслишку. Она не сводила глаз с Володи. Быстро смеркалось. Свет от костра высвечивал ближний круг и в звенящей одинокости песни казалось, что у костра сидят лишь несколько человек. Но когда песня заканчивалась, из сумрака ночи в мерцании мириад дрожащих огоньков раздавался шквал криков и аплодисментов.

Перебрав струны, Володя подвинул табуретку и как бы случайно встал ее ножкой мне на большой палец ноги. Нестерпимая боль пронзила мое тело. Я попытался выдернуть ногу, но ничего не получилось. Табуретка всё глубже вдавливала мой палец в землю. «Дом хрустальный на горе для неё…» – пел Володя Марине. Она смотрела на него преданными, любящими глазами. Прерывать такой взгляд было бы преступлением. Я терпел невыносимую боль. Голова сжалась железным кольцом спазма. Когда Володя закончил петь и привстал, я сел на землю и еле удерживал себя в сознании. Крики, аплодисменты и прочий шум пропадали и возвращались снова. Я натужно улыбался глупой улыбкой, но в темноте этого никто не видел. Я поплёлся вдоль дороги, оставляя за собой в темноте мокрый след невидимого цвета. Сзади затарахтел мотоцикл. Добрый паренек домчал меня до города. Перевязав палец, я уснул мёртвым сном.

Проснулся я от Володиного крика в коридоре гостиницы. Не понимая, что происходит, я выглянул из номера, и лицом к лицу столкнулся с Хмельницким.

– Коля, помоги, пойди к Володе, я сейчас! – на ходу прокричал Боря.

– А что происходит?

– Его музыку не приняли.

– Как не приняли? Ведь вчера…

– Так, не приняли. Будет писать другой композитор. Ни то Паулус, ни то Раймондус. Эта им не подходит. Сказали, что к их фильму скоморошество этого столичного барда не подходит. Им нужна серьёзная музыка.

Я заглянул в его номер. Лицо у Володи было красным, жилы на шее раздуты, глаза наполнены гневом. От вчерашнего блаженства не осталось и следа. Несколько человек безучастно пребывали в номере. Марина стояла перед ним на коленях. Он сидел на диване, обхватив голову руками, и глухо рычал «Твари,твари,твари!".

Прошло пять лет. Вышел и растворился с экранов фильм про английского разбойника Робин Гуда без музыки Высоцкого, ни у кого не оставивший внятных воспоминаний. Видимо, власти видели в нём прообраз Ленина, а Володя этого не понял или не хотел понять и в своих балладах оставил его лесным разбойником. Наверное думал – они не заметят. А они заметили и «зарубили». «Зарубили» Володю. В сотый раз.

Никто не стал бастовать, выражать протесты и отказываться от гонорара. Только верный друг Робин Гуд – Боря Хмельницкий отказался озвучивать свою роль. Но это мало кого напугало и роль с удовольствием озвучил актёр Александр Белявский. У Робин Гуда и его «лесных» братьев износились до дыр джинсы, купленные на заработанные деньги. Володя с песнями в одиночку продирался к своему любящему народу через каждую подворотню и открытое окно. А денег всё равно не хватало. Иметь такую жену, нужно и самому быть в полном порядке. А для этого не раздражают власть, а её захватывают. Первое он делал изумительно, а на второе, во всяком случае к июлю 1980 года, уже был не способен.

Однажды в 1978 году мы летели с Володей на одном самолёте из Одессы в Москву. Я тогда ставил трюки в фильме «Д*Артаньян и три мушкетёра» и заканчивал работу на «Сибириаде» у Андрея Кончаловского. Пока мы проходили регистрацию и поднимались по трапу Володя успел поделиться своими впечатлениями о командировке на Одесскую киностудию

– Ступил на Одесскую землю. Никого, даже машины с киностудии. Я, как человек необидчивый и богатый, сел в такси, поехал на киностудию. Там обо мне и знать не знают, кто, говорят, такой? Откуда? Зачем? Потом разобрались, извинились, сделали фото, послушали песни, заказали песни, рассказали про сценарий и повезли в гостиницу. Номеров нет. В ресторане говорят: русских не кормим. Лег спать голодным в номере у режиссеров.

