Текст книги "Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад"

Леда[36]36
  “Leda” © 2002 M. Rickert. First publication: The Magazine of Fantasy & Science Fiction, August 2002.


[Закрыть]
М. Рикерт

Яйца разбить не могу, не вспомнив о ней. Как же могла она так со мной поступить, как могла ты, прекрасная Леда, так обойтись со мной? Каждое утро я начинаю с омлета из трех яиц. Держу на ладони хрупкую сферу и вспоминаю выпуклость ее лона. Затем разбиваю яйцо о край миски. Пара осколков его скорлупы непременно падает в вязкий яичный белок, и я принимаюсь вылавливать их зубцами вилки, а они ускользают и ускользают. «Совсем как она», – неизменно думаю я. Но нет, на самом деле тут я неправ. Понять непостижимую Леду куда как труднее, чем выловить из миски эту чертову скорлупу.

Как любят прекрасную женщину? Я думал, будто мне это известно. Будто моей любви, моего обожания вполне довольно. Помню, когда она вдруг увлеклась стрекозами – серьги в виде стрекоз, простыни со стрекозами, абажуры со стрекозами, пижамы со стрекозами – мне эти стрекозы в скором времени поперек горла встали, но разве я ей хоть слово сказал? Разве сказал я ей: «Леда, у меня эти треклятые стрекозы уже в печенках сидят»? Нет, я об этом даже не заикнулся. Наоборот, заказал партию стрекозиных яиц. Яиц! Вообразите, какой насмешкой надо мной это сейчас выглядит! А после старательно следовал всем указаниям, да еще втайне от Леды – о, даже вспоминать больно, чему научил ее мой подарок… Одним словом, я, черт возьми, стал этим стрекозам второй мамашей. Держал их в озерной воде. Следил за температурой. А после, когда они вылупились из яиц, или из коконов, или как это там называется, продолжал тайно за ними ухаживать, а когда почти тысяча личинок, наконец, превратилась в стрекоз, всех спрятал в коробку и преподнес Леде. И попросил открыть побыстрее, иначе результат выйдет совсем не тот. Как взвились они в воздух – синие, серебристые, желто-зелено-пурпурные!.. Целая тысяча, и все для нее, а она захлопала васильковыми глазками, взглянула на меня, на тучу стрекоз в воздухе, а после – вот этого я никогда не забуду – сказала:

– Они не такие, как у нас на пижамах.

Ох, Леда! Моя Леда в саду, склонившаяся над летними розами, в шелковом кимоно (со стрекозами), а под ним – ничего… А я этак нежданно натыкаюсь на нее, замираю, гляжу – жена моя, и тут она поднимает взгляд, видит меня и прекрасно знает, что делает, распуская пояс, роняя кимоно наземь, а после вновь отворачиваясь да нагибаясь подрезать розы! Ха! Посреди грядки, посреди бела дня, посреди темной ночи – Леда моя всегда, неизменно прекрасна. Но вот…

Вот Леда входит на кухню. Под глазами чернеют круги, босые ноги опухли, живот далеко выдается вперед. Останавливается на пороге, смотрит, как я разбиваю яйца, кашляет, шаркая по полу, идет к кофеварке, наполняет кружку, сыплет в нее сахар, ложку за ложкой, целую гору. Как ни борюсь с собой, а порыва сдержать не могу – в конце концов, я, было дело, любил ее, и потому говорю:

– Он с кофеином.

Знаю, усталый взгляд ее васильковых глаз устремлен на меня, но той же любезностью отвечать не желаю и, безукоризненно верно работая кистью руки (о, что знает Леда о верной работе руками!) начинаю взбивать яйца в пену.

– Сколько раз тебе повторять, – говорит она, – это не та, не обычная беременность.

Я пожимаю плечами. Да, что мне об этом известно?

– Лебедь, – говорит Леда. – Яйцо…

Ага. Проделал он эту штуку со стрекозами – с тех пор я только о ней и слышу.

– Разве ты не знаешь, как я люблю тебя? – снова и снова заводит он одну и ту же волынку. – Разве не помнишь всех тех стрекоз?

Ага, помню, конечно, еще бы не помнить. И стрекоз в сахарнице, и стрекоз в банке с медом, и стрекоз, застрявших в москитной сетке, и стрекоз в волосах, и стрекоз на спине – лапки жесткие, цепкие, просто дрожь пробирает.

