Текст книги "Смешенье"

Пьер де Жонзак вернулся на берег Нила через час после рассвета, как обещался или грозил, и привёл с собой весь эскадрон гусар. Вчера они галопом вылетели на пристань и остановились перед самыми сходнями – взмокшие и пыльные после того, как сутки скакали туда-сюда по Канопской дороге в попытке угнаться за манёврами галиота.

Используя мсье Арланка в качестве переводчика, Наср аль-Гураб для начала поздравил де Жонзака с тем, как великолепно выглядит его отряд – очевидно, слуги во французском консульстве ночь напролёт скребли, чистили, крахмалили и наводили глянец. Затем раис извинился за неприглядный вид судна и отсутствие некоторых членов команды. Часть из них «пребывает в сени лоз» – это поэтическое выражение означало, что они закупают провиант на базаре (который и впрямь был завит виноградом). Другие «пьют мокко в доме паши». В последних словах де Жонзак усмотрел (и совершенно справедливо) грубый намёк на то, что некоторые сообщники сейчас рассовывают бакшиш чиновникам в турецком форте над рекой. Форт стоял совсем рядом, и на стенах можно было без труда различить янычар, с холодным профессионализмом разглядывающих французских драгун. Короче, раис давал понять: здесь вам не Александрия. Да, в Розетте у французов есть консульство и войска, однако проку от них, как от берберийского жеребца кумыса.

Утверждение было вполне резонное, но до сих пор аль-Гураб не сказал и слова правды. На самом деле половина сообщников отсутствовала, потому что четверо (Даппа, Иеронимо, Ниязи и Вреж) скакали во весь опор в сторону Каира, надеясь за двое суток покрыть пятьдесят миль. А один был прикован к скамье.

– Исключительно человеколюбиво с вашей стороны было отпустить вчера на свободу треть гребцов, – заметил де Жонзак, – но поскольку мой господин – их совладелец, мы попросили наших многочисленных высокопоставленных турецких друзей в этом форте задержать их и отправить в Александрию.

– Надеюсь, в вашей эскадре на них на всех хватит скамей! – крикнул ван Крюйк.

Де Жонзак побагровел, но продолжил, не обращая внимания на оскорбительную реплику.

– Некоторые из них выразили желание поговорить ещё до того, как руки им зажали в тиски. Посему мы знаем, что вы утаили от нас некоторые сведения металлургического характера.

Вчера ночью, чтобы расплатиться с парикмахером и брадобреем, сообщники вскрыли ящик и вытащили золотой слиток на глазах у гребцов, которых позже освободили. Делалось это нарочно, чтобы те рассказали об увиденном де Жонзаку.

Раис пожал плечами:

– Что с того?

Де Жонзак сказал:

– Я отправил в Александрию гонца известить моего господина, что некоторые упомянутые в плане суммы придётся умножить на тринадцать.

– Увы! Будь всё так просто, ваш господин мог бы отдыхать на своей александрийской вилле, а вас отправить в Каир подбивать счета. На самом деле наш друг из Бонанцы диверсифицировал портфель куда более сложным образом и не ограничился одними лишь драгметаллами. Потребуется долгая и тщательная оценка.

– Это обычная практика. Вы забываете, что мой господин хорошо знаком с обычаями корсарского промысла, – сказал де Жонзак. – У него есть доверенные оценщики, которых он может отправить сюда…

– Пусть отправит их в Каир, – возразил раис, – где живут наши доверенные оценщики. И пусть едет с ними сам. Ибо есть одно сокровище, которое сможет оценить только он.

Де Жонзак изобразил улыбку.

– Мой господин – человек практичный. Он предоставит оценку знатокам, разве что речь пойдёт о берберийских жеребцах.

– Как насчёт английского мерина? – спросил раис и кивнул Евгению и Габриелю Гото.

Внизу на скамье Джек принялся звенеть цепями и вопить по-английски:

– Негодяи, мерзавцы! Неужто вы продадите меня клятому французишке? Вшивое собачье отродье! Да падёт на ваши головы Божья кара!

