Текст книги "Наследство последнего императора. Том 3"

Елфим снова взялся за бороду.

– Не сильно-то он её соблюдал, Рассею… – хмуро возразил он. – Чаво ж он тогда с престола сошёл? Сам же сошёл – никто его не скидывал оттедова. Отрекшись! А, Петруха? – спросил он у ваньки. – Что скажешь на то?

– На все воля Божья, – вздохнул Петруха.

– Вот оно! – торжествующе заявил Елфим. – Сам говоришь: без воли Божией ни один волос с головы не выпадет! А тут царя с престола сверзить. Разве такое без Бога бывает? Или не бывает? – хитро прищурился он.

– Не бывает! – согласился охотно Аким. – У Бога на всё свой расчёт и порядок. Вот и попустил Господь смуту и отречение. Чтоб народ пострадал, от грехов очистился, потом лучше станет – помилует Господь. Он и Государя таким манером от дворян отодвинул, которы кровь нашу пили. Простой народ обдирали, как липу. Пороли и вешали за недоимки и за народную правду. Дворяне никогда на свою руку охулки не положат. Одну войну затеяли, другую. А Государь сроду не хотел войны, он слушал, что народ христьянский думает – через Григорья Распутина, старца из Покровского Тобольской губернии. Так, значит, старец и не велел Царю русский народ на войне истреблять. От тогда дворяне старца Григорья и убили. Потому как война нужна только дворянству, генералам, и фабрикантам, и сельским мироедам. Чтоб мошну набить ещё туже. И остался Государь-батюшка один супротив господ. А вот таперича настало время, сей день Господь царя-батюшку поддержал. Сначала спас, когда от престола подале отодвинул. Одна гибель от того престола шла. Потом снова вернёт, не задержит, когда Расею от злых господ очистит. А до того Государь плавает и будет плавать в студёном море на белом корабле, а корабль тот к берегу никогда не пристаёт. Только ежели Государь простому народу явиться захочет, тогда причаливает.

Тут мужикам принесли щи и кашу с требухой и полштофа водки. Степенно перекрестившись, одни одновременно опрокинули по стопке и неторопливо принялись за еду, постукивая деревянными ложками.

Соколов зачем-то вытащил из глазницы свой протез и принялся с азартом полировать его рукавом, и особенно тщательно – чёрную радужку. Сергеев молча наблюдал, едва удерживая брезгливую гримасу и, наконец, заговорил.

– Вот так, дорогой коллега! – с бодрой уверенностью заявил он. – Слышали, что народ-то говорит! Жив царь. А мудрость народную никто отрицать не может. Надеюсь, вы тоже не станете, – он уже забыл, что пять минут назад проклинал царя.

– В чем вы её узрели, мудрость пресловутую? – презрительно бросил Соколов. – В том, что галлюцинация царя в зипуне ходит среди пьяных и дураков? Значит, свойства здешней сивухи таковы, что после второго стакана кого угодно увидеть можно. Змея Горыныча, например, с красной звездой на харе. Или Бронштейна-Троцкого с православным крестом на груди.

И со шлепком загнал протез на место.

– Я всегда восхищался вашей способностью увидеть в бесспорном явлении новые, спорные оттенки, – с лёгкой обидой проговорил Сергеев.

Соколов долго равнодушно смотрел сквозь коллегу и вдруг вспомнил, что отец судебного следователя Сергеева был крещёным евреем.

– Тем не менее! – уверенно продолжил Сергеев. – Тем не менее, даже у учёных, в частности, у знаменитого исследователя русского народного творчества профессора Грота на этот счёт сформулирован основополагающий принцип: «Любая народная легенда имеет ноги».

Соколов усмехнулся.

– Профессор Грот, может быть, прав, – снисходительно произнес он. – В рамках своей науки. Но вы же сами только что сказали – легенда. Сиречь выдумка. Будь он хоть с ногами, хоть копытами. Вот пусть Грот и занимается сказками, а мы займёмся своим делом. Фактами. А не дурацкими выдумками.

Сергеев пожал плечами и глянул в сторону буфетной.

