Текст книги "Ветер плодородия. Владивосток"

– Я же сказал вам, что мешки серебра для вас есть, берите их завтра с собой.

– Англичане же существуют не столько на военные контрибуции, как на отчисления их богатых коммерсантов от торга опиумом, закупают души отчаявшихся китайцев. Трудно сказать, сколь искренна подобная вера новообращенных, хотя, приняв ее, оказываются они стойкими христианами. В Азии любая денежная религия найдет последователей среди нищеты. А мы?

– Нечего умиляться нашей скромности! Мир богатеет, всюду строятся города в колониях, возводятся прекрасные европейские здания, страны преображаются, всюду заработали машины, открываются банки, совершаются открытия в неведомых землях, и туда идут европейцы; правдами-неправдами, но торговля процветает и оживляет народы. А с ней приходит и цивилизация. Успехи делают христианские проповедники. Для темных народов строятся школы. Светская наука процветает, англичане намерены открывать университеты в Индии. А что же мы? Вот когда получим права держать посольство и резидентов в Пекине, я переустрою вашу миссию на современный лад. После подписания договора она будет переоборудована, расширена, переведена в другие современные помещения. Довольно вам, как летописцам, сидеть в своих кельях, изучать Китай и составлять великие ученые труды, про которые в мире никто ничего не знает. Я построю пятиэтажный дом для нашего посольства и заставлю уважать ваши же открытия как светских, так и духовных просветителей. А кто и что знает про русскую деятельность в Азии сейчас? Труды любого немца-эмигранта в Лондоне известны на весь мир не меньше, чем фирма Джордина и Матисона из Гонконга и Индии, а наша деятельность, как бы грандиозна она ни была, никому не известна, про нее знать ничего не хотят. Современное просвещение и наука должны быть подкреплены коммерцией, финансами и сильным военным кулаком, без которого государственных и научных авторитетов не существует. Довольно вам сидеть в ваших одноэтажных зданиях. Дадим вам штат исполнителей, бухгалтерию. Должен быть у вас и свой офис, да не один. А во всех городах и по всему Китаю. Затребуем и мы право на концессии в китайских портах. В Пекине построим новый богатый храм. Для архимандрита возведем дворец не хуже, чем у гонконгского епископа. Закупим новейшие печатные машины, начнем издавать ученые труды наших миссионеров, этот кладезь непочатой мудрости людской. Нечего главе нашей церкви ютиться в монашеской келье. Не все же плохо у иностранцев. Стыдно излишне скромничать. Надо кое-что полезное и от них заимствовать. Дайте только срок. Дайте открыть посольство в Пекине, и мы вам поможем, возведем вас в сан светских профессоров, ничем не уступая другим христианским церквям. Тем более что земли нам для этого просить не придется. Вот тут мы сохраним свою скромность и проявим ее в сравнении с другими. Иностранцы, как только получат права, начнут рвать для себя наилучшие куски земли в Пекине. А у нас есть участок с пашней, с садами, с мельницей и скотным двором, он издревле обширен, и китайцы уважают нас, не отрезают от него кусков. Много хорошего есть в их исконных традициях. Конечно, Муравьев скажет, куда лезете, пробудите коммерческую жизнь внутри своего государства, постройте дороги. А вот именно тогда-то и построится хорошая дорога через Сибирь и зажгутся новые интересы, когда мы перестанем жить по китайским традициям, интересами общины, стравливая мужика с мужиком согласно немецкой философии!

«Не Пекин ли обчистить собираются иностранцы, по примеру кантонскому, а Путятин готовится уравновесить влияние? – подумалось Кафарову. – Чем? На какие средства? Брать все это с волжского мужика и оставлять его без школ и церквей».

Путятин стал развивать мысль о том, что при благожелательстве, которое он чувствует во всех без исключения китайцах, с кем приходится ему встречаться, он раньше англичан может заключить с ними договор. Не Петербургу рассуждать обо всем этом.

«Путятину здесь лучше видно, как поступить. И рапортуй посол нижайше своему молодому государю, что повеление его исполнил, что открыты виды на будущее, которого желает в мире для России его величество. А Горчакову сумеет все объяснить, у канцлера голова золотая на плечах, он будет судить по результатам, по смыслу совершенного дела. А если Муравьев подпишет… Ну что же, договор договору не повредит. В государственных мыслях мы едины».