Не слушая брани, Евгений заломил Джеку руки за спину и приподнял его со скамьи, чтобы показать де Жонзаку. Тем временем Габриель схватил Джековы штаны и сдёрнул их до колен.

Де Жонзак долго молча смотрел. По рядам драгун пробежал шепоток.

– Может, Али Зайбак, может, другой англичанин, которому случилось неосторожно встать близко к огню, – сухо проговорил раис. – Узнаете ли вы Джека Шафто?

– Нет, – признал де Жонзак.

– А узнав, сможете ли назначить цену за его голову?

– Это может сделать только мой господин.

– Коли так, увидимся с ним в Каире через три дня, – сказал Наср аль-Гураб.

– Срок слишком короткий!

– Мы провели в рабстве долгие годы, – вставил Мойше, который на протяжении всего разговора стоял молча, скрестив руки на груди, – и для нас даже лишние три дня – срок слишком долгий.

В тот же день галиот двинулся вверх по Нилу, по большей части под парусом. Основное русло имело несколько морских саженей в глубину и примерно четверть мили в ширину – то есть они ни разу не отдалялись от французских драгун больше чем на восьмую часть мили. Ибо де Жонзак отправил следить за ними две пары драгун, каждую по своему берегу.

Как только галиот оставил позади Розетту – россыпь по большей части бедных жилищ, не отделённую никакой стеной, – Джека стащили со скамьи и, надев на него всевозможные ошейники, оковы и кандалы, отволокли под шканцы, где Евгений следующую четверть часа стучал молотком по наковальне, гремел цепями и производил другие звуки, призванные убедить слушателей, что Джека надёжно заковали. Тем временем сам Джек, любитель театральных эффектов, орал благим матом, как будто Евгений гнёт раскалённое железо непосредственно на его запястьях. На самом деле орал он из-за того, что отдирал с головы и щёк пучки козьего волоса. Корку засохшей смолы пришлось оттирать скипидаром и ламповым маслом вместе с несколькими слоями кожи. Наконец Джек замотал пылающую голову тюрбаном, оделся, нацепил саблю и вышел наверх янычар янычаром; в последний миг он остановился и что-то прокричал на сабире воображаемому бродяге внизу.

Во время представления Джек не решался смотреть на зрителей, но ван Крюйк через вёсельный порт наблюдал за драгунами в подзорную трубу и сказал, что они видели практически всё. Правда, глазеть им было особо некогда. Река разлилась, затопив часть прибрежной местности, так что галиоту не приходилось огибать мели. Течение было слабым, и галиот легко делал семь миль в час. Джек ожидал увидеть пустыню и не сомневался в её близости, потому что на всём тотчас оседала жёлтая пыль. Тем не менее отсюда Египет представлялся таким же влажным и плодородным, как Голландия. И так же густо населённым. С любого места они видели дома, деревни проплывали каждые два-три часа, города – несколько раз на день. Сколько хватал глаз, по обе стороны реки тянулись золотистые пшеничные и рисовые поля в извилинах тёмно-зелёных прожилков – многочисленных рукавов нильской дельты, заросших тростником в рост человека. Вдоль воды росли пальмы, города окружали сады смоковниц, цитрусовых и кассий.

Все это радовало взоры сообщников и мешало драгунам продвигаться вперёд. Те отставали от галиота, объезжая излучины и затопленные поля, потом нагоняли, спрямляя путь на меандрах. Они прихватили из Розетты много сменных лошадей, и на их удачу Египет, как почти вся Османская империя, был обжитым законопослушным краем. Дороги хоть и уступали английским, значительно превосходили французские, и драгуны могли не сбавлять темпа весь день. Это внушало Мойше, Джеку и остальным уверенность, что высланная вперёд четвёрка во главе с Ниязи добралась до Каира вовремя.

Ночью ветер стих. Вместо того чтобы идти на вёслах с риском сесть на мель или заплутать в старицах, раис привязал галиот к прибрежной пальме и поставил сообщников поочерёдно нести дозор. Драгуны, остановившиеся на ночлег поодаль, служили дополнительной охраной – им тоже не хотелось, чтобы галиот с грузом стал добычей какого-нибудь местного Али-Бабы и его сорока разбойников.

