Текст книги "Капитан Михалис"

А капитан Поликсингис, напротив, взглянул в горящие мрачной решимостью глаза капитана Михалиса и ужаснулся: вот сейчас натворит дел, так что христианам потом вовсе не расхлебать! Хоть и не лежит душа, а надо его остановить.

– Куда это в такую рань, капитан Михалис? – окликнул он и преградил всаднику путь.

– Отойди с дороги, капитан Поликсингис, затопчу. – Капитан Михалис гневно сверкнул глазами.

Но Поликсингис будто в землю врос посреди дороги, да еще развел руки в стороны.

– Заклинаю тебя, брат, не рискуй понапрасну, не растрачивай силу на пустяки! Помни: жизнь твоя тебе не принадлежит, она очень скоро может понадобиться Криту!

Никогда еще капитан Михалис не испытывал к своему соратнику такой неприязни, как в эту минуту. Вчера вечером Фурогатос выходил из подвала подышать свежим воздухом и успел перекинуться несколькими словами с женой Красойоргиса – от нее и узнал о последних приключениях капитана Поликсингиса в турецком квартале. Вернувшись к приятелям, он передал им все слово в слово. Капитан Михалис стиснул зубы – Фурогатос своей новостью будто нож вонзил ему в сердце, – но виду не подал.

А вот теперь не сумел сдержать себя капитан Михалис, аж побелел весь от ярости.

– Ты обо мне не печалься, твое дело – баб в чувство приводить! Вот и ступай своей дорогой.

Капитан Поликсингис вспыхнул.

– А что ж тут дурного? Когда у нас мир, настоящий мужчина не откажет в помощи женщине, даже если это ханум. А вспыхнет восстание – пойду бить беев. – И, повернувшись к Али-аге, приказал, – ступай, я тебя догоню! – Затем шагнул к капитану Михалису, потрепал кобылу по взмыленной шее и спросил, понизив голос. – Скажи как на духу, брат, что ты имеешь против меня? Отчего ты смотришь так, словно я не христианин, а турок?

– Прочь с дороги! – буркнул Михалис и брезгливо отвернулся.

– Ну вот, даже и глядеть не хочешь! – не унимался Поликсингис. – Скажи прямо, отчего это?

– Последний раз говорю: сойди с дороги, не то растопчу!

– Видишь, какой ты, и слова тебе сказать нельзя!

– Уж какой есть! И лучше меня не трогай, капитан-ханум! – рявкнул капитан Михалис и ударил кобылу шпорами.

Та взвилась на дыбы, рванулась вперед, и в самом деле чуть не опрокинув капитана Поликсингиса.

– Да, такой уж ты есть, ничего не поделаешь, – пробормотал он, кусая губы. – И, видно, не найти на тебя управы.

Он решительно тряхнул головой, желая поскорее забыть неприятную встречу, трижды сплюнул и направился к дому племянницы.

Вангельо сидела за станком и ткала. Она заканчивала полотно – на исподнее жениху и себе на ночные рубашки. Пальцы быстро и ловко, как челнок, сновали над работой. Вангельо торопилась: свадьба совсем скоро. Временами ей казалось, что на нее надвигается какой-то мерзкий волосатый паук, который вот-вот опутает ее своей паутиной. И сердце, екнув, сжималось в комочек от страха. Выходит, она родилась, чтобы достаться этому очкастому коротышке, этой дохлятине с писклявым и занудным, как у попа, голосом! Для него расцветала, отращивала длинные, до колен, волосы, для него налилась ее грудь, и округлились бедра!

– Выходи за учителя, – уговаривали ее родственники, особенно дядя Поликсингис. – За ним ты будешь как за каменной стеной.

Как же, защитник нашелся!

