Электронная библиотека » Никос Казандзакис » » онлайн чтение - страница 10

Текст книги "Капитан Михалис"


  • Текст добавлен: 1 сентября 2021, 13:00


Автор книги: Никос Казандзакис


Жанр: Историческая литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Глава V

Разразилась гроза. Тучи низко нависли над Мегалокастро. Казалось, небо и город вот-вот сольются в безудержном потоке воды, заливающем темный мир. То и дело эту темноту разрезали кривые сабли молнии. Капитан Михалис ехал под проливным дождем по Широкой улице, и в ослепительных вспышках его лицо выглядело еще более суровым и неподвижным.

Но гроза проходит быстро. Через каких-нибудь полчаса ветер с гор разогнал черные тучи. Небо вновь заблистало лазурью, и мокрый город согрели живительные лучи. На крышах и деревьях зачирикали воробьи, отряхивая намокшие крылышки. Над городом поплыл свежий запах жимолости, майорана, базилика.

Капитан Михалис спешился, толкнул калитку. Жена молча взяла кобылу под уздцы, а он поднялся в парадную залу и положил кинжал турка перед иконой архангела Михаила. Одежда капитана Михалиса насквозь промокла. Жена принесла ему все чистое, он переоблачился, прилег на кровать, во всем теле ощущая истому, закрыл глаза и сразу заснул крепким младенческим сном.

На закате он все еще спал, а греки тем временем собирались в домах и шепотом обсуждали случившееся. Неужели никогда не будет покоя несчастному Криту? Неужели опять начнется резня, и люди будут вынуждены в который раз покидать свои жилища, уводить куда-то детей, уносить скарб? Благоразумные и обеспеченные христиане проклинали пьянство и спесь капитана Михалиса, приносившие людям столько горя. Отчаянные и дерзкие, наоборот, гордились, что их земляку удалось опять оставить турок в дураках.

Собирались и турки, сыпали проклятьями, угрозами, но придумать, как смыть позор, не могли. Муэдзин пытался разжечь пламя ненависти в сердцах, а умудренные опытом турки тут же гасили его. Нури-бей мрачно отмалчивался. Надорвав глотки и утомившись от «резни на словах», порешили отправить троих послов к паше: пускай приструнит греков. Кто он, в конце-то концов, – паша или халва с мылом? Давно что-то не болтались виселицы на Большом платане, да колья который год стоят пустые. Недаром так распоясались гяуры. Этот бешеный пес капитан Михалис того и гляди въедет на кобыле в мечеть и выгонит правоверных оттуда плетью. И как допускает такое Аллах! Вздернуть его, чтоб другим райя неповадно было. А паша вместо этого заигрывает с греками, играет в нарды с митрополитом, пьет мастику… и называет это «справедливостью».

На следующий день, получив все напутствия, трое избранников направились во дворец паши. Посередине, выпучив глаза, семенил тощий как скелет муэдзин, по правую руку от него чинно выступал Селим-ага, слева шел Нури-бей, погруженный в свои мысли. У каждого были личные соображения насчет разговора с пашой. Селим-ага ежедневно получал огромные доходы с полей, оливковых, миндальных рощ, виноградников и потому больше всего желал мира. Муэдзин, напротив, жаждал крови и уже предвкушал, как прочитает паше гневные слова из Корана. А Нури-бей шагал, глядя в землю, и душу его жгли сомнения. Этой ночью ему снова привиделся отец: грязный, в лохмотьях, он подошел и сунул ему под подушку кинжал с черной рукояткой. Утром Нури-бей заглянул под подушку, а кинжала нет. У него защемило сердце. Не доверяет мне старик, подумал он, боится, как бы я его и в этот раз не опозорил…

Паша, суровый, нахмуренный, восседал, скрестив ноги, на большом диване. Опять неприятности, псы с котами поцапались. Гяуры – будь они трижды прокляты! – хотят свободы, а у мусульман – будь и они трижды прокляты! – руки чешутся перерезать глотки гяурам. А на что вы, спрашивается, жить будете, если некому станет обрабатывать землю и платить налоги? Разве человек в здравом уме зарежет курицу, несущую золотые яйца?

Вошел сеиз.

– Повелитель, аги пришли.

– Пусть заходят! – Паша еще больше насупился.