Уходя в Китай, Евфимий Васильевич получил повеление государя заключить договор, и теперь, какими бы ни были перемены и новые инструкции, он будет исполнять, но не их. Да, действительно, нет иного выхода у Путятина. В новой инструкции есть ссылка на высочайшее одобрение. Но ведь государь и мое представление одобрил, сам мне повелел заключить договор. И для этого отправил меня с посольством. А перемена произошла из-за интриги. После этого может быть еще одна перемена в случае успеха Путятина, а он решился не на шутку, и если взялся за дело, то доведет его до конца.

– В то время когда идет война, льется кровь китайского народа, рушатся города Китая, неуместно нам, ваше сиятельство, предъявлять требования о распространении христианства как начала высшей нравственности, которую тут же демонстрируют по-своему наши братья европейцы, которые кричат, что пекутся не только о торговле, но и об учении Христа. А у китайцев высока своя нравственность в народе, у них обширная религиозная и нравственная философия, которую пока нет смысла заменять ни им, ни нам. От такой замены выиграет только тот, кто усмотрит в ней свою корысть. Нам невозможно тут соперничать с католической церковью…

Кафаров мог бы привести еще более глубокие доводы, которые графу показались бы теоретическими. У китайцев есть учения, унаследованные от предков, к которым они привязаны, и можно ли все это ломать договорами политиков между государствами? Ради чего? Как это объяснить? Интересами торговли? У Кафарова были друзья-китайцы академики и философы, монахи, вероучители, ему дозволялось читать древние китайские рукописи. Он изучал историю страны и ее умственную жизнь, читая древние тысячетонные издания Большой Китайской Энциклопедии времен династий Хань и Мин.

Сухое лицо Путятина молодо зарделось, выражая вдохновение.

– Сам Христос повелел проповедовать веру его! Сказано ибо: «Пусть ради святых истин сын восстанет на отца, брат на брата, а подданный на правительство»!

«Смотрю на тебя, как на Торквемаду», – подумал Кафаров.

Утром Бянь прибыл на джонке за Кафаровым. Погода была хороша, и море спокойно. Мешки с серебром перегрузили на китайское судно. Храповицкий, по желанию посла, оставался на «Америке».

– Мне надо поговорить с вами наедине, – сказал Путятин отцу Палладию.

«Боже ты мой, неужели опять на люльку?» – подумал Кафаров.

Адмирал провел его в свою каюту, состоявшую из трех комнат. Здесь борта и корма образуют стены. «Зачем же нам для уединения понадобилось вчера уехать на джонку, когда здесь мы в полной изоляции, кругом лишь море? Куда же больше, и так наедине», – подумал Кафаров, осматривая помещение.

Путятин понял взгляды Палладия, обегавшие стены адмиральской каюты. Да, она находилась между бортов, а не между переборок. Как говорят, «и стены имеют уши». Но дело-то было не в переборках, через которые моряки никогда не подслушивают друг друга. На флоте этого не заведено. Рыцарский дух царит среди офицеров издревле и передается матросам.

Евфимий Васильевич сказал:

– Нам надо погрузиться в беседу и снова обсудить дела со всех сторон.

– А пройдет ли джонка? Как сказал Бянь, скоро начнется отлив.

Евфимий Васильевич смягчился, он переменил тон, стал спокойнее, дух его смирился, он сказал, что благодарит Кафарова за его приезд, согласен со многими его доводами. Дух посла укротился перед прощанием с отцом Палладием. Совесть русского дала себя знать.

Путятин сказал, что постарается сделать все, о чем просит пекинское правительство, но пусть и они в свою очередь поймут его.

Кафаров сказал, что и он в свою очередь вник в доводы графа, понимает, что иначе ему действовать нельзя, может быть, постарается помочь ему по силам. Передаст в Пекине все так, как хотел бы Путятин. Он готов признать, что в речах Евфимия Васильевича есть свой резон, смысл, обязательный дипломатический такт. Путятин явно умеет диктовать, умеет и выслушать. Он многоглаголивый, но искусный дипломат, хотя душа Кафарова не ко всему лежала из его рассуждений. Обсудили все кратко и серьезно. Толковать тут много не о чем. Получалось, что вчерашний день не прошел впустую, как казалось поначалу.

