Текст книги "Ветер плодородия. Владивосток"

Англичане описывают берега и многочисленные гавани Ляодунского полуострова, отделяющего залив Печили от Желтого моря. Ляодун, как стена, отгородившая залив с востока, ими преодолен. Ходят у берегов Кореи, могут появиться, как только разойдутся льды, и в северных гаванях. Не делают это только потому, что признают там интересы русских.

Евфимий Васильевич сказал, что скоро весь флот союзников соберется на рейде Даго. Надо пойти на уступки. Англичане могут разрушить город Тяньцзинь. Такое сокровище следует спасти.

Чун и У, хотя и не олухи, но и не семи пядей во лбу, в один голос заявляли, что бар реки Хай Хэ непроходим, и хотя европейские суда сильно вооружены, а их пушки далеко стреляют, но опасности для Тяньцзиня нет. Суда англичан в реку никогда не войдут.

На другой день, 16 апреля, Остен-Сакен записал в своем дневнике: «Наши нынешние конференции с китайскими сановниками были весьма занимательны, особенно при сравнении их с прошлогодними переговорами на этом же месте. Не могу не упомянуть об одном из аргументов сановника Чуна, маньчжура, который кажется почти невероятным. Граф уговаривал его делать уступки, так как в противном случае начнутся немедленно военные действия со стороны англичан и французов, что будет иметь следствием погибель множества несчастных жертв. Чун повторил их обычный довод, что бар непроходим и войну против Китая вести тут невозможно, и на ухо, обращаясь к нашему переводчику доктору Алексею Александровичу Татаринову, сказал ему как бы конфиденциально: а если будут стрелять – не беда. Пусть перебьют хоть и тысячу – ведь это только китайцы».

На «море Печили» опять бушует. Сегодня при ярком солнце. Ветер разносит косые и плоские пласты огня, выламывая их по всей поверхности моря. С палубы парохода «Америка» английская эскадра кажется как в нимбе из солнечного сияния, словно вознеслась над Китаем как святая. Корабли не дымят, стеньги и реи спущены, мачты обнажены. Людей на палубах не видно.

Грохот волн как обвалы в горах, как взрывы при непрестанной бомбардировке. На мелях поднимаются горы воды.

Путятин велел спускать двойку. В отчаянии, от скуки, он, бывало, и прежде гонялся, как на яхте. С ним любимец его Сизов.

Спортивная гонка в шторм, как на регате! К Элгину! Сколько можно еще моряку возиться с бумагами? Путятин встряхнется, выветрит заботы из головы, вспомнит молодые годы; кажется, нет разницы для яхтсмена – в пятьдесят или в двадцать идти в море.

На посольском корабле заметили, что идет двойка.

Сами любят море! В Кенсингтон-парке на пруду по воскресеньям взрослые мужчины вспоминают свое детство и мечты – пускают на воду маленькие кораблики с парусами, их носит ветром, сами бегают вокруг пруда, каждый отталкивает свой крейсерок палкой, если ветер занесет к суше. В парке свое игрушечное море, и совершаются подвиги океанских капитанов, умело устанавливающих паруса и руль. И все между вытоптанных детьми лужаек и нескольких деревьев платана, которые там называются «лондонское дерево».

Элгин и Путятин, держась за натянутые леера, прошли в каюту посла. С них сняли клеенчатую одежду. Подали горячий грог.

– Подобно стоянке посреди Атлантического океана, – иронически повторил сэр Джеймс.

Некоторое время посидели, довольные собой и друг другом, как яхтсмены из разных стран, соперничавшие на регате.

– Если богдыхан согласится пропустить меня в Пекин, как и вас, то я хотел бы дойти на вашем пароходе до Тяньцзиня, – задумчиво молвил Элгин, возвращаясь к общим заботам и подтверждая свое совершенное миролюбие.