Оказалось, что за эти годы, прошедшие после «облома» с музыкой на «Стрелах Робин Гуда» он не имел ни одного заказа в кино на песни и на музыку к фильмам. А это было хорошим заработком, на уровне гонораров авторов фильма. На такую зарплату можно было безбедно существовать с красавицей женой и помогать двум другим семьям. Но, видимо, не случилось. Большевики знают, как помочь человеку….потерять равновесие, когда тебя одевает твоя жена из парижских бутиков. Особенно, когда у жены уже были мужьями великий актёр Робер Оссейн и владелец авиакомпании Жан-Клод Бруйе…..

Потом мы сели на разные места, уснули и попрощались только приземлившись.

Я работал в Москве на Олимпиаде и в один из вечеров после успешного открытия в Лужниках, поехал к своему приятелю Никите на Малую Грузинскую. Неожиданно, а он жил в этом же доме, встретил Володю, измождённого, нервного с помятым серым лицом. Его сопровождала не колдунья, но персонаж из их числа и ещё какие-то две тени. Говорил он сбивчиво и не понятно о чём. Долго и высокопарно представлял свою спутницу Олесю или Оксану. Точно я не расслышал, а переспрашивать не стал. Мне было всё равно. Ей он рассказывал про наши подвиги, постоянно вставляя «смотри, какой он высокий». Та лукаво щурила и опускала глазки. Похоже, она была счастлива. Я спросил про Марину. Ему это не понравилось и он насупил брови. Володя взглянул на меня тем демоническим взглядом, которым пьяные мужья смотрят на тех, кого подозревают в порочной связи со своей женой. Видимо у меня не получалось скрывать своё восхищение Мариной. Он показался мне брошенным и одиноким. Тянул за пуговицу и звал с собой, суля неземные радости. Потом попросил в долг денег, клятвенно заверяя, что на днях он получит солидный гонорар. И не было никого рядом, кто бы изменил их планы. Амок – почему-то промелькнул в мозгу давно читанный рассказ Стефана Цвейга. А как же Марина? – стучала в моей голове парадоксальная загадка. Я постарался побыстрее освободиться от их общества и мы разошлись в разные стороны праздновать очередной «удачный» вечерок.

Через несколько дней по Москве разлетелась весть, что Высоцкий умер. Я позвонил Боре. Он был подавлен. Спустя два дня я нехотя тащился в театр на похороны, опасаясь быть замеченным в порочащих связях. Но проблески стыда не позволяли оставить в такую минуту, как мне казалось, одинокого неприкаянного человека, с которым пересекались пути земной жизни. Да к тому же уже совсем мёртвого.

На дальних подходах к театру вдоль Садового кольца толпы людей заполняли все улицы и переулки. Я подумал, что это зрители изнурительного олимпийского марафона, проходящего по улицам Москвы. Но оказалось, что это его поклонники пришли попрощаться с любимым актёром. Улицы были перекрыты милицейскими кордонами. Среди них я узнал своих ленинградских товарищей в штатском Жору Полтавченко и Вову Путина. Они зорко следили за порядком и запоминали лица сострадающих. Их были тьмы и тьмы, и тьмы. Но и память у ребят была не короткая. Глухой гул толпы пронизывали обрывки песен Высоцкого, звенящих, как пение птиц из скверов, дворов и окон. Внезапно повисла мёртвая тишина и песни стали слышнее. Общий стон, как последний выдох возвестил, что прощальный путь вышел на финишную прямую. Кавалькада машин понеслась по Садовому кольцу с такой скоростью, как обычно несутся не на Ваганьковское кладбище, а на аэродром, куда нельзя опаздывать, потому что взлетает долгожданный самолёт в самое прекрасное путешествие. Народу было столько, что несмотря на свой магический пропуск, я так и не смог пробиться к нему. Как когда-то мне это удалось на вечеринке в Риге. Видимо, здесь была другая магия. И откуда только они все взялись, эти люди? Странно?! Как странно?! А ведь ещё вчера никого с ним не было… Или может их в сумраке не было видно?