Текст книги "Разделенные"

– Обозреваешь владения?

Коннор оборачивается и видит приближающегося Трейса.

– Это не мои владения, это моя работа, – отвечает он. – Новичка заселили?

– Ага. Такой капризный. Говорит, одеяло слишком грубое.

– Привыкнет. Все привыкают.

Трейс Ньюхаузер не беглец. Он служил рядовым в ВВС, но дезертировал, чтобы примкнуть к Сопротивлению, когда родители отдали на разборку его сестру. Он в самоволке уже полгода, но остается мясным теленком во всех смыслах этого слова: громадный парень, накачанный стероидами и не интересующийся ничем, кроме боевых искусств.

Коннор никогда не любил армейских. Возможно, потому, что они четко понимают свое предназначение в жизни и обычно неукоснительно ему следуют. Встретив очередного солдата, Коннор часто испытывал чувство собственной бесполезности. Однако один из них стал его близким другом, и это означает, что люди меняются. Трейсу двадцать три, но он, очевидно, не испытывает неудобства от того, что приказы ему отдает семнадцатилетний подросток.

– В субординации не прописаны возрастные ограничения, – сказал он однажды. – Даже будь тебе шесть, а не семнадцать, я бы все равно выполнял твои приказы, если бы ты был старше по званию.

Может быть, именно это Коннору в нем и нравится; если уж такой человек уважает его как командира, может, он не такой уж и плохой начальник.

Утро начинается как обычно. Адмирал называл эту бесконечную борьбу с неприятностями, явными и потенциальными, «фронтовой рутиной». «Командир прежде всего должен следить за состоянием сортиров, – сказал он однажды. – Этим можно пренебречь, только если ты на передовой. Тогда он должен сделать все, чтобы команда уцелела. И та, и другая работа одинаково неприятна».

Группа ребят уже собралась у стоящего вдоль основного прохода лайнера, переделанного в развлекательный центр. Одни смотрят телевизор, другие играют в компьютерные игры. Большинство работают – снимают детали с самолетов или ремонтируют их согласно заказам, поступившим из офиса. Иногда Коннору кажется, что жизнь в лагере течет сама собой и не зависит от него, и ему становится легче.

Однако стоит ему появиться на главной улице, его тут же начинают донимать вопросами.

– Эй, Коннор, – говорит подбежавший парень, – я не то чтобы жалуюсь, но, слушай, тут никакой еды получше нет? В смысле, я понимаю, мы тут все не в том положении, чтобы выбирать, и все такое, но если я еще раз поем жаркого с ароматизатором под говядину, в котором никакой говядины нет, меня точно стошнит.

– Да, и тебя, и всех остальных, – отвечает ему Коннор.

– Мистер Акрон, – обращается к нему девочка, которой на вид лет четырнадцать или около того.

Коннор никак не может привыкнуть к тому, с каким преувеличенным уважением относятся к нему многие жители лагеря, особенно те, кто помоложе, считая при этом, что Акрон – его фамилия или что-то в этом роде.

– Не знаю, слышали ли вы об этом, – продолжает девочка, – но вентиляторы в «Крэш-Маме» почему-то не работают, и ночью слишком жарко.

– Я пришлю кого-нибудь починить их, – обещает ей Коннор.

Еще один мальчик жалуется, что мусора слишком много и он не может с ним справиться.

– Я все время думаю: как жаль, что я не осьминог, – говорит Коннор Трейсу. – По крайней мере, у меня бы хватило рук, чтобы справиться с горой мусора, которая скоро завалит все Кладбище.

– На самом деле у тебя и так куча рук, – напоминает ему Трейс. – Просто нужно толком их использовать.

– Да-да, – кивает Коннор. Он уже не раз это слышал. По идее, не следовало бы сердиться на Трейса: ведь потому он его и держит при себе, что Трейс то и дело подсказывает ему, как руководить. Коннор уже смирился с тем, что неожиданно стал командиром, но, как верно заметил Адмирал, работа эта крайне неблагодарная.