– Впрочем, всецело соглашусь и с вами, и с профессором Гротом. У легенды, которую мы сейчас услышали, действительно, есть ноги, – продолжил Соколов, – Хотелось бы только узнать, какая тварь эти ноги приделала, а какая запустила сию бредятину в свет и заставляет её разгуливать повсюду, сбивая мужика с толку. Надо же! – физиономия Соколова злобно перекосилась. – Только вообразить: царь с красной звездой на картузе! А?

– На собольей шапке, – уточнил Сергеев.

Соколов визгливо расхохотался.

– Да хоть на заднице! – крикнул он. – Завтра услышим от этих неграмотных идиотов, что Государь под красным флагом ведёт в бой войска товарища Троцкого против Колчака! Потому что Колчак – адмирал, стало быть, изменил царю.

Сергеев лишь развёл руками: мало ли какие диковины бывают на белом свете, но они существуют, даже самые невероятные. Никуда от них.

От необходимости продолжать тему избавил половой.

Звякнул графинчик, весь в ледяной шубе. На столе запылали красным жаром две тарелки сибирских щей с густо рубленой свёклой, с капустой-хряпой, с непременной мозговой костью и с горстью нечищеного чеснока. Неочищенный чеснок во щах зимой – изобретение сибирского крестьянства, лучшее средство от скорбута. Икры и белуги всё же в трактире не оказалось, зато половой принёс, помимо стерляди, четыре огромных куска омуля. Соколов сморщил нос.

– А вот мы щец сейчас! – весело заявил следователь Сергеев и потёр ладони. Взялся за графин, открыл пробку. – Не возражаете, коллега?

Следователь Соколов благодарно кивнул, потом двумя пальцами несмело взял тяжёлую гранёную чарку на ножке и загрустил, глядя на густую от холода водку. Вздохнул и чарку поставил.

– Что-то побаиваюсь, – признался он. – Два дня в желудке пусто.

– В самый раз! – заверил Сергеев. – Одну под щи очень хорошо и полезно. А там по обстоятельствам.

Соколов снова вздохнул и снова взял чарку.

– Так за что же, Иван Александрович? – нормальным и даже приветливым голосом спросил он.

– За встречу нашу, столь неожиданную, как и замечательную!

– Да, – согласился Соколов. – Бесспорно, счастливую… Сам Создатель привёл вас сюда ко мне на выручку.

– Зачем же так! – запротестовал Сергеев. – Счастливое стечение. В нужное время в нужном месте. Всегда радостна встреча старых однокурсников. Ведь студенческое братство – оно всемирно, прекрасно. Оно вечно! – и он спел добрым уютным басом:

Gaudeamus igitur

Juvenus dum sumus!2626
  Так будем пить и веселиться, пока молоды! (лат.). Международный студенческий гимн.


[Закрыть]

– Нет! – резко прервал его Соколов.

Лицо его перекосилось, голова затряслась, он неожиданно выгнулся назад, и Сергеев привстал в ужасе: «Так у него падучая!»

Но обошлось – Соколов тут же обмяк, расслабился и тихо произнес:

– Простите, Иван Александрович… Лихорадка не отпускает… С вашего позволения, – голос его окреп, – предлагаю, прежде всего, выпить за наше избавление от большевистского ада!

Сергеев с готовностью закивал и поднял чарку.

– За полное избавление! – подхватил он.

– Но это станет возможным, только тогда, когда мы все, русские люди, поймём и осознаем свою вину перед династией российской… перед святой памяти мучеником Государем Николаем Александровичем!

Сергеев, уже поднёсший чарку ко рту, отвёл её в сторону.

– Почему мучеником? – удивлённым шёпотом спросил он.

– Потому… потому… – пытался выговорить Соколов. Он крепко, всей ладонью сжимал чарку за ножку, и водка тряслась и переливалась через край в тарелку со щами.

«Да хоть бы ты выпил, – с досадой подумал Сергеев. – Угомонился бы со своим бредом… Вот грохнется сейчас в припадке – что с ним делать?»

Он вспомнил, что в университете у Соколова была стойкая репутация полубезумца. Не было у него друзей, не было и женщин.

– Я потому так заявляю, – овладел собой Соколов, – что у меня иные, совершенно иные сведения о Государе императоре.