Как известно, корабль «Америка» мелко сидит, может переходить мели; на глубокой воде как скорлупка. При этом в море его не раскачивает, как «Фьюриос». Последний раз Элгин побывал на «Америке», осматривая корабль с видом квартиросъемщика. Это работа американцев. Как они смастерили! Соперничеством янки нельзя пренебрегать. Вон в море стоит их огромная «Манитоба»…

А на далеком берегу виден монастырь, от которого скоро может не остаться камня на камне. Там в архиве капитан Смит надеется захватить переписку Путятина.

Элгин сказал, что послал ультиматум Тяню. Если за шесть дней не будет согласия, высадит десанты и начнет обстрел.

Вопросительно глянул на Путятина. Ждал ли, что может добиться чего-то утешительного в предстоящей встрече с Тянем на берегу, о которой Путятин объявил сейчас… Конечно, Путятин будет склонять Тяня на уступки европейцам. Конечно, Тянь решит, что Путятин будет шпионить в пользу англичан. Конечно, Путятин будет шпионить для китайцев, полагает Элгин, и надо немного припугнуть, показать, что глаз за ними есть, мы все видим и знаем. Ультиматум касается не только Тяня, но и Путятина.

Настал день встречи с главнокомандующим Тянем на берегу. «Америка», минуя входные мысы с низкими фортами, вошла в устье реки и бросила якорь ниже баров, переход через которые невозможен для морских судов. Дальше пошли на шлюпках до шатра, разбитого на берегу для свидания высших персон в зоне безопасности, выше баров. Так китайцы берегут свои секреты. Тянь не вправе принимать иностранцев в своей ставке в монастыре, где Путятину любопытно побывать.

Палатка для свидания с ним вынесена на полосу окаменевшего ила, на самый берег, впереди фронта укреплений и старинных фортов, за которыми деревня. А на реке британская шлюпка делает промеры, но к этому, казалось, тут все привыкли.

– Шлюпки пусть ходят, – пренебрежительно сказал Бянь, сопровождавший гостей, – они как нищие под окном, просят милостыню.

Такая радость для мореплавателя ступить на твердую землю, но к качке все так привыкли, что и этот скудный берег качается под ногами, как море в мертвую зыбь, и кажется, что качается весь Китай.

Хорошо бы не на окаменевший ил, не у загаженной солдатами, дурно пахнущей деревни и казарм, а в благоухающий монастырский сад, где сейчас, верно, все цветет и даже есть ранние плоды на деревьях и ягоды на грядках и кустарниках. А вы сидите на своих кораблях, качаетесь, поглядываете издали и стервенеете, если вам нравится… Как Бянь намекнул.

В торжественной обстановке встречает Тянь, оказывает честь послу Путятину, все входят в палатку, рассаживаются. Будь они прокляты, эти торжественные приемы! Тянь задерет халат и драпанет, как и в Кантоне, когда Элгин ему ижицу пропишет. Еще вчера видно было, как китайцы стараются, ставят шатер на голь берега, подальше от себя, навынос.

– Сам император Поднебесный осудил упорство Е Минь Женя и указал, что он напрасно раздражал иностранцев, когда следовало сделать ему уступки, – говорил Путятин на заседании. – Обо всем этом упомянуто в указе его величества богдыхана от четырнадцатого дня двенадцатой луны седьмого года правления Сянь Фына, когда при дворе стало известно из доклада сановника Мукдене Бо Гуя, что иностранцы вошли в губернский город Кантон и дело было расследовано.

Так заявил 17 апреля 1858 года посол Путятин главнокомандующему Тянь Тин Сяню. Бюрократия – великая сила, и ссылка на документ, а тем более на указ необходима для утверждения доводов и основания всего предстоящего разговора. Попробуйте, господа либералы, обойтись без бюрократии, только суньтесь, вам живо подрежут языки.

– Император указал, что следовало зрело сообразить меры к успокоению иностранцев. Поэтому и вам давно пора согласиться, принять требования иностранцев и пойти на уступки. Ваши доводы, что бар реки Пейхо непроходим для европейских кораблей, что иностранцы в Тяньцзинь не пробьются, похожи на действия и ответы Е Минь Женя, которые признаны в указе императора как неблагоразумные, а сам Е разжалован и лишен всех заслуг и званий.

