Текст книги "Фабиола или Церковь в катакомбах. Повесть из эпохи гонения христиан"

IX
Встреча

Из всех римских холмов Палатинский больше всех представляется зрителю в ярких очертаниях. В древности на этом холме жил Август, как равно и его преемники, но затем постепенно они заменили свое скромное жилище палатами, которые, наконец, заняли весь холм. Нерон, будучи недоволен теснотой, уничтожил огнем соседние строения и раздвинул царские палаты вплоть до Эсквилинского холма, так что они занимали все пространство между двумя холмами нынешнего Колизея. Веспасиан разрушил почти весь этот золотой дом Нерона, сохранив только одни художественно разрисованные своды, а из оставшихся материалов построил Колизей и другие здания. Оставшаяся часть каменных палат имела вход со стороны главной улицы, называвшейся Священнной улицей (Via Sacra) и находившейся рядом с триумфальной аркой Тита.

Пройдя портик, мы очутимся на великолепном дворе, план которого сохранился и поныне, а проходя далее налево, мы вступим в большую квадратную ограду, посвященную Домицианом Адонису, засаженную фруктовыми деревьями и цветами. Далее, узкая тропинка вела налево в обширное здание, предназначенное Александром Севером для своей матери, Маммеи, по имени которой и названо оно. Окна этого здания выходили на Целийский холм, триумфальную арку Константина и фонтан, называвшийся Meta Sudans[12]12
  Потная колонна, обелиск, сделанный из кирпича и обложенный мрамором, из вершины которого била вода, падавшая в мраморный бассейн. Говорят, что этот обелиск существует и поныне.


[Закрыть].

Холм Эсквилин. Рим. Фото.

В этом же здании жил и Севастиан, как трибун и офицер императорской стражи. Его помещение состояло из небольшого числа комнат, скромно меблированных, и он жил в них, как подобает жить воину и христианину. Число слуг Севастиана ограничивалось двумя освобожденными невольниками и довольно почтенной женщиной, бывшей его мамкой, которая была привязана к нему, как к собственному сыну. Все трое исповедовали веру Христову, как и все солдаты, служившие в полку Севастиана. Некоторые из этих солдат были новообращенные, а остальные состояли исключительно из христиан, отобранных нарочно при наборе.

Спустя два дня после событий, о которых было рассказано в первых главах нашей повести, поздно вечером мы встречаем Севастиана на ступеньках только что описанного нами портика со стороны Via Sacra, в обществе уже известного нам юноши. Панкратий любил Севастиана с той привязанностью, какую может питать к старому солдату молодой человек, будучи таким же воином, но наш юноша, не состоя в рядах императорских воинов, обожал Севастиана не как царского воина, но как воина Христа. Благодушие и рассудительность Севастиана, соединенные с умом и расторопностью, внушали доверие всем окружающим, которые имели какое-нибудь соприкосновение с ним. И Севастиан не менее ценил Панкратия за его откровенность, простоту и невинное сердце, но он хорошо понимал те опасности, которые могли произойти от чрезмерного юношеского пыла и поэтому наблюдал, чтобы юноша как можно больше сосредоточивался в себе и сдерживал его молодые увлечения. Когда они вошли в ту часть палат, стража которой была вверена когорте Севастиана, последний сказал своему товарищу:

– Каждый раз, когда я вступаю в это место, я думаю о том, что Провидение нарочно устроило Триумфальную арку против самых императорских ворот, которая напоминала бы нам о падении первой между великими, враждебными христианству, силами; часто я задумываюсь также и над евангельским изречением пророков о разрушении Иерусалима римским могуществом[13]13
  Триумфальная арка Тита воздвигнута в память покорения иудейской святыни, из которой римляне похитили сосуды.


[Закрыть]. Я не сомневаюсь, что на этом самом месте возникнет со временем еще лучший памятник победы над вторым врагом нашей веры, то есть над идолопоклонством римлян.

– Как, ты ожидаешь упадка этого огромного государства и упрочения в нем христианской веры? – воскликнул Панкратий.

– Нет, сохрани Бог! Я бы пролил за это последние капли своей крови, как ранее пролил первые для спасения этого государства.