В обратном плавании Вянь опять залез в свой колодец. На реке выше бара теперь стояло уже восемь английских и французских канонерок.

Начинался отлив. Из моря выступали целые равнины, которые, по словам рулевого, простираются на многие ли.

Вянь, выбравшись из колодца, сообщил, что вчера шлюпка с британского корабля подошла к берегу и пристала напротив крепости. Англичане вышли на берег. Их встретил патруль во главе с офицером. Англичане немного поговорили с ним, а потом, вдруг крепко схватив его, утащили к себе в шлюпку и ушли в море. Китайские солдаты были плохо вооружены. Они не посмели сопротивляться, не имея на то приказания. За все время столкновения несколько британцев держали их под прицелом наведенных карабинов и при первой попытке отбить офицера положили бы всех насмерть.

– Так нашего офицера схватили и увезли без всяких объяснений? И вы знаете, что случилось дальше? Конечно, Тянь Тин Сянь был в гневе, приказал всем быть наготове, но соблюдать спокойствие. Офицера к ночи вернули.

Оказалось, что захваченного китайца англичане возили по всем кораблям и показывали ему вооружение и артиллерию и объясняли, какую страшную угрозу все это представляет для плохеньких укреплений Даго и как опасно не соглашаться на требования посла.

Бянь горько засмеялся и потер лоб ладонью, как бы не зная, решаться ли, пускаться ли дальше в откровения с пекинцем.

– Но… Но, возвратившись на берег, наш офицер, побывавший на английских кораблях, доложил командующему, что у заморских варваров все пушки поддельные, глиняные, их не надо бояться, это только пугала.

– Тянь верит?

– Что же ему остается? – ответил Бянь. – Офицер, как ему и полагается, показал, что верит только в китайское могущество, что для Поднебесной империи не существует ничего страшного. Он показал себя патриотом! Хэ!

Кафаров заметил Бяню, что английские пушки пленник с берега действительно мог принять за глиняные, так как современные морские орудия для предохранения от погод обмазываются толстым слоем стойкого состава, похожего на глину.

Бянь качал головой понимающе, но заметно было, что горькие иронические мысли не покидают его, что он многое знает и понимает, а про предохранительный состав для пушек ему и самому, видимо, известно.

В доме богатого купца опять собрались чиновники, и отцу Палладию перед отправлением в обратную дорогу был задан богатый обед. Не хотелось бы Кафарову огорчать своих хозяев. Но и скрыть от них истину он не смел. Не скрыл, что вряд ли окажется возможным Путятину скоро выполнить то, о чем просят его из Пекина. На это потребуются годы, может быть, или по крайней мере месяцы. А до истечения срока ультиматума остаются часы.

Чиновники озадачились, некоторые, чуя беду, преисполнились досады и гнева. Говорили, что ждали и надеялись, верили: Кафаров и Путятин помогут, и Тянь Тин Сянь ждал. Рассказали про очередную грубость англичан с захватом офицера.

– Это было оскорбление нашего командующего, доверенного государю!

Кафарову опять пришлось объяснить, что не могут быть на военных кораблях у англичан орудия из глины. На это нельзя надеяться. Там стоят пушки огромной разрушительной силы. Нельзя доверяться первым впечатлениям их напуганного соотечественника, которого насильно увезли на эскадру, а в таком положении человеку небо с овчинку покажется. На современных кораблях пушки обмазываются липким составом из сажи и воска, предохраняющим их стволы. Пленнику нарочно все показывали, чтобы объяснить, какая опасность грозит. Никому, конечно, и в голову не пришло, что он мог принять обмазку за пушечные стволы, сделанные из глины.

Либо со страху, либо от хитрости человек явно врет без совести, желая угодить начальству, зная правило, которому обязан следовать – что в Китае все самое лучшее, – и опасаясь потерять голову, если возьмется доказывать противное и поверит глазам. Что бы с ним было, если бы объяснил Тяню, какова опасность? Китайский офицер не смел сказать правду.