– Англичане силой тут ничего не добьются, – возразил Тянь. – Бар реки Хай Хэ действительно непроходим для их кораблей, мы это знаем. Это не Кантонская река, куда входят океанские пароходы.

Губернатор, открывший переговоры с Путятиным, обнаружил некоторую осведомленность о том, что делается, чего и не скрывал.

– Посол Англии сказал мне, что не согласен дольше ждать, но не будет предпринимать еще шесть дней никаких действий и потом, если за это время получит достойный ответ.

Путятин стал объяснять, что никакое государство не может в современном мире избежать перемен и уклониться от требований времени. Прямо заявил, что помощь оружием Россия может оказать.

– Но об этом толковать я должен в Пекине.

Объяснил, что нужен быстрейший приезд Кафарова.

Тянь вдруг объявил, что император уже соизволил разрешить Кафарову приехать на русский корабль для встречи со своим послом и он вот-вот будет.

Это уже хорошо! Славно! Это новость важная, а сказана как бы между прочим.

– Вы встречаетесь с английским и французским послами, пожалуйста, возьмите на себя объяснить им, что, если уведут эскадры, можно будет приступить к переговорам и пойти на уступки.

Опять, казалось бы, важная новость, да уж поздно.

– Я уговаривал их отложить начало войны в надежде, что из Пекина пришлют согласие на открытие переговоров. Больше они не хотят ждать. Время идет, а дело не движется. Я желаю вам добра. Но послы Англии и Франции терпеть не станут. Я еще сдерживаю их, но они вот-вот начнут военные действия.

– Они нам много вреда не сделают. – И Тянь опять повторил свои доводы. – А под угрозой Китай не пойдет на уступки.

– У нас так принято, – пояснил сановник Чун, – шесть дней мало.

– Нас могут наказать, если мы что-то будем решать сами, – добавил сановник У.

В это время Путятин опытным ухом уловил какой-то стук, словно работала машина, и стук этот становился явственнее, словно приближался.

– И зачем вы, Путятин, привели сюда англичан?! – в досаде воскликнул Тянь. – Разве это по-соседски, разве хорошо? Зачем мне молчать напрасно, когда каждое китайское сердце разрывается на части, если друг и сосед Китая показывает, что он одновременно друг врагов и действует в согласии с ними.

– Я не приводил англичан и французов. Они пришли бы и без меня, с теми же требованиями, но действовали бы еще грубее. Война бы уже шла.

– Вы смягчили их действия? Что же они желали? Это ужасно слышать.

– Я не раз говорил вашим представителям, чего бы они желали. Их превосходительства сановники Чун и У слыхали это сами. Я пришел, чтобы предупредить вас, что вас ждет, если вы не пойдете на благоразумные уступки. А вы так тянули время, что даже мои переговоры с вами начались, только когда Гро и Элгин явились с флотом. Вы представили теперь меня как их союзника. Это ваша неловкость и привычка. Теперь надо быстро решиться и менять политику. Вы вините меня, что я друг Китая и что в то же время я друг англичан.

Переводчики Путятина добавили от себя несколько китайских восклицаний, которые не имеют смысла в переводе на русский, но которые показывают все несогласие и даже насмешку при сохранении формы вежливости и даже почтительности.

– Вы слепнете от преданности старине. Но я пришел сюда, чтобы как можно скорее проехать в Пекин и там решать дела между Россией и Китаем.

– А что это стучит? – встревожился сановник У.

– Что это? Что? О-о! – взвыл Тянь как ополоумевший.

– Нет, что вы, что вы! – попытался успокоить его Чун.

– Вот вам и непроходимый бар! – перевел слова своего посла доктор Татаринов. – Вот вам ответ, ваше превосходительство Тянь…

В палатку вбежал Бянь, в разгар спора незаметно выскользнувший, чтобы посмотреть, что происходит на реке.

– Две английские канонерки перешли бар и движутся сюда! Идут вверх по реке, прямо к нам. На их палубах офицеры и матросы с оружием в руках. Их пушки поворачиваются в нашу сторону.