– Но можем ли мы знать, что обращение государства будет происходить постепенно, как мы это видели до настоящего времени или оно произойдет сразу, таким неестественным – Божественным образом, какого не может измыслить и самое горячее воображение. А между тем, все утверждают, что это случится по воле Всевышнего.

– Без сомнения; и намек на возведение христианской триумфальной арки ясно доказывает нам в то же время о помощи и человеческом орудии, посланных нам десницей Всевышнего.

– Откуда же ты ждешь их?

– Надежда моя, признаться, мой милый Панкратий, почивает в отечестве одного из императоров Августов, в котором я замечаю маленькую связь с лучшим временем: я думаю о Констанции Хлоре.

– Но ты хорошо знаешь, Севастиан и даже мог бы слышать от наших ученейших людей, что этими надеждами пробавлялись только во время царствования Александра, Гордиана и Аврелия. Надежды, которые не осуществились. Что же в таком случае мы можем ждать в будущем?

– Я знаю это хорошо, мой дорогой братец, Панкратий, и уже неоднократно горько плакал, терзаемый сомнениями, что времена гонений долги, а время милосердия чрезвычайно коротко, что кровь мучеников и молитвы девственниц не могут сократить время испытания и ускорить приход дней благодати.

Беседуя так, они дошли до комнат Севастиана; одна из которых – самая большая, была освещена словно для приема гостей. Против входных дверей было большое, от пола до потолка, окно с дверью, ведущее на террасу, расположенную вдоль стены по одной из сторон дома. Ночь была так ясна и хороша, что друзья, не останавливаясь, прошли прямо на террасу, откуда представлялся прекрасный вид на окрестности. Луна высоко плыла над прозрачными облаками, как она обыкновенно плавает в римском небе, затмевая своим светом ближайшие звезды, тогда как более отдаленные, казалось, сами прятались от ее сияющего лика на краях небосклона.

Вечер был восхитительный, похожий на тот, в который, много лет спустя, Моника и Августин, сидя у окна в Остии, рассуждали о благочестивых делах. Все вокруг, на небе и на земле было величественно и прекрасно; Колизей или амфитеатр Флавия представлялся теперь в полной своей красоте. С той же стороны доносился легкий ропот фонтана Meta Sudans, струи которого, стремясь ввысь, блестели серебром и рассыпались словно морские волны, ударявшиеся о скалистый берег моря. По другую сторону виднелось прекрасное здание, известное под названием Септимия Севера; бани Каракаллы, возвышавшиеся над Пелийским холмом и отражавшие свет осенней луны мраморными стенами. Но все эти колоссальные сооружения римлян, стремившихся к приобретению славы, были ничем для двух христианских воинов, стоявших, задумавшись на террасе. Старший из них одной рукой приобнял младшего, таким образом как бы опираясь на его плечо. После долгого молчания он прервал царившую кругом тишину и негромко произнес:

Триумфальная арка Константина в Риме

– Я хотел показать тебе именно то место, которое теперь находится под нашими ногами, где я часто думал о той, высоко возносящейся триумфальной арке, о которой я недавно упоминал[14]14
  Арка Константина находится пониже того места, где разговаривали два будущих мученика.


[Закрыть], но кто может думать о таких ничтожных вещах, когда небесный свод простирается над нами и звезды светят так ярко, словно желая привлечь наши взгляды и мысли в небесную высь.

– Ты прав, Севастиан! Я сам много думал о том, что если внешняя сторона этого свода, на который может смотреть слабый и грешный человек, так прекрасна и светла, то какова же может быть та сторона, на которой покоится взгляд бесконечной славы Творца вселенной! Я представляю себе этот свод похожим на богато вышитую пелену, через которую проникает лишь несколько стежков золотой нитки на левую сторону ткани, чтобы быть видимыми для нас. Эти-то золотые точки мы называем звездами, которые так привлекают наши взоры. Воображаю, какая должна быть богатая та, правая сторона, по которой ходят воздушные существа ангелов и святых праведников.

– Прекрасна твоя мысль, Панкратий, и чрезвычайно правдива, – отозвался Севастиан, – однако эта небесная ткань и разделяет нас, трудящихся здесь для церкви, но она так прозрачна и легка, что через нее весьма удобно проникнуть взглядом в небеса и думать о славе Творца.