В середине второго дня наступил полный штиль, и раис отправил десяток гребцов тянуть галиот бечевой – ради этого-то они и не отпустили всех невольников в Розетте. Таким манером к вечеру добрались до места, где Нил расходится на два больших рукава – тот, по которому они пришли, и дамиеттский. Здесь с наступлением ночи галиот снова привязали и распределили, кому когда стоять на часах. Джек отстоял первую утреннюю вахту, потом лёг в гамак на шканцах и заснул под открытым небом.

Когда он проснулся, солнце уже вставало, судно скользило по реке, а на западе различались странные треугольные горы. Сев, чтобы получше их рассмотреть, он узнал пирамиды. Когда Джек на них надивился – что заняло порядочно времени, – он повернулся к рассвету и увидел Матерь Мира.

Это было как в один миг постичь всю жизнь муравейника, прочесть все слова в книге или объять умом величие собора. Мозг не справлялся с задачей, поэтому Джек долго рассматривал ближайшие частности, словно мальчик через полую дудку. Благо частностей хватало – Нил тут был по меньшей мере так же широк, как Дунай под Веной, и запружен судами с зерном из Верхнего Египта. Капитаны этих судёнышек неделями преодолевали пороги и отбивались от крокодилов; сейчас они не испытывали ни малейшего желания пропускать галиот. Много врагов успел нажить раис, прежде чем подошёл к берегу и пришвартовался у причала.

Почти немедля их обступили верблюды, что малоприятно, особенно когда на верблюдах сидят свирепого вида вооружённые люди. Джек подумал было, что галиот подвергся нападению диких кочевников, но тут увидел, что все они похожи на Ниязи и многие улыбаются. Внезапно голос Иеронимо загремел по-испански:

– Если бы я получал по медяку за каждую муху на тебе, скот, я бы купил Испанскую империю! Ты смердишь хуже, чем Веракрус по весне, и на тебе висит больше дерьма, чем другие животные успевают насрать за год. Воистину ты самозародился в навозной куче, как мухи и римские папы, да простит Господь мою душу грешную! Джек Шафто лыбится на нас и думает, что мы с тобой два сапога – пара. Отдам-ка я его тебе в жёны, забирай его к себе в пустыню и делай там с ним, что пожелаешь.

Даппа и Вреж отсутствовали, но вскорости Джек увидел Ниязи. Тот обрёл наконец своих соплеменников. Джек порадовался, что не присутствовал при воссоединении рода.

Наср аль-Гураб немедля приказал расковать всех рабов и предложил им выбор: идти в Каир и не возвращаться или остаться с сообщниками и уж тогда не покидать их до конца. Через несколько минут все, за исключением четверых, испарились. Не ушли евнух-нубиец, индус, турок – бывший старшой на весле мсье Арланка, и ирландец по имени Патрик Таллоу. Первые трое как-то прикинули, что вернее будет остаться с сообщниками, а Патрик (как подозревал Джек) просто любопытствовал, чем всё кончится. Мсье Арланку предложили тот же выбор, что и остальным. К радости Джека, он решил разделить судьбу компаньонов.

Меньше чем за полчаса ящики с золотом вытащили и навьючили на животных. Раис вместе с ван Крюйком, Иеронимо (который явно пресытился обществом верблюдов), турком, нубийцем и несколькими соплеменниками Ниязи (желавшими посмотреть, как это – плавать по реке) отдали швартовы и повели галиот вниз по течению к острову, где шла торговля судами. Караван тем временем выстроился и приготовился отбыть.

Некоторые из отпущенных невольников, размышляя над выбором, задавали вопросы о плане. Чаще всего они спрашивали: «Почему бы просто не смыться с золотом? Зачем дожидаться Инвестора, который явно хочет вас обмануть?» Джек разделял этот подход, но в конце концов вынужден был согласиться с Мойше и аль-Гурабом, когда те вместо ответа указали на другой берег. Там стоял турецкий город Эль-Гиза с мечетями, садами, банями и злачными местами. Были в нём и темницы, и высокая стена с железными крюками, и плацдарм, где маршировали тысячи янычар с мушкетами и пиками. А заодно судьи, которые наверняка примут сторону французского герцога против шайки рабов.