Когда Адмирал передал ему командование, у Коннора уже имелась в лагере собственная иерархия, которая, теоретически, должна была облегчить ему задачу управления Кладбищем. В сущности, все в лагере делились на три группы: ближний круг, ребята, которым доверяют люди из ближнего круга, и все остальные. И поддержанием жизни в убежище, по идее, должны были заниматься члены ближнего круга: заботиться о том, чтобы не прекращались поставки продовольствия, чтобы санитарный уровень был на высоте и так далее. В конце концов, у Коннора есть дела поважнее – к примеру, следить за тем, чтобы никто из них не попал на разборку.

– Когда встречусь с человеком из Сопротивления, – уже не в первый раз говорит он Трейсу, – созову совещание и распределю обязанности.

– Может быть, сначала следует подумать, кто и чем должен будет заняться? – возражает Трейс.

Раньше Коннору и в голову бы не пришло, что он когда-нибудь возьмет на себя такую ответственность. И теперь он нередко жалел, что времена, когда ему приходилось отвечать только за себя, остались в прошлом.

Благодаря Льву и его неудавшемуся теракту, который он сам же и сорвал, Коннор не попал на разборку, но с тех пор каждый божий день ему казалось, что на самом деле его все-таки разобрали на части.

6
Риса

На Кладбище живет единственный инвалид. С тех пор как государство запретило трогать детей-инвалидов, разборка им больше не грозит, так что и среди беглецов их не встретить. Это отличный пример избирательности человеческого сострадания, похожего на швейцарский сыр с дырками. Тем, на кого оно распространяется, ничто не угрожает, но тех, кого общество не считает достойными сострадания, оно ставит вне закона.

Риса – инвалид по собственному выбору. Она отказалась лечь на операцию по пересадке части позвоночника, потому что имплантат нужно было взять из банка органов, то есть пришлось бы воспользоваться фрагментом тела ребенка, попавшего на разборку.

Раньше, до развития трансплантации, такие травмы, как у Рисы, считались необратимыми и пострадавший оставался прикованным к постели до конца своих дней. Риса часто размышляет о том, что легче: жить, понимая, что ты калека на всю жизнь, или знать, что последствия травмы можно устранить, но не идти на это сознательно.

Риса живет в старом «Макдоннел Дуглас МД-11», к люку которого ребята приделали спиральный пандус, чтобы она могла спускаться и подниматься в инвалидной коляске.

После постройки пандуса самолет стали называть «Доступным Маком», или попросту «Дос-Маком». Время от времени сюда подселяют других ребят с легкими травмами ног, вроде растяжения лодыжки. Сейчас в «Дос-Маке» обитает человек десять.

Салон самолета поделен на секции, отгороженные занавесками, чтобы создать иллюзию отдельных комнат. Риса живет за перегородкой, в бывшем салоне бизнес-класса, в передней части фюзеляжа. Преимущество этого помещения – в том, что оно значительно больше остальных, но Рисе неприятно, что из-за этого она автоматически становится не как все. Достаточно и того, что весь этот самолет со специальным въездом для инвалидов подчеркивает, как она непохожа на других ребят; и хотя свою травму она заработала в бою, это никак не меняет того факта, что Риса на всю жизнь обречена на особое положение.

На Кладбище есть еще один самолет с пандусом для инвалидной коляски – в нем располагается больница, которой Риса заведует. В другие помещения она попасть не может и потому проводит свободное время на улице, когда не слишком жарко.

Каждый день в пять часов Риса ждет Коннора, укрывшись в тени «Стелса», который они прозвали «Щенком». Каждый день Коннор опаздывает.

Тень от широких крыльев бомбардировщика надежно укрывает Рису от солнца, а специальная, защищающая от излучения радаров краска, которой окрашен фюзеляж самолета, поглощает тепло. Под крыльями «Стелса» всегда прохладно, и это одно из самых приятных мест в лагере.