– И какие же? – осторожно спросил Сергеев.

– Расстрелян Государь. Вместе со всем своим семейством, – тихо проговорил Соколов.

– Однако… – покачал головой Сергеев. – Ведь вы здесь, кажется, не были последние полгода и многого не знаете.

– Не был, – подтвердил Соколов. – Да… совсем не был. Но я…

– Николай Алексеевич! – смело перебил его Сергеев. – Что это мы, ей-Богу, как большевики с эсерами на митинге! Давайте приступим, наконец, к главному. А потом и к «слушанию дела». Поговорим подробнее. Мне очень интересно ваше мнение.

– А мне – ваше! – неожиданно скривил улыбку Соколов, чокнулся с однокурсником, одним длинным глотком осушил чарку, съел несколько ложек щей и застыл.

– Да! – вдруг произнес он, словно во сне. – Именно так, а не иначе…

– Что такое? – встрепенулся Сергеев. – Нехорошо?

Соколов прижмурил зрячий глаз и усмехнулся.

– Нет-нет, напротив, Иван Александрович. Мне-то как раз хорошо стало. Физически. Да и душевно. Просто мысль пришла в голову одна, неожиданная… Давайте-ка ещё по одной!

Щи доели в молчании. Соколов слегка опьянел, но при этом живой глаз его оставался чистым и ясным, а стеклянный покрылся пьяной мутью.

– Поверите ли… – заговорил он и потянулся к стерляди.

Но Сергеев его остановил.

– Я бы рекомендовал сейчас сначала кашки, чтобы все щели в желудке замазать. А там и стерлядок. И омуль ещё. А то давайте гуся потребуем!

– Гуся? Настоящего? Жареного? – недоверчиво уставился на него Соколов.

– Гуся, целиком всего!

– Я и забыл уже, что в нашей жизни может существовать такая категория – жареный гусь! Тоже легенда… на ногах… на лапах… лапчатых.

– Не против?

– Нет, но, в самом деле, вы правы: каша, а потом уже остальное.

– Ещё чарку? – предложил Сергеев.

Выпив, Соколов с удовольствием погрузил ложку в миску с гурьевской кашей.

– Да… – чавкал он. – Сейчас мне уже самому не верится, что два месяца из Пензы шёл.… И всё пешком, и всё ночами.

Сергеев покачал головой.

– Какой ужас! И как только вы все это вынесли?

– Сам не знаю, – признался следователь Соколов. – И не знаю, что дальше.

– Все устроится, я уверен.

Соколов кивнул, отложил ложку и усмехнулся.

– Знали бы вы, коллега, что за казус со мной случился в Растегаеве! Не поверите.

– Ну и? – склонился к нему Сергеев.

– Шёл я ночами, понятно, – заговорил Соколов. – И к утру под Растегаевым наткнулся на сеновал – большой, крепкий, сено свежевысушенное. Тут ещё… тут ещё…

Он уставился на блюдо со стерлядью, выложенной спиралью, рядом возвышался белужий бок, копчённый на можжевеловых ветках. Взял нож, отхватил жирный кусок белуги и жадно сжевал.

– Ещё был у меня за пазухой ломоть хлеба. В одной деревне Христа ради подали. Дело уже к середине ноября. На мне старый, очень вонючий и очень тёплый зипунишко. Лапти новенькие – тоже ради Христа. Ещё по одной?

– Не повредит? – на всякий случай спросил Сергеев.

– Вам? Нисколько! – усмехнулся Соколов. – Я же вас насквозь вижу и всегда видел – с самого начала, ещё с первого курса. И прекрасно знаю, кто вы есть, кем были и кем будете… Ещё десять таких чарок – и даже они вам не повредят.

Сергеев слегка поморщился. Вот как – с первого курса и «насквозь». Но чарки наполнил и чокнулся.

– Зарылся я в сено. А оно тёплое! Как в тёплой ванне лежу, такое блаженство, – он ухватил на вилку сразу два куска маринованной стерляди. – Хозяин, видно, лодырь несусветный – тогда мне подумалось. Сено не досушил, оно и подгорало, отсюда такое тепло. И, знаете ли, разлёгся я, как падишах на подушках, и проспал рассвет. А с рассветом хозяин меня и выковырял вилами…

Он бросил короткий взгляд на Сергеева. Тот слушал с чрезвычайным вниманием.