А лучше всего насчет этих стрекоз помню, что он так ничего и не понял. Он же, видите ли, убежден, будто ради меня все на свете следует менять к лучшему. Вот так он меня любит. Я это знаю, и знала давно, и проблемой никогда не считала: уж очень он был хорош в постели, и посреди грядки, и на кухонном столе – ну, не понимает, так что с того? А между тем пары симпатичных стрекоз-сережек да бус к ним хватило бы за глаза. Хотела б я жучков-паучков, так на себе бы их не носила. Одним словом, вот так мы все это время и жили, и то, что он малость глуповат, меня не волновало, но теперь – дело другое.

Вон, бьет эти яйца, будто в том есть какой-то высший смысл… но я так устала, что разбираться даже не пробую. Наливаю себе кофе, а он этак подчеркнуто на меня не глядит, бормочет, что кофе – с кофеином, и мне жуть как хочется вылить ему этот кофе на голову, однако я сдерживаюсь, ухожу в гостиную, усаживаюсь в глубокое зеленое кресло, заваленное грудой одеял, будто гнездышко, принимаюсь за кофе, любуюсь птицами за окном. Все тело ноет.

Надо бы от него уйти. Как он меня подвел… Пью кофе, пытаюсь не вспоминать. Крылья – о, крылья невероятной величины! Запах перьев. Острый клюв. Пронзительный крик. Быстрые-быстрые толчки… Прижимаю ладони к животу. Надо бы позвонить кому-нибудь, но после той, первой ночи, после того, первого телефонного звонка просто сил нет. С той ночи для меня началась совершенно другая жизнь. Я больше не прекрасна и не любима. Теперь мы друг другу чужие, и я совсем, совсем одна.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПОМОЩЬ ЖЕРТВАМ ИЗНАСИЛОВАНИЯ, «ГОРЯЧАЯ ЛИНИЯ»

– Я… я…

– Окей, вдохните поглубже и успокойтесь.

– Он… он…

– Да?

– Он…

– Да?

– Меня изнасиловали.

– Окей. Окей. Очень жаль. Хорошо, что вы позвонили сюда. Наш долг – помочь вам. Он рядом?

– Нет.

– Вы в безопасности?

– Что?

– С вами кто-нибудь есть?

– Да, муж, но…

– Муж сейчас с вами?

– Да, но…

– Если вы продиктуете адрес, я могу прислать к вам кого-нибудь.

– Я…

– Окей, вы плачете?

– Он…

– Да?

– Он меня изнасиловал.

– Ваш муж?

– Нет, нет. Муж мне не верит…

– Жаль. Очень, очень жаль.

– Но меня в самом деле…

– Понимаю. Понимаю. Окей, не могли бы вы назвать адрес?

– Лебедь.

– Что?

– Ужасный.

– Вы сказали «лебедь»?

– Я всю жизнь считала их такими красивыми…

– Лебедей?

– Да.

– Простите, но при чем здесь… э-э… лебеди?

– Я просто вышла на двор прогуляться: понимаете, луна сегодня такая милая… и тут он бросился на меня с неба.

– Лебедь?

– О, господи… да. Просто ужас.

– Мэм, вы хотите сказать, что изнасилованы лебедем, я правильно вас понимаю?

– Да. Думаю, опознать его я смогу.

– Не могли бы вы… не могли бы вы передать трубку мужу?

– Он мне не верит.

– Мне очень хотелось бы поговорить с ним.

– Я показала ему и перья, и следы от когтей. У меня все тело в красных рубцах и укусах, а он… знаете, что он думает?

– Мэм…

– Он думает, будто я обманываю. Будто сама, нарочно все это подстроила.

– Мэм, по-моему, вы не туда звоните. Вам нужна другая горячая линия.

– Вот и вы мне тоже не верите.

– Не сомневаюсь, вы пережили некую травму.

– Вы ведь не верите, что меня изнасиловал лебедь, так?

– Мэм, сейчас я продиктую номер, позвоните туда. Там вам непременно помогут.

– Ну нет, сомневаюсь. Похоже, все вокруг слишком любят птиц. Возможно, не ворон с голубыми сойками: все знают, что они крадут яйца и выклевывают мозг у птичек помельче, но лебедей – лебедей любят все, верно?