Коннор, наконец, появляется. Он носит голубой камуфляж, и в лагере больше ни у кого такого нет, так что Риса безошибочно узнает его издалека.

– Я уж решила, что ты не придешь, – говорит Риса, когда Коннор ныряет под крыло «Щенка».

– Я наблюдал за снятием двигателя.

– Да, – Риса криво улыбается. – Все так говорят.

Даже эти ежедневные встречи с Рисой не помогают Коннору стряхнуть напряжение, которое стало частью его с тех самых пор, как на него свалилось управление Кладбищем. Он нередко повторяет, что встречи с ней – единственный момент за весь день, когда он чувствует себя по-человечески. Но на деле он все равно не может расслабиться. Риса даже не уверена, что он вообще на это способен. И хуже всего – то, что оба они – живые легенды. Легенды, отделившиеся от своих героев и обретшие собственную жизнь. Истории, которые рассказывают о Конноре и Рисе, давно укоренились в фольклоре беглецов по всей стране. Это и неудивительно – что может быть романтичнее, чем сказка о мальчике и девочке, оказавшихся вне закона? Они стали Бонни и Клайдом новой эры; их имена печатают на футболках и автомобильных наклейках.

Странно даже подумать, что такая слава досталась им, в сущности, даром – всего лишь за то, что они выжили после взрыва в «Веселом Дровосеке». Всего лишь за то, что Коннор стал первым беглецом, которому удалось выйти живым из «Лавки Мясника». Официально Коннор считается погибшим, а Риса – пропавшей без вести и, скорее всего, тоже мертвой, хотя кое-кто утверждает, будто она скрывается где-то за границей, в стране, не выдающей беглых подростков (если, конечно, существует такая страна). Неизвестно еще, какое развитие получила бы эта легенда, знай люди, что Риса находится здесь, в пыльной, выжженной солнцем аризонской пустыне.

Под брюхом «Щенка» дует легкий ветерок, поднимая пыль, которая постоянно норовит попасть в глаза. Риса смаргивает.

– Ты готова? – спрашивает Коннор.

– Всегда готова.

Коннор, опустившись на колени, массирует ей ноги, стараясь восстановить кровообращение в тех местах, которые полностью утратили чувствительность. Такова часть ежедневного ритуала, сопровождающего их встречи. Этот физический контакт целомудрен, как прикосновения врача к пациенту, и все же в нем есть что-то необыкновенно интимное. Однако сегодня мысли Коннора блуждают где-то далеко.

– Что-то тебя беспокоит, – замечает Риса. Это не вопрос, а простая констатация факта. – Давай, рассказывай.

Вздохнув и глядя на нее снизу вверх, Коннор выпаливает то, что не дает ему покоя:

– Почему мы все еще здесь, Риса?

Риса обдумывает его вопрос.

– Это философский вопрос? Почему мы, люди, все еще живем на Земле? – переспрашивает она. – Или ты хочешь спросить, почему мы торчим здесь вдвоем, на виду у тех, кто может заинтересоваться, чем мы занимаемся?

– Да нет, пусть смотрят, – отвечает Коннор, – мне все равно.

Похоже, ему действительно все равно, потому что для всех, кто обитает на Кладбище, тайна личной жизни – недопустимая роскошь. Даже в небольшом самолете, который Коннор выбрал в качестве штаб-квартиры, на иллюминаторах нет занавесок. Нет, понимает Риса, его вопрос не имеет отношения ни к их ежедневному ритуалу, ни к существованию человеческого рода. Он спрашивает о другом.

– Я имею в виду, как так получилось, что мы с тобой все еще здесь, на Кладбище? Почему полицейские до сих пор не пришли и не переловили всех нас, усыпив транквилизаторами?

– Ты же сам говорил – они не видят в нас угрозы.

– Но этого не может быть, – объясняет Коннор, – они же не дураки… А значит, по какой-то причине они не хотят уничтожать это место.

Риса, нагнувшись, гладит Коннора по плечу, ощущая, как напряжены мышцы.

– Ты слишком много думаешь.

Коннор улыбается.