– Знали бы вы, коллега, кем он оказался – хозяин.

– И кто же? – спросил Сергеев, предчувствуя неожиданность.

– Вепрев Тимофей Иванов.

Следователь Сергеев выпучил глаза.

– Неужели? Тот самый?

– Именно. Душегуб. Знаменитая «жертва царского режима», как назвал его гражданин-товарищ Керенский в бытность свою министром-председателем.

– Тогда Керенский был только министром юстиции, – машинально уточнил Сергеев. – А как же потом?

– А дальше…

Это было очень громкое дело, от которого вздрогнула в своё время не только Сибирь, но и Россия. Крестьянин села Растегаево Пермской губернии совершил преступление, подобные которым изредка случались и раньше в сибирской глуши, да и не только в ней. О них судачили крестьяне, иногда преступника преследовала судебная власть и доводила его до каторги. Но чаще слухи не расходились вширь, власть ими не интересовалась, особенно, если подобные дела проходили мимо газет. Церковь от таких событий обычно держалась в стороне, и потому преступления, за которые самым гуманным наказанием могла быть публичная смертная казнь с колесованием, считались в сибирской глуши хоть и неприятным, но вполне возможным и даже естественным явлением. Как гром с дождём. Но, попав в газеты, оно взорвало сознание читающей публики.

Крестьянин Тимофей Вепрев изнасиловал и зарубил топором пятерых своих дочерей. Начал со старшей, которой было семнадцать лет, и закончил шестилетней младшей. Изнасиловав на глазах у девочек одну и расколов ей голову колуном, он принимался за другую. Жене, пытавшейся ворваться в залитую кровью избу, где визжали и ревели обезумевшие девочки, он размозжил череп, она рухнула на пороге, а вскоре всё в избе затихло.

Из соседей одни особенно не обеспокоились, другие постарались ничего не услышать. Тем более, жил Вепрев на выселке, своим хозяйством. Бил он и раньше своих до крика, но и тогда, как и сейчас, влезать в чужие семейные дела никто не хотел.

К вечеру Вепрев расчленил все трупы и бросил свиньям. На третий день дальний сосед гнал в лес корову и, проходя мимо вепревской избы, поинтересовался у хозяина, что это его баб не слышно.

– Иль сбежали куда?

– А но и сбежали, – равнодушно ответил Вепрев. – Как ушли в лес грибы драть, так, почитай, третий день гуляют. Ужо найдут у меня.

– Как бы хозяин2727
  Медведь (местн.).


[Закрыть] их там не задрал, – обеспокоено сказал сосед.

– А но и задрал, – согласился Вепрев. – Задрал, должно быть, раз не идут. Сами напросились.

Сосед постоял, посмотрел на небо.

– Дожжить-то начинает?

– А но начинает, – отозвался Вепрев, хотя на небе не было ни облачка.

И глянул на соседа таким страшным зраком, что у мужика сердце упало ниже штанов. Немилосердно нахлёстывая корову хворостиной, он рысью погнал её в лес.

И всё бы ничего, тишина, но слушок пополз, что у Тимофея Вепрева бабы сначала орали, а потом одна за другой затихли и пропали насовсем. Не иначе, как порешил их хозяин. И, непонятно как, но дополз слух до Перми, до какого-то шустрого еврейского газетного писаки. Тот появился в селе, что-то нанюхал, уехал и тиснул: «Ненасытный Вепрь из Расстегаева!»

Губерния содрогнулась, в село нагрянуло следствие, долго всех опрашивали, долго искали и ничего не нашли. Свидетелей, конечно, тоже.

– Нет тела – нет дела, – уныло бормотал судебный следователь Соколов, садясь в дрожки, как вдруг взгляд его единственного глаза упал на открытый свинарник. Его поразили не ужасная грязь и вонь – с дюжину огромных свиней топтались по брюхо в дерьме, – а их необычно зверский вид и хищные взгляды, которые свиньи бросали на следователя. Ещё больше – какое-то странное и страшное их сходство с хозяином. «Будто с одного стола жрут», – подумалось ему. Словно электрическая искра треснула в мозгу Соколова. Он соскочил с коляски.