Пока шла разгрузка, прискакали на полуживых конях измученные драгуны. Они предупредили турок, так что когда караван двинулся через две тысячи четыреста кварталов и околотков Каира, за ним следовали янычары, не говоря уже о нищих, бродягах, разносчиках, уличных девках и любопытных мальчишках.

Каир по-своему участвовал во всём происходящем. Он, переживший целые расы, народы и религии, был достаточно велик, чтобы вместить армию, и достаточно мудр, чтобы понять любой план. Посему ничто здесь не могло произойти без ведома и одобрения города. Караван Ниязи – тридцать пять нагруженных золотом лошадей и верблюдов в сопровождении вооружённых погонщиков – был каплей в каирском море. Вереницу людей и вьючных животных то и дело разрезали пополам, натрое или на более мелкие доли ещё более странные процессии: женщины в масках, голосящие на бегу, бьющие в барабаны дервиши в высоких конических шапках, похоронные процессии со спелёнатыми покойниками на носилках, отряды янычар в зелёном и красном. То и дело они натыкались на усатого чавуша в изумрудно-зелёном одеянии до щиколоток, красных туфлях и белой феске. Тогда каждый верблюд в караване должен был встать на колени, каждый человек – спешиться; и пока они почтительно дожидались, чтобы чавуш прошёл, бродяги брызгали их розовой водой и требовали за это денег.

Даже если бы Джек не знал, сходя с галиота, что Египет – древняя страна, он бы понял это через час медленного продвижения по узким улочкам. Возраст города был написан на лицах жителей, являвших собой смешение всех рас, о каких Джек слышал, и ещё нескольких, о которых ему слышать не доводилось. Такими же были и дома, выстроенные частью из камня, частью из дерева, старого, суковатого и по виду окаменелого, а больше из саманного кирпича, хранящего, возможно, отпечатки рук Моисея. Одни дома разбирали, другие возводили, что не удивляло: раз строить больше негде, остаётся лишь переносить строительные материалы с места на место, подобно тому как Нил намывает и размывает отмели. Даже пирамиды выглядели изъеденными по краям, как будто местные жители добывают из них камень.

Через час добрались до Хан-эль-Халили, беспорядочно разбросанного базара, который сам по себе превосходил размерами почти любой европейский город. Ниязи велел Джеку снять башмаки и провёл его в древнюю мечеть, а оттуда вверх по крутой винтовой лестнице, тёмной и прохладной, как естественная пещера. Наконец они выбрались на кровлю, и Джек взглянул на город. Реки отсюда видно не было, взгляду представали миллионы пыльных кровель, заставленных тюками, бочками и домашним мусором. Каждый дом был своей высоты; самые низкие, казалось, вот-вот уйдут в землю.

Каир походил на дно огромной ямы, из которой жители на протяжении тысячелетий отчаянно пытаются вылезти. Они добывают глину и камень, разбирают пустые дома и беззащитные памятники, чтоб громоздить стены всё выше и выше. Отстающие не поспевают не только за соседями, но и за пылью, методично покрывающей всё недвижное. Рано или поздно она хоронит их под собой. Джеку представилось, что можно войти в любое каирское здание, спуститься в подвал и найти там целый засыпанный дом, а под ним ещё и ещё, на мили вглубь. Никогда ещё любимая строчка проповедников: «Приидет судити живым и мёртвым» не казалась такой понятной: здесь, в Библейской земле, существовали лишь живые и мёртвые: покуда ты жив, ты движешься, стоит замедлиться, и ты обречён уйти в землю. Воистину Страшный суд.

Посему он утешился тем, что находится в Хан-эль-Халили, самом живом месте Каира. Караваны со всевозможным добром, от рабов и масла до живых кобр, проходили торговыми улочками до пятачка в самом центре города. То был двор, а может – улица: длинный прямоугольник в полмили длиной и не более пяти ярдов шириной, зажатый четырёх– и пятиэтажными строениями. Натянутый между парапетами домов тонкий навес пропускал свет, но защищал и от палящего солнца, и от любопытных глаз. Окружающие здания были не по-каирски тихи и пахли сеном. Сюда из верховьев Нила лодками доставляли корм для размещённых внутри постоялого двора лошадей и верблюдов.