Посланники вошли друг за другом, отвесили низкий поклон и молча уселись на длинный диван, скрестив ноги.

– Я вас слушаю, – устало произнес паша.

Первым раскрыл свою огромную, как у собаки, пасть муэдзин. Он и впрямь походил на дворового пса: костлявый, тонконогий, ввалившиеся скулы, редкая рыжая с проседью бороденка, а на переносице мохнатая родинка, так что казалось, у него три глаза. И говорил он, будто лаял: отрывисто, озлобленно, с пеной у рта. Сперва высказался от себя, затем достал из-за пазухи Коран и начал читать, раскачиваясь во все стороны. У паши вскоре голова пошла кругом.

– Ходжа-эфенди, – прервал он муэдзина, – клянусь Аллахом, у меня в мозгу помутилось. Говори проще – ведь мы, анатолийцы[42]42
  Уроженцы Анатолийского региона Османской империи.


[Закрыть]
, все тугодумы. Скажи без лишних слов, чего ты хочешь?

– Резать их надо! – рявкнул муэдзин, и волоски на родинке встали дыбом.

Паша вздохнул, повернулся к Селиму-аге.

– Так, ну а тебе, Селим-ага, тоже угодно, чтобы началась резня?

– Я покоя хочу, паша-эфенди, – ответил богатый старик. – Год будет урожайным, много дождей выпало в марте, пшеница заколосилась, на оливковых деревьях хорошая завязь. Благодарение Аллаху, много будет оливкового масла и зерна. А если мы разбудим Крит, этого хищного зверя, то все пойдет прахом и нам не сносить головы. Ну что с того, что одному сумасброду хмель в голову ударил?! Забудем об этом, так лучше для всех. Ведь если мы дадим волю своему гневу, то он обернется против нас самих. Гнев ослепляет, паша-эфенди!.. А гяура этого, капитана Михалиса, со временем постигнет справедливая кара. Ты возьми его на заметку, мой повелитель. – И старик обратился к муэдзину, – уж ты прости меня, ходжа-эфенди, но я так думаю. У твоей милости нет полей, виноградников и фруктовых садов, а потому тебе не понять ни боли земли, ни боли людей. Вот ты спроси меня, спроси деревья, лозу, посевы, хотят ли они резни. Нет, не хотят!

– Не собираюсь я спрашивать ни деревья, ни посевы, ни людей! – взъярился муэдзин. – Я спрашиваю Аллаха! – Он хлопнул ладонью по Корану и хотел было опять раскрыть его, но паша предостерегающе поднял руку.

– В Коране каждый найдет то, что ему надо. Вот ты жаждешь крови, потому и читаешь о резне. Селим-ага находит другое слово Аллаха. Аллах всему может научить, так что лучше помалкивай! – Тут паша взглянул на Нури-бея, до сих пор не произнесшего ни слова. – Ну а что ж ты молчишь, Нури-бей? Открой нам, что у тебя на уме. Что сказал тебе Коран?

Нури-бей ответил не сразу, собираясь с мыслями. В душе он не был согласен с Селимом-агой: слишком уж долго терпели турки, слишком обнаглел его побратим, пора научить его уму-разуму! Но кровожадных планов муэдзина он не разделял, потому что по натуре был человек мирный и не хотел гибели невинных людей.

– Ну так как, Нури-бей, чего желает твоя милость – мира или резни? – нетерпеливо переспросил паша.

– Справедливости, – кратко ответил Нури-бей, пытаясь еще немного оттянуть решающий момент.

– Это хорошо, но в чем она, по-твоему? Ты видишь, что мы пока что не нашли к ней дороги.

– Мне кажется, я ее нашел, паша-эфенди.

– Так говори, во имя Аллаха, раскрой нам глаза!

– Резни не надо. Но виновного должна постигнуть кара!

– Ты имеешь в виду капитана Михалиса?

– Дозволь мне, повелитель, не говорить, кого я имею в виду. Ведь если ты вмешаешься в это дело, Крит возьмется за оружие и опять потонет в крови. Дай мне возможность одному отомстить за турок, и ты узнаешь, кто виновник.

– Ты убьешь его?

– Убью, но тайно. Поверь, так будет…

– Виновник не один, их тысячи, – рассвирепев, перебил его муэдзин. – Всех их нужно посадить на кол. Тогда и настанет мир. Другого мира грек не понимает. Чтоб заставить его замолчать, надо снести ему голову.