– Не хочу! Не хочу! – твердила она, надеясь, что ее молитвы услышит Господь на седьмом небе. В девичьих мечтах виделся ей добрый молодец в наброшенной на плечи мохнатой бурке, стройный, смелый, забияка, любящий вино и женщин, сорящий деньгами, точь-в-точь как ее брат Дьямандис! Сколько раз, зажигая лампадку перед иконами, доставшимися ей в наследство от родителей, молила она святого Николу, покровителя сирот, и святого Фануриоса, устроителя браков, чтобы послали ей такого жениха, как брат! Да, как брат, а не как этот петух дядя Поликсингис, или противный Сиезасыр, или капитан Михалис, от которого даже собаки на улице шарахаются. А нет – так и никого не надо! Она скоротает свой век со стройным красавцем Дьямандисом. Только пускай и он не женится: зачем им такая помеха! Им и вдвоем хорошо, будут жить до старости, а умрут – похоронят их в одной могиле и посадят на ней два кипариса, чтобы корни их срослись под землей.

Но вот ведь пристал дядя Поликсингис: выходи да выходи за учителя, а то гуляка Дьямандис скоро все отцовское наследство спустит, так и бесприданницей недолго остаться, ведь уж промотал он и оливковые рощи, и виноградники, всего и приданого-то один пустой дом… А Сиезасыр не гляди что неказист, зато знаменитого рода и по миру никогда жену не пустит.

Конечно, он во всем виноват! – проклинала дядю Вангельо. Он заставил меня согласиться, и Бог, по справедливости, осудит его за это! Рано или поздно отольются ему мои слезы!

Капитан Поликсингис толкнул ногой калитку и сделал знак Али-аге, робко остановившемуся у ворот, чтоб втаскивал корзину.

– Благодарю, Али-ага! Это тебе за труды! – Он достал монету и бросил старику.

Али-ага на лету подхватил монету, крепко зажал в кулаке, как бы не упорхнула, а затем проворно наклонился поцеловать руку благодетелю. Но капитан Поликсингис отдернул руку и рассмеялся.

– Ну что ты, дорогой! Я же не паша и не имам. Ступай с Богом.

Собака во дворе, заслышав шаги, вскочила, готовая облаять пришельца, но тотчас узнала его и опять улеглась.

Сквозь раскрытую дверь капитан Поликсингис увидел ткацкий станок, громоздящийся в тесной комнате, словно военный фрегат.

Вангельо обернулась, хотела поприветствовать дядю улыбкой, но только скривилась. «Вечно она чем-то недовольна, – подумал Поликсингис, – будто тайный недуг точит ее изнутри. Вроде бы молодая совсем, а лицо уже какое-то желтое, увядшее». Заметив корзину, Вангельо так и прилипла к ней алчным взглядом.

– Ну зачем ты тратишься на меня, дядя Йоргис! – жеманно произнесла она.

– Какие такие траты! – весело отозвался капитан Поликсингис. – Замуж ведь не каждый день выходят. Говорят, дорогая Вангельо, что нет на свете большего счастья.

– Да, говорят… – эхом откликнулась Вангельо и умолкла.

Дядя, отдуваясь, сел на диванчик, снял феску, положил ее на подоконник. Вангельо опустилась на колени и принялась вынимать из корзины блестящую медную посуду. Вскоре на полу образовалась целая гора подносов, кружек, кофейников. На бледном лице девушки даже выступил легкий румянец.

– Дай тебе Бог здоровья, дядя, – проговорила она. – Ты мне как отец родной!

– А я тебя всегда родной дочерью считал. И вот дождался, наконец, светлого дня: замуж свою доченьку выдаю! Но у тебя, как я погляжу, опять глаза на мокром месте! А ну-ка, подними голову, улыбнись! Разве такой должна быть невеста? Да когда она за станком сидит, не то, что дом – весь квартал от радости ходуном ходить должен! А ты будто саван себе готовишь.