Полы палатки раздернули. Две канонерки шли прямо на шатер, но они были еще довольно далеко.

Тянь заметался. Путятин схватил его за рукав.

– Пока я здесь… – грозно произнес он.

Две канонерки цвета серого неба еще несколько постучали винтами. Ход их замедлился. Они бросили якорь поодаль.

– Вот видите, а вы советовали мне не стрелять! – несколько приходя в себя, встрепенулся Тянь. Отдышавшись, он уселся и несколько успокоился. – Они же прошли мимо наших фортов, прежде чем дойти до бара, а мы? Мы могли бы потопить их… А вы дали совет…

– Да если бы вы сделали хоть один выстрел, – ответил Путятин, – то от всей вашей крепости, и от селения Даго, и от монастыря не осталось бы камня на камне.

– Иди сюда! – заорал Тянь, вскакивая и протягивая руки по направлению к морю, где стояли эскадры союзников.

Когда все несколько стихли и настало время расставаться, Путятин поднялся, а за ним все вышли из шатра и стали любезно прощаться. Сразу же на канонерках загремели цепи, матросы, налегая на вымбовки, заходили вокруг шпилей и стали поднимать якоря. На них никто не обращал внимания на берегу.

Подарки от китайского губернатора русскому послу были снесены в баркас с парохода «Америка». Русские стали садиться в гребные суда.

Когда отвалили от берега, британские канонерки тронулись вверх по реке, медленно двигаясь по направлению к крепости Даго. Видимо, ждали лишь отъезда русского посла, чтобы подойти поближе к главным фортам.

Когда шлюпка с адмиралом и офицерами проходила мимо, на канонерках подняли сигналы приветствия, а команды выстроились на палубах. В ответ на шлюпке приспустили флаг.

«Срамят они меня перед китайцами», – подумал Путятин.

Тянь Тин Сянь после отъезда Путятина объявил своей свите, что не уступит заморским варварам и примет меры. Приказал строить укрепления, вбивать колья по всему берегу, скрываться за ними, а если иностранцы высадятся, то кидать в них вонючие горшки с отравляющими газами.

В сумерках отец Палладий въехал в местечко Даго. Где-то близко во мгле шумело море.

На улице нарыты окопы и землянки для солдат.

В гостинице хозяин извинился, что не может лучше устроить; комнату предложил опрятную, но небольшую. Сказал, что всюду стоят войска, из Пекина наехали чиновники и офицеры, на все ужасная дороговизна, постарается приготовить хороший ужин.

– Вам ведь нельзя подать простую пищу. Закажите, что вам желательно.

Кафаров поостерегся воспользоваться такими любезностями.

Пришел ресторатор из генеральского кухонного заведения. Предложил капусту, осьминога, мясо, баранину в самоваре. Яйца по-шанхайски. Утка по-пекински.

Быстро вошел молодой чиновник Бянь и представился. Хозяин, выбрав миг, шепнул, что это доверенный генерал-губернатора.

– Чрезвычайно приятно видеть вас в добром здравии! С благополучным прибытием! Но зачем же вы остановились в гостинице? Ах, это грубая ошибка. Это недогляд. – Он строго глянул тигриными глазами на хозяина, а потом на Сучжанчу. – Для вас и вашего спутника, – тут Бянь поклонился русскому приставу миссии Храповицкому, – приготовлена особая квартира, в доме богатого купца. – Бянь улыбнулся и несколько снисходительно добавил; – Торгующего опиумом.

Явная перемена. Сучжанча роль свою больше не играл. Бдительностью и игрой в секреты тут никто не занимался. Нет надобности.

Купец отвел для знатного гостя лучшую комнату в своем богатом доме. Из его обширной библиотеки были вынесены все книги, и помещение убрано богато и со вкусом. Обед Кафарову подали на новую квартиру.

…Бянь рассказал, что губернатор провинции Чжили, он же главнокомандующий войсками генерал Тянь Тин Сянь, поручил ему завтра сопровождать высокого гостя из Пекина к русскому послу. Что сам он, Бянь, часто бывает на пароходе «Америка».