Селим-ага вспылил, снова вспомнив о садах и виноградниках, но голос муэдзина гудел как колокол, его никому не дано было перекричать! В конце концов дело дошло до рукопашной. Нури-бей бросился разнимать противников. Паша весь скрючился на диване. Ох и заморочили ему голову эти критские турки – поди разберись, кто тут прав, кто виноват! К тому же пашу клонило в сон. Скорей бы избавиться от надоедливых посетителей! Паша замотал головой, стряхивая с себя дремоту, и выкрикнул:

– Остановитесь, вы же знатные люди! Позор! Ты прав, Нури-бей. Твой путь – самый справедливый. Делай так, как велит тебе Аллах. Я дозволяю!

Селим-ага поднял свалившийся на пол белый тюрбан и повернулся к Нури-бею.

– Прими и мое благословение, Нури-бей, – сказал он и добавил почти умоляюще, – только все обдумай, а то, как бы не всполошить греков… Да будет мир на Крите!

– А я не даю согласия! – завопил муэдзин. – Я прокричу обо всем с минарета, подниму на ноги всех турок!

Паша пришел в страшную ярость, поднял кулак.

– Не забывайся, ходжа! В Мегалокастро повелеваю я! Клянусь бородой Пророка, я сумею надеть на тебя намордник. Заруби себе на носу: я резни не допущу, пока не будет фирмана из Стамбула! Ты понял? – Он встал, поморщившись от боли в пояснице, зевнул. – А теперь идите, меня ждут неотложные дела. Значит, договорились, Нури-бей, ты будешь действовать, но только не сгоряча. С этими же греками, будь они прокляты, осторожность нужна. Не стань они нам поперек дороги, мы б давно весь мир завоевали. – Он хлопнул в ладоши и приказал появившемуся сеизу, – проводи гостей…


А в это самое время три уважаемых грека степенно, словно выходящие в море фрегаты, направлялись к резиденции митрополита. Звали их Хаджисаввас, капитан Эляс и старый Маврудис, по прозвищу Золотой Жук.

Первый – бледный заика с острой седой бородкой, пожелтевшей от табака. В Европе выучился на лекаря и вернулся малость не в себе, спятил, одним словом. Нанимал рабочих, и те по его указу раскапывали старинные развалины – и на побережье, и в горах, и даже в пещерах Псилоритиса. Находили мраморные руки и ноги, плиты с непонятными закорючками, какие-то глиняные сосуды. И все стаскивали к митрополиту в специально отведенную большую комнату. Скоро Хаджисаввас забил ее до отказа этими камнями. Тогда стали складывать находки на церковном дворе. Народ был недоволен: это надо же – ничего умнее не придумал, как выставить на обозрение голых баб и мужиков! Добро бы еще целых, а то обрубки одни, тьфу! А ведь тут женщины, девушки ходят, каково им глядеть на этакое безобразие! Говорили люди старому Хаджисаввасу: не посылай сына в Европу – как пить дать порчу напустят. И вот вам, пожалуйста! Вернулся и давай камни долбить. И чего ищет – сам не знает! Вроде бы золотую свинью с девятью поросятами. Да где ж ты ее найдешь? Все деньги извел на рабочих, а сам теперь ходит в рванье да в сношенных башмаках. Все что-то бормочет себе под нос, а скоро, того и гляди, будет камнями в людей кидаться. Правда, митрополит его уважает, определил для него в церкви место рядом с собой и каждое воскресенье ему первому протягивает руку и дает просфору.

В трудный час именно Хаджисавваса посылали христиане к митрополиту или к паше на переговоры. А, бывало, зайдет в гавань европейское судно, так он как примется лопотать на заморском языке, народ честной и понять не может, то ли бедняга совсем сбрендил, то ли и впрямь все чужие наречия изучил.