– Помню, когда мы только познакомились, ты обвиняла меня в том, что я вообще не думаю.

– Значит, сейчас ты пытаешься наверстать упущенное.

– Разве после того, что нам пришлось пережить… после того, что мы видели, меня можно в этом упрекнуть?

– Ты больше нравишься мне в роли человека действия.

– Действия необходимо тщательно обдумывать. Этому ты меня научила.

– Да, наверное, – со вздохом соглашается Риса. – Похоже, я создала чудовище.

Внезапно ей приходит в голову, что после катастрофы в «Веселом Дровосеке» они оба кардинально изменились. Риса привыкла считать, что их дух закалился, как сталь, прошедшая горнило, но иногда ей кажется, что огонь лишь навредил им, спалив дотла. И все же ей приятно, что она выжила и может наблюдать отдаленные последствия того дня. Такие, как «Поправка о семнадцатилетних».

Еще до происшествия в «Веселом Дровосеке» в Конгрессе обсуждалась поправка об ограничении возраста, по достижении которого подростков уже нельзя отдавать на разборку. В соответствии с предложенной поправкой планировалось снизить допустимый порог на целый год – с восемнадцати до семнадцати лет. Однако до теракта в «Веселом Дровосеке», получившего широкое освещение в прессе, никто и не рассчитывал, что поправку примут – люди даже не знали о ее существовании. Об этом заговорили только тогда, когда лицо бедняги Левия Калдера появилось на обложках всех известных журналов: невинное лицо юноши в белых одеждах. Со школьного снимка глядел аккуратно подстриженный улыбающийся мальчик с ясными глазами. Вопрос о том, как это примерный ребенок мог стать Хлопком, заставил всех родителей призадуматься: раз такое могло случиться со Львом, кто может поручиться, что их собственные дети однажды не закачают в кровь убийственную взрывчатку и не взорвут себя в приступе безумного гнева? То, что Лев в последний момент удержался от этого шага, поразило родителей еще больше. Именно это не позволило им махнуть на него рукой, как на обычного выродка, и забыть о нем. Пришлось признать, что у этого юноши есть душа – и разум; а значит, в том, что Лев стал Хлопком, отчасти виновато общество. И тут вдруг, словно для того, чтобы усугубить чувство вины, и без того терзавшее многих, Поправка о семнадцатилетних прошла слушания в Конгрессе и стала законом. Подростков, достигших возраста семнадцати лет, отдавать на разборку стало нельзя.

– Ты снова думаешь о Льве? – спрашивает Коннор.

– Да, а почему ты так решил?

– Потому что каждый раз, когда ты о нем думаешь, время для тебя как будто останавливается. Выражение лица становится такое, словно ты блуждаешь по обратной стороне Луны.

Риса, наклонившись, касается его замершей руки, и Коннор, вспомнив о том, чем он был занят, снова принимается растирать ее неподвижные ноги.

– Ты же знаешь, Поправку о семнадцатилетних приняли из-за него, – говорит Риса. – Интересно, что он об этом думает?

– Наверное, его мучают кошмары.

– Гм, – не соглашается Риса, – возможно, он видит в этом и светлую сторону.

– А ты? – спрашивает Коннор.

– Иногда, – признается Риса со вздохом.

Поправка о семнадцатилетних должна была стать для подростков благом, но не оправдала надежд. На следующий день после того как она была принята, многие торжествовали нежданную победу, особенно когда в новостях показали толпы семнадцатилетних ребят, выпущенных из заготовительных лагерей. Это была победа людского сострадания, великий день для тех, кто выступал против разборок. Но этот частичный успех ослепил людей, и те перестали видеть всю проблему в целом. Разборки как были, так и остались, а благодаря принятой Поправке многие решили, что теперь их совесть чиста.

А потом в дело вступили средства массовой информации, обрушив на людей целое море социальной рекламы, «напоминающей» о том, насколько «лучше» пошли дела у человечества с того дня, как вступило в силу Соглашение о заготовительных лагерях.