Проводив Бяня, Кафаров вышел глянуть на небо. Ждать ли завтра погоды? Далеко ли придется идти к Путятину и каким-то будет море?. На безмолвных пустынных улицах ни души. Звезд не видно. Море шумело. На нем повсюду огоньки. Это стоят военные корабли. Местами они вытянуты линиями, как ночные проспекты в большом городе с многоэтажными домами.

Утром море зашумело сильней. Палладий вышел посмотреть и увидел над крышей дома, в котором он ночевал, два огромных стяга с полотнищами, развевавшимися по ветру. Хозяин пояснил, что так показывается направление ветра для парусных судов, которые вереницами движутся с моря целыми днями.

В десять часов утра хозяин и местные чиновники задали Кафарову богатый обед. Апрель на дворе, а председатель казенной палаты прислал свежих плодов.

Кафаров готов был к разговору о политике. Чиновники спешили не упустить случай. Жаловались на грубость англичан, что совершенно не хотят говорить о деле, оскорбляют китайских сановников. Что вон два их корабля пришли и встали против крепости.

Все выражали надежду, что русский посол по настоянию Кафарова образумит англичан и убедит их.

Ясно, что чиновники представляли цель приезда Кафарова по-своему, что тут на него возлагали слишком большие надежды, и это удручало отца Палладия. Он сознавал, что вряд ли просьбы добрых его хозяев смогут быть выполнены.

После обеда явились два пограничных офицера и сопроводили Кафарова, Храповицкого и Вяня на берег.

Вянь заметил, что Кафаров поглядывает на английские канонерки.

– Генерал Тянь Тин Сянь говорит, что может в любое время отдать приказание открыть стрельбу и потопить эти корабли, но он миролюбив… – уверял Вянь.

«Не очень-то верится», – подумал Кафаров.

Берег моря низок, почти в уровень с водой. В отлив обнажился ил.

Увязая по колено, матросы протащили лодку с пассажирами и вытолкнули на воду. Ополоснули голые ноги, забрались в нее и взялись наваливаться на весла. На рейде стояла джонка. Кафаров и Храповицкий поднялись на нее следом за Бянем и пограничными офицерами. Рассекая мутные волны, джонка пошла.

Вот и они! Справа по борту надвигаются две английские канонерки. Стоят носами против течения на якорях. Матросы выстроены на палубах, им что-то объясняют.

На корме джонки был спуск в трюм, похожий на колодец. Бянь сказал, что не хочет попадаться на глаза англичанам, и спустился под палубу.

А вдали в синем море завиднелись красные кожухи колес парохода «Америка».

После семи лет, проведенных в Пекине, сердце Палладия сильно забилось, когда увидел он над бортом русского парохода длинный и тесный ряд русых голов своих соотечественников.

Рулевой указал на человека в сером сюртуке и сказал:

– Русский посол.

С парохода спущен бронзовый трап. На палубе Кафаров и Храповицкий сразу были окружены земляками. Путятин, на вид строгий и серьезный человек, подошел под благословение.

Все тут! И архимандрит Аввакум, несравненный друг любезный сердцу и душе Палладия, и капитан, и офицеры, дипломаты и матросы, все свои.

Джонка с Бянем ушла к берегу.

В кают-компании все уселись за большим столом. Разговор сразу пошел о деле.

Евфимий Васильевич сказал, что до сих пор нет ответа из Пекина на его письма и что Кафаров прежде всего должен способствовать получению на них ответа.

Отец Палладий впервые видел Путятина. Человек лет пятидесяти, с лицом, которое, как ему показалось, не выражало никакого чувства, с длинным подбородком, с серыми строгими глазами. Серые торчащие уши, спокойный и безразличный голос – все вместе с первого взгляда производило сильное впечатление.

«Обрисовалась мне особа с характером стойким, умом изобретательным, но, видимо, при этом чувствительным и переменчивым, безделица могла его встревожить и возбудить раздражение» – так записал потом в своем дневнике Кафаров.