Капитан Эляс – ходячая реликвия 1821 года – похож на старую полуразрушенную крепость: невысокий, приземистый, но могучий. На теле у него столько ран, что и не счесть. Голосище зычный – хоть уши затыкай. Капитан только поздоровается с человеком, а тот уже дрожит как осиновый лист. Правый глаз ему выколол турецкий паша, но Афинский Комитет прислал ему новый глаз, стеклянный, такой диковины на Крите еще не видывали. И капитан Эляс с удовольствием его носил, обычно поворачиваясь стеклянным глазом к тем, кто был ему не по душе. Но в особых случаях он глаз вынимал, опускал в стакан с водой и являлся к паше или митрополиту, тем самым как бы напоминая им о 1821 годе. Вот и сегодня он шел в резиденцию митрополита с одним глазом и тяжелее, чем всегда, опирался на посох.

Третий посланец, Маврудис, по прозвищу Золотой Жук, прослыл на острове самым большим скрягой и кровопийцей бедноты. Злобный, нелюдимый, он жил впроголодь и даже семью не стал заводить из скупости. Ему ничего не стоило выкинуть на улицу вдову с малыми детьми. Всю жизнь он копил и копил, покупал новые земли, виноградники, дома, парусники. Его спрашивали: «Отчего ты голодаешь, у тебя же денег куры не клюют?» «Разве это мои деньги? – отвечал Маврудис. – Все, что я имею, принадлежит моей родине, на себя я не могу истратить ни одной монеты».

И действительно, одиннадцать лет назад, во время восстания 1878 года, он пришел к митрополиту и положил перед ним бумагу с печатью.

– Вот, владыко, это дарственная. Жертвую все свое состояние на свободу Крита. Восставшим нужны деньги. Возьмите и купите оружие.

– А ты на что будешь жить, Маврудис? – спросил растроганный митрополит.

– Обо мне не беспокойтесь! Пойду по дворам просить подаяние!

С большим трудом митрополит уговорил его взять себе самое мизерное содержание. Но он и тут умудрился экономить: не ел, не пил, ходил в лохмотьях, а деньги снова стал ссужать под большие проценты, обирая людей до нитки. Уже глубоким стариком Маврудис опять нажил богатство и, стоя одной ногой в могиле, написал завещание в пользу свободного Крита. Как ни дряхл был Золотой Жук, а голова все же варила. Потому-то народ всегда и выбирал этого скрягу для защиты своих интересов.

Митрополит, сидя в своей резиденции, поджидал послов. Сквозь окна с голубыми и фиолетовыми стеклами струился мягкий свет. Перед митрополитом на столике из кипарисового дерева с изображением голубка, распростершего крылья, лежало Евангелие в серебряном окладе. Над ним на стене висели три большие литографии: Его Святейшество патриарх Константинополя, русский царь, а промеж них храм Святой Софии. Вся противоположная стена была увешана портретами усопших и здравствующих митрополитов и архимандритов с белоснежными или черными как смоль бородами, в митрах с панагиями на цепочках и посохами. У одних глаза кроткие, ласковые, а сами они похожи на нестриженых баранов, до того заросли; у других, наоборот, взгляд хищный, голова крепко сидит на негнущейся шее, а пальцы грозно сжимают посох – так, должно быть, апелаты[43]43
  Пограничники в Византийской империи.


[Закрыть]
держали оружие. А вот и его портрет, писанный много лет назад, когда был он в Киеве архимандритом. Что за удаль светилась тогда в его взгляде, сколько силы, отваги, точно на роду ему было написано не служить Богу, а наслаждаться всеми благами мира. Но Христос увлек его за собой словами, показавшимися ему слаще меда, так, почти незаметно для себя, сделался он митрополитом.

Полюбовавшись на свое молодое лицо, митрополит вздохнул:

– Старость – не радость! Скоро предстану перед Высшим Судом, а руки-то пустые… Прежним митрополитам было что предъявить – они приняли мученическую смерть, а я?.. Боже, почему не уподобишь меня им, неужто я недостоин пострадать за наш несчастный остров?!

Вошел Мурдзуфлос, поклонился.

– Старейшины пришли, владыко. Ждут.

– Пусть заходят. Угощенье подай на серебряном подносе.

Но Мурдзуфлос почему-то не спешил исполнять приказание – стоял, переминаясь с ноги на ногу. Митрополит удивленно взглянул на него.

– Еще что-нибудь, Мурдзуфлос?

– Отпусти мне грехи, владыко. Без отпущенья нет покоя моей душе.

– Христос простит. Положись на его милосердие, Мурдзуфлос.

– Уж очень велик мой грех…

– Но и милосердие его велико… Ступай, ступай!

