Текст книги "Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы"

Глава 6. Член КПСС? Значит, виновен!

Во время долгих и безуспешных поисков работы в моей квартире раздался телефонный звонок. Не буду называть фамилию представившегося мне человека, до этого она не была мне известна.

Незнакомец справился, туда ли он попал. Удостоверившись, что у телефона именно тот человек, который ему нужен, звонивший сказал: он вышел на меня по просьбе моих друзей, которые попросили его подыскать для меня какую-либо работу. Так вот, он мог бы предложить мне кое-что с учетом моего базового журналистского образования.

Предложение меня заинтересовало, и я спросил, куда надо подойти. Тут же был назван подробный адрес, а также маршрут метро и троллейбуса. Условились встретиться назавтра в десять утра.

Ехать пришлось долго, но это меня не смущало. Ничего, лишь бы работа была интересная. Не на биржу же труда, в самом деле, обращаться.

Кстати, позднее я узнал, что обращались и туда. На февраль 1992 года на Московской бирже труда были зарегистрированы 525 бывших работников партноменклатуры. Из них 116 человек ранее работали в аппарате ЦК (в основном технический персонал), 31 – в Московском горкоме, 218 – в райкомах, 27 – в парткомах.

Повторяю: перспектив не было никаких, время от времени пресса со злорадством сообщала, что готовится указ Ельцина, запрещающий коммунистам занимать ответственные посты в органах государственной власти. Особенно упорно настаивала на запрете на профессии по идеологическим мотивам пламенная демократка Галина Старовойтова.

Из дому я выбрался с некоторым запасом времени и потому по указанному адресу прибыл несколько раньше. Это был обычный жилой дом, которых в Москве тысячи. Блочная пятиэтажка, печально знаменитая «хрущоба». Признаков какого-нибудь офиса не наблюдалось. Я еще раз взглянул на блокнотный листок с адресом: дом такой-то, помещение такое-то. Помещение… Признаться, это слово смутило меня еще вчера, во время разговора. Но в Москве такие адреса – строение номер такое-то, помещение номер такое-то – не редкость.

Так вот, «помещением» оказалась небольшая комнатка в подвале. Вход преграждала железная решетка с большим висячим замком. До назначенного времени оставалось еще полчаса, и я вышел во двор. Он был захламлен до невозможности. Валялись обрывки газет, огрызки яблок, апельсиновые корки, окурки. По обе стороны подъезда, словно античные львы у петербургских дворцов, красовались две мусорницы, источавшие такой запах, что пришлось зажать нос. В мусорницах копошились бездомные кошки.

Из окна моего кабинета на седьмом этаже офиса на Старой площади открывался великолепный вид на Кремль. Через каждые четверть часа раздавался бой курантов на Спасской башне. Под солнечными лучами ослепительно сверкали купола кремлевских храмов. Их видом любовались все мои посетители. И вот после такого благолепия – вонючий подвал на окраине города.

Невольно вспомнились тяжелые сны последнего времени. Ближе к лету 1991 года вдруг стало сниться, будто я учусь в школе рабочей молодежи. Зачем я пошел туда, ведь я ее уже окончил, у меня есть аттестат о среднем образовании, – недоумевал я, сидя за партой в помещении пожарного депо Минского подшипникового завода, где размещалась вечерняя школа № 23, в которую я ходил три года – с восьмого по десятый класс. Нередко снилось вообще черт знает что: будто стою на самом верху огромного стога сена и боюсь не то что спуститься с него, даже глянуть вниз. Вещие сны приходили ко мне душными июльскими ночами девяносто первого года!

Падение с громадной высоты – вот оно, наяву. Подвал, мусорницы, бездомные кошки, загаженная собаками детская площадка с чахлыми кустами неизвестного происхождения. Долго выдержать соседство мусорниц я не мог и потому решил дождаться нужного человека в подвале, благо там было теплее, чем во дворе.

