Текст книги "Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы"

Глава 7. Сколько я заплатил, чтобы попасть в ЦК

– Ни за что не поверю, что вас взяли в ЦК просто так, за красивые глаза. У нас, на Кавказе, место рядового инструктора райкома и то в кругленькую сумму обходилось. А уж чтобы в Москву, на Старую площадь попасть – представляю, сколько вам пришлось выложить…

У меня помутилось в глазах. Неимоверным усилием воли едва удержался, чтобы не плюнуть в холеное, сытое лицо очередного моего потенциального работодателя, с интересом рассматривавшего человека со Старой площади.

– Не знаю, как у вас на Кавказе, а у нас в Белоруссии все было несколько иначе, – подчеркнуто холодно ответил я, поднялся с мягкого кресла и твердо, по-военному чеканя шаг, направился к выходу, бросив на прощание пришедшую на ум фразу: – Честь имею!

Остаток дня прошел, как в тумане. Не находил места вечером. Не мог уснуть ночью. Так до утра и проворочался в постели. Несколько раз вставал, выходил в кухню, пил успокоительное, предусмотрительно приготовленное женой и поставленное на видном месте.

Обидно было не из-за того, что снова – в который раз! – не удалось пристроиться на более-менее приличное место. Душила бессильная злость от подозрений, намеков, предположений, с ухмылкой произносимых людьми, обратиться к которым рекомендовали немногие оставшиеся к тому времени друзья. Спасибо им – они предпринимали порой неимоверные усилия, чтобы трудоустроить меня. Каждый раз я с надеждой отправлялся по новому адресу, но исход был, увы, не в мою пользу.

Не знаю, может, виной были моя эмоциональность, горячность. Я внутренне напрягался, ожидая главного вопроса. И он не заставлял долго ждать себя. Мне бы спокойнее воспринимать услышанное, не подавать вида, что оно ранит душу, терзает сердце. Но сдержанность изменяла мне, в висках начинали стучать молоточки, в глазах закипало бешенство.

Вот и сейчас в очередной раз мучаюсь и переживаю.

– Да плюнь ты на них и размажь, – увещевала жена. – Мало ли кто чего сболтнет. Посмотри на себя – почернел весь. Не загоняй боль внутрь – там все выгорит…

Правильно она говорит, да вот таким я уродился на свою и ее беду.

Это я-то платил, чтобы попасть в ЦК КПСС! Чушь какая-то. Бред!

А действительно, как я попал на Старую площадь и вообще на партийную работу?

Первая попытка была предпринята, если память не изменяет, еще в начале семидесятых годов, через год-два после возвращения из армии. В ту пору я возглавлял отдел в республиканской молодежной газете в Минске.

Однажды позвонил из Минского обкома партии заведующий сектором печати Гришан Александр Петрович. Звонок меня удивил: до этого из обкома партии мне не звонил никто. Контакты больше поддерживал с ЦК и обкомом комсомола. Гришана Александра Петровича никогда в жизни не видел и даже не подозревал о его существовании, как и сектора печати обкома. Редактор обычно ссылался на сектор печати ЦК партии, под которым тогда ходили все газеты.

– Нам бы встретиться надо, – слышу в трубке дружелюбный голос. – Может, зайдете к нам? Когда вам удобнее?

Я, честно сказать, слегка обалдел от такого тона. Комсомольские работники с нами, газетерами, разговаривали по-иному. Обычно они назначали время, к которому надо было безотлагательно прибыть.

Условились о встрече на следующий день. Где располагался обком партии, я, конечно, знал, а вот внутри здания раньше бывать не приходилось. Признаться, шел по коридору с некоторой робостью. Это у меня генное, от родителей-земледельцев: боязнь казенных контор и их обитателей. Коридор широкий, паркет покрыт красными ковровыми дорожками, двери кабинетов тоже производили впечатление – высокие, массивные, наверное, дубовые. Найдя нужный мне кабинет, несмело постучал в дверь.

Навстречу мне из-за стола поднялся высокий, крупного телосложения человек, протянул руку. Предложил сесть. Я огляделся. Кабинетик был крохотный, весь заставленный стеллажами с газетными подшивками. Хозяин сел напротив. Поинтересовался, как мне работается, одобрительно отозвался о нескольких тематических полосах, подготовленных мною. Сам собой зашел разговор о проблемах журналистики, о действенности выступлений печати, о необходимости качественно новой, исследовательской, журналистики, активно вторгающейся в жизнь, формирующей общественное мнение.