– Прошу вас, позвольте, я дам вам другой номер. Обратитесь туда.

– Похоже, это бессмысленно.

Да, помню, прекрасно помню этот звонок. Он до сих пор не дает мне покоя. Что же произошло с ней на самом деле? А может, это шутка была? Нам, знаете ли, звонят иногда телефонные шутники, но я лично представить себе не могу, что творится в голове человека, полагающего, будто звонить с подобными шуточками в службу помощи жертвам изнасилования – это смешно. В конце концов, если линия занята пустым разговором с телефонным хулиганом, до меня не дозвониться тем, кто действительно нуждается в помощи!

Что? Э-э… нет, ночь та была вполне спокойной. У нас тут, слава тебе, господи, не Нью-Йорк – в среднем, два, ну три изнасилования в год, не больше.

Так вот, она заявила, будто изнасилована лебедем. Легко ли в это поверить? Я вам скажу: не очень. Вот только не знаю… с тех самых пор мне все думается, что с этим звонком можно было разобраться лучшим образом, понимаете? Я ведь психолог, специалист, и потому гадаю: что же на самом деле произошло? Что мог символизировать этот лебедь? В традиционном понимании лебедь – прекрасная птица, ассоциирующаяся с волшебными сказками, невинностью и чистотой. Порой я даже сомневаюсь: действительно ли звонившая была изнасилована?

Что? Нет, не лебедем, разумеется! Я все же специалист-психолог, в сказки, знаете ли, не верю. Уж я-то реальность от игры воображения как-нибудь отличу. Это как раз мой профиль. Птицы женщин не насилуют. Но насилию женщины подвергаются. Вот я порой и думаю: возможно, насилие в самом деле произошло, да такое ужасное, что пострадавшая повредилась умом, оттого и цепляется за лебедя, крылатый символ целомудрия? Ну, то есть… не станем вдаваться в… э-э… живописные подробности, но какой величины может достигать половой орган лебедя?

Прошу прощения? Нет, разумеется, я вовсе не говорю, будто ужас жертвы насилия можно измерить величиной, так сказать, орудия преступления. Напомните еще раз, из какой вы газеты? Ну, ладно. Пожалуй, с меня ответов на вопросы довольно, а вот что можете сказать об этой девушке – то есть, женщине – вы?

ЖЕНЩИНА, НЕСУЩАЯ ЯЙЦА!

Доктора пункта неотложной помощи были удивлены и потрясены появлением на свет яйца в двадцать фунтов весом, снесенного женщиной, доставленной в приемный покой мужем в ночь с четверга на пятницу.

– С виду – беременность как беременность, – поведал нам Х. О. Маккилл, санитар приемного покоя. – Пациентка ничем не отличалась от любой другой беременной дамы. Разве что вела себя немного истеричнее прочих, про яйцо кричала, но на это, честно сказать, никто внимания не обратил. От дам, когда у них начинаются схватки, чего только не наслушаешься! Вдруг слышу, наш доктор Стивенс говорит: вызывайте, говорит, доктора Хогана, а доктор Хоган – он же городской ветеринар! Но вот подошел я поближе, пригляделся как следует, и точно: из дамы-то появляется не ребенок. Яйцо появляется, точно. Но тут сестра Хийт занавеску задернула, а я стою рядом с мужем и говорю ему: «Вам-то войти дозволено, это сестра Хийт только меня туда не пускает. Вы ведь муж, верно?» А он, бедняга, просто сам не свой. Ну да, как его в этом винить: не каждый же день твоя жена откладывает яйца весом по двадцать фунтов!

Слухи, будто эта женщина до сих пор находится в больнице, в отдельной палате, где все время сидит на снесенном яйце, лишь ненадолго сменяемая мужем, представители руководства больницы комментировать отказались. Однако лицо, пожелавшее остаться неизвестным, сообщает:

– Нам всем трепаться об этом запрещено. Я так и работу могу потерять. Но – да, она там, яйцо свое высиживает. И вот что я еще вам скажу: не очень-то эта дамочка жизни больничной рада, дома яйцо высиживать хочет, но доктора вокруг нее так и вьются, да только не думаю, будто из-за заботы о ней. Понимаете, о чем я? А вот о чем. Помните ту клонированную овцу? Ну, так женщина, несущая яйца, – это ж куда удивительнее! Вот попомните мое слово: начнут ее вскоре уламывать, чтоб еще раз такое проделала. А куда же это годится? Она ведь женщина, мамой готовится стать, а не зверушка из зоопарка! Только имени моего нигде не поминайте, окей? Я с работы вылететь не хочу.