«Заготовительный лагерь – естественное решение», – говорилось в рекламе. Или: «У вас трудный подросток? Если вы любите ребенка, отпустите его». Ну и, конечно же, любимый ролик Рисы: «Познай мир за пределами самого себя – выбери состояние распределенности».

Риса вскоре поняла: слабая сторона человечества – в том, что люди верят всему услышанному. Возможно, не сразу, но если повторить даже самую безумную мысль сто раз, рано или поздно ее станут принимать как данность.

Подумав об этом, Риса мысленно возвращается к вопросу, поднятому Коннором. Действительно, в ситуации, когда после принятия той поправки в заготовительных лагерях чувствуется нехватка материала, а люди привыкли к тому, что банки органов всегда к их услугам, почему полицейские не нападают на Кладбище? Почему они, беглецы, все еще здесь?

– Мы все еще здесь, – говорит Риса Коннору, – потому что мы здесь. И должны сказать спасибо за то, что нас пока никто не трогает. – Нежно потрепав его по плечу, девушка дает понять, что сеанс массажа можно заканчивать. – Я, наверное, вернусь в больницу. Там, как всегда, хватает синяков, ссадин и заложенных носов, так что без дела не останусь. Спасибо, Коннор.

Сколько бы ни продолжался их привычный ритуал, по его окончании Риса неизменно испытывает смущение, тем более сильное, что она сознает, насколько ей приятен этот ежедневный сеанс массажа.

Раскатав штанины ее свободно сидящих брюк защитного цвета, Коннор одну за другой ставит неподвижные ноги на подножку инвалидного кресла.

– Не стоит благодарить парня за то, что он тебя ощупал с ног до головы.

– Ты меня не с ног до головы ощупал, – смущенно поправляет его Риса.

Коннор отвечает хитрой улыбкой, выражающей все, что он мог бы на это сказать.

– Наши ежедневные встречи нравились бы мне гораздо больше, если бы ты на них присутствовал по-настоящему, – замечает она.

Коннор поднимает правую руку, чтобы погладить ее по лицу, но, неожиданно вспомнив что-то, быстро опускает и касается щеки Рисы другой рукой – той, с которой он был рожден.

– Да нет, это, наверное, ты… подсознательно пытаешься наверстать упущенное время. Я понимаю. Но ты не представляешь, как я мечтаю, чтобы наступил день, когда мы сможем быть вместе без этих черных мыслей. Когда мы будем знать, что победили.

Взявшись за колеса, Риса направляет коляску в сторону больницы, аккуратно маневрируя между глубокими трещинами, покрывающими рассохшуюся землю. Она никому не разрешает толкать коляску, и если ей нужно куда-то добраться, всегда делает это самостоятельно.

7
Коннор

На следующий день, ближе к полудню, в лагере появляется представитель Сопротивления – на три дня позже даты, назначенной им самим. Представитель – толстый взъерошенный человек – обливается по́том.

– И это еще не жара, – замечает Коннор, намекая на то, что знойное аризонское лето не за горами. Люди из Сопротивления должны понимать, что к лету нужно хорошенько подготовиться, не то бунта на Кладбище не избежать. Если, конечно, все они не передохнут от жары еще раньше.

Коннор и его гость сидят в бывшем президентском лайнере, служившем раньше жилищем Адмиралу, а после его отъезда превращенном в конференц-зал. Мужчина представляется как Джо Ринкон, но тут же добавляет: «Просто Джо. В Сопротивлении формальности не приняты». Сев за стол для переговоров, он достает блокнот и ручку, чтобы делать заметки по ходу беседы. За разговором Джо постоянно поглядывает на часы, как будто ему уже пора быть в другом месте.

