Текст книги "Наследство последнего императора. Том 3"

7. ЛЕВ ТРОЦКИЙ: НИ ПЯДИ ЗЕМЛИ БЕЗ БОЯ!

(Обращение к трудовому населению)

РУССКИЙ народ хотел и хочет мира. Рабочие и крестьяне, истощённые войной, дали в дни Октябрьской революции своей Советской власти строгий наказ: добиться мира. Выполняя наказ трудящегося народа, Советская власть открыто и решительно вступила на путь мирных переговоров.

Германское правительство, пользуясь временной слабостью страны, разорённой и расстроенной имущими классами, продиктовало нам небывало тяжкие условия мира. Советское правительство эти тяжкие условия подписало. Более того: озабоченное сохранением мира для истощённых рабочих и крестьян, Советское правительство считало и считает своим долгом строжайше соблюдать столь тяжкие для нас условия Брест-Литовского договора.

Однако было бы величайшей ошибкой утверждать, будто сохранение мира действительно обеспечено. Нет, рабочие и крестьяне! В Германии есть могущественная партия, которая не удовлетворена даже Брест-Литовским миром и хочет новых и новых захватов, стремится к полному экономическому и политическому закабалению Российской Республики. Эта партия крайних империалистов воображает, что при помощи штыков можно держать в подчинении двухсотмиллионный русский народ. Эта партия захватчиков попирает условия Брест-Литовского договора, нарушает принятую обеими сторонами демаркационную линию и стремится во что бы то ни стало бросить германские войска на Петроград, на Москву, на Кавказ, на Волгу и Урал.

Навстречу немецким захватчикам выступают русские предатели, готовые отдать немцам всю страну, только бы вернуть себе земли, богатства, чины и ордена. Такие предатели – кадеты, правые эсеры, меньшевики – действуют в Закавказье, в Крыму, на Дону, открывая дверь чужеземному вторжению.

Пролетарии Петрограда и Москвы!

Рабочие, крестьяне и казаки Дона, Кубани, Терека, Волги и Урала!

Если в Германии одержит верх крайняя империалистическая партия, немецкие войска вторгнутся в те пределы, где ныне господствуют рабочие и крестьянские советы, где земля и власть принадлежат трудовому народу. Это бедствие может обрушиться на нас каждый день.

Наши враги вообразили, что наше миролюбие означает нашу готовность отдать страну чужеземным насильникам. Нет, не для того трудовой народ России низвергал власть царя, чиновничества, дворянства и капиталистов, чтобы стать рабом германского империализма!

Русский народ хотел и хочет мира. Но если крайние империалисты Германии одержат верх и, отбросив прочь последние остатки Брест-Литовского договора, перейдут в наступление, рабочие и крестьяне и все честные граждане России, как один человек, встанут против хищников и угнетателей. Лозунгом Советской власти будет борьба, суровая, непримиримая, беспощадная борьба – до конца, до последней капли крови.

Хищники хотят захватить наш хлеб, наш скот, наши военные запасы, наши металлы. Пусть же ничто не достанется им. Совет Народных Комиссаров приказывает вам на пути наступления немцев увозить все запасы, все богатства, а чего нельзя увезти, то уничтожать. Ничто не должно достаться врагу.

На Украине бывало не раз, что крестьяне и рабочие противились вывозу или уничтожению имущества, надеясь сохранить его для себя. Они оказались жестоко наказанными. Пришельцы захватили все: хлеб, скот, уголь, металлы, машины и увезли к себе. Пример Украины должен послужить страшным уроком для всей России.

Рабочие, крестьяне и все честные граждане!

Готовьтесь отстаивать революционную Россию, готовьтесь к смертельному бою за Советскую Республику.

Наша армия ещё слаба. Но она быстро вырастет в случае неприятельского вторжения. Каждый из вас, молодой или старый, мужчина или женщина, должен стать защитником страны, которой угрожает гибель.

Ни одной пяди земли без боя! Ни одной крупицы народного достояния врагу!

Поэтому при попытке врага перейти в наступление местное население обязано под руководством своих советов строжайше соблюдать следующий приказ:

В первую голову вывозить боевые запасы. Все, что не будет вывезено, должно быть подожжено и взорвано.