Вангельо снова пришла в негодование. Ишь разговорился, старый пустозвон! Да чему ей радоваться? Этому придурку, который доброго слова не стоит? Она хотела высказать дядюшке все накопившиеся обиды, но лишь горестно поджала губы. Поздно, раньше надо было бушевать, а теперь согласилась, так уж молчи!

Но капитану Поликсингису было довольно и немого укора в глазах племянницы. Свадьба не за горами, венчание назначено на второй день Пасхи, а эта дикарка вон что выделывает! Нет, надо с ней потолковать как следует. Он чувствовал, что племянница с самого обрученья затаила на него обиду. А того не знает, сколько сил положил ее дядя, чтоб заставить учителя сказать «да». Тот уперся как баран, и ни в какую. И тогда капитан Поликсингис вытряхнул свою копилку и дал жениху сто золотых сверх приданого. Об одном просил: чтоб ни Вангельо, ни сестра, ни капитан Михалис об этом не узнали. В общем, против золота не устоял Сиезасыр. А теперь извольте радоваться: невеста нос воротит, принца ей подавай!

Вангельо вышла из кухни с подносом: кофе, стакан холодной воды, блюдечко с вишневым вареньем. Поставила поднос на стул и подвинула к дяде.

– А что, Дьямандис опять не ночевал? – спросил Поликсингис, посмотрев на дверь. – Все таскается, пьянчуга!

– Ну и пусть! – с вызовом ответила Вангельо. – Он молодой, красивый… Когда же и погулять-то…

– Пусть, говоришь? Да он же разорил тебя, Вангельо!

– Ну и на здоровье! Не чужие пропивает. Да, если б не он, я бы давно руки на себя наложила! Раз на то пошло, я согласилась ярмо на себя надеть, только чтоб ему лучше было. А то послала бы твоего учителишку ко всем чертям!

Капитан Поликсингис единым духом опорожнил стакан с водой и начал нарочно медленно есть варенье. Он весь дрожал от гнева, так хотелось схватить племянницу да оттаскать хорошенько за косы.

– Подумай, что ты несешь! – выпалил он наконец. – Он ведь брат тебе, а не любовник! Ему тоже пора жениться, своим домом зажить, иначе совсем сопьется!

Вангельо вспыхнула.

– Какого дьявола ему жениться! – вскричала она. – Ты-то вот не женат!

– Ты что, Вангельо? Это же позор! – ужаснулся капитан Поликсингис. – Ты его любишь не как брата! А я-то старался устроить твое счастье!

– Ты продал меня за кусок хлеба, дядя Йоргис! – сквозь зубы процедила Вангельо.

Тут уж капитан Поликсингис был не в силах сдерживаться – его как будто прорвало:

– А тебе куска хлеба мало?! Ты думаешь, на тебя еще кто-нибудь позарится? Да посмотри на себя – ни молодости, ни красоты, высохла вся, вон уж и усы растут! И денег нет, потому что твой милый братец разорил тебя до нитки! Учитель и тот из жалости тебя берет! И за это спасибо скажи!

Вангельо закрыла лицо ладонями и тихо зарыдала. У капитана Поликсингиса сжалось сердце. Ну как у него язык повернулся произнести такие слова?! Как земля не разверзлась и не поглотила его! Бедняжка, чем теперь ее утешить?

Он погладил племянницу по волосам.

– Ну, полно, полно, не плачь, Вангельо, с Божьей помощью все наладится… Нашелся хороший человек, женится на тебе, будет заботиться, вот увидишь, как ты с ним расцветешь. Даст Бог, детки у вас пойдут…

– Фу, от этого! – скривилась Вангельо и кулаком вытерла слезы.

– Что значит «от этого»? В них будет течь и наша кровь, как знать, может, твои сыновья будут похожи на Дьямандиса…

Вангельо вздрогнула. Кровь бросилась ей в лицо.

– Замолчи! Ты с ума сошел!

Капитан Поликсингис хотел было снова приласкать племянницу, да побоялся.