У Коннора накопился обширный список жалоб от жителей лагеря. Почему доставка продуктов производится так редко и еды привозят так мало? Где запасы медикаментов, на которые они подавали заявку? Что с запчастями для кондиционеров и генераторов? Почему их не предупреждают о прилете очередного лайнера с беглецами? И, раз уж на то пошло, почему группы новоприбывших стали такими малочисленными? Пять, в лучшем случае десять человек в группе, – а ведь раньше на борту каждого самолета было не менее пятидесяти человек. По правде говоря, пока запасы продовольствия так скудны, эти цифры вполне устраивают Коннора, но вопрос все равно остается. Если людям из Сопротивления удается найти все меньше беглецов, это значит, что инспекторы по делам несовершеннолетних – или, еще того хуже, бандиты с черного рынка – находят их раньше.

– Что происходит, ребята? Почему вы игнорируете все наши запросы?

– На самом деле, волноваться не о чем, – говорит Ринкон, чем немедленно приводит Коннора в раздражение, так как он и не думал волноваться. – Мы просто никак не можем закончить реорганизацию.

– Не можете закончить? Да нам никто не потрудился сказать, что вы ее начали. И что еще за реорганизация такая?

Ринкон обтирает взмокший лоб рукавом.

– Волноваться не о чем, – повторяет он.

За год знакомства Коннор изучил Сопротивление лучше, чем ему бы хотелось. Когда он был простым беглецом, у него не было другого выбора, кроме как поверить в то, что Сопротивление – превосходно отлаженная машина по спасению людей, работающая как часы. Однако оказалось, что это вовсе не так. Единственным хорошо организованным звеном было Кладбище – об этом позаботился Адмирал, а Коннор, которому оно досталось в наследство, старался не нарушать заведенный порядок.

Ему бы следовало понять, что Сопротивление не так уж хорошо организовано, еще тогда, когда они согласились на предложение Адмирала сделать его своим преемником, вместо того чтобы поставить на это место более опытного и взрослого человека. Если они спокойно отнеслись к тому, что святая святых всех беглецов попадет в руки тинейджеру, значит, где-то что-то неладно.

Было время, когда каждые несколько дней на Кладбище прибывала новая группа беглецов, но эти сумасшедшие дни прошли. Тогда в лагере одновременно жило около двух тысяч ребят, а продукты и медикаменты доставляли регулярно. Но позже, когда Конгресс принял Поправку о семнадцатилетних, Коннору приказали немедленно отпустить всех тех, кто уже достиг этого возраста, – и оказалось, что они составляли немалую долю от от жителей Кладбища.

Коннор самостоятельно принял решение отпускать их небольшими группами, чтобы в ближайшем городе Таксон не появилось сразу около девяти сотен бездомных ребят. Тот приказ, по которому он должен был отпустить всех сразу, тоже должен был его насторожить.

Коннор отпускал ребят небольшими группами в течение двух месяцев, но люди из Сопротивления сократили поставку продуктов сразу, как будто все, кто старше семнадцати, в одночасье перестали быть их проблемой. Но в итоге население Кладбища все-таки сократилось до семисот человек: во-первых, ушли все семнадцатилетние, во-вторых, некоторые уехали на работу в отдаленные области по программе, разработанной еще Адмиралом, а в-третьих, кое-кто дезертировал, когда запасы продовольствия резко сократились.

– Я слышал, у вас тут своя ферма? Птицу, наверное, разводите? – спрашивает Ринкон. – По идее, вы и сами себя можете обеспечить.

– Это нереально. На ферме производится лишь треть необходимого объема продовольствия, а поскольку вы, ребята, никак не можете наладить поставки, нам пришлось опуститься до нападений на грузовики, везущие продукты на рынок в Таксоне.

– О боже! – восклицает Ринкон, которому, похоже, кроме этого, сказать нечего. Еще раз повторив «О боже», он замолкает и принимается грызть ручку.

Коннор, которого никто бы не рискнул назвать терпеливым человеком, больше не в состоянии ходить вокруг да около.

– Ты собираешься сказать мне что-нибудь полезное, или приехал, чтобы тратить мое время?

Ринкон вздыхает.

– Дело вот в чем, Коннор: мы считаем, что Кладбище скомпрометировано.

Коннор не верит своим ушам – неужели этот дурак действительно сказал это? И кому? Ему?

– Естественно, оно скомпрометировано! Я вам это сто раз пытался объяснить! Полицейские знают, где мы, и с того самого дня, как я здесь командую, я пытаюсь вдолбить вам, что надо отсюда уезжать!

– Да, мы работаем над этим, поэтому сейчас нет смысла вкладывать драгоценные ресурсы в такое место, которое в любой момент может захватить полиция.

– Значит, вы просто оставите нас здесь подыхать?

– Я этого не сказал. У тебя здесь, похоже, все более-менее в порядке. Если повезет, полицейские могут решить, что необходимости штурмовать это место нет…

– Если повезет?! – восклицает Коннор, в ярости вскакивая из-за стола. – Я думал, в Сопротивлении принято полагаться на собственные силы, а не на удачу. И что? Вы хоть что-то предприняли? Нет! Я отправил вам план, в котором описано, как можно внедриться в заготовительные лагеря и освободить ребят, не прибегая к насилию, – так, чтобы общество не возмутилось и не захотело отомстить. И что я слышу от Сопротивления? «Мы над этим работаем, Коннор» или «Мы приняли твой совет к сведению, Коннор». А теперь ты еще предлагаешь мне положиться на удачу в вопросе выживания? Кому нужно такое Сопротивление?

Ринкон, видимо, решает, что это отличный повод завершить встречу. Очевидно, он с самого начала думал о том, как бы поскорей отделаться.

– Послушай, я просто передал тебе информацию! Не надо на меня за это злиться!

Но Коннор уже зашел так далеко, что остановиться невозможно. Замахнувшись, он обрушивает на невыносимо заурядную физиономию Ринкона всю силу могучего кулака, принадлежавшего некогда Роланду. Удар попадает точно в глаз, и представитель Сопротивления отлетев назад, ударяется о переборку.

Давать сдачи Ринкон явно не собирается: он лишь смотрит на Коннора с ужасом, как будто ожидая новых ударов. Коннору приходит в голову, что буквально минуту назад он упомянул о том, как избежать насилия. «Достойное подтверждение его словам, ничего не скажешь», – думает он, отступая от Ринкона.

– Это мой ответ, – говорит он. – Можешь передать это тем, кто тебя послал.

В лагере есть наполовину разобранный и лишенный крыльев, как и многие другие здешние самолеты, «Боинг-747», превращенный в гимнастический зал. Самолет носит имя «Джимбо», хотя некоторые предпочитают называть его «бойцовским клубом», так как добрая половина драк, случающихся на Кладбище, происходит именно здесь.

Туда и отправляется Коннор, чтобы снять накопившееся напряжение.

Он избивает свисающий с потолка боксерский мешок, как чемпион, решивший во что бы то ни стало добиться победы нокаутом в первом раунде. Нанося удары, он представляет себе лица ребят, успевших достать его за сегодня. Тех, кто нашел оправдание безделью, несмотря на то, что от них требовался результат. Его гнев разгорается с новой силой, когда в памяти всплывают физиономии людей вроде Ринкона, полицейских, с которыми ему пришлось столкнуться, улыбающихся функционеров заготовительного лагеря, пытавшихся сделать вид, будто разборка сродни идиллическому семейному отдыху. Под конец он вспоминает отца и мать, чьи поступки стали первым звеном в цепи событий, в итоге приведшей его сюда. При мысли о родителях град ударов, обрушивающихся на мешок, стихает, хотя Коннор все еще злится – и на них, и, в то же время, на себя, за то что не может ненавидеть их так, как они того заслуживают.

Он наносит удары то правой, то левой рукой, в который раз замечая, что разница в силе грандиозна. Прекратив избиение мешка, Коннор смотрит на татуировку, украшающую его запястье: тигровая акула выглядит на картинке еще страшнее, чем в жизни. Коннор успел привыкнуть к татуировке, но полюбить ее не сможет никогда. Даже волосы на татуированной руке растут гуще, чем на другой. К тому же они другого цвета. Он здесь, думает Коннор. Роланд встает за каждым ударом, который я наношу его рукой. И, что самое страшное, Коннору нравится использовать ее сокрушительную силу… хотя, быть может, это нравится самой руке.