Зерно и муку увозить или зарывать в землю. Чего нельзя зарыть – уничтожать.

Скот угонять.

Машины вывозить целиком или по частям. Если нельзя увезти – разрушать.

Невывезенные металлы – закапывать в землю.

Паровозы и вагоны угонять вперёд.

Рельсы разбирать.

Мосты минировать и взрывать.

Леса и посевы за спиной неприятеля сжигать.

Всеми силами и средствами затруднять врагам движение вперёд. Устраивать засады. Действовать огнестрельным и холодным оружием.

Обеспечивать себе тыл. А для этого поголовно истреблять шпионов, провокаторов, белогвардейцев, контрреволюционных предателей, которые оказывают прямое или косвенное содействие врагу.

Товарищи! Граждане!

Величайшая опасность надвигается на страну. Гибелью грозят ей хищники внутренние и внешние. Но наша страна не погибнет. Наш народ будет жить, как свободный народ в семье других народов. Героической борьбой за свою свободу и жизнь Советская Республика пробудит рабочих всех стран к борьбе против всех угнетателей и всех хищников.

Да здравствует свободная, независимая Российская Советская Республика!

Да здравствует международная революция!

Нарком военмор, член РВС Л. Троцкий

8. СЛЕДОВАТЕЛЬ СОКОЛОВ. ПЕШКОМ ЧЕРЕЗ ДВА ФРОНТА

Третий, «колчаковский», следователь Н. А. Соколов

В НАЧАЛЕ ЗИМЫ в Екатеринбурге появился странный и даже подозрительный субъект – худой, обросший, одноглазый. Другой его глаз был стеклянный.

Он постоял у входа в трактир на 1-й Береговой улице, изучая вывеску, с которой ухмылялся бурый медведь с головой больше тулова и надпись: «Трактиръ Сибирскiй Мишка. Заходи, выпей, закуси!» Поразмышлял, потом, хромая на обе ноги, неловко спустился вниз по ступенькам и устроился в дальнем углу за пустым, без скатерти, столом.

Осмотрелся. Изучил свои карманы, вытащил несколько измятых «керенок», горстку мелочи… Вздохнул, позвал полового, пробегавшего мимо, – один раз, второй:

– Человек! Человек, дьявол тебя побери!..

– Сей момент, уважаемый! – каждый раз весело отзывался половой и бежал дальше.

Только через полчаса половой остановился у столика одноглазого, который уже стал наливаться злобой.

– Чего-то желаете, господин-гражданин хороший? Али как?

Незнакомец замешкался с ответом, задумался нерешительно.

– Иль, может, на самом деле ничего вам тут не нужно? – нагло осведомился малый, разглядывая ободранное пальто клиента. – Тогда лучше вам в другое заведение. Так недалече закусочная для ямщиков. На Второй Береговой.

– Высек бы я тебя за твои советы! – рыкнул одноглазый. – Или в холодную на недельку… Распустились тут! Совсем обнаглели при большевиках.

– Воля ваша, господин-гражданин, как скажете… – малый состроил обиженную рожу, но по ней было видно: будь его воля, такого гостя он и на порог не пустил бы.

Хотя в трактире собирались не баре и не буржуи, а люд, в основном, простой – рабочие с Верхне-Исетского и Сысертского заводов, с фабрики Злоказовых, железнодорожники; бывали и старатели, но больше всего крестьян из окрестных сел – подёнщики, ремесленники, мелкие торговцы. Да ещё извозчики, как до революции, – лихачи, ломовые и ваньки.

Лихачи снова в лаковых, дорогих английских колясках на рессорах и на резиновом ходу, запряжённых парой, а то и тройкой, носились по улицам, возили богатую публику, и, как при царе, грозно рявкали: «Постор-р-о-нись!.. Держи пр-р-р-ава!» Людишки едва успевали выскакивать из-под копыт сытых и таких же наглых, как кучера, лошадей, кованных массивными подковами и сверкающих разукрашенной сбруей.