Трое старейшин переступили порог, приложились к руке митрополита, уселись, не решаясь заговорить первыми.

– Дело идет к лету, – начал митрополит. – Взгляните в окно, дети мои, – благодать-то какая! Ну что, Маврудис, хороши ли нынче посевы?

– Слава Всевышнему! – ответил тот.

– Посевы хороши, люди плохи, – вставил словцо капитан Эляс. – Мне по душе удаль, но только когда она к месту. Иначе…

– Древние говорили… – промолвил Хаджисаввас.

– Оставь в покое древних, – перебил его капитан Эляс. – Мы о наших временах речь ведем. Аги отправились на совет к паше, одному Богу известно, чего они там против нас удумают. Что делать будем, владыко?

– Наслышан я о новых чудачествах капитана Михалиса, – отозвался митрополит. – Горячая голова, погубит его вино.

– А он нас всех погубит, – добавил капитан Эляс. – Пора призвать его к порядку, не то…

– Ради всего святого, владыко, – подхватил Хаджисаввас, – не допусти кровопролития. Ведь наша земля бесценна, она таит в себе столько сокровищ – статуи, наскальные надписи, украшения из царских дворцов. А если вспыхнет восстание – конец раскопкам! Как говорили древние…

– Да уймись ты со своими древними! – прикрикнул на него капитан Эляс. – Говори лучше ты, Маврудис, а то он мне своими раскопками всю голову задурил. Говори, у тебя ум острый, как топор, так что давай руби!

Золотой Жук самодовольно улыбнулся.

– Дозволь, владыко!

– Видно, опять что-то надумал, старик, – заметил митрополит. – Прямо не голова, а женское лоно: что ни родит – все на благо православным!

– Мой псалом будет коротким, – ответил Маврудис. – Не рассуждай и не медли, владыко, а ступай сейчас же к паше. Этот анатолиец – человек недалекий, любит покой, лишние хлопоты ему ни к чему. Успокой его всеми правдами-неправдами, попроси простить буяна, мы, мол, сами ему взбучку устроим, чтоб впредь вел себя смирно. Не худо бы пашу каким-нибудь подарком порадовать – к примеру, красивой табакеркой или янтарной трубкой, ведь в ризнице много всякого добра хранится на черный день… Брось собаке кость, глядишь, она и перестанет лаять. А наш прославленный капитан Эляс, Бог ему в помощь, пусть вразумит Михалиса…

– Да его вразумлять – все равно, что плевать против ветра! – проворчал старый капитан. – Кабы от разумных слов какой толк был! Но я все ж таки попробую. Авось не посмеет перечить повстанцу двадцать первого года… Да, владыко, Маврудис, по-моему, верно рассудил. Осени себя крестом, возьми посох и ступай лить бальзам паше на раны, пока их турки вконец не разбередили.

Мурдзуфлос подал кофе, бублики, варенье. Разговоры на время прекратились. Из окна тянуло ароматом цветущего лимонного дерева. Залетела пчела и, обнаружив вместо цветов четыре лысины, вылетела обратно. Трое старейшин с удовольствием причмокивали, поглощая угощение. Свою миссию они выполнили быстро и легко, так что теперь самое время подкрепиться. Хаджисаввас, испросив разрешения у митрополита, скрутил цигарку. Остальные последовали его примеру. Сизоватый дым поплыл колечками кверху, обволакивая, будто ладаном, патриарха, царя и Святую Софию.

Митрополит протянул руку и открыл ящик комода.

– Не удивляйтесь, дети мои, я покажу вам одну икону, довольно необычную. Ее наш Мурдзуфлос писал. Человек он набожный, правда, немного блаженный, а потому видит такое, чего нам Господь не дал видеть. Знаете, как надевают повязку ослам, вертящим ворот колодца, и голова у них не кружится, они ходят себе спокойно и делают свое дело. Так вот, Господь по никому не ведомым причинам снял эту повязку с глаз блаженных…

Митрополит развернул белое льняное полотенце, скрывавшее икону.

– Вот, смотрите!

Капитан Эляс положил образ на колени и уставился на него единственным глазом.

– Что за напасть, как будто распятие, но не разгляжу хорошенько.