Он подходит к станку для жима от груди, который занимают двое парней. Заметив приближение Коннора, они тут же освобождают место – ну хоть какой-то прок от начальственной должности! Подсчитав блины на грифе и прикинув вес, Коннор добавляет еще по два с половиной килограмма с каждой стороны и, устроившись на сиденье, откидывается назад, чтобы начать упражнение. Он повторяет жим от груди день за днем – и ненавидит его больше всего, потому что ни одно упражнение не демонстрирует разницу в силе двух рук так наглядно. Та, с которой он был рожден, с трудом поднимает вес. Неожиданно Коннор осознает, что его борьба с Роландом не закончилась.

– Может, подстраховать? – спрашивает парень, стоящий где-то позади. Изогнув шею, Коннор оглядывается и видит парня, которого все зовут Старки.

– Да, спасибо.

Он начинает упражнение снова и, несмотря на боль в своей собственной руке, бросать штангу не собирается… но после семи жимов Старки приходится помочь ему вернуть гриф на подставку.

– У тебя это после «Веселого Дровосека»? – спрашивает Старки, указывая на картинку с акулой на правом плече Коннора.

Приподнявшись, Коннор старается унять боль в мышцах.

– Да, вместе с рукой, – отвечает он, глядя на татуировку.

– На самом деле, – говорит Старки, – я и спрашивал про руку. Если уж у человека, выступающего против разборок, рука с разборки, значит, он этого не хотел. Интересно было бы узнать, как это случилось.

Коннор начинает смеяться, потому что вот так, в упор, его никто еще об этом не спрашивал. Однако поговорить об этом оказывается приятно.

– Да был там один парень – реально крутой чувак. Как-то раз он пытался меня убить, но закончить дело не смог. В общем, он оказался последним человеком, которого разобрали в «Веселом Дровосеке». Я был следующим на очереди, но в это время Хлопки взорвали Лавку. Я потерял руку, а когда очнулся, обнаружил у себя эту. В общем, выбора не было, можешь мне поверить.

Выслушав историю, Старки молча кивает, никак не выказывая своего отношения.

– Вообще-то это вроде медали, чувак, – говорит он в конце концов. – И ей стоит гордиться.

Коннор всегда старался познакомиться со всеми ребятами в лагере лично, чтобы им не казалось, что они – просто безликие беглецы, только и ожидающие, когда придут копы и отвезут их на разборку. Так что же ему известно о Старки? Этот парень явно не обделен индивидуальностью и умеет улыбаться так, что и не угадаешь, что у него на уме.

У Старки рыжие волнистые волосы, крашеные, судя по темным корням, отросшим почти на дюйм с тех пор, как месяц назад он появился в лагере. Ростом он невысок, но крепко сбит и не рыхлый. Коренастый – вот подходящее слово. Похож на участника боев без правил. И при этом – такое самообладание, которое будто возвышает его над остальными. Ходят слухи, что он убил инспектора во время побега, но это только слухи.

Коннор помнит день, когда прибыл Старки. В каждой группе новичков есть хотя бы один человек, считающий, что взрывать заготовительные лагеря – хорошая мысль. Впрочем, возможно, многие так думают, но большинство новичков слишком подавлены, чтобы кричать об этом сразу после приземления. Те же, у кого хватает на это смелости, становятся потом либо проблемными ребятами, либо отличными работниками. Но о Старки по сей день практически ничего не известно. Его назначили на раздачу в столовую, а по вечерам он показывает желающим фокусы.

Коннор вспоминает себя в ночь после бегства. В тот вечер его спрятал в грузовике водитель, показавший ему руку с разборки, пришитую вместо собственной, отрезанной по локоть. Она принадлежала парню, который был мастером карточных фокусов.