Ломовые, как и раньше, неторопливо развозили грузы на своих битюгах, сильно, впрочем, похудевших: и овёс кусался, и сено. Некому пахать, сеять и жать. Миллионы мужиков истреблены на войне. Много безотказных крестьянских лошадок тоже ушло на фронт – по мобилизации. Никого из военного начальства не заботило, как будут выживать крестьянские семьи, большей частью, многодетные, потерявшие и кормильцев, и лошадей. Без лошади, а не дай Боже, ещё и без коровы – совсем ложись и помирай. Во многих семьях пахарями стали бабы – одна у сохи, другая в упряжке вместо лошади, только что без хомута, чересседельника и вожжей.

Ваньки из извозчиков – самые бесправные и запуганные. Многие в городе не живут постоянно, а наезжают из окрестных сел: отъездит сутки и домой ночевать. Возят клиентов на старых колымагах, тощими лошадёнками. Кажется, скелет в коляску запряжён, а не лошадь. И ничего, чуть не падают лошадки, а всё равно молча и старательно тянут и даже на сено себе зарабатывают. Как не дохнут? Русские лошадки стараются не дохнуть.

Ваньки боятся всего и всех. Раньше боялись городовых, теперь милиционеров. Не имеешь государственного регистрационного номера – плати. Лошадь сбросила на проспекте навозные яблоки – плати. Харя у ваньки подозрительная – плати. Пьяным возишь клиентов или клиенты пьяные – плати. Трезвые – ещё хуже, совсем подозрительный ванька, плати вдвое. Остановился у трактира или ресторана, чтоб ночного седока подхватить, – пятак швейцару. Не заплатишь – пошёл вон, а швейцар ещё и в рыло даст. Иди жалуйся. Да кому?

По вечерам и ночью ванька берёт большей частью пьяных седоков и не знает никогда, заплатит пассажир обещанный гривенник или нет. Хорошо, если и вздумал не платить и так просто уйдёт. Иные же господа, особенно, из военных, совсем не любят о деньгах рассуждать, гневаются. Отмерит ваньке кулаком в харю, рявкнет: «Я за тебя, мерзавца, кровь проливаю на фронте, от немца защищаю, а ты с меня ещё денег требуешь, вражина, холуй германский!» А вот который клиент попадается из налётчиков, тот и пулю в лоб бедному ваньке может влупить.

И уйдёт не торопясь. Уже бывало такое. Волноваться убийце не о чем: полиции нет в России уже третий год. Вместо неё новопридуманная милиция из гимназистов и студентов. Толку от мальчишек никакого, милиционеры боятся разбойного люда ещё больше, чем бессловесный ванька.

Но недавно появились совсем другие, грозные милиционеры – из уголовных: карманники, фармазонщики, домушники, медвежатники, грабители и даже душегубы. И берут их на службу, без вопросов – всех берут. Деваться белым революционным властям некуда – прежних полицейских зачислять на службу нельзя, у них поражение в правах. Не чеку же, в самом деле, создавать, как у красных, по борьбе с бандитизмом. И без того в городе работать некому, а охранять порядок – тем более.

Тут появились на тёмных улицах неизвестные доселе фулиганы. Эти – из подрастающих, чаще из безотцовщины или сироты погибших на германском фронте. Молодым шакалам, главное, силой поиграть – рыло прохожему начистить смеха ради, без зубов оставить. Заодно и кошель пощупать. Или барыне какой господскую морду ножичком – крест-накрест, если несговорчива и не желает по-доброму побрякушки отдать. Такие фулиганы многим девкам очень нравятся своей открытой, показной жестокостью, которую деревенские дуры, наехавшие в город, принимают за смелость и молодечество. Но вот чём больше всего неотразим фулиган – тем, что у него всегда в кармане деньга. Даже не считает. Вытащил ворох кредиток, взял, сколько там наугад, швырнул на стол или прямо в морду официанту… Такой может хоть каждый день в портерную зазноб своих водить, одаривать, как настоящих барышень: то серёжки, то колечко, дорогое зеркальце или пудреницу с настоящей французской пудрой. А то принесёт платье, бросит на руки девахе своей – дорогое, бархатное, ещё сохраняет колдовской аромат заграничных духов бывшей хозяйки, какой-нибудь барыни или буржуйки.