– Ну ладно, Вангельо, в другой раз поговорим. Пойду-ка я, пожалуй, а то никакого желания нет с этим пьянчугой встречаться.

Он надел свою щегольскую феску и уже двинулся было к порогу, но тут дверь резко распахнулась, и появился полупьяный, осоловелый Дьямандис. За одним ухом веточка увядшего базилика, за другим папироса, суконная накидка переброшена через плечо. Увидев дядю, он нахмурил брови: опять притащился, черт бы его побрал! Небрежным движением он снял шапку и, пошатываясь, вошел в дом. Не заметив расставленной на полу посуды, стал наступать на нее, спотыкаясь и чертыхаясь.

Капитан Поликсингис отвернулся: ему было неприятно смотреть на племянника.

– Мужчины пьют вино, но не пьянеют, – насмешливо сказал он. – Мужчины охотятся за женщинами, но не выставляют себя на посмешище. Взять хоть меня…

Дьямандис не выносил дядю и знал, как его уколоть побольнее. С трудом ворочая языком, он произнес:

– Да, мужчины пьют вино и не пьянеют, потому и отправляются не в теплую постельку и не к ханум, а седлают коней и скачут в турецкую кофейню, где сидят аги. Взять хоть капитана Михалиса…

Эти слова уязвили капитана Поликсингиса до глубины души. Племянник хоть и пьянчуга, а возразить ему нечего.

– Поди ты к черту! – крикнул он и торопливо зашагал к двери. – До чего докатился, мерзавец! Спустил сестрино приданое на вино, женщин, часы и цепочки к ним! Хотя бы время умел по ним определять! Так нет, ты даже этому не научился, сукин сын!

Дьямандис взревел, погнался за ним, но, опять споткнувшись о подносы и кофейники, растянулся во весь рост на полу.

– Вот, полюбуйся на своего братца, Вангельо! – презрительно усмехнулся капитан Поликсингис, переступая порог.

– Моя бы воля, всю жизнь бы на него любовалась! – отпарировала Вангельо.

Осторожно подняв Дьямандиса, она уложила его на диван, села в изголовье и принялась нежно гладить брата по волосам.

Трасаки возвратился из школы в полдень. Он задыхался от бега и все время подбрасывал высоко в воздух связанную сестрой красную шапочку.

– Мама, мама, видела бы ты, как отец скачет по улице – прямо искры летят! Он едет, а все им любуются – и купцы, и сапожники. Между ними даже спор вышел – то ли он в турецкий квартал поехал, то ли уже оттуда. А я остановился, снял шапку и поздоровался с ним, но куда там! Он и не заметил!

– Кир Параскевас приходил, – сказала мать, поспешно меняя тему: уж слишком мальчик гордится отцом, не к добру это. – На тебя жаловался. Говорит, вы позавчера его дочку хотели похитить… И не стыдно тебе?

– Подумаешь, уж и пошутить нельзя! – Он засмеялся. – Сегодня мы хотели еще похлеще учинить шутку с Сиезасыром. Решили спрятаться за дверью и, когда он войдет в класс, набросить ему петлю на шею. Так ловят диких коней – он сам нам рассказывал позавчера…

– Злодеи! – вскрикнула мать. – За что вы хотите погубить этого святого человека?

– Погубить? Да что ты, мы его любим. Это просто игра. Мы бы попугали, а петлю затягивать не стали.

Трасаки снял с пояса бельевую веревку, повесил ее обратно на гвоздь. И вдруг, что-то вспомнив, сжал кулаки, и, точь-в-точь как отец, насупился.

– Но в последнюю минуту они струсили! Ну да ничего, в следующий раз буду доверять только самым надежным, а то и один справлюсь.

Стукнула калитка, во двор торопливо вошел Али-ага.

– Беда, капитанша! Эфендина спятил, сюда бежит! Запирай скорее ворота!