Выждав, когда посол стихнет, отец Палладий начал с того, что пекинское правительство с ведома богдыхана дало ему два поручения, о которых он обязан доложить графу.

Движение началось за столом. Необычайна была новость. Все понимали, что подобного случая еще не бывало в истории. Но граф оставался невозмутим, похоже было, что намеревался не позволить сбить себя с толку.

Кафаров угадал. Так и случилось. Путятин снова пустился в рассуждения, что сам он, прибыв в Пекин, все изложит там. И именно для этого он вызвал Кафарова, чтобы тот все объяснил…

Палладий опять выждал и сказал, что Юй Чен сообщил ему о намерении Пекина решить дело о границе на Амуре и просит Путятина не касаться этого там, где находятся англичане и французы. За уступки богдыхан желал бы двух услуг, которые исполнимы здесь, без приезда Путятина в Пекин, что было бы неудобно, принимая во внимание отказы посольствам других западных держав в таких же просьбах и настояниях. Это лишь раздражит их еще более против Китая.

Путятин перебил, сказал, что об этом будет разговор отдельный.

– Если посол России откажется трактовать о границах, находясь рядом с англичанами и французами, тогда руки наши, по понятиям китайцев, будут чисты, – продолжал Кафаров. – Как писано мне из Иркутска, это согласно новым инструкциям из Петербурга, по которым все переговоры по сему предмету возложены нашим правительством целиком…

Отец Аввакум, сидевший рядом с Кафаровым, уже давно дергал его за рукав.

– Молчите об этом! – с досадой шепнул он. – Я потом вам все расскажу.

Путятин терпел, лицо и взгляд его оставались бесстрастными.

– На вас, ваше сиятельство, смотрят в Пекине как на доверенного английского и французского послов. Они просят, пользуясь дружбой вашей, убедить англичан отказаться от непомерных требований, а вас не обижаться на отказы пропустить в Пекин, а действовать здесь на пользу Китая, чтобы дать возможность Поднебесной империи, не позоря себя и не сразу ломая устаревшие обычаи, вступить впоследствии в достойные переговоры. Так, по их мнению, все дела придут к согласию. Они понимают…

Кафаров почувствовал, с каким интересом и как бы с сочувствием слушают его все сидящие за столом. Первый случай, когда в полной мере все полномочия Сына Неба даны русскому. У всех сейчас отзывалось сердце на доброе и разумное предложение.

Только сам граф оставался холоден, и лицо его казалось еще суше.

Выслушав Кафарова до конца, он назидательно заявил, что вопрос о границах по-прежнему непременно остается у него на руках и что он полон решимости вести дело до конца.

По окончании обеда граф сказал, что обо всем более подробно будет отдельная беседа с Кафаровым один на один и все неопровержимые доказательства будут представлены, убедят его и отвратят от неверных представлений. А пока предложено было приехавшим отдохнуть.

Опочивальня отца Аввакума оказалась рядом с кожухом пароходного колеса по правому борту. Путятин предоставил эту каюту для архимандрита, чтобы качка была ему менее чувствительна.

Аввакум, сидя голова к голове рядом со своим приятелем, поведал ему на древнегреческом, что внимательно выслушал за обедом доставленные новости и должен открыть секрет. Обо всем, что излагал отец Палладий, Путятин знает сам. Он получил инструкцию из Петербурга, из Министерства иностранных дел через Суэц с прибывшим полковником Мартыновым. По высочайшему повелению обязанность трактовать о границах от графа отстраняется, дело передается Муравьеву на Амур. А Евфимий Васильевич инструкцию скрыл, чтобы руки не были связаны.

– Я – секретарь посольства, предупрежден графом, что должен молчать об этом и ни в коем случае содержание бумаг, известных мне, не разглашать.

Поговорили о делах, обменялись новостями. Аввакум порасспрашивал про своих приятелей в Пекине и порассказывал, что происходит на своем корабле, про дружбу графа с послами.