У «Сибирского Мишки» сиживает и купечество. Теперь многие из них не купцы, а мешочники и спекулянты, но называют себя коммерческим классом. Возят контрабандой продовольствие из деревень и на чёрном рынке зашибают сумасшедшие деньги. Сам мужик в город продовольствие, прежде всего, хлеб, не везёт. Хлеб надо сдавать по твёрдым ценам, их ещё Керенский установил. Но после этих цен на вырученное мало что купишь. В городе дороговизна стала просто беспощадная. И никакие комитеты по дороговизне, созданные ещё Временным правительством, ничего не могут. Цены подскочили до облаков. На всё подряд. На керосин, мануфактуру, посуду, гвозди, топоры, косы, спички, соль, готовую обувь, на материю разную, на кожу – да на всё, даже на селёдку. Меры овса в иной день без досады не купить, поездка на ярмарку выходит дороже выручки. Потому мужик и выжидает хороших цен на хлеб, а пока гноит зерно в ямах, прячет от реквизиторов – от продовольственных отрядов: сначала от «временных», потом от красных, теперь от белых.

Заскакивают к «Сибирскому Мишке» по привычке чиновники из городского суда и прокуратуры. Опрокинуть рюмку колчаковской монопольки и закусить стерлядкой или вонючим, но очень любимым местными деликатесом – омулем, заквашенным в бочке. Суд и прокуратура совсем рядом, через три дома, за площадью.

Но этот бродяга со стеклянным глазом, причём, чёрным (живой-то глаз оказался серый), с лилово-красными отмороженными ушами, – непонятный. Уши торчат из-под рабочего картуза, но рабочие так картузы не носят. Или он из паровозного депо?

«Нет, – решил половой. – Не рабочий. По сторонам так и зыркает. Определённо, большевик. Шпион, стало быть. Лазутчик. Пластун. Как бы патрульных незаметно кликнуть?..»

Посетитель что-то учуял в молчании полового – слишком внимательно тот рассматривал гостя. И злобно зыркнул на холуя живым горящим глазом.

Малый притворно опустил взгляд. И тут увидел под столом ноги гостя. Старые грязные лапти посетителя были по краям покрыты чёрной коркой. Снег под ними таял, превращаясь в розовую лужицу.

«Господи! Мать честная, ноги-то!.. Как сбил!.. – беззвучно ахнул половой. – Откуда ж ты явился, бродяга? Нет, не большевик. Или он? Вот капитану Зайчеку интересно будет…»

– Так берём что-нибудь, уважаемый? – теперь не нагло, а почти сочувственно спросил половой. – Или не решили? Тогда я попозже подойду («Надо ж все-таки милиционера тихо позвать»).

Но не успел явно-тайный большевик и рта открыть, как из-за спины полового раздался сочный баритон.

– Николай Алексеевич! Родной вы мой! – восклицал усатый, небольшого росточка судейский чиновник в старом вицмундире. Он широко улыбался и протягивал бродяге обе руки.

Тот не шевельнулся. Мрачно сверлил судейского единственным глазом.

Половой отступил на несколько шагов, поглядывая на дверь, и всё не мог решить – бежать за милиционером или дождаться заказа.

– Ужель не узнали? – удивился и даже обиделся чиновник.

Отмороженный злобно продолжал молчать. Усатый чиновник чуть шевельнул в воздухе пальцами, и малый, словно чёрт из табакерки, вмиг оказался рядом.

– Стул, – приказал судейский.

Второй стул тоже явился мгновенно, словно из воздуха.

– Никак не вспоминается? Устали, видно. Издалека, похоже, добирались, – судейский как бы защитил одноглазого от самого себя. – Сергеев, судебный следователь. Мы же вместе учились, Николай Алексеевич. Не могу не узнать однокорытника Соколова и пройти мимо! Или… ошибаюсь? Тогда прошу великодушно простить за беспокойство, – и он отступил на шаг.

– Узнать я вас узнал… – резким и скрипучим фальцетом выговорил одноглазый. – Только что не сразу, Иван Александрович, не обессудьте. Тут про себя забудешь, кто есть…

– Откуда же вы? – спросил Сергеев, присаживаясь. – Каким счастливым светом?

– Из самой Пензы. Счастливым пешедралом.

Сергеев даже привстал от изумления. Снова сел, бросил короткий взгляд под стол, тоже увидел окровавленные лапти, поразился. Вздохнул и покачал головой.

– Из самой Пензы? Неужели? И пешком?..

– Я же ясно сказал: пешедралом! – раздражённо повторил одноглазый. – Ногами – вот этими!