– Отсюда всё началось, – заметил Ниязи. – Здесь упало зерно.

– О чём ты? – спросил Джек.

– Сто поколений назад люди вроде меня встали здесь, – топая по земле сандалией, – на ночлег. Со временем лагерь пустил корни и стал караван-сараем. Вокруг него вырос базар Хан-эль-Халили, а вокруг базара – Каир. Караван-сарай, как ты видишь, остался, и мы всё так же приходим сюда продавать верблюдов.

– Хорошее место для встречи с Инвестором, – проговорил Мойше. – Всё задумано правильно. Если верить рассказу Ниязи, от начала времён не было дня, чтобы золото и серебро не переходило тут из рук в руки. Это место возникло не по воле царя и не по слову пророка; оно выросло само, и ему дела нет до султана в Константинополе или Короля-Солнце в Париже.

Дружество есть добродетель, наблюдаемая чаще промеж разбойниками, нежели средь остальных людей, ибо те более других прилагают усилий для спасения попавших в беду товарищей.

Мемуары Достонегоднейшего Джона Холла

Первый этаж караван-сарая был так высок, что туда можно было въехать на верблюде, не пригибаясь и не снимая тюрбана, что и сделали родичи Ниязи. Аль-Гураб вернулся вместе со всеми спутниками, а также с Врежем и Даппой, которых они последний раз видели в Розетте.

– Воистину рукава и ветвления Нила не уступают в запутанности каирским улочкам, – сказал Даппа, изумлённо моргая, – однако в нескольких шагах отсюда Вреж отыскал армянина, торговца кофе, знающего, как добраться до Мокки. Надо спуститься до того места, где Нил расходится надвое, войти в дамиеттское русло и через несколько миль на правом берегу будет деревня. Там начинается водоток, связанный с Красным морем.

– Представляю, какое там движение! – воскликнул Мойше.

– Его ревниво оберегают чиновники-турки и староста деревни, – согласился Даппа.

– По этой-то причине, – подхватил Вреж, – жители соседних деревень кирками и лопатами прорыли обходные каналы, минующие крупные деревни и мыты. Если они и видны, то кажутся старицами либо заросшими сточными канавами. И уж будьте уверены, местные жители стерегут их не менее ревниво, чем чиновники – основной путь. Посему, чтобы попасть в Красное море, придётся давать на лапу бесчисленным крестьянам – боюсь, итог набежит умопомрачительный.

– Но у нас есть целый галиот золота, – напомнил Евгений.

– И своя шкура дороже денег, – поддержал его Джек.

– К тому же крестьяне не меньше нашего будут заинтересованы в том, чтобы турки ничего не узнали, – предрёк Иеронимо.

– Не совсем плохо, но всё-таки плоховато, – упорствовал Мойше.

В разговор вступил Сурендранат, галерник-индус, решивший остаться с сообщниками:

– Вы очень мудро поступили, определив лапуд.

– Молчать! – прикрикнул Иеронимо. – Мы все здесь люди Книги, и нам ни к чему твоя языческая лабуда.

– Погодите, кабальеро, – вмешался Джек. – По опыту знаю, что в индийских книгах содержится много ценного. Что ты расскажешь нам про лапуд, Сурендранат?

– Я слышал это слово от английских торговцев в Сурате, – растерянно проговорил Сурендранат. – Оно значит «лучшая альтернатива первоначальным условиям договора».

Заминка, пока фразу переводили на разные языки.

Мойше заговорил:

– Индийское слово или английское, оно заключает в себе мудрую мысль. Наш друг, баньян по рождению и воспитанию, понимает, что чесать через камыши к Красному морю – альтернативный план, запасный выход, и не более того. – Говоря, Мойше поочерёдно заглядывал в глаза тем из сообщников, которых считал наиболее безрассудными. Однако начал он с Джека, им и закончил. – Определить лапуд хорошо и мудро, как сказал Сурендранат. Однако первоначальные условия договора предпочтительней лучшей альтернативы.