– С бароном Гро у него личное близкое знакомство. Из его рук получает граф письма от жены из Парижа, доставляемые французскими пакетботами. Они часто и по-приятельски встречаются, избегая при этом бесед о политике и дипломатии. Это просто светские встречи. Доказательства полной независимости барона Гро от английского посла.

После отдыха Путятин пригласил Кафарова на джонку. С адмиралом и с Палладием отправлялся Остен-Сакен. Держа под мышкой толстую черную книгу, он как ни в чем не бывало перешагнул с трапа, не держась ни за что, в пляшущую на волнах шлюпку.

Для Кафарова все это было не так-то просто, но и он перешел.

На гребнях волн закипела пена. На джонке таких удобств, как бронзовый трап, не водится, шлюпка пляшет, и джонка тоже, хвататься надо, когда волна в подъеме, и шагнуть на веревочную лестницу с деревянными перекладинами, как их там по-морскому называют – не знает Палладий. И тут обошлось. Поднялись и среди начавшего бурлить моря уселись за тайное дипломатическое совещание, в самом неудобном для этого месте, какое только можно вообразить.

От кого тайны? Путятин теперь уже сам дал намек, что есть инструкция из Петербурга, все ему известно…

Не давая посланцу из Пекина раскрыть рта и не расспрашивая, что же происходит в Китае, Путятин вынул из портфеля кипу бумаг, надел очки и начал читать первый лист и дальше продолжал копию за копией своей переписки с Петербургом. Потом пошли лист за листом в Пекин и оттуда.

Кафаров терпеливо ждал. А джонку начинало бросать, качка и скука, бюрократические сведения, к сути дела не идущие.

На нос и палубу джонки стали накатывать волны, и архимандриту не приходит на ум иного сравнения, как с бревнами, которые рушатся на половицы, выбрасываемые гневным морем.

– Я вызвал вас из Пекина для того, чтобы вы ясно представляли себе, как должны там вести себя…

Путятин дал понять, что не позволит учить себя, что дело пастыря толковать о нравственности, а не распоряжаться дипломатами…

Кафарова начинало мутить и от качки, и от голоса посла, желавшего сообщить как можно больше сведений из своих бумаг.

Миссионер должен все стерпеть. Палладий дождался, пока адмирал отложил бумаги и снял очки. Сказал, что просит прервать заседание, что чувствует угар и хочет выйти на палубу освежиться.

Ветер был холодный. Сегодня за столом офицеры уверяли его, что морской ветер не делает простуды. Палладий вышел без теплой куртки, подставил ветру лицо и грудь. Действительно, голова стала освежаться.

Когда заседание возобновилось, Кафаров все более убеждался, что хотя поручения его останутся невыполненными, но приезд не пройдет впустую.

Путятин продолжал свое, он полагал, что обо всем надо толковать только в Пекине.

– Если же китайское правительство не послушает меня, то пусть еще раз англичане обрушатся на них. Тогда уж им несдобровать. Сколько еще ждать? Сколько я буду уговаривать и тех и других? Я ли уже теперь не посредничаю? Да я всюду, где только возможно, пытаюсь исполнить все то, чего хотел бы и богдыхан, да что толку.

Остен-Сакен все это записывал в большую черную книгу протоколов. Вроде тех долговых, которые заводят в лавках китайские купцы на своих должников.

Путятин предложил Кафарову остаться ночевать с ним на джонке, чтобы поговорить с ним еще более откровенно и подробно и без помех. Нетрудно разгадать его хитрость, не хочется ему, чтобы Кафаров, который знает слишком много, провел бы вечер в кают-компании, среди спутников Путятина, многие из которых с ним не согласны.

– Нет уж, увольте, ваше сиятельство, я не в силах ночь провести в этой люльке, – ответил Кафаров.

Каково! Желает содержать меня под собственной стражей в отдалении от своих! Каковы же тут нравы! Что же на Сучжанчу жаловаться?

Тут Кафаров сказал, что получил частное письмо от Муравьева, в котором Николай Николаевич подробно сообщает о полученном им распоряжении из Петербурга взять все дело на себя, и что это письмо многое разъяснило бы графу, да он позабыл взять его с собой, оставил на пароходе с вещами.