– А знаете, вы нам подходите, – неожиданно сказал собеседник. – Как смотрите на наше предложение?

Я непонимающе взглянул на хозяина кабинета. О каком предложении идет речь? Кому это я подхожу?

– Мы хотим предложить вам перейти на партийную работу. К нам в обком. В сектор печати.

Я в недоумении уставился на собеседника.

– Понимаю, предложение неожиданное, – сказал он. – Конечно же, надо все взвесить. С семьей посоветоваться. Словом, поразмышляйте пока. Сколько времени вам надо? Недели достаточно?

Я сказал, что вполне.

Наступили мучительные дни и ночи. Принимать лестное предложение или поблагодарить за доверие и вежливо отказаться? Решил посоветоваться с редактором газеты Василием Александровичем Хорсуном, который недавно пришел из сектора печати ЦК партии.

Дождавшись удобного момента, когда в кабинете никого, кроме него, не было, рассказал о беседе в обкоме. Редактор внимательно выслушал, задумался.

– Смотри, решай сам. Но я бы не принял этого предложения. Хочешь, честно скажу почему? Ты человек пишущий и молодой, они это учли. Знаешь, что тебя там ожидает? Как и всякого пишущего, которого берут в партийный аппарат, – каторжная работа. Речи, выступления, статьи, брошюры и книги начальников, которые ты будешь сочинять. С утра до позднего вечера. Не поднимая головы от стола. Включая праздники и выходные. Бесконечное множество вариантов одного и того же текста – до отвращения. А если твои упражнения понравятся секретарям – все, считай, пропало. Ни за что не отпустят обратно в журналистику. Мне вот, как видишь, повезло. И то совершенно случайно. Для себя ты уже не напишешь ни строчки. У них там свои жанры, свои представления о том, каким должен быть материал – скука невообразимая, ни одного живого слова, ни одного свежего образа. Поработав там, ты уже не сможешь писать так, как пишешь сейчас.

Хорсун разоткровенничался, рассказывая об атмосфере в партийном аппарате. Жесткая дисциплина, безусловное подчинение всем, кто находится на более высокой ступеньке служебной лестницы. В газете ты волен, как птица, можешь в любое время уйти с работы, несколько дней вообще не появляться в редакционных стенах. В партийном аппарате без разрешения нельзя отлучиться даже на полчаса. На посещение любого мероприятия – будь то театральная премьера, открытие выставки и т. д. – нужна санкция руководства.

– Тех, кто находит время и пишет для себя, в партийном аппарате не жалуют. Не говоря уже о защите диссертации или издании книги. Мораль там строже, чем в целом в партии. Так что выбирай: или остаешься в редакции и пишешь свои книги, или идешь в обком и пишешь их другим.

Разумеется, я выбрал первое.

А к концу недели редактор издал приказ, которым утвердил меня ответственным секретарем редакции. Этот шаг упростил мне задачу. Я позвонил в обком и сказал, какой неожиданный финт отмочил мой редактор. Как-то неудобно уходить с должности, не пробыв в ней ни одного дня.

– Конечно-конечно, – рассеянно произнес на том конце провода мой собеседник и добавил еще что-то о хитроумном шаге редактора.

Таким образом, первая попытка забрать меня в партийный аппарат успехом не увенчалась. А вот перед второй я не устоял.

Случилось это в конце февраля 1980 года. К тому времени я уже два с половиной года работал в редакции республиканской газеты «Звезда» – после окончания в Москве ВПШ при ЦК КПСС. Заведовал отделом пропаганды и числился в членах редколлегии. Писал очень много, печатался не только в своей газете, но и в центральных изданиях – «Правде», «Советской культуре», «Журналисте». В «Правде» даже как-то поинтересовались, не соглашусь ли я поехать их собкором, скажем, в Оренбург или в Курган. На что я ответил отрицательно: вот если бы собкором в Белоруссии, тогда другое дело. Но вакансий в Минске не было и не предвиделось.