– Мойше, ты сидел со мной рядом годы, слышал все мои бредни и знаешь, что во всём мире я люблю одно, невзирая на это. – Джек закатал свободный рукав рубахи и показал шрам от гарпуна. – Мне куда больше улыбается плыть завтра в Европу, чем драпать к Красному морю подобно древним евреям. Однако, как и те евреи, я больше не буду рабом.

– Тут мы все согласны, – вставил Даппа.

– Тогда, коли уж меня выбрали общим представителем на завтрашних переговорах с Инвестором, я должен попросить вас об одном. Я бродяга, а потому не люблю цветистых клятв и болтовни про честь. Однако это не бродяжье начинание. Так пусть каждый из вас поклянётся самым святым, что завтра будет со мною. То есть, что бы ни случилось на встрече с герцогом – поведу я себя умно или сваляю дурака, останусь собранным, или вспылю, или наложу со страха в штаны, посетит меня бес противоречия или нет, – вы примете моё решение и погибнете либо останетесь жить вместе со мной.

Джек ждал долгой, неловкой паузы, даже смеха. Однако не успело эхо его слов отзвучать в узком дворе, как Габриель Гото выхватил меч. Новички втянули голову в плечи. Одним быстрым движением Габриель развернул меч рукоятью к Джеку, и клинок сверкнул в свете костра, как быстрый ручей под встающим солнцем.

– Я самурай, – просто сказал Габриель.

Патрик, верзила-ирландец, шагнул вперёд и плюнул в костёр.

– У нас есть присловье, – обратился он к Джеку по-английски. – «Это свои дерутся или другим тоже можно?» Я с вами, и этого должно быть довольно. Но коли ты хочешь клятв, я клянусь могилой матушки за морями в Килмахтомасе, и чтоб тебе сдохнуть, ежели на твой взгляд это хуже, чем быть самураем.

Мойше снял с шеи индейскую плетёнку, поцеловал её и бросил Джеку.

– Кинь её в огонь, если я тебя предам, – проговорил он, – и пусть она смешается с пылью Хан-эль-Халили.

Вреж сказал:

– Я дошёл за тобою досюда, Джек, ради семейного долга. Клянусь моими близкими отплатить тебе сполна.

Мсье Арланк сказал:

– Убеждения не позволяют мне клясться. Но я верю, что мне предопределено дойти в этом деле до конца.

Ван Крюйк сказал:

– Клянусь правой рукой, что больше не сдамся пиратам. А твой Инвестор – пират в очах Божьих.

– Но, капитан, ты левша! – воскликнул Джек, пытаясь разрядить обстановку, которая становилась угнетающей.

– Чтоб исполнить клятву, я должен буду левой рукой отсечь себе правую, – сказал ван Крюйк, начисто не поняв юмора.

Более того, шутка привела голландца в состояние, в каком никто из рабов его ещё не видел. Он выхватил абордажную саблю, положил руку на скамью и с размаху опустил клинок. Последняя фаланга мизинца отлетела в пыль. Ван Крюйк сунул саблю в ножны, встал, поднял отрубленный сустав и поднёс к огню.

– Вот тебе клятва! – прорычал он и швырнул палец в костёр.

Потом осел на колени и без чувств рухнул на землю.

Наступила пауза – остальные гадали, не придётся ли им что-нибудь от себя отсекать. Однако Ниязи извлёк из складок одежды красный Коран, после чего он сам, Наср аль-Гураб и турок с арланковой галеры произнесли святые слова на арабском, а заодно поклялись, если останутся живы, совершить хадж. Евгений, Сурендранат и нубиец поклялись каждый своим богом. Мистер Фут, жавшийся подальше от костра с видом слегка обиженным, объявил, что не видит причины клясться; поскольку «всё предприятие» было его затеей (очевидно, подразумевая злополучный прожект с каури), и в любом случае «не пристало» ему подводить товарищей, так что «нелепо», «возмутительно», «негоже» и «немыслимо» Джеку даже предполагать иное.