Расспросам не было конца. Как ни крепился Кафаров, но китайцы по виду его догадывались, что дело их плохо. Теперь уже ясно, что Путятин не сможет уговорить Элгина уйти. Очевидно, что ничего хорошего ждать не приходится. Надежды напрасны.

Добрая затея русского пекинца провалилась! Явно отвергнуто миролюбивое предложение Сына Неба. Что толку, что по приказу Тяня вбиваются колья на берегу и копаются рвы. Что могут сделать медные пушки фортов Даго?

– Небо рассудит нас!

– Вэнь тянь ши цзян! Вэнь тянь ши цзян!

– Они оскорбили Тянь Тин Сяня!

– Небывалая дерзость!

– Пеняйте на себя! Только суньтесь, и вы испытаете всю силу нашего могущества! – кричали мандарины, вскакивая и грозя кулаками в направлении канонерок.

Тут ни тех ни других теперь не остановишь! Хочется всем схватиться друг с другом! Чувствовалось, что и у англичан кулаки чешутся, что и они, несмотря на осторожность своего командования, лезут на рожон, только и ждут случая придраться и обрушиться со всей силой, и у китайцев то же самое, не лучше, уже не в силах сдерживать своей ненависти, хотят вцепиться во врага, начать бой, хлынуть всей массой, колоть и резать, обещают хватать пленных и отдать их на съедение крысам.

– Они приехали сюда как разбойники! – закричал Сучжанча. – Они оскорбляют Тянь Тин Сяня! В Кантоне они схватили уполномоченного Е Минь Женя, оскорбили честь империи! Наш государь, воздвигнутый и охраняемый небом! Они стращают! Захватили нашего офицера и возили по пароходам! Вэнь тянь ши цзян! Вэнь тянь ши цзян!

А Кафаров убеждал сказать Тяню, что надо уходить из монастыря, что прежде всего союзники артиллерийским огнем разрушат Кумирню Морского Духа.

Кафаров хоть этим советом, поданным хозяевам, желал помочь Путятину, чтобы переписка его с Тянем не попала в руки англичан.

Мулы бежали по знакомой дороге. Вокруг расстилалась равнина и виднелось множество празднично одетых китайцев. Справлялось что-то вроде праздника весны, молились о плодородии. На телегах ехали нарядно одетые мужчины и женщины, молодежь веселилась. На великом просторе великой страны народ жил по-своему. И опять заметно Кафарову, как с презрением оглядывал он проезжающих мандаринов.

Не было сына у Удоги. Анга помогала ему на охоте, готовила снаряжение перед промыслом. Далеко от деревни Удога зимами на промысел не уходил. Весь дом был на дочери, она в свои ранние годы не по возрасту становилась умелой и опытной хозяйкой. Душа отцовская радовалась.

В позапрошлом году зимой Анга услыхала, как отец признался своему брату, дяде Чумбоке, что задумал жениться. Так всегда бывало, так и должно быть. Сильный мужчина не должен оставаться вдовцом. Дочь подросла, скоро уйдет, замуж выйдет. В доме должна быть хозяйка.

В свои детские лета Анга много страшного перевидела. Она часто пугалась во сне, в ужасе звала отца, вскакивала, безумно открыв глаза. Насилия ли маньчжур, умирающие ли от повальных болезней мерещились ей во сне? Подолгу была она задумчива. Иногда настроение ее менялось, она становилась весела, разговорчива и казалась беспечной. Может быть, ее пугали шаманки и шаманы, которых звали взрослые, чтобы полечить Ангу? Впечатления передались от предков. «Кровь Дюбоки и ее старого отца Локке в ней!» – думал отец. Он любил дочь, берег. В эту зиму братья не брали ее с собой на ближнюю охоту.

Чумбока, после многих лет, проведенных на чужбине, осенью вернулся. Не имевший своих детей, он дружен с Ангой. Она стала его отрадой. Мать Анги давно умерла.

– Я жениться хочу, – повторял Удога.