Не успел он договорить, как во двор, скуля, ворвался Эфендина. Кира Катерина ахнула, взглянув на него. Беднягу нельзя было узнать: одежда изодрана в клочья, из-под них выглядывали грязные подштанники. Глаза у Эфендины опухли, тюрбан он где-то потерял, а от лысины воняло навозом. Он встал на колени посреди двора и принялся причитать:

– Я осквернил свою веру, ел свинину, пил вино, говорил срамные слова. Простите меня, люди добрые, пощади, о Аллах. Кира Катерина, если твой Бог спросит тебя на Страшном суде про меня, сделай милость, скажи, что твой муж капитан Михалис заставил меня попрать Коран! – Он подполз к капитанше, пытаясь поцеловать ей руку. – Не гони меня, добрая капитанша, я пришел открыть тебе душу, рассказать про грех мой! Я буду кричать о нем на весь город, все дома обойду, в дверь к паше постучусь… Пусть все видят мой позор, пусть проклинают, плюют на меня! Одна ты меня не осудишь, на тебя вся надежда, ведь это он, капитан Михалис, меня вынудил…

Трасаки покатился со смеху. А потом потихоньку снял веревку, завязал на ней петлю. Риньо, выйдя из кухни, тоже принялась смеяться над бедным Эфендиной. И только Катерина едва не расплакалась, глаза ее наполнились слезами.

– Встань, Эфендина! – ласково сказала она. – Я все сделаю, как ты просишь. Поклянусь перед Богом и перед людьми, что капитан Михалис ввел тебя в грех…

Лицо Эфендины прояснилось.

– Благодарствую, добрая капитанша. А теперь еще об одном прошу: плюнь на меня.

– Нет, Эфендина. Ступай с миром.

– Плюнь, иначе не уйду! И ты плюнь, Али-ага, право, ведь ты верный мусульманин. Пусть вся Мегалокастро на меня плюнет. Когда я вернулся нынче утром к себе на двор, мой дед из могилы встал и плюнул на меня. Заклинаю, капитанша, плюнь!

Кира Катерина опустила глаза.

– Нет, не могу. Уходи подобру-поздорову!

– Не уйду! – возопил Эфендина. – Клянусь Магометом, не уйду, если не плюнешь!

– Сказано тебе: не стану! – Женщина, рассердившись, ушла в кухню.

– Хоть до завтрашнего рассвета простою тут на коленях, так и знай!

Эфендина принялся биться головой о каменные плиты, причитать и скулить, как собака. Трасаки подмигнул сестре; та подошла и встала рядом, за спиной у Эфендины. Улучив момент, мальчик набросил петлю ему на шею. Риньо ухватилась за конец веревки и дернула.

Эфендина сдавленно вскрикнул, опрокинулся навзничь. Лицо у него посинело, глаза чуть не вылезли из орбит. Он пытался ослабить петлю, но руки не слушались.

– Дети, дети, вы же его задушите! – вопил Али-ага.

На крики из кухни выбежала капитанша, вырвала у дочери и сына веревку и освободила Эфендину из петли.

– Беги отсюда, несчастный, я ведь добра тебе желаю!

Она вытолкала Эфендину на улицу и заперла калитку.

Трасаки и Риньо веселились от души.

– Вот так, мама, ловят лошадей, – сказал Трасаки, опять вешая веревку на гвоздь. – Теперь и Сиезасыр от меня не уйдет.

Капитан Михалис мчался в турецкий квартал. Вино не затуманило ему голову, он крепко сидел в седле и чувствовал, как какая-то неукротимая сила вливается в тело, наполняя его до самых кончиков пальцев. Она будоражила сильнее, чем вино, но капитан Михалис не знал, куда ее направить, чтоб на душе стало легче. Он не узнавал улицы, дома, прохожих на своем пути. Ему было тесно здесь, хотелось скорее вырваться на простор. Блаженные услышали топот копыт и мгновенно прильнули к щелкам, но яркое солнце слепило им глаза, и они не могли понять, в чем дело.