Маврудис наклонился и воскликнул:

– И впрямь все перед глазами прыгает! Кажется, это…

– Замечательно! – перебил его Хаджисаввас, рассматривая икону в лупу. – Какая глубокая мысль! У этого Мурдзуфлоса просто дар Божий! Будь моя воля, я тотчас же поместил бы эту икону в церковный иконостас!

Митрополит печально улыбнулся и потряс своей львиной гривой.

– Э, да здесь не Христос распят! – удивился, приглядевшись, старик Маврудис. – Вон у него патронташ и серебряные пистолеты!

– Да, это Крит… – Голос у митрополита стал глуше.

Распятие, возвышаясь на груде костей и черепов, уходило в небо, затянутое черными облаками. Справа, в глубине, угадывались контуры освещенного молнией монастыря, его колокольни, купола, ветряной мельницы, крепостной стены.

– Узнаете? Это Аркади. А кровь, что капает с креста на кости, – это кровь нашего Крита…

– Смотрите, изо рта у распятого вьется лента с какими-то словами, – заметил старик Маврудис. – Что это он кричит?

Хаджисаввас, медленно передвигая лупу, прочел:

– «Или́, Или́, лама́ савахфани́!»

– «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?»[44]44
  Евангелие от Матфея 24:46.


[Закрыть]
– перевел митрополит.

Они долго молчали, склонившись над новым распятием и только временами испуская горестные вздохи.

– Не грех ли, владыко, – проговорил, наконец, Маврудис, – написать Крит в образе Христа?..

– Вестимо, грех… – откликнулся митрополит, – да только… только наша родина разве не стоит того, чтоб и согрешить ради нее…

Ничего не скажешь, здорово малюет Мурдзуфлос! В огромных черных глазах распятого застыло страдание, из приоткрытых губ будто взаправду рвется стон, босые ноги в крови, а под крестом валяются два желто-белых башмака.

Капитан Эляс вдруг сорвал с головы черную феску, схватил икону и припал к ней губами. Дышал он тяжело, прерывисто, видно, не в силах был совладать с переполнявшими его чувствами. Старик Маврудис тоже решил приложиться и долго ждал, пока старый повстанец отдаст икону, но, в конце концов, не удержавшись, выхватил, стал целовать ее и плакать… Хаджисаввас тоже смахнул непрошеную слезу и отвернулся к окну, за которым благоухало цветущее лимонное дерево.

Митрополит перекрестился и взял икону.

– Склоняю голову пред муками твоими… – проговорил он и тоже приложился к окровавленным стопам распятого.

После этого он тихонько завернул икону в льняное полотенце и спрятал обратно в комод.

– Ну все, ступайте, и да поможет вам Бог!

– На Бога надейся, а сам не плошай! – заметил капитан Эляс.

– Твоя правда, капитан Эляс. Я немедленно иду к паше. Надеюсь, застать его в добром расположении духа.

Старейшины отвесили поклон, приложились к пухлой, белой как снег руке митрополита. Капитан Эляс взял у двери свой посох и вышел первым. Покосившись на раскиданные по двору мраморные руки, ноги, туловища и плиты, испещренные непонятными надписями, капитан неодобрительно покачал головой.

– Древние! Ох уж эти мне древние!

Шедший за ним Хаджисаввас остановился, как магнитом притянутый к своим находкам.

– Оставь его, пошли! – сказал капитан Эляс старику Маврудису. – Нет предела человеческой глупости… Я сейчас к капитану Михалису, а ты ступай поговори с турками, у тебя ведь есть среди них друзья, к примеру Селим-ага. А то, не дай Бог, восстание опять вспыхнет раньше времени. Хватит, навидались уже этих выкидышей!


Но у ворот резиденции митрополита старейшин перехватил Барбаяннис. Он опустил на землю корзину, в которой стоял обложенный кусками льда и соломой медный кувшин с шербетом из сока сладких рожков. Стоило кому-то пройти мимо, Барбаяннис принимался на все лады расхваливать свой товар:

– Налетай, покупай ледяной шербет, кто его пьет, того жара не берет! – Затем умолкал в ожидании следующего покупателя.