Чумбока понурился. Но он знал, что так надо, так и будет. Грустно стало и за Ангу, и за себя. Жалко стало прежней жизни, когда, молодыми будучи, и он, и Удога жениться собирались. А теперь уж седина в косе у брата, уж не такой он быстрый и проворный, как прежде. Соседи и родственники решили постараться и к свадьбе Удоги побольше добыть хорошего молодого мяса: сохатины и кабанины.

– Я себе хорошую невесту нашел! – говорил Удога брату. – Не первый год ее отца знаю. Батюшка приезжал – их крестил. Она деревяшкам молиться не будет. Еще молодая совсем, славная.

Анга знала, о ком речь. Как велел приезжающий поп, Удога дождался, когда Айоге исполнилось семнадцать.

Перед свадьбой надо было сходить в лавку. Удога там редко бывал. Не нравилось ему, что торговцы селились в Бельго. Все же старый обычай своего народа не надо отбрасывать. Полагается купить привозные вещи на подарки невесте, ее родителям и родне, так, чтобы все видели. Да и неприлично не зайти в лавку в своей деревне, в которой Удога назначен старшиной. Лавочники могут подумать, что я их боюсь. Нельзя обижать торговцев; так велел Муравьев. Зачем с них же пример брать? Они ведь обижали, говорил Николай Николаевич, когда им нужна была выгода. Но теперь сила не у них, а у нас.

Братья пошли в лавку. Торговцы купили под нее дом гольда. «Сколько их тут!» – подумал Чумбока. Сам хозяин, двое его братьев, двое работников, еще какой-то приезжий китаец, богатый, толстый, с ним приказчик и работник, у всех собаки. Китаец сказал, что построится тут большая лавка. Амбары и сейчас есть, кругом нарты на снегу, большие и малые, целая усадьба с хозяйством. На двух печах варят, парят и пекут. Все пропахло бобовым маслом.

«А маньчжуры не позволяли им такими шайками собираться! – подумал Чумбока. – Даже не пускали их сюда!»

– Кокарду видишь? – спросил Чумбока, показывая на фуражку брата.

– Вижу, – отвечал китаец-лавочник. – Что отпустить? Порох? Водки? Я пригожусь любой кокарде.

«Моя теперь не китаец. Моя русский», – объяснял торговец своим должникам.

Всю жизнь у отца этих лавочников Гао Цзе не было своей лавки. Китайцы торговали вразвоз. Они ловкие, верткие, умелые, выворачивались, арендовали лачуги гольдов под лавки. Но приходилось прятаться от маньчжур и за все платить их чиновникам.

– Брат женится!

– A-а! Удога! Очень умный! Заслуженный, храбрый! Да, слыхал, что хочешь жениться! У меня все приготовлено для тебя.

Вечером к Удоге пришел один из родственников, сосед Кальдука Большой, хороший охотник и добрый, доверчивый человек.

– Сегодня я принес с охоты две выдры и пошел в лавку. Меха отобрали за долги. Сказали, что мне ничего не следует.

Тысячу раз слыхал Удога за свою жизнь про подобные случаи. Его самого когда-то обманули с позором. Как теперь? Только что Удога сам взял хорошие вещи к свадьбе, заплатил за них полностью, при свидетелях. Вещи хороши! И сразу идти и ссориться из-за Кальдуки Большого? А они опять начинают как прежде… Как это надоело! И так вся жизнь проходит, власть меняется, обманы остаются.

Братья-лавочники всех теперь зазывают к себе, объясняют, что тут Россия, им даны все права. Обосновались, получили позволение считаться «льготными китайцами». Вот какое противоречие. Мы помогали русским, старались высвободиться от ига маньчжур и выгнать их, а появились китайцы. А маньчжуры запрещали им тут жить, даже появляться не позволяли. Только за взятки!

У них теперь будет новый дом, усадьба, богатство, о котором отец их Гао Цзе и мечтать не смел при маньчжурах.

– Я русский! – заявляет теперь старший его сын.