– Что это с Вепрем? Куда он так несется? – спросила Аглая. От вина, что ли, ополоумел?

– Чую, тут дело нечисто. – Фалия раздула ноздри, будто принюхиваясь. – Недаром и капитан Поликсингис все время околачивается в нашем квартале! Помните, как Эмине третьего дня выскочила к нему на улицу и будто бы лишилась чувств? Может, он не просто проходил мимо, а у них заранее был уговор? С той минуты он так и льнет к нашей улице, точно она медом намазана. А теперь пожалуйте – еще и Вепрь сюда повадился… Еще бы, эта черкесская сучка знает, чем кобелей приманивать! Глядите в оба, сестрички, тут, у зеленых ворот, что-то будет, даю голову на отсечение.

– Да тише ты! – цыкнула на Фалию Фросини. – Слышите, конь Нури-бея заржал!

И действительно, из-за зеленых ворот донеслось призывное ржание, видимо обращенное к приближающейся кобыле капитана Михалиса.

– А может, это сама Эмине ржет? – хихикнула Фалия. Но тут же прикусила язык, увидев, как кобыла под седоком встала на дыбы и завертелась на месте, пританцовывая на задних ногах.

– Все! Сейчас сбросит! – охнули сестры.

Но капитан Михалис был опытный наездник. Железными шенкелями он сдавил кобыле бока, и животное покорилось воле хозяина – свесив голову, пошло дальше.

– Ты что взбесилась, проклятая?! – буркнул капитан Михалис и, размотав плетку, хорошенько огрел кобылу по крупу.

Он свернул на широкую насыпь, ведущую к морю. Проехался по берегу, полной грудью вдохнул соленый воздух, чтобы успокоиться, затем остановился на поросшей травой дамбе. Синее море искрилось в солнечных лучах, уходя на север к далеким берегам Греции…

Он тронул повод и двинулся вперед. Мысли его были теперь о порабощенном Крите. Он никогда не жаловался Богу, не просил сочувствия, а гневно требовал ответа, порой награждая Всевышнего нелестными словами.

С юга на горизонте показалась набухшая, как бурдюк, небольшая черная туча. Она постепенно росла, закрывая небо. Солнце вдруг потускнело. С моря прямо в лицо капитану Михалису подул влажный ветер.

– С тобой надо бы свести счеты, – процедил он, обращая взор к небу. – Но этого мне не дано, вот и достается от меня людям.

Опять молнией промчался капитан Михалис по Широкой улице. Люди останавливались. Православные пялились на него. Вот он подъехал к Ханиотским воротам, где располагалась богатая турецкая кофейня. Именно здесь, в этой кофейне, собиралась турецкая знать во время восстаний на Крите, отсюда с ножами в зубах выскакивали турки, отправляясь на резню. Летними вечерами, когда спадала жара и от политых улиц шел терпкий запах земли, в этой кофейне на высокой скамье рассаживались хорошенькие турчата и пели амане. А зимой самые искусные сказители развлекали богачей затейливыми историями. Сюда частенько захаживал муэдзин, слушал амане, наслаждался дивными ароматами кофе, табака, растений из окрестных садов. Да, поистине эта кофейня – благословение Пророка.

Было уже за полдень. Аги отобедали, удобно устроились на пушистых коврах, заказали наргиле, кофе и погрузились в полудремотное блаженство.

Чего еще желать в жизни! В стародавние времена предки поделили меж собой этот прекрасный остров, и каждому достался завидный кусок: плодородные земли, виноградники, оливковые рощи. А грекам пришлось довольствоваться объедками, потому они время от времени поднимают бунт. Но куда горстке райя против войск султана, охраняющих спокойствие мусульман! Так что можно жить в свое удовольствие: каждый имеет столько красивых ханум и пухленьких турчат, сколько ему позволяет кошелек. Что ни говори, сам Магомет знал толк в жизни и умел ею наслаждаться. Он не требовал от своего стада чрезмерной святости и не звал людей на крест. Нет, он был такой же человек, как все, и неизменно носил в кармане пузырек с ароматической жидкостью, зеркальце и гребешок. И благодаря ему после смерти правоверные попадают не червям на съедение, а в вечно цветущий сад.