Приказал мужикам убрать свиней из хлева и раскопать его, а потом чуть ли не руками перебрать все дерьмо. Через час обнаружилась часть скелетированной детской кисти, на которой сохранились косточки четырёх пальцев.

Вепрев заревел на весь лес, звериным визгом отозвались свиньи. Душегуб надвинулся на Соколова, вращая над головой пудовым колуном.

Помощники Соколова оказались проворнее. В две секунды Тимофей Вепрев, оглушённый, но не потерявший окончательно сознания, валялся на земле, скрученный вожжами.

Судебный процесс затянулся до бесконечности. Присяжные заседатели требовали неопровержимых улик и доказательств, но ни одно их не убеждало. Убедила выстроенная линия защиты – из столицы ради Вепрева, а на самом деле, ради известности, приехал сам Карабчевский, знаменитый адвокат, состоявший до 1905 года под негласным надзором полиции. Главный аргумент защитника сбивал с ног: дескать, Вепрев никогда не совершил бы ужасного преступления, если бы он не был столь набожен! Слишком много религиозного опиума поглотил несчастный Вепрев. Чересчур усердно читал Ветхий Завет, а там сплошной разврат, содомизм и кровосмешение – по-научному, инцест – чуть ли не на каждой странице.

Священство, как всегда, отмолчалось, хотя аргументы защиты были вопиющим святотатством. Публика вслед за прессой, сочла, что против такого, убийственной силы, аргумента поставить нечего. Выходило, что подстрекателем к убийству оказалось Святое Писание. А если уж всё додумывать до конца, то, определённо, виноват в преступлении страшного душегуба сам Господь Бог.

Уходил 1916 год. Тогда уже подобное направление общественного мнения всем стало казаться вполне естественным и никого не удивляло. А там наступил и 1917-й, совершилась «лучезарная» Февральская революция, которая на самом деле была почти такой же кровавой, как и Великая Французская полтора века назад. И, по циркуляру министерства юстиции, подписанного Керенским, Вепрев и тысячи таких же душегубов были освобождены, как жертвы царизма.

Разомлев на подгорающем сене, Соколов проспал рассвет. И проснулся только тогда, когда почувствовал, что в горло ему упирается что-то холодное, железное и страшное – крестьянские вилы.

Увидел он перед собой физиономию Вепрева, заросшую чёрной волоснёй. И решил, что он уже в аду.

Соколова затрясла крупная дрожь, протез вывалился из глазницы, но Вепрев, перехватив вилы одной рукой, другой ловко подхватил стеклянный глаз и опустил себе в карман армяка. Потом подумал и неожиданно откинул вилы в сторону. Сел напротив Соколова и молча стал смотреть на него, с удовольствием ощерясь.

– Ну, што, хе-хе, следатель? Чего делать-то с тобой таперича?

Соколов продолжал трястись и вдруг выкрикнул:

– Глаз отдай! Сейчас же!

Вепрев опешил от неожиданного приказа, послушно вытащил протез из кармана, обтёр стеклянный шарик о штаны и подал Соколову. Тот выхватил протез и крепко зажал в правой ладони. Соколов никак не мог справиться с трясучкой, лицевые мышцы судорожно дёргались в разные стороны, отчего даже Вепрев слегка оробел. Таких страшных рож ему ещё не доводилось видеть.

И потому душегуб на всякий случай чуть отодвинулся. Потом снова ощерился.

– И как ты, следатель, тогда-то всё угадал? Правильно хотел меня на каторгу угнать… Дак вишь, я перва жертва царского царизьма.

– Душегубец ты, а не жертва! – с ненавистью крикнул Соколов.

Вепрев ухмыльнулся и продолжал с любопытством рассматривать Соколова. Так волк глядит на затравленного и внезапно осмелевшего перед смертью зайца.

– Так что ж, – хмыкнул Вепрев. – Я, положим, душегубец, а вы все кто? Лучше?