В «Звезду» я пришел после двух лет жизни в Москве и, естественно, принес в редакционную жизнь немало вольномыслия. «Звезда» в те годы была газетой консервативной, скучной и официозной. Ее так и называли в журналистской среде: «генеральская газета». В первые же недели работы я буквально офонарел от академиков и профессоров, приносивших в редакцию бред, который они гордо именовали теоретическими статьями. Это был какой-то кошмар. И, представьте, эти статьи печатали! Так работать больше было нельзя, и я начал потихоньку реформировать свой отдел. Отказался от заумных профессорских сентенций, приступил к «очеловечиванию» пропагандистских материалов. Завел новые рубрики, привлек молодых, мыслящих авторов. Сам начал вести цикл социологических очерков.

Они вызвали настоящую бурю не только в коллективе, но и в ЦК партии республики. На одно из партийных собраний приехал заместитель заведующего отделом пропаганды Гавриил Кононов, курировавший печать, и подверг меня разносной, уничтожающей критике. Это был праздник для редакционных консерваторов: таких зубодробительных оценок со стороны ЦК не помнили долгожители «Звезды» за все послевоенное время. Молодые мне сочувствовали, но и по их взглядам было видно, что судьба моя предрешена. В редакционных кулуарах зашушукались о переводе меня с ведущего отдела пропаганды на другой, не политический – то ли новостей, то ли писем. Вспоминали прежние проколы, о которых звонили из ЦК.

И действительно, вскоре последовал звонок: мне надлежало явиться в ЦК к самому заведующему отделом пропаганды Павлову Савелию Ефимовичу.

Поднялся к нему на четвертый этаж.

– Так вы догадываетесь, по какому поводу мы вас сюда пригласили? – спросил он, загадочно улыбаясь.

– Наверное, опять ошибка прошла? – екнуло сердце в предчувствии очередной беды.

– Не угадали. Мы решили пригласить вас на работу в ЦК.

– Меня? В ЦК? После выступления вашего заместителя на партсобрании?

– Заместитель ошибся в оценке. Это его личная точка зрения, а не мнение отдела, и тем более не позиция ЦК. Мы расцениваем ваши публикации несколько иначе. Я поздравляю вас с крупной журналистской удачей. Издательству «Беларусь» поручено выпустить их отдельной книгой. Я сам разговаривал с директором, оттуда вам не сегодня завтра должны позвонить.

Поистине мир полон чудес. Еще полчаса назад я поднимался по лестнице, готовясь к самому худшему. И вот такая метаморфоза.

– Но ведь я никогда в партаппарате не работал. В свое время отказался идти в обком. Я даже секретарем первички никогда не был.

– Ничего, ничего, опыт – дело наживное. Мы берем вас в сектор печати. Будете пока инструктором, а остальное от вас зависит. Вот если бы в другой сектор – тогда можно было подумать, там надо знать партийную работу на уровне обкома-горкома. А вам предстоит вести республиканские газеты, журналы, издательства. Дело знакомое, людей вы знаете, сами писать умеете.

Не успел я найти еще какие-либо аргументы, как хозяин кабинета нажал клавишу на телефонном устройстве, и через минуту в дверях показался Кононов – тот самый, который громил меня на партсобрании в редакции.

– Отведите Николая Александровича в орготдел, а потом – к секретарям. Постарайтесь, чтобы он побывал на беседах у всех. Ко второму я поведу сам.

И я зашагал по этажам, приемным и кабинетам высших партийных руководителей республики.

Очень хорошее впечатление произвел тогдашний секретарь ЦК по идеологии Александр Трифонович Кузьмин. Спросил, знает ли жена о предложении. Я ответил: нет, не знает, она в командировке. Расспросил о ней, где работает, сколько лет сыну. Тоже журналистом будет? Нет, не хочет. Почему? Потому что родителей никогда не бывает дома.

– А ведь разбирается, – рассмеялся Кузьмин.

– Будет очень много работы, – пообещал он. – В основном писучей. Так что не огорчайтесь, если не сразу все пойдет, как хотелось бы. Здесь свои жанры, свои особенности.

Кузьмин интересовался методикой подготовки социологических очерков. Мне собеседник показался умным и душевным человеком. Я не ошибся в своем первом впечатлении. За пять с половиной лет, проведенных в стенах ЦК Компартии Белоруссии, было предостаточно возможностей, чтобы убедиться в правильности первого впечатления.

В марте 1980 года я впервые вышел на работу в главный партийный дом республики. И покинул его в августе 1985 года с должности заведующего сектором печати и заместителя секретаря парткома аппарата ЦК.

Попробую рассказать об атмосфере партийного аппарата, о людях, там работавших, о наших взаимоотношениях, о том, как проходили совещания и летучки.