Получалось, что предугадал, как бы не заставили его ночевать на джонке.

– От святого дела нельзя отречься, – говорил Путятин, – надо договором обусловить право проповеди веры православной в Китае. Муравьев, судя по тому, что я знаю и что вы говорите, ни о чем подобном не помышляет. Да ему, может, и неудобно на Амуре толковать о судьбах христианства во всем Китае.

– Если бы договор наш с Китаем упомянул про распространение христианства в Срединной Империи, то это пошло бы лишь на пользу католической церкви. Потому что у них в Китае большие денежные и материальные средства. Но более потому, что они оружием будут требовать для себя этого же, зачем же нам как бы вступать с ними в союз и того же добиваться кровопролитием?

– Вам ли сопротивляться тому, чему вы радоваться должны, в чем я стремлюсь дать вам подмогу? Согласие на уступки сразу переменит обстановку к лучшему. В Пекине сами запутались и меня путают. Да выйдите, гляньте в море. Что происходит, сколько тут кораблей, сколько богатства и силы, и этот народ проповедует идеалы, а без выгоды для себя ломаного гроша не затратит. Объясните все это в Пекине. Христом-богом прошу вас!

Так говорил Путятин, когда совещание закрылось и все трое его участников поднялись и черная книга захлопнулась.

– А моим спутникам я совершенно не обязан докладывать о своих намерениях, и не надобно мне посвящать их в свои секреты, усвойте это. Не могу объяснить им то, что знать рано. Их дело исполнять и верить. Не из личных амбиций беру я на свои руки дела об Амуре и проведении границы.

Но духовное лицо, как полагал Палладий, тем сильно, что независимо. Лишь духовные вправе иметь в отечестве свое мнение. Их нельзя скинуть со счетов, как нынешняя молодежь полагает.

– Что же получается: все послы, кроме меня, подпишут договора, а я уйду с пустыми руками? Да где гарантия, что договор с Муравьевым будет подписан, что маньчжуры его не обманут? А как я буду выглядеть в глазах других послов, не подписав договора? Элгин уже и теперь подозревает, что я шпионю в пользу Пекина. А если выяснится, что я пришел не договор подписывать, то это и подтвердится. Как будто я не знаю, что у кого на уме.

Вечером в кают-компании за ужином отец Палладий при всех достал письмо Муравьева и подал Путятину. Граф прочел и опять ловко увернулся от сути разговора. Он так и не сказал слова про инструкцию из Петербурга.

– Да, я так и знал, – неодобрительно молвил посол, прочитав письмо и складывая его.

Казалось бы, уже нельзя смолчать про содержание, скрыть от своих сподвижников, восседавших вокруг большого стола с видом нетерпения; обидел бы. И правду сказать не следует, хотя попы про что не надо растрезвонили… Пришлось Евфимию Васильевичу пойти конем. Здесь все ему подчинены, возражать не будут слишком, не потребуют зачесть; ответственность за все он берет на себя, и за себя и за них. Со своими он сладит. Про перемены в петербургских намерениях распространяться не стал, перевел разговор на уязвимые места, уж очень мало пунктов в предлагаемом проекте договора, очень кратко все и просто.

Путятин возвратил письмо и свел речь на главный недостаток, на неупоминание о распространении православной веры в Китае, о чем Муравьев и в письме ни строкой и с чем душа не мирится.

Из-за этого первыми ударами шпаг уже обменялись с архимандритом на джонке. А сейчас продолжение спора кстати.

– Что же вы, ваше сиятельство, ломитесь в открытую дверь? – поддался Кафаров. – Ведь положение нашей миссии самое достойное и устойчивое из всех христианских церквей в Китае, а если и бывает неустойчиво, то лишь по причине скаредности, безденежья, в котором нас оставляют как наши владыки, так и казначейство. Мы ждем из Петербурга мешки с серебром и премного благодарны вам за их доставку, а католики ссужают свою паству из обильных отчислений от военных контрибуций, наложенных на Китай, и сокровищ, взятых их же войсками в богатых китайских городах.