– Не твоё собачье дело, лучше мы или хуже, – отрезал злобно Соколов. – Главное, что мы люди, а ты – нет.

Вепрев покачал головой, словно в укоризну, и сказал:

– Сижу вот и не знаю, что ж такое сотворить с тобой, – почесал он чёрную кудлатую башку. – Свиней уж нет, кормить некого. Да и толку с тебя – вон одне кости клацают. Ни на что ты мне не годен. Ладно… – махнул рукой. – Иди вон, судейский. Иди, иди, што зыришь на меня! Пущаю тебя. Ты всё ж меня до каторги не довёл, хотя и шибко постарался…

Соколов осторожно, боком стал сползать к краю сеновала.

– Погодь! – вдруг рыкнул Вепрев. – Шапчонку-то… шапку кидай сюда! Тебе такая ни к чему.

Шапка у Соколова была хорошая – из неблюя2828
  Детёныш северного оленя.


[Закрыть]. Такую отдавать не хотелось, но жизнь дороже.

– А но там красные в селе. Тебя за благородного примут, расстреляют. А без шапчонки ты в самый раз – голь перекатная, никому не нужон.2929
  Этот эпизод генерал Дидерикс с восторженным умилением опишет в своей книге: дескать, все любили Соколова, даже преступник Вепрев позаботился о своём враге – не пожалел для следователя старой шапки, чтобы того не схватили красные. Какой-то странный восторг, однако. А в шапках из неблюя половина Сибири ходила (авт.).


[Закрыть]

Соколов швырнул шапку в морду Вепреву, спрыгнул вниз, подвернул ногу, взвыл, но поднялся и, хромая, пошёл по разбитой и замёрзшей дороге к селу. И едва дохромал до околицы, как наткнулся на двух красноармейцев.

Он остановился, ноги подогнулись, Соколов упал, больно ударившись о мёрзлую дорогу. Один из красноармейцев подошёл и молча поднял его.

– От кого скачешь, старый? – спросил он. – Украл чего? Что там у тебя в руке, покажь.

– Г-г-глазной протез… г-глаз стеклянный, – едва выговорил Соколов.

– А! – понял красноармеец, разглядев пустую глазницу. – Кто гонит-то?

Соколов оглянулся на хутор Вепрева.

– Свиньям душегуб хотел меня скормить, – выдавил он из себя. – Да говорит, радуйся, что сейчас свиней нет.

– Кто? Вепрь? – подошёл второй красноармеец. – Так правду говорят, что он убивец и всю семью свою порешил?

– Правду! Честное слово! А от кары ушёл потому, его Временное правительство выпустило на свободу… Благодари Бога, говорит, что нет сейчас свиней…

– А ну-ка, Григорий, за мной! – скомандовал старший. – А ты иди, старик, иди, – сказал он Соколову. – Не бойся. Он никого больше не тронет.

Соколов ещё не вышел из села, как услышал за спиной два выстрела. Оглянулся и увидел, как над домом Вепрева сначала поднялся небольшой дымок, потом стал темнее, гуще и чернее и, наконец, по крыше из дранки забегали синевато-желтые огни.

Неожиданно боль в ноге отпустила, и Соколов легко пошёл дальше. Всё в ту же сторону, на восток.

Так он шагал весь день. Потом половину ночи пробирался по тропе сырым холодным лесом, под утро вышел в поле и шёл, пока не уткнулся в одиночный стог. Зарылся в него и проспал до вечера. Проснувшись, обнаружил, что никак не может разжать правую ладонь с протезом. Постепенно судорога растаяла и отпустила.

Следователь Н. Соколов в крестьянской одежде и в шапке маньяка Тимофея Вепрева

– Так-то вот, коллега, – заключил бывший судебный следователь пензенского суда. И не дожидаясь приглашения, сам наполнил обе чарки. – Не возражаете?

– Нисколько! – встрепенулся Сергеев. – С удовольствием! Только вот… – поразмыслил он. – Вепрев вроде бы раскаялся, вас пожалел, помог… За что же красные его так? Сволочи эти большевики, что и говорить!

Соколов потрогал стеклянный глаз, потом несколько раз сжал и разжал пальцы правой руки, словно проверяя, сработают ли. Вздохнул.