– Извини меня, Севастиан, – сказал юноша, глядя на него тем самым взглядом, каким недавно смотрел в лицо своей матери, – когда ты так умно говоришь о построении в будущем величественной арки, то я уже представляю ее, даже вижу построенной и открытой нашими слабыми руками для проведения в далеком будущем нашей церкви к торжеству и славе, а себя – к счастью.

– Где ты видишь ее, дорогой юноша, где? Панкратий, не задумываясь показал рукой налево.

– Там, мой благородный Севастиан, – сказал он, – я говорю об открытой арке в амфитеатре Флавия, ведущей на арену, над которой простирается та самая пелена, о которой мы только что упоминали; через ткань ее взобраться на небо так же легко, как прорвать ту занавесь из полотна в амфитеатре, которая отделяет зрителей от мучеников. Но, чу!.. Слышишь?

– Да, я слышу рев льва у подножия Целийского холма, – отвечал Севастиан. – Дикие звери, должно быть, уже привезены в вивариум[15]15
  Место, где держали зверей для показа публике.


[Закрыть] амфитеатра. Я знаю, что вчера там не было никаких зверей.

– Так слушай, – продолжал Панкратий, – не обращая внимания на то, что Севастиан прервал его длинную речь, – этот голос призывает нас к бою, как голос военной трубы, которая будет сопровождать нас к победе.

Оба на минуту замолкли, потом Панкратий снова нарушил молчание:

– Это напоминает мне, мой верный друг, что я должен обратиться к тебе за советом относительно одного дела… Скоро придут твои гости?

– Не думаю. Они будут приходить поодиночке, пока не соберутся все. Пойдем в мою комнату и там нам никто не помешает.

Они прошли вдоль по террасе в последнюю комнату, находившуюся в конце холма, напротив фонтана. Комната была освещена лунном светом, падающим через окно. Севастиан остановился у окна, а Панкратий присел на ложе.

– Что за дело, Панкратий, по которому ты хотел посоветоваться со мной? – спросил Севастиан с улыбкой.

– Признаться, дело это можно назвать безделицей, – робко ответил Панкратий, – человеку такому смелому и великодушному, как ты, но оно важно для такого слабого и неопытного юноши, как я.

– Надеюсь, что в нем нет ничего предосудительного.

Говори, и я заранее обещаю тебе свою помощь.

– Только не смейся надо мною, Севастиан, – так же робко продолжал Панкратий, краснея, – у меня есть много серебряной посуды, которая стоит без всякого употребления и служит камнем преткновения на моем пути. Моя дорогая мать, несмотря на мои просьбы, не соглашается употреблять ее и она стоит, упакованная в ящиках и закрытая в шкафах… В виду того, что у меня нет никого, кому бы я мог оставить ее после своей смерти, так как я последний потомок из нашего рода, то мне хотелось бы сделать доброе дело… Ты часто говорил мне, кто в подобном случае должен быть наследником христианина… по твоему, наследниками должны быть вдовы, сироты, убогие и нищие… так зачем же им ждать моей смерти для получения наследства, которое по праву принадлежит им, а если дни гонений уже приближаются, то зачем прятать эту древнюю утварь? Не для того же, чтобы после нашей смерти, в ущерб бедным наследникам, она сделалась добычей казны или наших врагов.

– Панкратий, – сказал Севастиан, – я слушал тебя, не прерывая никакими замечаниями, поистине, это будет благороднейший поступок с твоей стороны и величайшая заслуга перед Богом и людьми. Но теперь скажи мне, что принуждает тебя к исполнению этого намерения?

– А вот что. Признаться, я боялся, как бы ты не счел этот поступок слишком опрометчивым и дерзким для моих лет… Делая такие пожертвования, я боялся показаться тебе слишком смелым и расточительным, но, дорогой Севастиан, уверяю тебя, что все эти вещи мне совершенно не нужны и не имеют для меня никакой ценности, между тем как для бедных они послужат большим подспорьем, в особенности в приближающиеся тяжелые времена гонения христиан.

– А мать согласна ли на это?