В кофейню вошел Нури-бей, свежевыбритый, благоухающий, величественный, как лев. Черные нафабренные усы отливали стальной синевой. Однако по лицу его было видно, что он чем-то удручен. Раскланявшись на все стороны, он молча сел в углу, у стойки.

С тех пор как конь его споткнулся у кладбища и тут же явился Нури-бею оборванный и окровавленный отец, тот потерял и сон, и аппетит, и всякую охоту разговаривать с людьми. Отцовская кровь взывает к отмщению… Сыновья, братья, племянники убийцы наживают добро, женятся, плодят детей, пируют, да к тому же поносят турок при каждом удобном случае! Так, один из них втащил недавно в мечеть осла, чтобы тот поклонился Аллаху, а другой… Да что говорить! До каких пор можно терпеть это поругание? Значит, несчастный отец так и обречен носить на себе несмытую кровь? Какой же ты мужчина, коль до сей поры не можешь решиться!

– Наргиле, Хусейн! – бросил он хозяину. – И последи, чтоб никто ко мне не подходил.

Раздались глухие далекие раскаты грома. Аги, как по команде, повернули головы к двери. Небо все уже затянулось тучами, то и дело его освещали ярко-желтые молнии.

– Оно и недаром, при таком-то пекле, – заметил один из присутствующих.

– Да, гроза будет, – согласился другой, – хорошо для посевов.

– И для маслин, да и миндаль быстрей затвердеет, – прибавил третий, направляясь к выходу.

Но, подойдя к порогу, в ужасе отпрянул: перед кофейней, подбоченясь, восседал на кобыле капитан Михалис. Едва он увидел сквозь открытую дверь сытых, размягченных, лениво покуривающих турок, кровь бросилась ему в голову, мир в глазах пошатнулся. Он ударил кобылу шпорами, та неистово заржала и ворвалась в кофейню. Животное давно привыкло к причудам хозяина и потому больших разрушений не наделало, сломав всего несколько скамеек и опрокинув столик, отчего чашки разлетелись в разные стороны. Кобыла добралась до стойки, где над раскаленной жаровней стоял хозяин заведения, то ставя, то снимая джезвы с кофе, и встала как вкопанная.

Аги зашумели, засуетились, побросали наргиле. Кто посмелей, из молодых, выхватили из-за пояса кинжалы. Старики размахивали руками, кричали:

– Не буянь, капитан Михалис! Уходи по-хорошему.

А тот невозмутимо размотал свою плетку и со свистом рассек ею воздух.

– Это вы убирайтесь отсюда вон! Я буду здесь один пить кофе!

Муэдзин, несмотря на почтенный возраст, как подхлестнутый вскочил со своего помоста.

– Не бывать этому, гяур! Думаешь, тебе каждый год позволено творить здесь бесчинства? Ну, нет, хватит, на сей раз живым тебе не уйти!

Какой-то отчаянный турок, вдохновившись словами старого муэдзина, выдвинулся вперед и занес над Михалисом кинжал с широким обоюдоострым лезвием. Всадник наклонился, схватил молодого турка за кисть и слегка надавил. Пальцы, сжимавшие кинжал, как бы сами собой раздались и выпустили оружие. Капитан Михалис подхватил его, сунул за пояс и опять поднял плетку.

– Я сказал, вон отсюда!

– О Аллах! – взывали старики.

В кофейне наступило замешательство, турки не знали, что делать: то ли слать гонцов к паше, чтобы тот снарядил сюда вооруженных низами, то ли проглотить оскорбление, дабы избежать кровопролития.