После свадьбы повеселел Удога. Только Анга стала печальной. Отец – она чувствовала – отдаляется от нее. Загрустил и Чумбока. Конечно, он радовался за брата, дому нужна хозяйка, а Удоге жена. Хорошо, что женщина в доме, что уют домашний сохраняется и достаток явится. Не заметил дядя, что с Ангой что-то случилось, даже ему ничего не говорит, что на душе. Не больна ли она? Наверное, страшных рассказов наслушалась, жалеет тех, кого обижали и казнили, закапывали в землю живьем. Да ей еще рассказали, как у дяди Чумбоки сами же наши родичи жену убили.

На счастье, румяная, крепкая и старательная Айога была несварлива, независтлива, падчерицу со свету не сживала, не обижала ее. Айога и Анга жили в согласии, как подружки.

«Но что с моей племянницей делается?» – думал Чумбока.

После новой луны, на следующий месяц после свадьбы, братья ушли на охоту. В лесу наст, весна близилась, голодно было, зверя убить не смогли, не нашли. Чумбока пришел домой за юколой. Айога встретила его хорошо.

– А где Анга? – спросил Чумбока.

– Она на проруби рыбу ловит, – ответила Айога как– то смущенно. Испуг и вина явились в ее взоре.

«Что-нибудь случилось? – подумал Чумбока. – Как-то странно она разговаривает».

Чумбока быстро пошел на реку. На морозе, на самом ветру, полузакрыв дырявой шубкой голые колени, Анга сидела у проруби и ловила рыбу.

– Здравствуй! – подбежал к ней Чумбока.

– Здравствуй, дядя! – улыбнулась она, подняв большие и грустные глаза свои и как бы даже не удивившись, что дядя домой пришел. А ведь шел издалека и с большим трудом пробирался в Бельго.

Дядя разговорился с ней.

– Тебя не обижают тут без отца?

– Не-ет! – засмеялась Анга и стала собирать свои снастенки.

«Какая-то она странная, – думал Чумбока, идя с Ан-гой в стойбище, – и как-то странно про нее Айога говорит. Словно Айога знает что-то или ее боится».

– Как ты кушаешь?

– Хорошо.

– Сыта?

– Да…

– Тебя никто не обижает?

Анга опять засмеялась тихо и как-то странно. Чумбоку пробрал мороз по коже.

– Айога тебя не обижает?

– Не-ет… – Анга на этот раз с безразличным видом ответила.

Чумбока почувствовал, что Айога тут ни при чем. «Слава богу, что свояченица не злая. Но что с Ангой?»

Вечером у соседей сказки рассказывали и все там собирались. Ногдима убил чушку, и все наелись досыта, и разговоры были занятные. Но в разгар бесед Чумбока вдруг заметил, что Анга исчезла.

«Э-э», – подумал он. Чумбока потрогал свой нож. Это был хороший нож из крепкой стали, тонкий, но твердый и сильный, как топор. Он вспомнил, что Анга засмеялась на вопрос, не обижает ли ее кто-нибудь… «Ах я дурак, как не догадался? Конечно, кто-то есть… Кто-то губит нашу Ангу. Пока мы на охоте были, она похудела. Глаза у нее блестят, как у больной. Это с женщинами бывает. Так вот почему Айога боится. Знает, что Удога будет бить ее, если все обнаружится… А не хочет выдать Ангу… Смотри, какая подружка она. Горе будет Удоге…»

Чумбока, улучив удобный миг, убрался из дома.

Ночь была тихая, звездная. Огромные сопки в ярком ночном снегу и в черных пятнах леса, снега, озера, все в огненных искрах, река, полосы леса за ней – все видно. Тишина такая, что, даже отойдя шагов пятьдесят, хорошо слышны все разговоры, каждое слово в фанзе Ногдимы, что там стукнуло, кто засмеялся.

«А в доме нашем огонек горит, – подумал Чумбока. – Анга-то дома». Огонек мерцал за кустами.

«Что это она там делает? Собирается как будто куда-то?» Неясный страх стал подкрадываться к сердцу бывалого воина, он не верил теперь в чертей и даже не слыхал, будто есть русские, которые в бога не верят. Не страшился он врагов смелых и сильных. Но тут разбирал его страх. Вдруг он услыхал какой-то странный удар… Через некоторое время послышался другой. «Что это? Я не ошибусь, слышу хорошо. Но это… в бубен били». Все смолкло. Вдруг словно кто-то застонал или заплакал… «Кто-то там еще есть!» – решил Чумбока.