Партаппарат не был однородной, серой массой, как это преподносят иные авторы, знающие о нем понаслышке. Абсолютное большинство – талантливые специалисты, имевшие имя в своих сферах деятельности. На наших собраниях и теоретических семинарах вспыхивали острые дискуссии и споры. Уже тогда несогласие у многих вызывали формулировки типа: каждый член партии – политический боец, каждый партийный работник – политический руководитель. Уязвимость этих определений была очевидной – в них виделось искусственное разделение партийцев на бойцов и командиров, послушную массу и всесильный аппарат. Молодые работники не принимали военизированных терминов в партийной жизни. Что значит «рядовые коммунисты»? Выходит, есть не рядовые? А «боец», «солдат» партии? Какая власть у бойца? И дело здесь не в стилистике – в содержании.

Примеров подобных рассуждений, свежих и нестандартных, можно привести сколько угодно. А самое интересное, пожалуй, в том, что они не пресекались. Каждый волен был излагать на любом уровне свою точку зрения, не опасаясь последствий. Особенно много новаций стало появляться после прихода к власти Андропова, когда открыто заговорили о разделении функций партийных и государственных органов.

Признаюсь, странно и непривычно было слушать мне, недавнему выпускнику московской ВПШ, сдавшему на «отлично» курс партийного строительства, поначалу казавшиеся крамольными рассуждения некоторых моих коллег. Ведь каждая глава этого замечательного учебника начиналась со слов «партийное руководство». Партийное руководство государственными органами, общественными организациями, просвещением и наукой, промышленностью и транспортом, сельским хозяйством и здравоохранением, литературой и искусством, правоохранительными органами и торговлей. Ну и, естественно, Советами всех уровней. А правильно ли, что партия взяла на себя ответственность за бесперебойную работу кофемолок, стиральных машин и электробритв? Да-да, именно за работу этих бытовых приборов, образовав отделы торговли и бытового обслуживания в партийных комитетах.

Многим свежим людям, пришедшим на партийную работу с мест, бросалось в глаза, что ЦК заражен ведомственностью. Некоторые честно говорили на партсобраниях: мы, мол, не работники политического органа, а агенты министерств и ведомств, засланные ими для отстаивания их интересов. Шестнадцать отделов было в тогдашнем ЦК партии Белоруссии. А сразу после войны, вспоминали ветераны, было семь. Ведомственность уродует не только экономику, она давно захватила умы, нравственность, культуру. А ведь человек неделим, и не надо растаскивать по ведомствам его законные интересы. И партия должна быть неделимой, ее интересы тоже нельзя растаскивать по отделам.

В начале восьмидесятых годов ЦК КПСС требовал выдвигать на партработу только специалистов народного хозяйства. Речь уже шла не только о первых лицах, но и об аппарате. Следуя этому требованию, скоро на идеологию ветеринаров сажать будем, иронизировали мы между собой. Появились районы и даже области, где в хозяйствах и на предприятиях не оказалось ни одного секретаря с гуманитарным или политическим образованием. Орготдельцы на нашу критику косились: не нашего ума, мол, дело.

И докосились. В 1990 году вдруг спохватились: а существует ли у нас то, что Ленин называл партийной интеллигенцией? Не слишком ли большой крен был взят при подборе партийных кадров в сторону специалистов промышленности и сельского хозяйства? Преобладание в партийном аппарате инженеров и агрономов объяснялось благими намерениями, но ведь факт, что в девятой, десятой и одиннадцатой пятилетках – в период, когда специалисты народного хозяйства преобладали на руководящей партийной работе, – темпы прироста национального дохода уменьшились более чем в два раза.

Тяжелобольную экономику пытались поставить на ноги с помощью кадровых подпорок, хотя истинная причина стагнации заключалась в том, что командно-административная система полностью себя изжила. Технологический рационализм инженеров, попавших на партийную работу, во многом лишил ее прежней человечности, демократичности, интеллектуального авторитета.

Когда я слышу о том, что в перестройке самым трудным было начать осуществление поворота к новому, что этот поворот за короткое время осуществила небольшая группа лиц из верхних эшелонов партийной власти, что именно в партии вызревали предпосылки нравственного оздоровления общества, всегда вспоминаю многих своих коллег из Белоруссии – секретаря ЦК Кузьмина, заведующего отделом Вечерко, руководителя лекторской группы Ходоса, заведующего сектором Болтача. Они и некоторые другие, нестандартно мыслящие работники ощущали необходимость перемен. К сожалению, таких было немного. И особенно среди тех, кто занимался вопросами партийного строительства.

Ну не парадокс ли: ученые-экономисты задолго до 1985 года предлагали новые идеи, яростно спорили, много писали, разрабатывали различные варианты реформы народного хозяйства. Иногда дело доходило до открытой и жесткой борьбы. А теперь вспомним, кто из теоретиков партийного строительства, историков, философов занимался концепцией партии на современном этапе? Увы, ни одного имени. Чем же занималась многочисленная рать обществоведов? Благословенным делом – объяснением широким массам шагов, предпринятых высоким партийным руководством. Не прогнозировали, не предсказывали, а подтасовывали происходящее в общую концепцию социализма. Объявив перестройку, партия длительное время не могла подготовить концепцию для себя.

Полезно читать старые блокноты. Еще полезнее делать в них записи – хотя бы короткие, конспективные, на бегу. По горячим следам, пока впечатления свежи, не растворились, не потеряли привлекательности в аппаратной сутолоке. За многие годы работы в аппарате высших партийных эшелонов у меня накопилось более десятка объемистых записных книжек. Наряду с поручениями, пометками, кратким изложением совещаний и заседаний появлялись и некоторые личные наблюдения об увиденном и услышанном. И вот сейчас я перебираю старые записные книжки.

Что же получается? И в те годы не было недостатка в призывах о необходимости политического анализа обстановки, дающего понимание того, с какой стороны подступиться к хозяйственным делам. На всех уровнях пугали и убеждали друг друга, что действовать свойственными политическому органу методами – это значит навсегда покончить с практикой командования и администрирования, мелочной опеки. Призывов и увещеваний было предостаточно, но что можно улучшить, ничего, по существу, не меняя?

Сделать партию неоспоримым лидером могли лишь демократические преобразования в ней самой. «Орден меченосцев», от которого шарахается народ, – или саморазвивающаяся организация? Монополист политической власти, руководящая и направляющая сила – или политический авангард общества, проводящий свою линию благодаря нравственному и интеллектуальному потенциалу? Без полного пересмотра ее деятельности, целей и задач не обойтись. И начинать надо было с обновления партии, возвращения ей привлекательного облика, преодоления деформаций прошлого.

Это не авторские измышления. Задолго до горбачевской перестройки наиболее проницательные люди увидели угрозу авторитету партии в распорядительно-командном стиле деятельности ее аппарата. Пройдет семь-восемь лет, и все общество заговорит, что, имея рычаги власти, занимаясь всем и вся, партия превратилась в консервативную силу. Впрочем, и сама партия откровенно сказала об этом.

Вместе с тем я категорически отвергаю огульные выпады в адрес партийных работников. И белоручки, мол, они, и бездельники, сидели себе в теплых кабинетах да наслаждались льготами и привилегиями. Отгородились от народа милиционерами, приставленными к помпезным зданиям обкомов, горкомов, райкомов. Согласен, охрана, да и сам вид мраморных дворцов подавляли людей, отбивали охоту лишний раз сюда заходить. А работа партийных комитетов? Для многих они отождествлялись с канцелярскими учреждениями. Это, уверен, от недостатка гласности. А может, среда влияла? Может, и в самом деле большинство аппаратчиков были порядочными людьми до выдвижения их на партийную работу? И вообще, откуда и как на нее приходили?

О том, как я попал в партийный аппарат, читателю известно. Остается рассказать, как я оказался в Москве, на Старой площади.

Из дневника: «19 июля 1985 года. Первый раз в этом году выехал в командировку в Брест и Кобрин на журналистские зональные летучки.

В пятницу 19-го вместе с заведующим отделом пропаганды Брестского обкома вернулись из совхоза «Брестский», где участвовали в партийном собрании водителей хозяйства. Это было часов в семь вечера. Примерно через полчаса звонит мой сопровождающий из дома в гостиницу:

– Звонили из ЦК КПБ. Вам надлежит быть в Москве в ЦК КПСС 22 июля в 10 часов.

Я тут же набрал номер дежурного по ЦК КПБ. В чем причина вызова? Какие материалы везти с собой? Если это совещание, надо ли мне выступать?

Дежурный ответить на эти вопросы не мог.

Поздно ночью дозвонился до заместителя заведующего отделом пропаганды Кононова.

– Кажется, они намерены пригласить тебя на работу к себе. Запросили характеристику и объективку.

Меня словно кипятком ошпарили. Начал хлопотать о билете. В Кобрин все же поехал – там ведь ждали работники районных газет большой зоны. Выступил на межрайонной летучке. Там тоже сказали: мне надо быть в Москве. Дежурный ЦК КПБ на всякий случай позвонил и в Кобрин.

Не спал всю ночь. В гостинице было душно, ночью полыхала гроза, сверкали молнии, грохотал гром.

В субботу вернулся в Минск. Сын записал телефон: просили позвонить. Я набрал номер, не снимая башмаков:

– Здравствуйте, это Зенькович. Меня просили позвонить по этому номеру.

Отозвался детский голос:

– А кто вам нужен?

– Не знаю. Мне сказали позвонить по этому номеру, – повторил я.

– Сейчас. Минутку.

Голос в трубке показался знакомым:

– Так ты уже купил билет в Белокаменную?

– Да.

– Почему же не пришел посоветоваться?

Кузьмин! Извинился, что не узнал.

– Они тебя, кажется, намерены брать. Статья в «Правде» им очень понравилась.

Ах да, статья в «Правде». «Имя в газете». О ней тогда много говорили. Кстати, она была приложена к объективке, которая сопровождала меня по кабинетам на Старой площади.

В Москве я пробыл ровно один день. А через две недели в Минск пришла выписка из решения Секретариата ЦК КПСС об утверждении меня инструктором отдела пропаганды, которым руководил тогда А.Н. Яковлев.

При нем началось одно из самых крупных обновлений ведущего отдела ЦК. В секторе газет, куда меня сначала определили, тогда было двенадцать человек. Почти все они новички, молодые, энергичные люди. Я поспрашивал, как они попали на Старую площадь. Точно так же, как и я. Кто по смелым публикациям в центральной прессе, кто по приверженности к преобразованиям.

О том, чем мы занимались в секторе, разговор несколько позже. Скажу сначала об общей обстановке. Хотя в отделе было немало новичков, долгожителей тоже хватало. Я обнаружил, что инструкторами здесь работали по 20–25 лет. У нас в ЦК партии Белоруссии инструктор пребывал в этой должности не более двух-трех лет. К тем, кто засиживался более четырех-пяти лет, относились как к неудачникам. У них пропадало чувство остроты, свежести восприятия. Они уже ничем не могли удивить ни коллег, ни подведомственные структуры. А на Старой площади по четверти века сидели в одной должности и чувствовали себя весьма комфортно.

Были и другие открытия. Не забуду, как на одном из совещаний было зачитано письмо рядового коммуниста из Рязани о руководителях. Безмятежное существование. Авторитет гарантируется самой должностью. Неприятие малейших критических замечаний в свой адрес – они расценивались как подрыв руководящей роли партии. Развалив работу, уходили не в отставку, а на персональную пенсию по состоянию здоровья. Это в худшем случае. Во всех остальных – на новые, не менее ответственные посты. Что и приводило к отчуждению партийцев от партии.

А комментарий, комментарий зачитавшего письмо! Штаб ленинской партии, и вдруг такие слова:

– Придет ли наконец время, когда отпадут представления о руководстве как о системе вечных должностей – негибкой, немобильной, догматической, в которую человек попадает раз и навсегда. Сколько же развелось у нас руководителей – носителей истины в последней инстанции, которые ничего, кроме раздачи указаний, делать не умеют. Между прочим, опаснейшая вещь – накопление в руководящем корпусе лиц, попадающих туда без состязательности. В ряде стран даже в разведку подбирают по конкурсу. Замкнутые системы, как правило, всегда деградируют. Надо бы по-новому взглянуть на бесконечные перемещения носителей руководящих указаний.

Представляете, каково было мне, новичку из провинции, слушать крамолу в священных стенах главного партийного дома? Да еще из чьих уст? Заведующего отделом Александра Николаевича Яковлева! Многое из произнесенного тогда прозвучало через некоторое время на встрече тогдашнего генсека с тружениками Сибири и Дальнего Востока, когда он впервые назвал цифру – 15 миллионов управленцев и чиновников, сидевших на шее у трудового народа.

Как вы сами понимаете, трудно удивить чем-то человека, занимавшего должность заведующего сектором печати в ЦК партии крупной республики. Ко всему, кажется, привык, даже к составлению текстов для начальников.

До чего это утонченное, высокое искусство – составлять подобный текст! Расскажу одну историю, касающуюся мастерства составления текста для начальников.

Все дело в том, что тексты для начальников не пишут, а составляют. Много лет назад, еще в начале моей работы в партийном аппарате, меня привлекли к подготовке выступления для одного очень высокого начальника республиканского ранга. Чин находился от меня настолько далеко, что я его не видел ни до того, ни после того, поручение исходило от его помощника. Честь и счастье разговаривать с чином имели лишь немногие из его окружения, а благодарному народу предоставлялась возможность лицезреть его мрачное лицо во время телетрансляций с первомайской и октябрьской демонстраций. О всегда хмуром лице и суровом взгляде небожителя говорили разное.

Лично мне казалось, что это от груза великих государственных забот, от множества важных и глубоких мыслей.

И вот текст выступления на столе у его помощника.

Красный карандаш медленно скользил по строкам, подчеркивая отдельные слова и словосочетания. Одна страница, пятая, десятая. Неужели допустил столько ошибок? Не может быть, я сам печатал на своей машинке! Доклад был большой, и после двенадцатой-тринадцатой страницы я начал замечать странную закономерность. Жирные красные линии появлялись лишь под словами, которые переносилась на следующую строку. Если же слова с дефисом были иностранного происхождения, они подчеркивались двумя линиями: прямой и волнообразной.

Помощник не вникал в содержание текста, его интересовали строки, где стояли знаки переноса! Такая высшая математика была явно не для моего гуманитарного ума. Я отказывался что-либо понимать. Ясность внес такой же хмурый и строгий, как и его начальник, помощник.

– Молодой человек, – сурово и поучительно произнес он, – для нас никогда больше не переносите слова по слогам. Вы ведь знали, для кого составляете текст. У нас так не принято.

Мама родная, неужели это имеет значение? Каким же… гм… надо быть, чтобы не суметь прочесть строку, в которой один или два слога переносятся на следующую строку? Ничего, успокаивал себя, идя по скверику, который знают все минчане, всякое бывает. Не надо обобщать. Один, даже большой, начальник – еще не все начальство. И среди них разные экземпляры попадаются.

Через некоторое время я принес из машинного бюро новое свое произведение в том же специфическом жанре, как и то, которое писал в начале партийной карьеры. Небожителя уже и след простыл, перевели еще в более высокие сферы. Его место занял другой чин. Поменял место работы и я. Смотрю в отпечатанный текст на непривычно белой для периферийного партработника бумаге и глазам не верю: ни одного переноса!

Спрашиваю коллег: что за наваждение? Они что, сговорились? Оказывается, во времена, когда Черненко был заведующим общим отделом ЦК, вышло распоряжение всем машбюро Старой площади печатать тексты без переносов. Глядя на Москву, и на местах завели у себя такой же порядок. Начальникам тяжело читать, если несколько слогов переносятся.

Чем не сюжетец для юморески? Ладно, Черненко и ему подобные представители старой генерации, но ведь времена-то новые наступили. А что времена? Вон старинный приятель, который в российском Белом доме работал, позвонил: у них тоже так тексты печатают. Это у демократов-то! Хотя и демократы ведь не с Луны свалились, тоже небось плод анкетно-аппаратного отбора.

Конечно, в работе аппарата ЦК, в его механизме на первых порах перестройки еще много оставалось от того, что было запущено в тридцатые годы Сталиным, отрегулировано и настроено Брежневым в середине шестидесятых годов. Но с 1987–1988 годов все стало меняться на глазах. Центральный аппарат стал иным – меньшим по количеству, большим по яркости имен и лиц. Был сломан и номенклатурно-иерархический подход к выдвижению кадров в ЦК КПСС. Стало больше раскованности, откровенности, теплоты во взаимоотношениях.

Коренной перелом наступил в 1990 году, после XXVIII съезда партии. Чувствовалась необычайная сжатость во времени, отпущенная для коренных преобразований. Требовался решительный, энергичный перевод общества в новый режим деятельности. Такие периоды обычно связаны с резкими обострениями ситуации.

Даже в технике наиболее трудным, сложным и даже опасным делом является перевод машины из одного режима действия в другой, более высокий. Перевод же общества из одного режима в другой, в особенности от застоя к движению, требовал не только огромной первоначальной энергии.