– О, будь спокоен! Я не осмелился бы взять и крошки без ее позволения, поэтому я и нуждаюсь не только в твоем совете, но и в помощи. Я не хочу обращать на себя внимание людей и заставлять их думать, что я сделал великое благодеяние в юношеские годы… Ты понимаешь меня?.. Я хочу просить тебя, чтобы раздача этой утвари произошла не в моем. А в каком-нибудь другом доме… Это, в сущности – ничтожная жертва человека, нуждающегося в молитвах бедных христиан и желающего остаться неизвестным.

– Очень рад помочь тебе, мой добрый, искренний и благородный юноша. Но тсс!.. Ты слышишь? Кто-то говорит о Фабиоле! Кто это произносит ее имя?.. Не предвещает ли этот разговор чего-нибудь нехорошего.

Панкратий подошел к окну. Голоса двух человек раздавались так близко у стены, что из-за карниза нижнего этажа нельзя было их видеть, но зато легко было различить голоса женщины и мужчины. Спустя несколько минут, разговаривавшие выдвинулись вперед, и яркий лунный свет осветил их лица…

– О, я знаю эту мавританку, – сказал Севастиан, – это Афра, невольница Фабиолы.

– А мужчина, – прибавил Панкратий, – мой товарищ по школе, Корвин.

В виду этого оба они начали прислушиваться к разговору этих лиц, но так как они переходили места на место, слова их только отрывками долетали до их слуха.

Желая дать читателю представление о их разговоре, мы прежде всего скажем несколько слов о самих разговаривающих. Мы уже хорошо знакомы с невольницей и отчасти с Корвином, сыном Тертуллия, префекта в претории. Эта должность, неизвестная в начале республики и царствования Тиверия, постепенно соединила в себе все гражданские и военные власти, и занимавший эту должность часто занимал должность высшего уголовного судьи в Риме. Надо было иметь чрезвычайно крепкие нервы, чтобы исполнять эту обязанность по мысли деспотических и неумолимых императоров; сидеть целый день в трибунале, окруженным ужасными орудиями пыток, быть глухим к стонам стариков, крикам детей и женщин, к мукам приговариваемых к смерти, равнодушно производить следствие над несчастным, распятым на колесе и смотреть на человека, конвульсивно передергивающегося, с одной стороны, тогда как с другой палачи исполняют смертный приговор над другим мучеником, бичуя его ременными плетьми с вплетенными на концах металлическими шариками. Спать спокойно после этих сцен и пробуждаться с новою охотою смотреть на подобные страдания, – все это было такой задачей, с которой не всякий судья мог справиться. Тертулий был выписан из Сицилии для занятия этой должности не потому, что он был ужасный зверь, но потому, что он не знал никакого сострадания. Трибунал служил первой школой для его сына. Будучи ребенком, Корвин сидел по несколько часов у его ног, с удовольствием смотрел на ужасное зрелище и даже сердился, если кто-то умел оправдаться. Он вырос среди пыточных зрелищ, жестокостей, изуверства и грубости, не успев еще достигнуть возраста; пятнистое лицо его и бледный лоб, обнаруживали ехидство и странную развязность. Не обладая никакими благородными побуждениями, он таил в душе варварское геройство, соединявшееся со зверством и ужаснейшею подлостью. Корвин не понимал, что значит благородный поступок и не пытался победить свои злые страсти. Малейшая обида возбуждала в нем ненависть и жажду мести. В особенности он ненавидел двух лиц: учителя, который часто его упрекал за бесстыдную лень и ученика, который заплатил ему за оскорбления искренней добротой, за это Корвин давно хотел отомстить им. Справедливое наказание и прощение обид, слабость и суровость равно были ему несносны и неизвестны.

Тертулий не обладал никаким имуществом, а сын оказался неспособным приобрести себе громкое имя; единственное желание его было сделаться богатым, так как деньги, служащие средством к исполнению всевозможных желаний, он считал символом высшего счастья. Богатая невеста, точнее ее приданное, служила ему целью, к которой он стремился. Будучи крайне неловким, глупым и диким, он, чтобы идти прямым путем, он искал средств и окольных тропинок, которые и привели бы его к намеченной цели; а какие это были тропинки и средства, мы сейчас узнаем из его разговора с черной невольницей.