Чумбока быстро подошел к дому, мгновенно приоткрыл дверь. Луна светила ярко. Посреди пустой фанзы, приложив горевшую щеку к старому дедушкиному бубну, ходила Анга и тихо-тихо ударяла по нему и что-то пела. Она смотрела прямо на Чумбоку, но, должно быть, не видела его. Она где-то что-то видела. Глаза ее были устремлены куда-то вдаль. Нежные детские губы ее что-то лепетали, а голос тянул какую-то песню.

«Она – шаман! – в ужасе подумал Чумбока. – Гэ-э! Я давно в ней волшебные силы замечал. Она, бывало, предсказывала, что зверь попадется или что зверя в этот раз не добудем… Но слабо, по-детски. Отец еще сердился. Умела полечить больного ребенка. Вот русские говорят, что шаманы обманщики!» Чумбока стоял как вкопанный. Родная племянница, которая никогда и никого не обманывала, которой не верить он не мог, которую любил, – шаманка! Духи с ней… Так вот кто ее обижает, кто ходит к ней! Вот как мучают тебя, что даже дядю своего, который тут, напротив тебя, на корточках у двери сидит, не замечаешь.

Анга вдруг запрыгала, закричала, забила в бубен быстро-быстро…

«И как ловко пляшет, – думал Чумбока, – и кто ее учил? А вот русские говорят, нет чертей… А вот что тут скажешь?»

Анга наплясалась. Лицо ее пылало. Она ничком улеглась на пол. Тогда Чумбока подошел к ней, тихо взял у нее из рук бубен. Она выпустила его. Анга спала.

«Богу молишься? – думал Чумбока – Шаманишь!» Он готов был, как учил его когда-то отец, тоже бить в бубен и призывать духов.

«А черт знает, может быть, вдруг поможет? – подумал он. – Я, конечно, не очень верю. Что, если попробовать?»

Чумбока взял бубен, ударил раз, другой… «Нет уж, в другой раз…» – подумал он и бросил бубен. Анга очнулась.

– Дядя, ты?

– Я…

«Вот все же очнулась, – подумал он, – неужели помогло?»

Чумбока присел к ней. Прибежала Айога. Она повеселела, догадалась, что дядя все видел, что он скажет мужу, что, значит, родные все будут знать. Ведь мужчины умные, они, что надо, все сумеют сделать и сами решат, как ей помочь. А то она, Анга, часто вот так задумывается, потом к Ней духи приходят, мучают ее.

А на другой день Ногдима, встретив Чумбоку, вдруг сказал ему:

– Ну, видел, как Анга шаманит?

Оказалось, что уже все стойбище знало, что Анга стала в эту зиму шаманом.

– Она будет великий шаман! Я видел, как она шаманит, – говорил Пагода, – уже ребенка привозили, она шаманила, и сразу выздоровел. Это счастье большое вашей семье. Великий человек в ней родился.

– Женщина не могла разродиться. Просили помочь. Анга шаманила, и женщина легко родила, и ребенок крепкий, здоровый.

«Однако тут обмана нет, – думал Чумбока. – То Анга словно сама заболевала, или как сонная, то как просыпалась. Но ни пены изо рта, ни припадков не было. Что она видит? Вот я хотел знать».

Когда-то Чумбока сам умел шаманить.

«Может быть, эти духи – здоровые парни и лезут к ней», – думал Чумбока. Брат сидел на охоте без юколы, все, наверное, кончилось, а Чумбока из Бельго не ехал.

А жители деревни радовались. Девушка-шаман у нас! Старухи приходили к Анге, учили ее, какие есть духи, о чем их просить. Уговаривали молиться об удаче. Но она не всегда соглашалась.

А люди говорили, что им помогает ее шаманство, они становятся счастливыми. И много людей приезжало в Бельго, и подарки привозили старикам и старухам, просили похлопотать у Анги, чтобы нашаманила здоровья и счастья.