– Клянусь своей страной, страной свободных людей, – сказал Даппа, – у которой сейчас всего шестнадцать граждан и никакой территории. Однако другой у меня нет, и посему я клянусь ею.

Иеронимо шагнул вперёд, молитвенно сложил руки и что-то забормотал на латыни, однако его демон взял верх, и всё закончилось выкриком:

– Етить вашу, я и в Бога-то не верю! Но я клянусь вами всеми – бродягами, чурками, еретиками, жидами и черномазыми – потому что вы единственные друзья, каких я знал в жизни!

Герцог д’аркашон сошёл с собственной золочёной барки и подъехал к Хан-эль-Халили на белом коне в сопровождении адъютантов, турецких чиновников и сборного полка из одолженных янычар и лучших французских драгун. Позади громыхали несколько фургонов, в каких обычно возят камни для строительства. Об этом сообщники узнали за полчаса от мальчишек-гонцов, сквозивших по улицам Каира подобно сирокко.

Герцог д’Аркашон нанял всех крупных каирских ювелиров, а остальных деньгами убедил не помогать другой стороне, и теперь они сошлись у определённых ворот Хан-эль-Халили. Об этом знали все евреи в городе, включая Мойше.

Плоскодонное речное судёнышко ждало у пристани на канале, что вился через весь город и соединялся с Нилом. Пристань находилась в миле от караван-сарая на некой улочке. Тамошние жители занесли в дома стулья и кальяны, загнали кур и закрыли двери и ставни, поскольку накануне кое о чём прослышали.

Было сильно за полдень, когда лязг и грохот инвесторовых телег достиг двора, в котором стоял Джек. Тот потянул носом воздух. Пахло сеном, пылью и верблюжьим навозом. Сквозь навес сочился мерцающий свет. Джеку следовало бояться или по крайней мере испытывать волнение, однако на сердце царил покой. Этот двор – лоно Матери Мира, откуда всё началось. Ярмарка в Линце, Дом Золотого Меркурия в Лейпциге, амстердамская площадь Дам – лишь юные горячие отпрыски. Словно глаз бури, двор был совершенно тих, однако вокруг него бушевал всемирный мальстрём звонкой монеты. Здесь не существовало ни герцогов, ни бродяг, все были одинаковы, как за миг до рождения.

Окрик часовых и ответ подъехавших донеслись сквозь сено приглушённо – Джек даже не разобрал, на каком языке говорят. Потом зацокали, приближаясь, копыта.

Джек положил руку на эфес сабли и мысленно продекламировал стихи, которые услышал давным-давно, на берегу ручья в Богемии:

 
Булат струйчатый – мир его называет.
Напоённый ядом, врагов в смятенье повергает,
Стремительно разит, кровь всюду проливает.
И в мраморных чертогах лалы и яхонты сбирает.
 

– Это он?! – спросил кто-то по-французски.

Джек осознал, что стоит с закрытыми глазами, и, открыв их, увидел господина на белом красноглазом коне. Поверх великолепного парика сидела адмиральская шляпа, к набелённому лицу были приклеены четыре чёрные мушки.

Господин смотрел с некоторой тревогой и даже едва не потянулся к одному из пистолей, но тут едущий слева офицер наклонился в седле и произнёс:

– Да, ваша светлость, это ага янычар.

Джек узнал во всаднике Пьера де Жонзака.

– Наверное, балканец, – решил герцог, очевидно, имея в виду европейскую внешность Джека.

Француз справа от герцога выразительно кашлянул, видимо, предупреждая, что рядом есть человек, понимающий по-французски, поскольку из конюшни вышел мсье Арланк. Он встал слева от Джека. Мойше тоже вышел и встал справа. Теперь их было трое на трое.

Французы, стремясь занять господствующую позицию, продолжали ехать вперёд и были уже на середине двора. Джек, не желая уступать, пошёл прямо на герцога. Тот наконец натянул поводья и поднял руку, делая спутникам знак остановиться. Де Жонзак и второй всадник придержали коней на полкорпуса от него. Однако Джек продолжал идти, пока де Жонзак не потянул из седельной кобуры пистолет, а второй всадник не пришпорил лошадь, чтобы выехать наперерез.