Порой она засыпает прямо так, на яйце, моя Леда, прежде такая красавица… Отчего это с нею произошло? Отчего это случилось именно с нами? Отложив эту штуку, она снова стала легкой, как перышко. Поднимаю ее, укладываю на кровать. Леда моргает, открывает васильково-синие глаза.

– Яйцо, – говорит она, порываясь встать. – Мой малыш.

– Ч-ш-ш-ш, – отвечаю я, – ложись-ка, поспи. Я за тебя посижу.

Так я и делаю. Сажусь на это яйцо, хранящее тепло ее попки, что так похожа на перевернутое сердечко. Вспоминая, как я сжимал ее в ладонях и называл любимой своей валентинкой, я думаю: какой непривычной, странной кажется теперь жизнь! Все, что я знал о мире, перевернулось вверх дном…

Леда спит, тихонько похрапывает. Я осторожно ерзаю. Сидеть на яйце, надо сказать, довольно неудобно. Жена выглядит усталой даже во сне: вон, и вены под кожей синеют, и морщин на лице поприбавилось. Я ни минуты не верил, будто она изнасилована. Тем более лебедем. Не верил – и вот, на тебе, такой невероятный случай. Выходит, вся история – правда? Если так, здорово же я ее обидел. Смогу ли теперь загладить вину? Ну, а если нет, если она наставила мне рога (старомодное выражение, но в эту минуту отчего-то кажется самым уместным), то здорово же выставила меня на посмешище! Слышали бы вы ребят на работе. А женщины – те на меня только глаза таращат и вообще ни слова не говорят.

Снова мечтаю о ружье, которым так и не обзавелся. Направляю дуло в разные стороны. Иногда я – охотник в красном и черном, выслеживаю лебедей. Иногда прихожу с ружьем на работу и разношу весь офис шквалом свинца. Иногда целю в зеркало. Иногда – в васильково-синие глаза Леды. Нет, кричать она даже не думает. Теперь ей, похоже, плевать на все. Кроме яйца своего, конечно.

Поднимает меня с яйца, на кровать переносит…

– Яйцо. Мой малыш.

– Я за тебя посижу, – говорит он.

Так он и делает. Я погружаюсь в сон. Снятся мне белые перья, кружащие в воздухе. И распростертые крылья в небе. И бледная, как полотно, луна. И мои розы в саду, сомкнувшие лепестки до утра. Хлопанье крыльев. Огромная белая птица. Белое… Снится мне белизна. Белизна, пустота и безмолвие. Яйцо изнутри. Безупречный, совершенный мир.

Просыпаюсь и вижу: он добросовестно сидит на яйце.

– Ты плачешь? – говорю я.

– Да, – отвечает он, будто это жуть как благородно.

– Убирайся, – говорю ему. – Теперь я сяду сама.

– Тебе не интересно, отчего я плачу? – спрашивает он.

– Убирайся. Не хочу, чтоб ты заразил энергией своей тоски малыша: у него и без этого жизнь с самого начала пошла нелегко.

– Прости меня, Леда, – нудит он.

– Убирайся! – кричу. – Убирайся! Убирайся!

Он поднимается.

В палату врывается целая куча медиков.

– Оставьте нас! – кричу им.

Он поворачивается к больничной братии – щеки еще мокры от слез, но малость подсохли – и вновь начинает мямлить:

– Нам нужно побыть наедине…

– Нет! – обрываю его. – Ты тоже уйди! Оставьте нас с малышом одних! – кричу им и поднимаю яйцо.

Все хором ахают.

Яйцо тяжело, очень. Покрепче прижимаю его к груди.

– Ладно, – говорю, – забудьте. Уйду сама.

Эта сестра Хийт делает шаг ко мне, но доктор Хоган, ветеринар, поднимает руку, как полисмен у пешеходного перехода возле школы, и она останавливается.

– Нам вовсе ни к чему, чтоб она нанесла вред яйцу, – поясняет он.

Что и показывает, как мало все они понимают. Я? Нанести вред яйцу? Зачем бы? Там, внутри, мой малыш. Не винить же ребенка в поступках отца!

Все делают шаг назад. Даже муж. Чем демонстрирует, насколько его любовь не имеет со мной ничего общего. Похоже, предмет его любви – кто-то воображаемый. Кто-то настолько бесчувственный, что способен разбить, раздавить моего малыша всего лишь затем, чтоб подчеркнуть серьезность намерений.

Бережно прижимаю яйцо к груди и покидаю больницу. Но вот к встрече с фотографами я в эту минуту совсем не готова.

ЖЕНЩИНА-НЕСУШКА БЕЖИТ СО СНЕСЕННЫМ ЯЙЦОМ ИЗ БОЛЬНИЦЫ!

Эксклюзивные фото!

– Ну, я думала, они художники или еще кто-то вроде. И очень удивилась, узнав, что он – страховой агент. На самом деле, я вам мало что с уверенностью о них скажу. Дом их стоит на отшибе, в стороне от дороги, и большую часть года почти весь скрыт зеленью. Да и зимой я его видела только издали. На вид – симпатичный, вроде бунгало. Знакомая одной подруги однажды была там на каком-то празднике, еще при прежних хозяевах, и говорила, будто там просто очаровательно. Ну, а я сама лично с ними сталкивалась только раз, пару весен назад, у Флормины, в «Товарах для сада» – она там разглядывала розовые кусты. Помню встречу так ярко, потому что она – одна из самых красивых женщин, каких я только видела. Темно-синие глаза, вправду очень эффектные, светлая кожа, светлые волосы, фигурка точеная. Все вокруг на нее оборачивались. А увидела я эти фото – с трудом поверила, что это тот же человек. Что с ней стряслось? Выглядит перепуганной насмерть, верно ведь? Про яйцо ничего сказать не могу. С яйцом, по-моему, и так все очевидно. Не знаю, как ей удалось надуть докторов, но, разумеется, она его не откладывала. Она ведь обычная женщина. И, по всему видно, нуждается в помощи. Хорошо бы всем забыть об этом вздоре да просто помочь ей, чем нужно.

Домой его, когда вернулся, пришлось впустить: ведь я порой так устаю, что засыпаю, а, просыпаясь, вижу, что наполовину съехала с яйца. Вот я и впустила, заставив пообещать менять меня на яйце, а он снова заводит свое: «Леда, я люблю тебя», – но я это уже слышала, для него это больше ничего не значит. А он все нудит: «Леда, прошу, прости…» А я говорю: садись на яйцо. У меня, говорю, сил сейчас нет хоть кого-то прощать, и не знаю, найдутся ли в будущем. Поднимаюсь наверх, выглядываю в окно, вижу, сад весь зарос, и думаю: жалко-то как… хотя нет, «жалко» – это еще мягко сказано.

Мы с ним только-только отзанимались любовью, он, как всегда, уснул, а я решила прогуляться среди моих роз, под бледной полной луной, надела кимоно со стрекозами – шелк так на теле приятен, да и вообще ночь была замечательной, чуточку пахла розами, на сердце сделалось радостно… и тут с неба метнулся вниз этот лебедь. Вначале я приняла лебедя за добрый знак, предвещающий что-то хорошее, потому что ни разу еще не видала у себя в саду лебедей, и в полете их тоже не видела – тут-то он на меня и налетел. Даже не думала, что лебеди так тяжелы. Врезался он в меня, сбил с ног, а дальше – словами не описать: перья, крылья, когти, клюв… Я начала отбиваться, брыкаться, а сама думаю: с чего бы птице на меня нападать? Нет, вреда ему я причинять не хотела, просто старалась вырваться, а потом – господи, помилуй – почувствовала, как… Чувствовать – чувствую, а умом постичь не могу: лебедь? меня?.. Я его бью, царапаюсь, а он меня щиплет, полосует когтями, и крыльями все это время хлопает, и… И вот теперь люди об этом, обо мне, анекдоты сочиняют. Нет, я не дура, я знаю. И не рассказывайте, будто какой-то дамочке, с которой я в жизни не встречалась, меня жаль: она ведь не верит, что со мною на самом деле такое стряслось. Плевать мне на ее жалость. А когда муж твердит: прости да прости, – что с этим прикажете делать? Со мной случилось ужасное, а он, когда я больше всего в нем нуждалась, готовил на завтрак омлеты из трех яиц да раздумывал, с кем это я ему изменила. Значит, он сожалеет? Хорошо, и что с этим делать будет? Я о нем заботиться не могу. Все, что могу – позаботиться о себе самой и о малыше.

Да, и еще одно, раз уж у нас час откровений. Раз или два, в самом начале, мне приходило в голову: а не разбить ли яйцо? Как быть, если из него вдруг вылупится лебедь? Индейку на День благодарения из него приготовить? Да-да, порой и такие мысли меня посещают, и нечего ахать да взгляд отводить. Я не злодейка. Я – просто обычная женщина, с которой случилась беда, после чего я узнала о мире и о себе такое, чего, пожалуй, предпочла бы не знать. Но этому горю уже не помочь. Так вот, стою я в спальне, у окна, гляжу на гибнущий сад. Во что теперь верить? Даже не представляю…

Даже не представляю, что для нее сделать. Сижу на яйце, вспоминаю старые добрые времена. Леда смеется. Леда в саду. Леда танцует. Леда обнажена. Прекрасная, непревзойденная Леда… Вдруг – чувствую под собою движение, слышу стук. Замер, прислушиваюсь. Вот, снова!

– Леда! – кричу. – Леда!

Леда сбегает вниз. Откуда мог взяться этот халат? Я и не думал, что у нее такой есть. Синее махровое полотно, пестрящее пятнами кофе… Смотрит она на меня, глаза в обрамлении темных кругов круглы от страха.

– Что? – спрашивает.

– Малыш вот-вот на свет выберется, – шепчу я, соскальзывая с яйца.

Стоим бок о бок, не сводя глаз с содрогающегося яйца. Я еле дышу. Вот на одеяло падает осколок скорлупы, и я помимо собственной воли начинаю молиться. Молитва простейшая, самая распространенная. Прошу, пожалуйста…

Пожалуйста, пусть мой малыш не родится лебедем.

Он берет меня за руку. Я не возражаю. Первое человеческое прикосновение (кроме докторов, которые, думаю, в счет не идут) с той самой ночи, когда все это началось… Чувствую его пульс, тепло пальцев. Странное ощущение – приятное, незнакомое. И все бы хорошо, вот только не знаю, долго ли позволю этому продолжаться.

Смотрим мы, а яйцо снова вздрагивает, трескается, и мне кажется, будто стою я на самом краю чего-то огромного, вроде той белизны из снов. Все, все сейчас здесь – вся жизнь моя, вся любовь. Тот, кто выйдет наружу из скорлупы, либо столкнет, утопит меня в белизне, либо вознесет над ней, ввысь. Конечно, мне хочется воспарить в небеса, но сама я ничего не могу тут поделать…

И в этот миг вижу крохотный кулачок.

Высвобождаю руку из его пальцев, прикрываю ладонью рот. Только не крылья… только не крылья…

Васильковый глаз!

Замираю: вдруг, если хоть шевельнуться, мы провалимся в иную реальность?

Только не клюв, только не клюв… и тут, словно мир сделан из наших желаний, я вижу рот и смеюсь, но сразу же умолкаю: на одеяло падают еще несколько осколков скорлупы, а рядом с первым ртом возникает второй. Что это может значить?

Прошу, пожалуйста…

Даже не знаю, что и думать. Сказать откровенно, чувства я к этому яйцу испытывал двойственные. Противоречивые. Сидел на нем только ради нее. Но как только все это началось, меня охватил странный восторг, а после я малость занервничал: что же нас ждет? Что, если наш малыш родится птицей? Каково мне придется тогда? Ни о чем таком не задумываясь, я потянулся к ее руке. Сжал ее ладонь, будто ничего дурного между нами не произошло, и лишь после этого осознал, что мы с нею держимся за руки, и от счастья на минутку забыл о яйце.

Думаю, тот первый маленький кулачок оба мы восприняли с облегчением. Но я, разумеется, понимал: обольщаться рано. Ну, то есть, из яйца еще вполне мог вылупиться какой-нибудь пернатый человек или другой гибрид в том же роде.

Смогу ли я любить малыша? Да, эта мысль мне в голову приходила. Удастся ли мне полюбить плод такого ужасного деяния? Сказать откровенно, этого я не знал.

Стоило Леде высвободить руку, сердце защемило от тоски по ней. Тут мы увидели глаз – васильково-синий, совсем как у нее, и мне подумалось: если малыш будет похож на Леду, полюбить его я, определено, смогу. Но затем из-под скорлупы показался рот, а следом за ним – второй. «УРОД, – подумал я. Понимал: что так думать нельзя, однако подумал. – Ну вот, – думаю, – наш ребенок родится уродом».

В воображении немедля замелькали все эти картины: двуротый младенец у меня на руках, и отрастающие в период созревания перья, и долгие разговоры о «внутренней красоте», и прочие возможные следствия… Тогда я и понял, что полюбить нашего малыша – пусть даже с двумя ртами, пусть даже в перьях – я смогу. Понял и покосился на Леду.

Казалось, о судьбоносных переменах в моем сердце она даже не подозревала. Стояла себе рядом, в старом синем махровом халате с кофейными пятнами на груди, волосы спутаны, васильковые глаза округлились от страха, на лбу пролегли морщины, кулаки прижаты к губам… Мне захотелось сказать: «Ч-ш-ш-ш, не волнуйся. Все будет хорошо. Неважно, каков он окажется с виду», – но я не издал ни звука. Почему? Потому что осознал еще одну вещь: не мне, не мне учить ее любви. Что я могу рассказать о любви Леде – женщине, выносившей, отложившей эту штуковину, оградившей ее от бездушного любопытства врачей, принесшей домой, высиживавшей, пожертвовавшей ради заботы о ней заботой о собственной красоте. Нет, Леду я не научу ничему. Мне самому еще многому предстоит научиться.

И вот, когда скорлупа всерьез начала распадаться на части, я, наконец, поняла, что происходит. Пара ротиков. Пара кулачков. Две пары ножек. Две головы. И, слава богу, два – не одно – прекрасных в своем совершенстве тельца. Девочки. Пара малышек. Из сил выбились, плачут. Я подошла к ним, опустилась рядом на колени, а после просто принялась смахивать в сторону осколки скорлупы и эту клейкую жижу. Смотрю: глаза одной сини, как васильки, другая очень похожа на мужа… Выходит, в ту ночь я забеременела дважды – от мужа и от лебедя, и обе малышки на свой лад прекрасны, хотя, признаться, я заподозрила, что та, немного похожая на меня (в прежние времена, до всего этого), с возрастом превзойдет красотою сестру, и потому прижала ее к себе чуточку крепче: уж я-то знаю, как нелегко быть красавицей!

Муж наклоняется, помогает очистить малышек от скорлупы и клейкой пакости, вдвоем мы переносим их на тахту, я ложусь рядом, распоясываю халат, и слышу, как ахает муж – не знаю уж, от удовольствия, или от огорчения. «Да, мое тело так изменилось», – думаю я, поднося девочек к груди. Малышки припадают к соскам.

О, Леда, простишь ли ты меня? Доверишь ли мне наших девочек? Что, если я подведу, обижу и их? А может, все это – жуткое бремя обид, причиненных нами друг другу, – и есть любовь? Ах, если бы я мог любить тебя безупречно – любовью бога, не человека… Прости меня. Позволь мне любить тебя и детей. Прошу, позволь.

Жена впервые за многие месяцы улыбается, зевает, прикрывает прекрасные васильковые глаза, но тут же вздрагивает, поднимает веки, на лице ее отражается страх. Смотрит она на меня… да только меня ли видит? Смотрит, бормочет что-то – быть может, «лебедь», быть может, «свинья» – наверняка не скажу. Уверен я только в том, что люблю ее, что всегда любил ее, Леду. Всегда, всегда. Лежащую на тахте в залитом кофе махровом халате, дремлющую рядом с девочками, подставив лицо лучу солнца; с опаскою, неуверенно вышедшей в сад прополоть землю под розами… Я всегда буду любить тебя, Леда, любой – Леду среди грядок, Леду под солнцем, Леду, прикрывшую ладонью глаза, глядя в небо и вспоминая случившуюся с тобою беду – Леда моя всегда, неизменно прекрасна.