Чумбока собрал запасы и помчался на собаках в тайгу. За день добрался по насту туда, откуда через свежие рыхлые сугробы брел двое суток.

– Анга шаманкой стала! – сказал он Удоге. Чумбока все рассказал. Братья недолго охотились и вскоре возвратились в Бельго. Решили, что надо в город Софийск поехать к попу. Посоветоваться.

Поп велел крестить. Приезжал, кропил святой водой, молился. Анга молилась и крестилась. Но поп уехал, и она опять шаманила. Удога был полыцен и озадачен. Конечно, это редкость и счастье, когда такой талант родится в семье. «Но что с Ангой?» – думал он.

– Она много плохого насмотрелась. – говорил Чумбока.

Но сам Удога, казалось, еще крепче стал в своем христианском законе.

– Ее надо замуж, – решил он.

Ногдима пришел и сказал, что китайцы молодую женщину отобрали за долги у охотника, кажется, издалека привезли.

– Удога, ты очень умный, честный человек, – уверял Гао-старший. – Мы уважаем тебя! Слыхали про подвиги. Мы плохого ничего не делаем. Муж ее сам просил – возьмите к себе мою жену, мне кормить нечем. Голодная зима! Мужья всегда и везде приводят к торговцам своих жен за водку. Так у всех народов! Зачем же ты заступаешься? Твои родичи тобой очень недовольны будут, если оставишь их без водки. Могут напасть на тебя и убить. Как друг тебе скажу, не советую связываться. Ты думаешь, что они все такие честные, как ты?

– Я не хочу слышать такие слова, – спокойно ответил Удога. – Я узнал, как ты поступил, и пришел, чтобы приказать тебе отпустить женщину.

– Бери ее сам, – сказал младший брат, почти еще мальчишка.

Китайцы засмеялись.

– Пусть идет. Вот она, – ответил средний брат. – Она сама пришла. Ее никто не звал. Тебе надо – бери ее. А Кальдука тебя обманывает, если говорит, что мы у него взяли выдр. Ты что же, будешь теперь каждый раз приходить, когда у нас женщины?

Да, каждый раз не будешь ходить в лавку и выгонять оттуда женщин. Эта оказалась не из дальней, а из ближней деревни. А мужьям приходится ходить на охоту далеко. Пока лавочник меня все же слушается. После женитьбы на Молодой Удога ближе к сердцу принимал подобные случаи.

– Чем же дело кончилось? – спросила дома Айога.

– Он отпустил женщину. Сказал, пусть идет, если хочет. Мы ее не звали.

«Всегда я не смогу заступиться. Если еще раз явлюсь, они подымут меня на смех. Их много. Наверно, лучше стараться к ним не ходить», – полагал Удога.

– Я убью Гао, – сказал Чумбока.

– Нет, пока не связывайся! Решим с Муравьевым.

Молодая жена Удоги и его дочь делали вид, что заняты хозяйством, но внимательно слушали.

Наступила весна. Женихи один за другим приезжали в дом Удоги. Но Удога, в несогласии с обычаем своего рода, никому ее не обещал. Говорил, что жених должен быть грамотный и крещеный, жить надо не по глупой старине, а по христианскому истинному закону.

Каждый раз, когда сваты уезжали, Анга рыдала и в ужасе кричала, что не уйдет из дома, и ссорилась с отцом, кидая подушки…

Ум Удоги развивался под влиянием новых понятий. Он, как и те русские, что жили на Искае, полагал, что нельзя дочь продавать еще ребенком, что и вообще нельзя ее продавать. Нельзя продавать девушек, как вещи, объясняла Катерина Ивановна Невельская.

Удога не неволил дочь. Тем более что она еще юна. К тому же она становилась знаменитым шаманом. Шаманя, она не трогала ран, опухолей, не расспрашивала никого ни о чем. Она только пела и просила у «тех».

«Но разве есть “те”?» – думал Чумбока. Уверяли, что есть. Чумбока сам брал бубен в руки, но утверждал, что никаких духов нет, все вранье. Хотя знал, что «те» есть и бывает, что «они» врут, а бывает – помогают. «Разве это совпадение?»

– Зачем же ты сам шаманишь? – говорил ему брат.