Было слышно, как французские солдаты и янычары входят в караван-сарай, и вскоре в окнах верхнего этажа за спиной у герцога и его спутников блеснули мушкетные дула. Тем временем родичи Ниязи заняли позицию по обеим сторонам двора в тылу у Джека; фитили их ружей горели в тёмных арках, словно глаза демонов. Джек остановился примерно в восьми футах от морды коня-альбиноса, но так, чтобы выехавший наперерез всадник загораживал его от герцога. Тот что-то произнёс, и адъютант вернулся на прежнюю позицию справа от адмирала.

– Я понимаю ваш план, – начал герцог, даже не поздоровавшись, что, надо думать, должно было прозвучать оскорбительно. – И нахожу его самоубийственным.

Джек притворялся, будто не понимает, пока мсье Арланк не перевёл эти слова на сабир.

– Мы должны были представить его таким, – отвечал Джек, – иначе вы бы побоялись приехать.

Герцог улыбнулся, словно услышал застольную остроту.

– Что ж, отлично – наши переговоры, как дуэль или танец, начинаются с предварительных па. Я пытаюсь вас запугать, вы – произвести на меня впечатление. Можно переходить к сути. Покажите мне Эммердёра.

– Он очень близко, – отвечал Джек. – Прежде надо уладить более важное дело – касательно золота.

– Я человек чести, не раб, и золото ставлю ни во что. Но коли оно вас так сильно заботит, послушаем ваши условия.

– Во-первых, отошлите ювелиров. Здесь нет ни серебра, ни драгоценных камней. Только золото.

– Хорошо.

– Как вы видите, караван-сарай огромен и наполнен сеном, под которым и спрятаны слитки. Мы знаем, где они, вы – нет. Как только мы получим вольные и свою долю – в виде пиастров, мы скажем, где золото.

– Не может быть, чтобы в этом состоял весь ваш план, – сказал герцог. – Сена не так много, чтобы мы не могли вас арестовать и спокойно переворошить стога.

– Пряча золото, мы пролили на пол довольно много лампового масла и для верности закопали в сено несколько бочонков с порохом, – сообщил Джек.

Пьер де Жонзак что-то крикнул младшему офицеру в здании.

– Так вы угрожаете взорвать караван-сарай, – проговорил герцог, как будто каждое слово Джека надо переводить на детский язык.

– Золото расплавится и растечётся. Часть вы сможете собрать, но всё равно потеряете больше, чем если просто отпустите нас вместе с нашей долей.

Подбежал пеший офицер и что-то зашептал де Жонзаку, который передал услышанное герцогу.

– Отлично, – сказал тот.

– Простите?

– Мои люди нашли лужи лампового масла, твой рассказ, судя по всему, не лжив, ваше предложение принято. – Герцог повернулся к адъютанту справа, и тот начал вынимать из седельной сумки одинаковые свитки, обвязанные и запечатанные на турецкий бюрократический манер.

Джек обернулся и поманил рукой аль-Гураба. Раис вышел, положил на землю оружие и приблизился к адъютанту, который позволил ему взглянуть на один из документов.

– Это вольная, – объявил раис. – В ней стоит имя Иеронимо.

– Читай остальные, – распорядился Джек.

– Теперь к вышепомянутому важному делу, – вмешался герцог, – единственному, ради которого я ехал из Александрии.

– Даппа, – прочёл раис в следующем свитке. – Ниязи.

Из французских рядов выехала телега. Джек вздрогнул, однако на ней стоял всего лишь окованный сундук.

– Ваши пиастры, – объяснил герцог, забавляясь Джековым испугом.

– Евгений… Габриель Гото… – читал раис.

– Допустим, что бродяга, которого вы показывали в Александрии, и впрямь Эммердёр. Так сколько вы за него хотите?

– Как мы теперь вроде бы тоже люди свободные, мы хотим поступить по чести и отдать его даром – либо не отдавать вовсе.

– Вольная ван Крюйка, – сказал раис, – и моя отпускная.