Во время этой сцены Нури-бей даже не шевельнулся. Сидел, понурив голову, курил наргиле[41]41
  Кальян (перс.).


[Закрыть] и смотрел исподлобья на взмыленный круп кобылы и заскорузлые черные башмаки капитана Михалиса. На улице упали первые крупные капли дождя, грянул гром, и стекла входной двери жалобно зазвенели.

– Пропустите меня к нему! – завизжал муэдзин. – Я распорю его, как сардину!

Несколько человек взяли его под руки и вывели на улицу.

А Нури-бей все ниже склонял голову, глубоко затягиваясь и пуская дым через нос. Все, думал он, час пробил! Долго я ждал момента, чтобы сдержать данное отцу слово, и, наконец, время настало! Видно, сам отец послал мне врага и предоставил случай для расплаты.

Нури-бей все больше распалял себя, проклинал за то, что никак не может решиться. В конце концов, сделав над собой усилие, он поднял глаза и встретился взглядом с капитаном Михалисом. Отставив наргиле, неторопливо и как-то устало поднялся.

– Хусейн! – окликнул он спрятавшегося за стойку хозяина. – Кофе капитану Михалису, я угощаю. – А туркам, обступившим лошадь, сделал знак, чтоб расходились.

– Ты что, оглох, Нури-бей? – рявкнул капитан Михалис. – Я сказал, что буду пить кофе один! Компания мне не нужна. Очистите кофейню!

– Даже для меня не сделаешь исключения? – спросил Нури-бей, пытаясь изобразить на лице дружелюбие. – Не обижай, как брата прошу!

Он вдруг сорвал с головы тюрбан, встряхнул его. Повеяло мускусом, и от этого запаха капитан Михалис точно потерял рассудок: ноздри расширились, на шее вздулись жилы, глаза едва не вылезли из орбит. Молнией сверкнуло перед ним видение: ночь, лимонная ракия, жареная куропатка, женский смех наверху… Вот заскрипела лестница, на пороге возникла фигура, источающая этот самый запах… И рядом он, проклятый Нури… Капитан Михалис пришпорил кобылу и, едва не сбив бея с ног, выехал на середину кофейни.

– Вон отсюда! Вон! – опять зарычал он. – Все убирайтесь!

До крови закусив губу, Нури-бей вновь водрузил на голову тюрбан. Аги обступили его тесным полукругом. Несколько человек, зажав в зубах ножи, притаились за дверью. Трусливые потихоньку уносили ноги. Воцарилось гробовое молчание.

– Уходите! – шепнул Нури-бей сгрудившимся вокруг него туркам. – Капитан Михалис пьян, теперь увещеваниями делу не поможешь. А я останусь и не дам ему нас позорить!

Но тут вперед выступил Селим-ага, всеми уважаемый старец, который до сих пор хранил полную невозмутимость. Судьба ничем его не обделила: ни богатством, ни знатностью, ни умом, ни наследниками. Говорят, в молодости он славился необычайной красотой, да и теперь, в преклонном возрасте, был еще очень красив.

– Довольно, расходитесь! – прозвучал его спокойный и властный голос. – Не надо крови. Наш час еще не настал, но даю вам слово – он придет, и этот гяур за все заплатит. Так повелел Аллах! Вот увидите, его отрубленная голова будет висеть над воротами паши. Немного терпения. За мной, мусульмане!

Он неторопливо двинулся к выходу, а за ним покорно потянулись остальные. Кофейня опустела.

Капитан Михалис потянул себя за ус, проводил взглядом Нури-бея и улыбнулся – в полутемном помещении зловеще сверкнул клык. Хозяин кофейни пугливо выглядывал из-за стойки, и Михалис с торжествующим видом повернулся к нему.

– Эй, Хусейн, кофе без сахара!