– Я пришел уже четвертый раз к фонтану Mesa sudans, – говорил Корвин, – в такое неурочное время – и все напрасно. Ну, какие новости ты сегодня принесла мне?

– Никаких… Послезавтра моя госпожа уезжает на свою виллу в Гайету, и я еду вместе с нею. Мне нужно еще много денег, чтобы довести до конца задуманный план по отношению к тебе.

– Еще!? Но ведь ты взяла у меня все, что я получил от отца за несколько месяцев.

– Да. Но ты знаешь, что такое Фабиола.

– Знаю… Это самая богатая невеста в целом Риме.

– Фабиола с своим черствым сердцем неохотно согласится выйти за тебя.

– Но ты обещала мне устроить это дело при помощи своего колдовства и зелий и говорила, что сумеешь повлиять на нее и расположить ее в мою пользу… Что тебе это стоит?

– Очень много, так как самые дорогие снадобья надо покупать. Ты думаешь, что я охотно хожу в такое время искать нужные мне травы на Апианском кладбище, среди могил? Нет, дружок… Это мне много стоит, и я должна быть вознаграждена за это.

– Но чем ты можешь обеспечить мое ухаживание за Фабиолой, и каким образом я смогу достигнуть цели?

– Ведь я сказала тебе, если хочешь, чтобы мое участие принесло тебе пользу, то сам догадайся и хлопочи.

– Но ведь ты знаешь, что я не обладаю ни наружностью, ни таким воспитанием, чтобы легко побеждать сердца… Поэтому-то я и понадеялся на твои чертовские волхования.

– В таком случае, выслушай меня, если ты действительно хочешь обладать рукою Фабиолы…

– Скажи лучше, ее богатством.

– Одно с другим неразлучно, но есть еще одна вещь, которую ты должен победить.

– Какая?

– Золото.

– Откуда же я возьму золота?.. Ведь я только и хлопочу о нем и прошу тебя.

Черная невольница зло улыбнулась.

– Почему ты не хочешь разбогатеть тем путем, каким достиг богатства Фульвий?

– А каким образом он разбогател?

– Посредством пролития крови.

– Почему ты знаешь это?

– Я познакомилась с его старым слугою, который хоть и не так черен, как я. Но сердце у него во сто крат чернее моего. Его язык и мой настолько сродственны, что мы понимаем друг друга. Он расспрашивал меня о различных ядах и говорил, что охотно выкупил бы меня из неволи, женился бы на мне и взял в свое отечество. Но я имею в виду кое-что получше… Ну, при этом я и узнала все, что мне нужно было знать.

– Что же?

– Да то, что Фульвий открыл большой заговор против императора Диоклетиана – это я узнала по серьезному морганию глаз его слуги. Фульвий первым проведал о том и поэтому прислан сюда, в Рим, с Востока… Да, именно, он только и приехал сюда с целью разоблачения заговора.

– Но я не способен быть шпионом, как равно и состоять в заговоре, хоть и сумел отомстить за себя изменникам.

– В таком случае остается последнее средство.

– Какое?

– В моем отечестве есть птицы на высоких ногах, которых нельзя обогнать на самом лучшем коне, но если к ним подойдешь близко, то они сами себя откроют, потому что они глупы и только голову свою умеют прятать под крылья. Эти птицы, что христиане. Ведь тебе известно, что скоро наступит день, когда за ними начнут охотиться… Эта травля может выручить тебя.

– Да, это будет ужасная травля, какой до настоящего времени не бывало.

– Ну вот, видишь! Но послушай моего совета. Не гоняйся безрассудно за мелкой дичью. Выбери себе одну или две из тех, откормленных добыч, которые глупы, как страусы и не умеют скрываться. Запусти в них когти, захвати львиную часть конфискованного имущества и приди ко мне с одной полной горстью золота, за которую получишь две. Понимаешь?

– Благодарю, – сказал Корвин, – понимаю. Значит ты не любишь этих христиан?

– Стану я любить это проклятое отродье! Духи, которым поклоняется мой народ, смертельные и непримиримые враги имени Христа.

При этом она скорчила такую гримасу, что рот ее перекосился до ушей.

– Мне кажется, что одна из моих подруг тоже христианка. О как я ненавижу ее!