– И уши…

– А что уши? – спросил одноглазый, прикоснулся к правому и поморщился. – Отморозил, конечно, – криво усмехнулся он. – Ничего! Болят… значит, не отвалятся.

– Так-с! – судейский решительно повернулся к половому. – Неси-ка, любезный, нам… Ну, там графинчик для начала. Паюсной два порциона, потом щей, только сегодняшних и с огня. Гурьевской, конечно, две. Да не забудь к графинчику каспийских стерлядок в лавровом маринаде, а к ним белужий бок – тоже на двоих…

Половой глянул по сторонам и тяжко вздохнул, сотворив плаксивую рожу.

– Извиняюсь, господа, но ничего из деликатеса нету. Щи вот могу. Больше никак. Каша есть, монополька. Ни икры, ни стерляди, ни белуги. Всё.

– Как так всё? – удивился судейский. – Мне-то не ври, Ермолай! Насквозь тебя, шельмеца, вижу. Третьего дня ещё все было!

– Так то было третьего, правда ваша. А нонче ничего. Вчера не было привоза. И сегодня. Красные засели в Астрахани. Свои рыбаки тоже не привозят – белых боятся, что арестуют. За спекуляцию.

– Да что же это такое? – растерянно проговорил судейский, оглядевшись по сторонам.

– Ничего нету, – повторил половой.

Но склонился к самому уху Сергеева и прошептал:

– Вот ежели за царские… николаевки золотые, то для таких господ можно и найти.

– Что-о-о? – взревел судейский. – Что ты сказал, образина? Ах ты, подлец! – он схватил полового за ухо, потянул вниз и стал выкручивать. – Николаевки тебе? Империалы золотые? Царя выжидаешь, ушкуйник!.. Говори: много вас тут, изменников, монархистов продажных в трактире сидит? В остроге сгною!

– Виноват! – завопил половой. – Виноват, ваша милость Иван Александрович! Не так вы меня поняли!

– Всё я правильно понял, разбойник!

– Каюсь, не так сказал! Не то слово, по глупости. Оно само вылетело!.. И откуда, проклятое, взялось! Не так меня поняли, господин судья!

– А как надо понимать? – поинтересовался Сергеев и потянул ухо ниже.

– Так, что с других, с нехороших и недостойных гостей – с большевиков или эсеров – и золотые можно стребовать, а с достойных господ, особенно, из судейских, грех вообще деньги брать, – затараторил половой, наливаясь кровью. – Всё сейчас я мигом! За любые, и за «сибирки» тоже, – сдавленно добавил он.

Но судейский потянул ухо ещё ниже.

– Отпустите его, Сергеев, – хрипло проговорил бродяга. – Пусть хоть щей принесёт. Почему-то есть захотелось. Ещё два дня назад. А вы как?

– И я тоже голоден, как зверь! – радостно заверил Сергеев. – Как волк зимой! Как Минотавр! Как циклоп Полифем! Тоже не завтракал. Вошёл вот сейчас, сразу вслед за вами… Но какая удивительная встреча! В наши времена все друг друга только теряют, находит мало кто.

Он разжал пальцы, и освобождённый половой отскочил на безопасное расстояние.

– Запомни, мизерабль! – внушительно заявил малому Сергеев. – Ты давно живёшь не в российской имперской сатрапии и не в красной жидовской малине «ре-се-фе-се-ре». А в вольной Сибирской республике под началом его высокопревосходительства Верховного правителя всей России гражданина контр-адмирала Колчака Александра Васильевича. Только ляпни мне ещё раз про Николашку Кровавого! Никаких «николаевок», подлец! Все царское отменено. Навсегда. Хождение имеют только свои, народные, так сказать, «колчаковки»! – он улыбнулся Соколову и пояснил: – Так в народе называют новые деньги. Ещё «сибирками»…

– Мигом, господа-граждане, я мигом! – заверил половой и исчез в буфетной.

– Чтоб через две секунды всё на столе! – крикнул вслед Сергеев

– Вы что, Сергеев, всерьёз? – мрачно спросил Соколов. – Так уверены?

– Принесёт, принесёт! Никуда не денется.

– Я о другом.

– О чём же?

– О том, что царские деньги отменены. Навсегда. И что эти… «колчаковки» ходят наравне?

– Гм, – кашлянул Сергеев. – Не наравне, Николай Алексеевич, а самостоятельно. Денежные билеты нового демократического и абсолютно свободного государства – Сибирской республики. Это момент принципиальный. Республике ещё не хватает своей наличности, не научились мы печатать деньги с хорошим качеством, чтоб и за границей свободно обращались. Так что иногда и «керенки» идут, – он хлопнул себя по левой стороне вицмундира, под тёмно-синим сукном которого явственно проступали очертания толстого бумажника. – Но это временные трудности.

– Разве золото на всей земле отменили?

– На золотых «николаевках» – народная кровь, – внушительно сообщил Сергеев.

– Да неужели? – злобно хохотнул Соколов. – И как только вам, Сергеев, и вашим большевикам с эсерами удаётся её там разглядеть?

Судейский улыбнулся и сказал дружески-укоризненно:

– Николай Алексеевич, голубчик! Ну, какой же я эсер? Я всегда сочувствовал одной партии – конституционных демократов, то есть партии народной свободы. Но только сочувствовал. Иногда. А теперь, когда в Сибири, наконец, твёрдая законная власть, когда дождались, наконец, Верховного правителя, всенародного диктатора – беспартийного, между прочим!.. Теперь кадеты мне не интересны. Так что я тоже беспартийный. Так для России лучше.

– Знаете, бывший коллега, – проговорил Соколов с отвращением. – Я, пожалуй, пойду. Мне нужен штаб адмирала.

– Как так? А щи куда? Графинчик? Закусочка?

– И к тому же средства, достаточные для заказанного, мной не предусмотрены, – добавил позорное признание Соколов.

Сергеев побагровел, даже слезы показались. Он протянул к собеседнику обе ладони и взмолился:

– Николай Алексеевич! Голубчик! Какие могут быть между нами счёты? Мы же однокорытники. А что может быть крепче студенческого братства! Сочтёмся. Как у Пушкина? «Сегодня ты, а завтра я!» Понадобится, вы меня выручите. Вот устроитесь, осмотритесь. Все пойдёт у вас хорошо. Ведь вы, как я вижу, не… левый? Насколько помню, ваши взгляды были несколько иными, не левыми, то есть…

– Мои взгляды никогда не менялись и остались прежними! – с ненавистью отрезал Соколов. – Попался бы большевикам, валялся мой труп в первой же канаве. Я о другом. Вы, действительно, считаете, что здесь больше не территория Российской империи? И царские деньги навсегда отменены?

– А что же ещё здесь? Где она, империя? Профуфукал её Государь император! И какая империя без императора. А Михаил, брат его августейший? Который так и не стал Михаилом Вторым. Сей аристократ в настоящий момент, когда отчизна страдает, в Сиаме с гейшами развлекается, опиум с одалисками курит. Или что у них там для оживления бытия…

– В самом деле?

– Неужели не знаете? Насчёт Михаила Романова – последние сведения, надёжные. Долго же вы пробыли на большевистской территории, да… а ведь товарищу Троцкому и его пропаганде соврать – раз плюнуть. То они писали, что император расстрелян, а семья жива. То вдруг каких-то эсеров кинулись судить якобы за расправу с Романовыми. И засудили, и расстреляли! А то вдруг стали предлагать немцам царя со всем семейством – в обмен на каких-то немецких красных разбойников… Чушь все это! – и пригнувшись к Соколову, зашептал ему на ухо: – У нас всегда была надёжная агентура в германском генеральном штабе. Оттуда и сообщили конфиденциально: Романовы уже там. Все! Вывезли их немцы. Без всякого обмена. Ещё в июле. Через Пермь. По железной дороге. И всех слуг вывезли. Только сумасшедший Чемодуров в России остался. По случайности. Просто забыли его. Как Фирса у Чехова.

– Лакей?

– Точнее, бывший камердинер. Бывшего царя.

– А кого же расстреляли в особняке инженера Ипатьева? Красные сообщали, что…

– Да, красные троцкие! – неожиданно перебил его Сергеев. – Только они и сообщали. Больше никто. Солидные европейские газеты неумную версию расстрела царской семьи не поддержали.

– А вы поддерживаете версию европейскую? Уверены?

– А мне не надо быть уверенным! – заявил Сергеев. – Судьба Романовых для меня – не вопрос веры. Я же сам и вёл следствие по делу о так называемом «расстреле». И сейчас веду, точнее, заканчиваю. Какой к черту расстрел! Чушь собачья! Спектакль. Инсценировка. Но Колчак требует доказать, что расстрел все же состоялся.

Соколов долго смотрел на свои подмороженные лиловые руки с выпирающими костями и суставами.

– Однако… – сипло заговорил он. – Однако же, были сведения, что до вас велось ещё одно следствие.

– Следствие! – фыркнул Сергеев. – Разве это было следствие? Наметкин из судебной палаты подрядился прославиться. Месяц выкачивал воду из какой-то лесной шахты, чтобы достать оттуда трупы якобы убиенных. Полный идиот. Выкачивает из шахты, а вода туда прямиком из озерка по соседству снова вливается. Когда догадался, навезли пожарных насосов, целиком все озеро осушили. До дна. Вот тогда он и шахту освободил.

– И что же, нашёл что-нибудь? – спросил Соколов,

Зрячий глаз его сверкнул и тут же погас.

Сергееву стало почему-то не по себе. Он глянул в сторону буфетной, но полового не увидел.

– Ничего. Хоть и бездельник, но на поводу у военных не пошёл, – как можно небрежнее ответил Сергеев. – Что он там выкопал? Чей-то палец отрезанный и кусок кожи. То ли свиной, то ли говяжьей… Сам не знает. Челюсть вставную, не известно чью. Деревенко, лейб-лекарь, говорил, что Боткина челюсть, но не уверен, на ней не написано. Пропала потом. Себе Наметкин протез, наверное, взял, шельмец.

– А вы лично пришли к окончательному выводу?

– Пришёл. И вывод мой звучит – так я и прокурору доложил: «Исследованная местность не исследована. Останки Романовых, о которых все говорят, что они здесь, я не нашёл. И никто не найдёт. За неимением таковых». И прокурор Старынкевич согласен и мой вывод утвердил, использует во всех докладах. Верховному, однако, не понравилось. А особенно вскипел генерал Дидерикс.

– Что за генерал?

– Назначен осуществлять руководство следствием.

– Криминалист?

– Ни ухо, ни рыло. Штабная крыса. Из немцев, между прочим. Только под ногами путался, лез, куда не следует. Неприятный тип. Хам в золотых погонах. Тоже прославиться хочет.

Соколов замолчал.

Пауза становилась все невыносимее, но зато стал хорошо слышен разговор за соседним столом трёх извозчиков – ломового, лихача и ваньки.

Сначала Соколов и Сергеев не обращали внимания на мужицкую болтовню, но вдруг оба напряглись и стали прислушиваться.

– Намеднича, братцы, опять явление Государя было, – внушительно сказал ломовой.

– Где же теперь? – спросил ванька.

– На сей раз у Старых Низковец, которые за Коптяками.

– И чё, ты сам видел?

– Сам-то нет, но верный человек сказывал, – заверил ломовой. – Чистую правду.

– Ну, дак и ты расскажи! – потребовал лихач. – Чиво он? Какой?

– Государь-то? Такой, как и доселе являлся. Весь в крестьянском, тулуп нагольный, только порты военные, генеральские, в лампасах, и сапоги – со шпорами, – ответил ломовой.

– Ну как же! – согласился ванька. – Не в лаптях же ему или валенках.

– И шапка на нем соболья.

– Враки! – заявил лихач. – Большевики ещё летом расстреляли и царя, и всю его родню в доме на Вознесенском. Дядька снохи моей напротив енженера Ипатьева квартировал у купца Попова. А в нижнем этаже располагалась охрана красная. В ту ночь, летом, дядька проснулся, слышит – выстрелы с той стороны. «Понял я тогда, – говорит. – Всё понял».

– Всё-то ты знаешь, брат, да не на всё хват! И дядька твой такой же бахарь, как ты, Елфим, – обиделся ломовой. – Как же могли царя расстрелять, если немец приказал большевикам отдать ему и Государя, и Императрицу, деточек всех и людей.

– Это так, – поддержал его ванька. – Немец – он, знаешь… Он – сила! Попробуй не отдай.

Лихач помолчал и со вздохом проговорил:

– Ну, ежели немец… Тут так – не попрёшь супротив него.

– Дак чаво грит? Государь-то? – спросил ванька.

– Дак чего… Всю правду. Подожди, дескать, народ русский, потерпи ещё малёхо, вот ужо высвобожу тебя насовсем, недоимки все прощу и земли дам вволю – сколько за день обойдёшь. В смуте нонешней, грит, все мои псы неверные дворяне виноваты да генералы! Оне одне виноватые, а я им верил, и вот как они и меня, и народ мой русский обманули! – нараспев причитал ломовой, словно дьякон в церкви. – Стали они, псы смердящие, промеж меня и моего народа возлюбленного. Стали, яко стенка, яко гидра многоголова, яко чудище стозевно!.. Вот за то, грит Государь наш, я им перву страшну казнь назначу по справедливости. Кто прав, кто виноват – всяк своё получит. А тогда и наступит на земле царство русское, яко небесное…

Мужики перекрестились. Лихач недоверчиво пощипывал свою бороду седым клином.

– Во где чиста правда! – заявил с воодушевлением ванька. – Кто ещё так сказать и так сделать может? Только Государь Всея Святой Руси. А про дворян? Опять одна правда. У нас что дворянин, так жид крещёный али немец.

– А посеред русских что? Нет дворян? – возразил лихач Елфим.

– Дак сколько их тех, русских, – махнул рукой ванька. – И куда подевались!..

Лихач посопел и оставил бороду в покое.

– Ну, может, оно и так, – нехотя согласился он. – А ты мне скажи! – потребовал он. – Верно, что Государь с красной звездой во лбу ходит? На картузе у него та звезда. О пяти лучах. Сатанинска!

– Есть у Государя красна звезда. Не на картузе – на собольей шапке. Только слышал я от попа нашего, что та звезда в пять концов как раз против Диявола. Так что не Сатанинска та звезда, а наша! – твёрдо заявил ломовой.

– Это ж сколько ты, Аким, ханжи выпил с твоим попом? – возмутился Елфим. – Красну звезду – её ж одне большевики с жидами и коммунистами носят! Сатане они служат… с твоим попом.

– Сколько я ханжи выпил, до того тебе дела нет, – отрезал Аким. – Откуда ты вывез, что ту звезду одне большевики носят?

– Ещё чекисты и жиды, – вставил ванька.

– Вся красна армия – это есть! Носят, – заявил Аким. – Командеры, простой солдат – на картузах. А при Государе Императоре разь не носили те звезды? В те же пять концов? Все носили ту звезду – офицеры, генералы, судейские. Только серебряну, на погонах носили! Оне тоже Сатане, Елфим, служили? Так и ноне все белые её ж опять носят. Хочь у Колчака, хочь у Деникина. Тока не на картузах. Обратно ж, на погонах! – упрямо повторил он. – Выдь на улицу и посмотри.

– Точно так, – согласился ванька. – У красных только во лбу. Тут их и не различить…

И все трое решили, что не отличить, у кого большевицкая звезда на лбу – у чекиста, жида, большевика или у красного солдата или командира. А теперь и у царя она, да зачем ему?

– Затем, – пояснил ломовой Аким, – что Государь такой знак даёт: большевиков он на службу себе возьмёт. Заместо дворян. А коммунистов разгонит. И к белым офицерам у него тож доверия нету. Там же дворяне одне собрались. Оттого и говорит народу Государь: предали дворяне с офицерством и его, и Святую Русь. И он их всех покарает.

– Погодь, погодь, Аким! – вдруг спохватился лихач Елфим. – Дак как же Государь по Сибири ходит, коль его немцы к себе затребовали? И в Германию вывезли?

– А кто тебе таку дуру сказал, что в Германию? – усмехнулся свысока Аким.

– Дак ты ж сам сейчас и сказал!

– Фефёла ты, Елфим, был такой и будешь! – заявил торжествующе Аким. – Немец, он только семейство Государево забрал для схрону, а Государь отказался к немцу ехать. Не брошу, грит, никогда Рассею – и точка! А то какой же я буду царь в той Германии? Русский или заграничный? Нет, от Рассеи-матушки я никуда. Так и сказал немцу!