У этого сухонького востроглазого старичка с приплюснутой головкой на длинной, как у журавля, морщинистой шее был такой громкий, пронзительный фальцет, что у людей в ушах звенело. Все его считали придурковатым, потому что он никого не боялся – и туркам, и грекам резал правду в глаза, поминая при этом еще и Христа, и Магомета, и султана. Много лет назад, на Пасху, когда пашой в Мегалокастро был жестокий Мустафа, подошел Барбаяннис к его дворцу возле Трех арок, налил паше освежающего шербета, а после точно в уме помутился – стал кататься по земле да оплакивать христиан, погибших в Аркади. Паша со своей свитой сперва потешался над этим бесноватым, покуривая кальян. На крики Барбаянниса сбежалась толпа. Он расходился все пуще: вдруг подобрал хворостину и давай со свистом размахивать ею в воздухе. А потом выкатил глаза да как бросится прямо на пашу с пронзительным криком:

– Эй, моя острая звонкая сабля! Руби – не жалей турецкий башка!

Народ растерялся, все смотрят на пашу и ждут, что сейчас будет. Паша вдруг как захохочет и в ладоши стал хлопать – очень уж забавно ему было глядеть, как этот дохляк, размахивая своей жалкой хворостинкой, туркам грозит.

– Ну, герой, Барбаяннис! Ай да молодец! Иди-ка сюда, я тебя награжу!

Свита по примеру своего повелителя тоже принялась хохотать, а за ней и вся толпа. Но Барбаяннису все нипочем: хворостиной машет, выкрикивает грозные слова – и слезы в три ручья.

– Да ладно, угомонись! – крикнул, наконец, паша. – Ты уже всех нас перебил, всю Турцию уничтожил. Иди сюда, говорю, ты славный малый, потешил меня. За то жалую тебя саблей и орденом Магомета. Каждую Пасху надевай их – и можешь, как паша, гулять от Ханиотских до Лазаретных ворот и от Новых ворот до гавани. В этот день дозволяю тебе говорить все, что вздумается твоей дурацкой башке. Ругай кого хочешь – какой с придурка спрос! Давно уж я так не смеялся, стало быть, я перед тобой в долгу.

Вот с тех пор Барбаяннис и осмелел, стал единственным свободным греком в Мегалокастро. Знатные турки повадились приглашать его к себе на потеху. А если сгущались тучи над Критом, Барбаяннису первому становилось об этом известно, потому что он слонялся по турецким кофейням – продавал летом шербет, а зимой салеп – и везде горланил то, о чем христиане думали, да не осмеливались сказать вслух. Поэтому он был для них своего рода отдушиной. А ежели он слишком распояшется, то люди не жалели для него ни затрещин, ни гнилых лимонов. Но тому хоть бы что: утрется и продолжает языком молоть.

Так и на этот раз он один из первых почуял, что в воздухе пахнет порохом, а нынче рано утром получил подтверждение своим догадкам, увидев, как трое старейшин с озабоченным видом проследовали к митрополиту. Барбаяннис дожидался их у ворот резиденции. Надо в точности разузнать, что происходит, – ведь скоро Пасха и он снова сможет, нацепив саблю с орденом, отвести душу перед его свитой у Трех арок. Глядишь, и забитым райя полегче станет, а то они уж и дышать боятся, в одиночку по улицам не ходят.

И вот, едва старейшины показались в воротах, Барбаяннис подхватил свою корзину и подошел к ним.

– Привет вам, уважаемые! Постойте, я угощу вас шербетом. В такую жару самое время освежиться.

– Отвяжись, Барбаяннис! – рявкнул капитан Эляс. – Не до твоего шербета.

– Больно ты грозный, капитан Эляс, да только не на того напал. Ты же знаешь, что я никого не боюсь – ни паши, ни султана. Вы все умные, все капитаны, но чуть что – сразу в штаны наложите. А Барбаяннис хоть и придурок, зато всем правду в глаза говорит.

– И все же для общего блага ты бы попридержал язык до времени, – понизив голос, сказал Золотой Жук.

– А когда же оно придет, это время? – тоже тихо спросил Барбаяннис. – Я хочу знать.

Капитан Эляс замахнулся посохом, и Барбаяннис заспешил прочь со своим товаром.


Митрополит повесил на шею золотую панагию на разноцветной эмали с изображением распятия на лицевой стороне и воскресения Христа – на оборотной, положил в карман старинную серебряную табакерку работы знаменитых мастеров из Янины – подарок тамошнего митрополита, – взял посох и в сопровождении дьякона направился к паше.