– Может, они и хуже, чем сволочи, – произнес Соколов. – Но я не стал бы утверждать, что Вепрев раскаялся и решил меня выручить. И что он лучше их.

Соколов взялся за графин – там оставалось на две порции.

– Ну, всё! – заявил он. – Давайте по последней. Предлагаю за здоровье Верховного! Я очень на него надеюсь, – тихо прибавил он.

– Да! – подхватил Сергеев. – За здоровье его высокопревосходительства Верховного правителя Сибири и всей России адмирала флота Колчака Александра Васильевича!

Выпили.

– А что фронт? – вполголоса спросил Соколов, доедая кусок стерляди.

– Фронт стоит крепко! – заверил Сергеев. – К весне будем в Москве.

– Хорошо бы! – поёжился Соколов. – Подход к адмиралу имеете?

– Найдём, – обнадёжил Сергеев.

– Колчак мне очень нужен, – вздохнул Соколов.

Он потянулся за последней стерлядью, и тут ему на плечо легла тяжёлая рука. Соколов поднял голову.

Рядом с ним стоял рослый штаб-ротмистр, чуть поодаль – два солдата в форме австро-венгерской армии. Один усатый, другой, помоложе, бритый. «Чехи», – догадался следователь.

– Це – той! – ткнул в сторону Соколова пальцем один из чехов. – Он царя славил и манжельку3030
  Manželka – жена (чешск.).


[Закрыть] императора. Царист!

– Этот? – переспросил ротмистр, крепче сжал плечо Соколова, тряхнул, почувствовал под армяком плечевую кость – ходячий скелет, а не человек. Офицеру, видно, понравилось, и он встряхнул сильнее.

– Однако… позвольте, господа! – Сергеев было поднялся, штаб-ротмистр коротким тычком другой руки усадил его на место.

– Господа? – прищурившись, переспросил штаб-ротмистр. И повторил нараспев: – Га-а-с-па-а-да-а?

– Или… да… граждане! Как кому нравится.

– А может, т-а-в-а-рищи? – вкрадчиво спросил ротмистр.

Взгляд Сергеева метался от Соколова к ротмистру и обратно. Офицер убрал руку с плеча Соколова, и следователь сжался, исподлобья глядя на него.

Штаб-ротмистр взял со стола соколовский картуз, рванул его, затрещали нитки, отлетел в сторону козырёк.

– Большевистский агент? – спросил он, ощупывая картуз. – Донесения тут прячешь? Несёшь? Большевик? Да?

– Он есть царист! – вмешался усатый чех.

– Арестовать! – рявкнул штаб-ротмистр. – В контрразведку! Но сначала в комендатуру.

– Позвольте, позвольте! – захлопотал Сергеев. – Уверяю вас!.. Перед вами следователь пензенского окружного суда Соколов… Николай Алексеевич! Я ручаюсь! Он – личность известная! Преданная всей душой…

– Кому? – брезгливо поинтересовался штаб-ротмистр. – Бывшему царю?

– Царист, царист! – загомонили чехи.

– Какому царю! – воскликнул Сергеев. – Он Верховному предан! Верховному правителю России и Сибири!.. Сейчас вот и пили с ним за здоровье его высокопревосходительства!..

– Молчать! Я его опознал! Это бывший эсер Соколовский. Теперь большевистский агент. Давно за ним охочусь.

Соколов повёл взглядом вокруг и увидел ухмыляющуюся рожу полового. Чехи стали по обе стороны его, один слегка толкнул в спину, другой нахлобучил ему на голову картуз без козырька.

– Пшёл!

Соколов, продолжая озираться, встретился взглядом с Сергеевым.

– Уверяю… – продолжал лепетать Сергеев. – Ошибка…

– Ошибка будет, – вдруг шёпотом быстро сказал ему офицер, – если вы станете лезть, куда не следует, господин Сергеев… Не лезьте, если хотите, чтобы я господина следователя довёл до нашего начальства живым… и союзнички не расстреляли его по дороге. Или к Зайчеку не отправили.

Соколов коротко кивнул потрясённому Сергееву и шагнул вперёд.