В подъезде грела одна-единственная батарея. Я прислонился к ней спиной и зажмурил глаза, пытаясь расслабиться и снять напряжение. После двухминутного упражнения по методике самовнушения почувствовал себя лучше. Огляделся по сторонам. Подъезд и лестница, ведущая в подвал, были захламлены не меньше, чем двор и детская площадка. В углу валялись обрезки досок, пустые картонные коробки. В какой-то миг мне показалось, что ворох коробок зашевелился, выдавая присутствие живого существа. Вскоре передо мной появился жалкий, облезлый котенок. Уж не его ли мамаша обследовала мусорный ящик у входа?

Когда-то она, наверное, жила в теплой, уютной квартире и была ухоженным домашним животным. А потом ее выгнали на улицу. Бедный котенок, он, наверное, не знает, что такое сытая жизнь у любящих хозяев. И так мне стало жаль этого несчастного котенка, что чуть слезы на глаза не навернулись. А он боязливо крутился вокруг моих ног, не осмеливаясь ощутить их тепло и защиту. Вот таким котенком показался сам себе и я.

Хлопнула входная дверь. Котенок испуганно пискнул и отпрянул в темный угол с коробками. По лестнице застучали женские каблуки. Кто-то спускался вниз. Лязгнул замок, заскрипели растворяемые дверцы железной решетки. Наверное, секретарша, подумал я, и не ошибся.

– Вы к нам? – приветливо спросила миловидная молодая женщина.

– К вам, – подтвердил я, – если вы имеете отношение к человеку, назначившему мне встречу на десять…

Меня любезно пригласили войти в кабинет шефа и немного подождать. Я сделал несколько шагов и вдруг обнаружил возле своих ног котенка. В мгновение ока он проскользнул в приемную и жалобно замяукал, просительно глядя на женщину.

Та растерялась. Попыталась избавиться от нежданного гостя, но ничего не получалось. Из приоткрытой двери кабинета шефа я наблюдал за ее безуспешными попытками. Отчаянное топанье ног и мяуканье внезапно прекратились. Уж не хозяйка ли победила? Нет, веселая возня остановилась из-за появления хозяина.

Он вошел в кабинет походкой человека, знающего себе цену. Мы обменялись рукопожатиями, представились друг другу. Кооператор, а он, судя по внешнему виду и особенно по здоровому цвету лица, свидетельствовавшему о хорошем качестве пищи, явно относил себя к числу преуспевавших бизнесменов, открыл дверь в приемную и попросил секретаршу принести нам чаю. И тут в кабинет проскользнул все тот же котенок. Теплый, дрожащий от холода комочек прижался к моей ноге.

Кооператор зло сверкнул глазами, засучил рукав, обнажив пухлую, заросшую густой шерстью кисть, поднял за шею котенка и с отвращением выбросил за дверь.

– Мне звонили насчет вас из Кремля, – брезгливо вытирая ладонь носовым платком, продолжил он начатый разговор. – Я могу предложить вам кое-что, связанное с журналистским профилем вашей прежней работы. Скажу откровенно: у меня есть замысел издавать свою газету и приложение к ней – журнал. Как вы посмотрите на предложение стать главным редактором обоих изданий? Бумага есть, с полиграфической базой проблем нет, оклад я вам положу для начала три тысячи рублей в месяц. Плюс гонорар, премии и все остальное. У вас будет служебная машина, правда, пока не «Мерседес».

У меня перехватило дыхание. Знаете, сколько я получал в ЦК КПСС, будучи замзавотделом? Вместе с апрельской компенсацией – 840 рублей. А тут – три тыщи! Уму непостижимо. Волна благодарности друзьям, не забывшим в трудную минуту, захлестнула меня. Симпатичным показался и собеседник. Куда-то на задний план отодвинулась волосатая рука, беспомощно болтавшийся в воздухе котенок, гримаса отвращения на лице. Первое впечатление чаще всего бывает обманчивым. Золотой человек!

– Однако прежде чем ударить по рукам, – продолжал между тем толстосум-меценат, – я хотел бы выяснить кое-какие моменты. Хотя вы и со Старой площади, но я глубоко убежден: КПСС – преступная организация. А как считаете вы?

Он говорил что-то еще в развитие своей точки зрения. Мне становилось ясно: мой благодетель ждет, чтобы я согласился с его мнением.

Не буду пересказывать содержание нашего дальнейшего разговора, скажу только: от заманчивого предложения я отказался. Не прельстили меня ни служебная машина, ни астрономическая зарплата. Как можно находиться под началом человека, убежденного, что партия, в высших эшелонах которой я проработал почти двенадцать лет, а членом которой состоял двадцать лет, – преступная организация? Получается, что я тоже преступник? Преступники ли сотни, тысячи людей, которых я хорошо знаю и вся вина которых в том, что они связали свою жизнь с КПСС?

Начну с себя. В партию я вступил в 1971 году, когда работал в республиканской молодежной газете в Минске. Кандидатом в члены КПСС меня приняли годом раньше, во время службы в армии. Так вот, нисколько не кривя душой, заявляю: в партию я вступал осознанно, без подсказки со стороны, без всякого давления, исключительно по собственному убеждению. И произошло это не в юношеские годы, когда иной раз трудно объяснить свои поступки, за которые потом расплачиваешься и сожалеешь, а в зрелом возрасте, имея определенный опыт жизни.

Когда я подал заявление о приеме кандидатом в члены партии, мне было 26 лет. Согласитесь, это не девятнадцать и даже не двадцать два. К тому времени я был уже три года женат, у нас был сын, и я ощущал всю полноту ответственности за семью. За плечами были труднейшие жизненные дороги, нелегкие испытания судьбы. Лиха пришлось хлебнуть с избытком.

И отец, и мать у меня были беспартийными. Потомственные белорусские крестьяне, они всю жизнь трудились на земле. Мать была неграмотной, только и умела что расписаться. Отец был большой книгочей, признанный деревенский «политик», выписывал аж две газеты – районную и областную. Длинными зимними вечерами в нашей хате всегда собирались соседи, с детства помню, как отец вслух читал новости, как внимательно его слушали. Он был общительным, в молодости служил в Красной Армии, любил порядок и дисциплину. Удивляюсь, как при его начитанности он никогда не занимал никаких руководящих должностей в колхозе, не выбился в бригадиры или тем более в кладовщики.

В нашем роду никто не пострадал в годы сталинских репрессий. Никто никогда не был под следствием. Обыкновенные рядовые люди, интересы которых не выходили за рамки семейных или родственных отношений. Пределом мечтаний отца было увидеть своего единственного сына слесарем на каком-нибудь заводе в городе.

Кроме меня в нашей семье были еще две старшие сестры. Обе закончили сельскую семилетку. Обе вышли замуж, живут в Минске, воспитали по две дочери, которые, в свою очередь, тоже обзавелись семьями. Ни сестры и их мужья, обыкновенные заводские люди, добрые и порядочные, ни племянницы и их мужья в партию не вступали.

Наша деревня была маленькая – всего десять дворов. Вокруг разбросано с десяток таких же малонаселенных поселков. Единственное в округе большое село Ельня – дворов на сто – располагалось в пяти-шести километрах от нашей Соколовки, в которой, насколько мне помнится, ни одного коммуниста не было. Парторганизация находилась в Ельне, куда мы, соколовская ребятня, ходили в школу. Но каких-то ярких впечатлений о сельских коммунистах детская память не сохранила. В нашей избе никогда не заводились разговоры о делах партячейки, о ее решениях. Повторяю, мои родители, как и большинство соседей, жили своими заботами, и их интересы не простирались за границы обыденных крестьянских занятий.

Первого коммуниста я увидел в четырнадцатилетнем возрасте, когда, окончив сельскую семилетку, отправился пешком в Минск. После долгих мытарств, хождений по землякам и дальним родственникам первый секретарь Минского горкома комсомола Хохлов, к которому я пришел на прием, отчаявшись найти самостоятельно какое-нибудь пристанище в большом и чужом городе, устроил меня подсобным рабочим на Минский полиграфический комбинат. Хохлов, несомненно, был членом КПСС, иначе кто бы утвердил его в должности руководителя столичной комсомольской организации. Это я понимаю сейчас, а тогда, в 1958 году, вряд ли задумывался о партийности человека, принявшего участие в судьбе четырнадцатилетнего сельского паренька.

Почему я обратился именно в горком комсомола? Под влиянием прочитанных книг о Павке Корчагине, о молодогвардейцах, ударниках великих строек коммунизма. Хохлов внимательно выслушал мальчугана, обогрел, обласкал добрым словом, накормил вкусным обедом в горкомовском буфете.

Кто я ему был? Чужой человек, сбежавший из дому. Другой на его месте сдал бы в детский приемник милиции, и делу конец. Хохлов понял, что возвращаться мне нельзя, помог трудоустроиться на полиграфкомбинат, определиться с проживанием и учебой в школе рабочей молодежи.

На полиграфкомбинате коммунисты работали рядом со мной. Так же как и я, запаковывали книги в пачки, таскали тяжеленные фуры от конвейера на склад. Обыкновенные люди: веселые и хмурые, разговорчивые и молчуны, любители выпить и трезвенники. Не помню, чтобы кто-то из них обидел меня или поступил несправедливо. Часто возле пресса, которым вскоре я стал управлять, появлялся Анатолий Божок, секретарь комитета комсомола комбината. Он тоже был членом партии и, как я сегодня понимаю, присматривал за мной, не давал сойти с правильного пути.

В вечерней школе я учился три года. Жил на окраине Минска, в подвальной каморке деревянного частного домика, построенного жителем пригородного села для своего женатого сына. В каморке было сыро и холодно. Вставать приходилось в шесть утра, потому что смена начиналась в половине восьмого, а добираться до комбината надо было двумя видами городского транспорта с тремя пересадками. Если учесть, что занятия в вечерней школе заканчивались в одиннадцать вечера и домой я добирался к двенадцати ночи, то можно понять, почему я довольно часто бросал школу. Анатолий Иванович Божок уговаривал не делать этого, и я снова оказывался по вечерам за партой.

Три года продолжалась эта безумная гонка, и кто знает, что было бы со мной, если бы не старшие товарищи. Подростковый возраст – самый трудный, а я, по сути, был предоставлен самому себе. Рядом не было ни одной родной души. Мог бы попасть в сомнительную компанию, стать легкой добычей улицы, уголовных элементов.

Но недаром говорят, что личность формирует среда. О тех, кто окружал меня три года, можно судить и по тому, что семнадцатилетний подсобник пополнил ряды не хулиганской ватаги, а студенческой аудитории университета.

Потом была работа в журналистике. Сначала в заводской многотиражке, затем в республиканской молодежной газете. В «молодежке» я вел вопросы, далекие от партийной темы: освещал работу правоохранительных органов, увлекался судебными очерками, любил диктовать репортажи в номер о различных событиях. Я был молод, полон сил и веры в свою счастливую звезду. Репортерская работа мне очень нравилась, по душе были и частые командировки.

Когда выпадало дежурить по газетному номеру или делать обзор на редакционной летучке, надо было в обязательном порядке прочитывать материалы, проходившие по отделу пропаганды. Как правило, это были длиннющие и скучнейшие статьи о вещах, которые с трудом поддавались пониманию. Теоретические статьи и прочую заумь я не выносил. Может, сказывались пробелы в моем высшем образовании: учился-то я на вечернем факультете журналистики, выделялся тем, что уже работал в республиканской газете, и по этой причине посещение лекций нередко игнорировал.

Недостаток в теоретической подготовке особенно дал знать о себе, когда меня утвердили заместителем главного редактора газеты. На прежних ступеньках должностной иерархии комплексом неполноценности своих знаний я не страдал. А тут, когда пришлось оценивать пространные статьи академиков и профессоров, понял: научный фундамент у меня слабоват. Надо бы обновить старые знания и поднакопить новые.

Решил податься в Заочную высшую партийную школу при ЦК КПСС – ЗВПШ. Обратился в сектор печати ЦК компартии Белоруссии к Василию Александровичу Каленчицу. Он принял меня. Потом, когда я пришел в аппарат ЦК КПБ, Василий Александрович, будучи уже помощником П.М. Машерова, как-то разоткровенничался:

– Небывалый случай. Обычно руководители сплавляли слабых работников на учебу в ВПШ. Лучший способ избавиться от неугодных. А тут вдруг приходит заместитель главного редактора, совсем молодой – тридцать лет, – и сам просит послать его на учебу. С такой должности!

В ВПШ моими сокурсниками были первые секретари райкомов, заведующие отделами обкомов – в основном в сорокалетнем возрасте, предельном для зачисления в ВПШ. Если сорок лет, так и знай: послали на учебу в порядке партийной дисциплины. Они и составляли основной костяк слушателей. Многие, догадываясь о своей участи и не имея ни навыков, ни желания обновлять знания, прожигали жизнь в столице, наверстывая все, что упустили в круговерти районной текучки. Именно там, в стенах ВПШ «на Миусах», родилась песня сосланных на учебу периферийных партработников. До сих пор помнится ее рефрен:

 
Спасибо партии родной
 
 
за двухгодичный выходной.
 

Как попал я «на Миусы»? «Миусами» в просторечии мы называли ВПШ потому, что она находилась в Москве на Миусской площади. Длительное время ректором этого учебного заведения, знакомого не одному поколению советских и зарубежных партийных работников, был профессор Митронов. О нем была сложена популярная в общежитии песня выпускников:

 
Прощай, Метронова слободка,
 
 
прощай, родная ВПШ!
 
 
Мы выпили здесь бочку водки
 
 
и не узнали ни шиша!
 

Почему «Метронова»? Ведь фамилия ректора писалась через «и». Дело в том, что Миусская площадь в ста метрах от станции метро «Новослободская»…

Но я отвлекся. Итак, отчего вдруг появились «Миусы»? Я ведь собирался в ЗВПШ. Дело в том, что я опоздал с просьбой о заочной учебе. Списки рекомендуемых в ЗВПШ были уже составлены и поданы в ЦК КПСС – он занимался подбором и комлектованием контингента слушателей.

Каленчиц сообщил мне об этом, когда я позвонил ему, встревоженный отсутствием ответа из ЦК.

– Рекомендую поступать на дневное отделение, – прозвучал в трубке его глуховатый, не совсем внятный голос. – Я сам учился на дневном и нисколько об этом не жалею. Жил, как говорится, на два дома, двое детей в Бресте, жена, а стипендия – 140 рублей. Сейчас там 220 платят. Да и перспектив в Минске больше, чем в Бресте было. Там что? Одна областная газета. А в столице вон сколько изданий! Без работы не останешься.

Доверительный тон старшего товарища, прямо скажу, подкупал. И я решился. Будь что будет. Да и другие товарищи, учившиеся в свое время в ВПШ в Москве, развеивали последние сомнения:

– Езжай и не раздумывай! Тебе сколько? Тридцать? Больше такой возможности не представится. В смысле теоретической базы ничего подобного в стране нет.

Этот аргумент был самым убедительным. Чему и где я учился? Три года в вечерней школе, пять лет на вечернем факультете университета. В обществе ученых мужей в основном отмалчивался, иные коллеги, состоявшие в штате редакции литературными сотрудниками, но родившиеся в благополучных семьях и получившие систематическое образование, подчеркнуто блистали своей эрудицией.

Нечто похожее я наблюдал много лет спустя на Старой площади, когда инструктора, за пять лет прошедшего от заместителя заведующего сектором, заведующего сектором, заместителя заведующего подотделом до заместителя заведующего отделом – без связей и без могущественных покровителей, – некоторые долгожители ЦК воспринимали снисходительно и как бы не всерьез. Мало того, что не москвич, – ни одним иностранным языком не владеет, ни разу за рубежом не был, ни с кем из сильных мира сего не связан. На первых порах, помнится, кое-кто со мной разговаривал, как в армии с новобранцем из глухой глубинки. Фамилии писателей непременно называли с именами, растолковывали, какие книги они написали.

Однако вернемся к дням поступления в ВПШ. Профессиональную карьеру партийного работника делать тогда я не думал. Поступил на отделение журналистики с тем, чтобы, отучившись два года, вернуться назад в газету. О партийной работе я толком ничего не знал, впрочем, как и о комсомольской. Иногда нас, комсомольских журналистов, приглашали в ЦК комсомола республики на совещания, пленумы, семинары. Бывали случаи, когда просили помочь в подготовке документов, связанных с проблемами молодежной печати.

Работники ЦК комсомола Белоруссии в редакцию приходили не так уж часто – обычно их визиты были вызваны участием в партийных и комсомольских собраниях. Не могу сказать, что нас сильно опекал сектор печати ЦК комсомола – звонки, как правило, были по делу. Обычно информировали о предстоящих мероприятиях. За одиннадцать лет работы в «молодежке» я не помню случая, когда бы мне приходилось везти на предварительное прочтение материалы, предназначенные для публикации в газете.

Еще больше свободы предоставлял сектор печати ЦК Компартии Белоруссии. Иногда на критические материалы «молодежки», подчас не в меру горячие и задиристые, поступали жалобы «старшим товарищам» – так в те годы комсомольские работники называли сотрудников партийных органов. Автором некоторых таких публикаций был и я. Однако не припомню, чтобы со мной резко разговаривали, требовали от редактора суровых санкций. Хотя с высоты прожитых лет должен признаться, что ошибок в молодости я натворил предостаточно.

Не знаю, может, люди в секторе печати тогда работали очень уж порядочные, но не было случая, чтобы с журналистом расправились по указанию сверху, даже если изложенные в его публикациях сведения не подтверждались при проверке. Да, выговоры в приказах объявлялись, не избежал этих малоприятных минут в своей жизни и я, но взыскания были вполне заслуженными: за невнимательность на дежурстве по номеру, за поверхностную проверку фактов, изложенных в читательском письме, в результате чего фронтовику, заслуженному человеку, нанесен моральный урон. Приходилось извиняться и через газету, и от себя лично. Еще раз повторяю: обида за взыскания, конечно, была, но ведь и вина автора присутствовала тоже.

В московской ВПШ появилась возможность лучше присмотреться к партработникам, которые раньше были от нас на некотором отдалении. Жили мы все в общежитии, а в быту люди раскрываются полнее. За небольшим исключением слушатели ВПШ были обаятельными, заботливыми и внимательными людьми. За два года учебы у нас не было ни одного ЧП, ни одного случая отчисления из школы. Иногда партработников обвиняли в консерватизме, ортодоксальности, неумении свежо и нестандартно мыслить. Мол, среда формировала их послушными, ограниченными, недалекими исполнителями. Средства массовой информации усердно лепили образы этаких акакиев акакиевичей, застегнутых на все пуговицы, мелких душой, не способных на яркие, запоминающиеся поступки.

Побыли бы ваятели этих образов в аудиториях ВПШ! Представьте себе ситуацию: 1977 год, нарастающее непомерное восхваление Леонида Ильича Брежнева. И вдруг в главной кузнице партийных кадров – при самом ЦК КПСС! – сорокалетний слушатель второго курса (глава семьи, не девятнадцатилетний романтик-революционер, да еще перед распределением на работу) на семинарском занятии по научному коммунизму, находясь в здравом уме и твердой памяти, публично задает вопрос:

– Я видел рукописи Ленина. Говорят, что сохранились рукописи Сталина. Есть ли рукописи у Брежнева? Где их можно увидеть?

Споры велись жесточайшие – о практической политике партии, об экономной экономике, о комплексном подходе к делу воспитания трудящихся. Вспоминая те горячие дискуссии и крамольные суждения, я категорически не согласен с огульными обвинениями всех партработников в ограниченном кругозоре, слабых мыслительных способностях, серости и маловыразительности.

Со многими из слушателей я не порывал связь все последующие годы. Переехав в Москву, часто бывал в командировках и всегда интересовался судьбой своих однокурсников. Выяснялось, что многие из них, учась в ВПШ, подготовили кандидатские диссертации. Это были упорные, настойчивые, целеустремленные люди, не умевшие жить праздно в столице, в которой на каждом шагу столько соблазнов. Никто из них не сломался, ни один не скомпрометировал себя в глазах людей.

Многие заняли высокие посты в партийных комитетах, Советах различных уровней, в министерствах и ведомствах, стали крупными организаторами науки, культуры, производства. Некоторых, правда, уже нет в живых – подорвали здоровье в бесконечных хлопотах и тревогах. Показательно, что скончались они от одной болезни – сердечно-сосудистая недостаточность, инфаркт, инсульт. Профессиональная болезнь управленцев.

С гордостью говорю: среди моих бывших однокурсников по ВПШ не оказалось ни одного, замешанного в неблаговидных делах, замаравшего свое имя действиями, противоречащими нормам права и морали.

Запрещение деятельности КПСС, национализация ее имущества, конечно же, было страшным ударом для моих друзей. Они недоумевали: что произошло? Почему такое случилось? Некоторые приезжали ко мне в Москву, и мы долгие часы проводили в спорах, пытаясь докопаться до сути причин, приведших к горькому финалу имеющую почти столетнюю историю мощнейшую политическую структуру.

Понемногу шок, вызванный августовскими событиями 1991 года, проходил. Через четыре-пять месяцев мои бывшие однокурсники сообщали, что они при деле. Кто пошел работать по основной специальности, кто определился в новых сферах деятельности. И все же горечь в голосах моих друзей не проходила. Это и понятно: многие потеряли все, что имели, оказавшись на тех же ступеньках социальной лестницы, на которых были в двадцати-двадцатипятилетнем возрасте. В их опыте, знаниях, навыках больше не нуждались.

Горько и обидно сознавать это и мне. В общественном мнении изо всех сил стремились укрепить мысль о том, что КПСС – преступная организация, призывали к суду над ней. Интересно, как можно было судить сразу девятнадцать миллионов человек? Таких процессов еще не было в истории мировой цивилизации.

Если исходить из того, что КПСС – преступная организация, значит, каждый ее член – тоже преступник? Но в чем состав преступления? Например, мой?

Возглавив в 1982 году сектор печати ЦК Компартии Белоруссии, а затем и аналогичное подразделение в ЦК КПСС, я все эти годы стремился к максимальной защите профессиональных журналистов и всех людей, пишущих в газеты. Наш сектор был единственным подразделением в стране, занимавшимся функционированием средств массовой информации. Работали там люди квалифицированные, немало лет отдавшие труду в редакционных коллективах, знавшие вкус этого нелегкого куска хлеба. Прошедшие хорошую школу районной, областной, республиканской печати, они с полуслова понимали круг своих задач, были настоящими друзьями и партнерами столичных и местных журналистов. В редакционных коллективах тепло вспоминают своих бывших кураторов Вячеслава Максимовских, Анатолия Барановского, Владимира Полудницына, Тимофея Кузнецова, Владислава Бояркина, Вазыха Серазева, Анатолия Подберезного, других работников сектора, которые никогда не действовали по схеме «начальник и подчиненные».

Середина 1980-х годов была для работников сектора печати пиком анонимных писем. Это было настоящее бедствие! По существовавшему тогда порядку письма без подписи проверялись наравне с другими. Пренеприятнейшее занятие, доложу я вам. У меня анонимки вызывали чувство омерзения, и я, когда был на должности инструктора, всяческими способами пытался увильнуть от их проверки. Продвинувшись по служебной лестнице, я получил возможность распределять эти письма между работниками сектора. Так вот, ни один из них не пылал желанием копаться в доносах. Кто пересылал их в редакции, кто в обкомы-горкомы. Мне это очень нравилось. Значит, люди в секторе глубоко порядочные, брезгливые к проявлениям подлости.

Время от времени на летучках в секторе ставился вопрос о том, чтобы анонимки вообще не рассматривать. Все без исключения разделяли это мнение, но порядки, заведенные в партии и стране, не сектором предписывались. И вдруг письмо в Политбюро от тогдашнего главного редактора «Известий» И.Д. Лаптева с предложением впредь письма без подписи не принимать к рассмотрению. Иван Дмитриевич настаивал на принятии соответственно партийного и государственного решений.

Политбюро поручило изучить данный вопрос идеологическому отделу. Руководство отдела сочло, что, поскольку больше всего писем поступает в сектор печати, то именно ему и следует проработать предложение Лаптева. У меня загорелись глаза: вот она, возможность наконец-то дать анонимщикам поворот от ворот.

Через руководство ТАСС попросил корреспондентов за рубежом изучить практику работы с письмами без подписи в других странах. Информация тассовцев потрясла: даже во Вьетнаме анонимки не рассматривались ни на партийном, ни на государственном уровне. Что уж говорить о странах, имеющих вековые демократические традиции! В большинстве западноевропейских стран брались на учет только те анонимные сигналы, которые предупреждали о готовящихся террористических актах, грабежах и других насильственных действиях, угрожающих жизни и здоровью граждан.

Мы пригласили в сектор группу юристов, ученых-обществоведов, специализирующихся в области прав человека, провели с ними серию встреч за «круглым столом». Запросили мнение руководителей ряда центральных и местных средств массовой информации, попросили высказать точку зрения партийных и советских работников, идеологического актива, правоохранительных органов. Последние, конечно, от предложенной идеи в восторг не пришли. А вот остальные категории опрошенных однозначно поддержали предложение главного редактора «Известий». Если уж началась борьба за нравственное здоровье народа, за очищение общества от пережитков прошлого, то анонимным доносам места в жизни быть не должно.

Автор этой книги сел за составление записки в Политбюро. Ее подписал, не изменив ни единого слова, тогдашний заведующий отделом Ю.А. Скляров, непродолжительное пребывание которого в этой должности было отмечено многими новациями в идеологической сфере. С Юрием Александровичем работать было легко и интересно. Доступный в любое время, мягкий в обращении, больше всего не любивший неискренности, он оставил добрый след в моей душе.

Однако вернемся к записке. Она миновала все аппаратные рифы и легла на стол Горбачеву. Реакция генсека была мгновенной: включить в повестку ближайшего заседания Политбюро. Остальное известно: вышли партийное и государственное решения, согласно которым письма без подписи больше не проверялись и не брались на учет.

Можно ли было дать отрицательное заключение на письмо-предложение И.Д. Лаптева? Запросто. Не хочу кичиться своими заслугами, но, хорошо зная аппарат, допускаю, что, попади записка Ивана Дмитриевича в тогдашний отдел административных органов, неизвестно, какой вердикт бы ей там вынесли. Ведомственность была настоящим бичом аппарата ЦК.