А паша тем временем задремал, откинувшись на мягкие подушки. И приснилось ему, будто гуляет он в саду своей родной Прусы и деревья сплетают над ним свои ветви – одни покрыты ароматными цветами, другие склоняются под тяжестью плодов. И кажется паше, что он попал на небо, и вот-вот выйдет ему навстречу сам Магомет с зеркальцем, гребнем, флаконом духов за широким красным кушаком.

Однако, завернув в один из уголков сада, он видит совсем другое: перед ним старая олива без листьев, без цветов, со скрюченными ветками, не дерево, а будто опаленный молнией обрубок. К тому же на ветвях висят странные плоды – ружья, патронташи, кинжалы, черные платки… Что за напасть! – думает паша и поспешно устремляется туда, где много цветов и фруктов… Но сад куда-то исчез… Вокруг только выжженная земля да камни, и из-за каждого выглядывает либо ружейный ствол, либо серебряный пистоль.

– Да ведь это Крит, Крит! – вскричал паша и проснулся.

Его сеиз Сулейман приоткрыл дверь.

– Паша-эфенди, пришел греческий митрополит. Поднимается по лестнице!

– Ох, Сулейман, и дурной же сон мне привиделся! – сказал паша, отирая с лица холодный пот.

– Ну так что: сказать козлобородому, чтоб убирался восвояси?

Паша подумал немного.

– Нет, пусть войдет, пожалуй! Ихние имамы хорошо умеют сны толковать. Зови его!

Митрополит вошел, и началась церемония приветствий. Встретились два самых влиятельных лица в Мегалокастро: наместник Турции и духовный владыка христиан. Их владения – греческие и турецкие кварталы – тесно соприкасались друг с другом: крест соседствовал с полумесяцем. Временами здесь царили мир и согласие, а то вдруг, одержимые слепой яростью – «критским безумием», – православные и мусульмане вступали в жестокую схватку, норовя перерезать друг другу горло.

Паша пригласил митрополита сесть на мягкий диван, сам уселся рядом, покуривая кальян. Митрополит вытащил афонские четки из черного коралла и принялся перебирать их, обдумывая, с чего лучше начать разговор. В открытое окно слева виднелась тюрьма; справа перед глазами раскинулась пышная крона Большого платана, а если выглянуть в окно, то под платаном можно было увидеть знаменитый венецианский фонтан с мраморными львами. На улице дул знойный ветер.

Паша, подавив зевок, начал первым:

– Полюбуйся, твоя милость, погода-то прямо летняя! О Аллах, как летит время! Вертится точно колесо, и мы вместе с ним. Зима придет – мы стонем: «Ох, какой лютый холод!» Но не успеем всласть пожаловаться на судьбу – уж солнце припекает, опять есть на что сетовать: «Ну и жара, дышать нечем!» А тут и дожди зарядили – слякоть, мокро! Что говорит твоя вера о таких чудесах? – Но, не дав митрополиту рта раскрыть, паша, раздираемый любопытством, снова спросил. – Ты веришь во сны, твоя милость? Откуда они берутся? Кто их нам посылает?

– Иногда Господь, иногда дьявол.

– И ты можешь определить, какой от Бога, а какой от дьявола?

– Тебе, как я погляжу, что-то приснилось, паша-эфенди?

– Да, приснилось, потому и спрашиваю тебя.

– Что ж, рассказывай, паша-эфенди, а я послушаю.

– Говорят, ты сны хорошо толкуешь?

– Коли просветит Господь, то и растолкую.

Паша вздохнул и начал рассказывать. Даже преувеличил малость: дескать, на ветках оливы висели отрубленные головы. Отрубленных голов он не видел – просто так сболтнул, для устрашения.

Митрополит свесил голову с львиной гривой, глубоко задумался, как бы повернуть разговор в нужное русло.

– Ну что, от дьявола? – встревожился паша.

– От Бога. Только боюсь рассердить тебя, паша-эфенди.

– Рассердить? Да разве можно рассердить настоящего мусульманина? Вот, скажем, завтра придет мне фирман от султана с предписанием отрубить мне голову, я, конечно, опечалюсь, но чтоб сердиться!.. Нет, такова, значит, воля Аллаха, в этом мире все предопределено. Поэтому говори все как есть и ничего не бойся.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации