Текст книги "Фабиола или Церковь в катакомбах. Повесть из эпохи гонения христиан"

Х
Любопытные

Когда оба молодых человека вернулись в свою комнату, они уже застали там собравшихся гостей. На столе поставлен был чрезвычайно скромный ужин. Такой ужин был поставлен с целью не возбудить подозрения в непрошенных гостях, которые могли зайти к Севастиану. Общество было довольно большое и состояло из духовных и светских лиц, женщин и мужчин. Целью этого собрания было обсуждение мер осторожности, вызванных недавним случаем, происшедшим в этом дворце. Об этом случае мы должны рассказать читателю.

Севастиан, обладая неограниченным доверием императора, употреблял все свои силы и влияние для распространения христианской веры среди обитателей и служителей этого дворца. Обращенных было много. Обращение произошло незадолго до того времени, которое мы описываем; доказательства этому мы находим в актах святого мученика. В силу прежних распоряжений, многих христиан хватали и отдавали под суд, который очень часто приговаривал их к смерти. Два брата, Марк и Марцелин были обвинены в принадлежности к христианству и ожидали исполнения приговора в темнице. Двое их приятелей приходили к ним в тюрьму и со слезами умоляли отказаться от веры Христовой и этим спасти себе жизнь. Эти мольбы и уговоры поколебали твердость сих последователей, и они обещали подумать. Узнав об этом, Севастиан пришел спасти их. Его знали, как офицера императорской стражи, поэтому пройти в тюрьму ему было нетрудно и он свободно пришел вечером в темницу к братьям. Он хорошо знал эту тюрьму; рядом ней находилось помещение для чиновника, которому была доверена тюремная стража. Места для заключенных в тюрьме распределял, обыкновенно, чиновник по имени Транквилин, по своему усмотрению. Он был отцом этих молодых людей, вследствие чего получил тридцать дней отсрочки приведения приговора в исполнение для поколебания стойкости своих детей, а чиновник по имени Никострат, назначенный к нему для подкрепления увещеваний отца, арестовал Марка и Марцелина в собственном доме. Задача, стоявшая перед Севастианом была очень трудна и опасна. Кроме этих двух христиан там же содержались и шестнадцать преступников из идолопоклонников.

Родственники несчастных молодых людей старались слезами и ласками склонить их к отказу от святой веры, а в то же время тюремный сторож, равно как и Никострат со своей женой Зоей искренно желали вырвать их из рук злосчастной судьбы. Мог ли поэтому Севастиан надеяться, что среди этих людей не найдется хоть один, который по обязанности своей службы или в надежде получить прощение, или из ненависти к христианству, не обвинил бы христианина, хотя бы тот и принадлежал к числу императорских офицеров. Он хорошо знал, что подобное обвинение влечет за собой смерть, но не боялся подвергнуть свою жизнь опасности. «Если три жертвы вместо двух будут прославлять имя Господне, подумал он, – то тем лучше». Он только опасался, чтобы кто-нибудь из них не поколебался в своем решении.

Тюрьмой этим жертвам служила прежняя столовая, а так как римские пиры редко происходили днем, то небесный свет проникал в столовую точно также, как в Пантеоне, через отверстие в потолке. Желая быть видимым всеми, Севастиан остановился в потоке света, падавшего сверху в самый центр помещения, тогда как остальная часть залы оставалась темной. Яркий свет месяца отражался бликами на богатом оружии, которые при каждом движении святого воина словно разлетались разноцветными искрами по темному пространству. Его непокрытая голова и благородные черты лица выражали печаль, когда он смотрел на тех двоих последователей христианства. Несколько мгновений прошли в молчании, потом Севастиан выразил свою печаль словами:

– Уважаемые и благословенные братья. – начал он. – Вы уже дали свидетельство вашей веры в Бога, вы испытали на себе всю тяжесть цепей из любви ко Христу, вы уже отведали нектара из горькой чаши мученичества, и мне следовало бы упасть к вашим ногам и молить о заступничестве перед нашим Создателем… Ввиду этого я пришел сюда не с целью уговаривать вас, напоминать или осуждать, я пришел сюда спросить: правда ли то, что я слыхал, что когда святые ангелы вплетали последний цветок в венцы вашего торжества и славы, вы отказались от них и хотите венцы ваши разметать по ветру? Можно ли поверить, что стоя на пороге вечного блаженства, вы решились возвратиться на землю и испытать жизнь, полную плача и зубовного скрежета?

Молодые люди опустили головы и со слезами признали свою слабость.

– Вы боитесь взглянуть в глаза бедному солдату, – продолжал Севастиан, – последнему из слуг Христовых, как же вы выдержите гневный взгляд Того, от Которого хотите отречься перед людьми, оставляя Его в то же время в своем сердце в эту страшную минуту, когда вместо того, чтобы с доверием и надеждой предстать перед Ним, как верным и добрым слугам, которыми вы были еще вчера, вы вдруг предстанете перед Ним пристыженными и не смеющими взглянуть на Его светлый лик? Вы проживете еще сравнительно долгое или короткое время в этом мире, но вы будете отлучены от Церкви и презираемы даже врагами нашей веры, а главное, вас будет мучить совесть и, как червяк, бесконечно точить ваше сердце.

– Довольно! – воскликнул Транквилин, отец молодых людей. – Довольно! Бога ради, перестань, молодой человек, кто бы ты ни был, не говори так сурово с моими сыновьями. Уверяю тебя, их веру поколебали не пытки, на которые они охотно шли и страдали, а мои горячие просьбы и слезы матери. Зачем им оставлять несчастных родителей в горе и печали? Разве твоя религия требует, чтобы они отвергали святые чувства души?

– Выслушай меня терпеливо, благородный отец, сказал Севастиан с кротким выражением лица. – Позволь мне прежде поговорить с твоими сыновьями. Они знают, о чем я говорю; ты еще не понимаешь того, но надеюсь, что Господь скоро осенит и тебя Своею святой благодатью, и ты поймешь это так же, как они… Ваш отец прав, – прибавил он, обращаясь к молодым людям, – говоря, что любовь ваша к родителям начала брать верх к Тому, Кто сказал: «тот, кто любит отца и мать более Меня, не достоин Меня». Не надейтесь, поэтому снискать вечное счастье в ваших престарелых родителях, теряя самое право на вечную жизнь. Можете ли вы обратить их, отрекаясь сами от веры Христовой, можете ли ввести их в ряды христианских воинов, отказавшись сами от Его креста? Не хотите ли вы доказать, что учение христиан не стоит той жизни, которую вы предпочитаете? Если вы хотите приобрести для них не мирскую жизнь тела, но бесмертие души, то поспешите сами приобрести для себя вечную жизнь, приобретайте венцы и пальмы мученичества и повергайте их у ног Спасителя, умоляя Его о спасении ваших родителей.

– Довольно, довольно, Севастиан, – воскликнули братья, – ты победил нас.

– Клавдий, сказал один из братьев, обращаясь к сторожу, – закуй меня в цепи, которые ты снял с моих рук и ног.

– Никострат, – прибавил второй, – прикажи, чтобы все было исполнено согласно приговору.

Но ни Никострат, ни Клавдий не тронулись с места.

– Прощай, дорогой отец, прощай, дорогая мать, – сказали поочередно Марк и Марцелин, обнимая своих родителей.

– Нет, – воскликнул отец, – мы больше не расстанемся. Никострат, поди и скажи Хроматию, что с настоящей минуты я христианин и желаю вместе с моими сыновьями умереть за веру, которая сделала их богатырями.

– Ну, если так, – прибавила мать, – то и я не хочу отставать от мужа и детей.

Что наступило после этого – превосходит всякое воображение. Все были взволнованы, все плакали одними слезами, дотоле им неизвестными и все были охвачены одним и тем же чувством. Севастиан заметил, что многие мужчины и женщины из заключенных были тронуты его ласковыми словами и правдой, они были побеждены силой его слова и, казалось, были готовы убить того из них, кто вздумал бы отказаться от святой веры. Севастиан соразмерил опасность – не для себя, а для них, – если бы открылось его участие относительно уговора молодых людей, находившихся между жизнью и смертью, – оставить свои намерения, их наверно постигла бы смерть. Все окружили его; одни целовали его руки, другие – колени, третьи – ноги.

Только два лица хранили молчание. Никострат был взволнован, но отнюдь не обращен; он был тронут, но его убеждения были непоколебимы. Жена его, Зоя, стояла на коленях перед Севастианом, протягивала к нему руки, умоляла взглядом, но молчала.

– Уходи, Севастиан, – сказал примискирий (чиновник суда, так называлась должность Никострата). – Пора уходить… Я преклоняюсь пред твоим геройским поступком по отношению к молодым людям, вера которых приговаривает их к смерти, но мои обязанности вынуждают меня отказаться от своих чувств.

– Разве ты еще не уверовал, как все остальные? – спросил Севастиан.

– Нет, Севастиан, меня нелегко убедить. Чтобы убедить меня, нужны более сильные доводы, чем вид твоей добродетели.

– В таком случае, поговори ты с мужем, – обратился Севастиан к Зое. Скажи ему все, любящая и верная жена, обратись к сердцу своего супруга, иначе я вынужден буду считать себя ошибающимся в тебе и в том, что вижу, что читаю в твоих глазах, в том, что ты уверовала в Христа.

Зоя закрыла лицо руками и зарыдала.

– Ты расстроил ее и огорчил, – сказал муж, – разве ты не знаешь, что она немая?

– Нет, я этого не знал, мой добрый Никострат, когда я видел ее в последний раз в Азии, она говорила.

– Вот уже шесть лет, – безнадежно ответил муж, – как язык ее парализован, и она перестала говорить.

Севастиан помолчал с минуту, затем распростер над нею свои руки и поднял их в гору, как это обычно делали христиане во время молитвы, в то же время он возвел глаза к небу и воскликнул:

– Великий Боже, услышь молитву мою!.. Окажи Твое благодеяние самому слабому из слуг Твоих и возврати ей дар слова. При этом он осенил уста Зои крестным знамением и произнес:

– Говори, веруешь ли ты?

– Верую в Господа нашего Иисуса Христа! – громко выговорила она и бросилась к ногам Севастиана. Видя это, Никострат упал на колени и со слезами стал целовать руки Севастиана. В виду такого чуда, все остальные из присутствующих, кто еще оставался язычником обратились в христианство. Чиновник, как мы уже говорили имел право размещать их в комнатах по своему усмотрению, как равно и отпускать их на свободу, потому что он отвечал за них лично. Никострат освободил всех их, не исключая Тарквиния и его жены.

Транквилин, отец Марка и Марцелина, сильно страдавший от подагры при святом крещении совершенно выздоровел. Так как Хроматий был префектом города, а Никострат был ответственным за узников лицом перед ним, он сообщил обо всем происшедшем префекту.

Правда, такая откровенность могла стоить ему и остальным жизни, но Хроматий был человеком честным и справедливым, к тому же он не сочувствовал гонениям, в виду чего с большим вниманием выслушал рассказ Никострата. Когда же последний рассказал ему об исцелении Транквилина, префект задумался. Он тоже сильно страдал подагрой и испытывал порой невыносимые боли. Префект послал за Севастианом, который на вопрос, может ли тот дать ему облегчение от болей, ответил, что если он, Хроматий уверует в истинного Бога и крестится, то выздоровеет. И действительно, последний выздоровел, после чего принял святое крещение вместе со своим сыном Тиверием. После этого он счел совершенно невозможным оставаться на посту префекта и отказался от должности. Префект претория, Тертулий, отец уже известного нам Корвина занял его место.

Читатель легко поймет, что все рассказанное случилось незадолго до начала нашей повести, как о том свидетельствуют Акты святого Севастиана, так как мы в первой главе говорили об отце Корвина, как о префекте города.

Теперь мы вернемся к тому вечеру, когда Севастиан и Панкратий вошли в комнату, где собрались почти все лица, с которыми мы уже познакомились в доме трибуна. Многие из них жили в самом дворце, а некоторые поблизости. Кроме того пришел некто Катул, занимавший высокий пост при дворе (хотя и непонятно было, что у него за должность), вместе со своей женой Ириной. До этого уже состоялись несколько собраний, где обсуждались вопросы о наставлении новообращенных и подыскания спокойного приюта для лиц, лишившихся средств к существованию вследствие превратностей жизни или оставления должности попавших под подозрение. А так как Севастиан выхлопотал у императора для Хроматия разрешение удалиться в свою виллу в Кампании, то вследствие этого было решено, чтобы неофиты собрались на его вилле, под одной кровлей, где можно было бы свободно преподавать христианское вероучение, молиться и совершать литургию. Приближалась та пора года, когда все состоятельные римляне разъезжались на дачи, даже император собирался отъехать к неаполитанским берегам, чтобы посетить южную Италию. Обстоятельства благоприятствовали претворению составленного плана в жизнь, и папа, совершив обедню в доме Никострата в первое воскресенье по чудесному обращении неверных, предложил оставить Рим.

На последнем собрании все мелкие дела были без труда улажены; обращенные были разделены на несколько групп, которые в продолжении нескольких дней должны были выступить из Рима разными дорогами. Одна группа должна была идти по Аппианской дороге, другая – по Латинской, а третья должна была обогнуть Тибр и пройти горной дорогой через Арпин. Соединиться они должны были близ виллы Капуи. Во время этих скушных обсуждений один из бывших узников, обращенных Севастианом вел себя чрезвычайно развязно и дерзко. Он видел в каждом их плане несообразности, сопротивлялся распоряжениям, которые были даваемы, с презрением отзывался о «бегстве от опасности», как он выражался и заявлял, что готов хоть на следующий день явиться на Форум и разрушить какой-нибудь из престолов или объявить судье, что он христианин.

Остальные старались убедить его не горячиться и покинуть город вместе с остальными, но он упорствовал.

Наконец, осталось решить последний вопрос: нужно было выбрать того, кто встанет во главе уходящих групп и будет руководить ими, а кто останется в Риме. Вследствие этого между Севастианом и Поликарпом имело место небольшое любезное препирательство; каждый хотел остаться и первым принять мученичество. Конец их спору был положен письмом, присланным от папы и адресованным «любезному сыну Поликарпу, пресвитеру церкви святого пастыря». В письме своем папа поручал Поликарпу сопровождать неофитов за город и оставлял его при себе. На Севастиана же возлагалась нелегкая обязанность – обращать неверных в христианство и пещись о них в Риме. Все было определено и собрание закончилось благодарственным молебном.

Севастиан, попрощавшись со своими друзьями, пошел проводить Панкратия.

– Знаешь, мне очень не понравилось поведение и слова Торквата, боюсь, что нам грозят неприятности, – обратился Панкратий к Севастиану.

– Правду сказать, – отвечал тот, – мне это тоже не понравилось, но не надо забывать, что он еще неофит, и с Божьей помощью, он, может быть, еще исправится.

Проходя через восточный портик дворца, они услышали брань, громкий смех и крики, доносившиеся с соседнего двора, где располагались жилища мавританских лучников. Там горел огонь, виден был поднимавшийся дым и брызги искр. Севастиан подошел к одному из караульных, стоявшему в сенях через которые они проходили и спросил:

– Скажи, приятель, что там делается у наших соседей?

– Черная невольница, которую они считают своей жрицей, пришла к ним для исполнения своих религиозных обрядов. Шум это повторяется каждый раз ночью, когда она приходит к ним.

– Неужели? – удивился Панкратий, – не можешь ли ты нам сказать какой веры эти африканцы?

– Не знаю, господа, – ответил солдат, – одно могу сказать – думаю, они называются христианами.

– Почему это тебе так кажется?

– Потому что я слышал, что христиане сходятся ночью, поют ужасные песни и предаются разврату, что они варят и едят детей, замученных ими для этого и прочее.[17]17
  Такое было представление у идолопоклонников о христианах.


[Закрыть]

– Спокойной ночи, приятель, – сказал Севастиан часовому и, выходя из сеней, обратился к Панкратию:

– Удивительно!.. Несмотря на все наши усилия и убеждения, что мы прославляем одного Творца небесного в духе и правде и так старательно избегаем грехов, что скорее бы согласились бы умереть, чем вымолвить какоенибудь бранное слово – мы после трехсот лет нашего существования считаемся невольниками самых подлых суеверий и наша религия находится в большем презрении, чем идолопоклонство. Нас все еще считают варварами… Доколе, Господи, доколе!

– Дотоле, – ответил Панкратий, останавливаясь на внутренних ступеньках сеней и смотря на заходящую луну, – дотоле, пока мы будем блуждать при этом бледном свете и пока солнце справедливости не засияет над нашим краем во всей своей красе и не осенит наши головы своим ярким светом. Скажи, Севастиан, с какой стороны тебе кажется восход солнца самым лучшим и прекрасным?

– Самый прекрасный восход солнца, какой я когдалибо видел, – отвечал воин, как бы шутя над поэтическим увлечением молодого товарища, – был тогда, когда я созерцал его с вершины Латиальского холма (ныне Монте-Каво), рядом с храмом Юпитера, который, возносясь над холмами, бросал гигантскую и как бы пирамидальную тень на долину, лежащую у морского берега. Когда солнце поднималось, тени уменьшалась и колебалась, между тем, как свет охватывал новые предметы, прежде всего – галеры и лодки на море, а затем берег с набегающими волнами. Вслед за тем золотые лучи солнца осветили белые стены колоссальных зданий и, наконец, весь великолепный Рим с его дворцами был залит светом. Это был такой прекрасный вид, какого я не мог ни видеть, ни даже представить себе, находясь в долине.

– Именно! Я думал о таком восходе, – сказал Панкратий. – И так будет впредь, когда солнце взойдет над тем краем, который теперь еще погружен во мрак. Как приятно будет посмотреть потом на сокращающуюся тень и каждую минуту замечать скрытую до настоящей минуты красоту нашей святой веры. Но люди, живущие в это время и привыкшие к темноте, сумеют ли они оценить эту красоту, закроют ли они глаза руками, чтобы защититься от внезапно наступившего света?

Они шли дальше, среди ярко освещенных улиц[18]18
  По словам Аммиана Марцеллина, в последние времена империи улицы так ярко освещались, словно этим светом хотели затмить дневной.


[Закрыть] и, когда приблизились к дому Люцины, пожелали друг другу доброй ночи. Панкратий на минуту остановился и прибавил:

Гора Монте-Каво

– Севастиан, ты сказал мне сегодня вечером удивительную речь, которую я хотел бы хорошо понять.

– Что такое?

– Когда ты говорил с отцом Поликарпом, об отъезде в Кампанию, ты обещал, если останешься в Риме, вести себя осторожнее и не подвергать себя опасности; потом ты прибавил, что у тебя есть одно намерение, которое удерживает тебя здесь, но когда оно будет исполнено, то тебе будет трудно удержаться от желания отдать свою жизнь за Христа.

– Почему тебе так хочется узнать мою незначительную мысль?

– Потому что я действительно любопытен, потому что этот предмет сам по себе чрезвычайно высок, чтобы превозмочь в тебе желание того, что ты называешь наивысшим счастьем для христианина.

– Жаль мне тебя, дорогой мальчик, жаль, что я не могу в данную минуту удовлетворить твое желание, но со временем ты все узнаешь.

– Ты обещаешь мне?

– Торжественно!

– Господь с тобою!

XI
Разговор с читателем

Пользуясь праздниками, во время которых римляне разъезжались по ближайшим горам и вдоль морского берега от Генуи до Постума для разных забав на суше или на воде, мы будем на этот раз знакомить наших читателей с известиями, объясняющими все уже рассказанное нами в прежних главах и подготовляющими к тому, что должно наступить.

Читая краткие исторические данные первых времен церкви и знакомясь с житиями святых, не в хронологическом порядке, мы легко можем ошибиться в житии и действиях наших первых христиан… Мы уже знаем, что в течении трех первых веков церковь подвергалась беспрестанному гонению; что христиане, молясь Богу, находились в постоянной опасности и дрожали за свою жизнь, жили почти в катакомбах, не говоря уже о совершенном недостатке дневного света. Такова была жизнь христиан и церкви в этом веке. Жизнь полная страданий и беспокойств, шедших рука об руку со страхом и отсутствием надежды дождаться лучших времен.

Некоторые ошибочно разделяют эти три века на десять различных по длительности периодов гонений, время от времени прерываемых короткими послаблениями репрессий. Такое представление чрезвычайно ошибочно, и мы постараемся ознакомить читателя с настоящим положением христиан в различных местах того мира, в эпоху столь важную в истории церкви.

Можно положительно утверждать, что гонения на христиан не прекращались с самого их начала и до последних дней жизни императора Константина. Указ о гонениях христиан, изданный императором, почти никогда не отменялся и хотя гонения могли временами усиливаться, временами ослабевать или даже временно прекращаться, вследствие вступления на престол монарха более терпимо относившегося к христианам, но он никогда не считался «мертвой буквой» императорского закона и, находясь в руках правителей провинций, более или менее ярых сторонников идолопоклонства, всегда считался опасным оружием против христиан. Но и в эти промежутки между гонениями, объявлявшимися большими и малыми эдиктами, мы находим много мучеников, которые приобрели свои мученические венцы, благодаря лишь народной ненависти или распоряжениям местных правителей, ненавидящих христианскую веру. Из этого мы узнаем о большом гонении, которое происходило в одной части государства, в то время, как в других римских городах и землях царило полное спокойствие.

Может быть отдельные примеры, взятые из различных источников времен гонения, лучше объяснят нам настоящие отношения церкви к государству, чем длинная речь по этому предмету, и благосклонный читатель, соображаясь со своим желанием, может пропустить это вступление или вооружиться терпением.

Как известно, Траяна нельзя причислить к числу особенно строгих и жестоких императоров, напротив, он всегда был, как будто, справедлив и милостив. Несмотря на это, хотя он и не издавал новых эдиктов относительно гонения христиан, – много святых мучеников, а между нимя святой Игнатий, епископ Антиохии и святой Симеон Иерусалимский, пострадали за Христа в царствование этого императора.

Когда Плиний Младший спрашивал, как ему обходиться с христианами, которые должны быть представлены ему, как губернатору Битинии, Траян отвечал ему словами, обнаруживающими не слишком высокую справедливость, – чтобы он сам не искал христиан, но карал уже обвиненных.

Адриан, тоже никогда не издававший эдиктов о гонениях христиан, точно так же ответил на вопрос Серения Грация, проконсула Азии.

В царствование Адриана, даже по его приказанию, неустрашимая Симфороза, мать с семью сыновьями претерпела ужасное мученичество в Тиборе или Тиволи. Из известной надписи, найденной в катакомбах, мы узнаем о младшем офицере Марии, который пролил свою кровь за Христа, а святой Иустин-мученик, большой апологет христианства, говорит, что он обратился в христианство благодаря слабости мучеников, которых подверг пытке император. Кажется, что перед обнародованием ужасного эдикта императора Септимия Севера, многие христиане приняли мученическую кончину. К таким последователям Христа принадлежат славные мученики в африканском городе Сцилии, как Перепетуя и Фелицата со своими подругами. Акты этих мученичеств, заключающие в себе дневник благородной двадцатилетней мученицы Перепетуи, писанный ею лично до последней минуты жизни служит трогательнейшим и прекрасным памятником древней церкви.

Из этих исторических данных мы убеждаемся, что когда по временам поднималось ужасное гонение на христиан в целом государстве, в отдельных городах гонений не было. Инцидент этот говорит нам о весьма занимательной и поучительной истории, находившейся в связи с нашим повествованием. Когда в иных частях государства гонения прекратились, Скопул, африканский проконсул, продолжал настойчиво преследовать христиан. Между прочим, он приговорил Мавита из Андромента на пожрание зверями, после этого его постигла тяжелая болезнь. Тертуллиан, один из самых древних христианских писателей, написал к проконсулу, чтобы он воспользовался этим испытанием свыше и пожалел о своих прегрешениях; при этом он напомнил ему о том, что его не минует суд Божий за его варварство и за все те злодеяния, которые он применил к христианам в разных частях страны. Несмотря на то, что Скопул был величайший тиран, эти святые люди горячо любили его и молились о выздоровлении своего врага.

Далее Тертуллиан наставлял проконсула, как он должен исполнять свои обязанности, не допуская бесчеловечных жестокостей и поступая, как поступали другие судьи. Например, Цинций Север учил своих обвиняемых, что они должны говорить на суде в свою защиту; Веспроний Кандид освободил христианина лишь за то, что его смерть возмутила бы народ, Аспер, видя христианина, готового отказаться от своей веры вследствие мучительных пыток, приказал перестать мучить его и крайне сожалел, что сделался свидетелем своего варварства; Пуденс, читая обвинительный акт, объявил, что он ложен и вследствие этого разорвал его.

Из вышеперечисленного ясно, как сильно зависело проведение в жизнь императорских указов о гонениях на христиан от взглядов, убеждений и характеров губернаторов и судей на местах.

Святой Амвросий говорит нам, что некоторые из губернаторов даже заявляли, что они вернулись из провинции с оружием, не обагренным кровью христиан.

Из этого легко понять, почему иногда царствовала ужасное гонение в Галлии, Африке и Азии, в то время, когда в других странах церковь процветала, находясь в полном спокойствии.

Но нигде так часто дух гонений не воспламенялся и не преследовал христиан, как в Риме. Можно было сказать, что привилегия пап, в продолжении трех веков состояла в том, что они скрепляли своею кровью веру, которой учили. Каждого вновь избранного папу можно было смело назвать будущим мучеником.

Во время нашего повествования церковь отдыхала; это был один из наиболее продолжительных промежутков между гонениями. Со времени смерти Валериана, в 268 году не было более или менее значительных преследований, несмотря на это и этот длительный промежуток относительного спокойствия прославил многих мучеников. В это время христиане спокойно исповедовали свою веру и исполняли религиозные обряды, вели христианскую проповедь. Город был разбит на приходы, в каждом приходе имелась церковь, в которой присутствовали священники, диаконы и даже клерки. Христиане ухаживали за больными, учили новообращаемых, наделяли верующих Святым Причащением и служили Литургии. Духовенство каждой церкви служило паломнические каноны, заведовало сбором подаяний для помощи неимущим.

Мы находим в документах, что в 250 году, во время папства Корнилия в Риме, 46 священников и 15 человек низшего духовенства содержались подаянием христиан вместе с 1500 нищими. Число этих священников совпадает с числом римских церквей, о которых говорит святой Оптатий. Хотя гробницы мучеников в катакомбах не переставали быть местом молитв в спокойное время, и хотя это убежище гонимых содержалось в порядке, там не проводились обычные церковные службы. Церкви, о которых мы говорили, были велики и даже колоссальны. Идолопоклонники приходили в церковь лишь на те проповеди, на которых христианская вера допускала присутствовать катехуменам (просвещающимся). Чаще всего церкви располагались в частных домах; в залах и триклинах, имевшихся в каждом большом доме.

Таковым было, как нам известно, начало многих римских церквей.

Тертуллиан, между прочим, говорит в своих актах о христианских кладбищах под таким названием и с такими особенностями, которые доказывают, что они существовали на поверхности земли. Он сравнивает эти кладбища с гумнами, которые находились под открытым небом. Один обычай римлян может ответить нам на вопрос, каким образом многочисленные христиане могли собираться в таких церквах, не привлекая к себе внимания властей. В каждом большом доме по утрам происходили приемы. Владелец дома, в окружении слуг и клиентов, принимал у себя некоторых из пришедших: гостей и приятелей, невольников и свободных, между тем, как другие общались только с дворцовой прислугой и, решив свои вопросы, не переступая порога внутренних покоев, удалялись. Таким образом, множество людей могло входить и выходить в дом и из дома, и общаться с невольниками, слугами, купцами и прочими лицами, имеющими доступ в данный дом, кто с парадного, а кто – с «черного» входа, не привлекая к себе внимания окружающих.

Другое, более важное обстоятельство в этом обществе, нам может показаться совершенно неправдоподобным, если бы оно не подтверждалось многими актами мучеников и историей церкви. Этим обстоятельством была та таинственность, которой окружали себя христиане.

Несомненно, однако, что лица, принадлежавшие к высшему обществу и занимавшие высокие посты в империи, и приближенные к особе императора, исповедовали христианскую веру, не возбуждая даже подозрения в обществе своих приятелей. Более удивительно было то, что подчас даже родственники не знали о принадлежности их близких к христианству, тем более, что ни ложь, ни деятельность, несогласная с христианским учением нравственностью и правдой, не дозволяли скрыть истину… Разумеется, все старались быть осторожными и скрывали, по возможности свое вероисповедание там, где это было необходимо[19]19
  Ничего не было труднее, как скрыть тайну между женой-христианкой и мужем-язычником; между тем, это случалось сплошь и рядом, как указывают акты Тертуллиана. Говоря о замужней женщине, тайно исповедующей веру Христову и причащающуюся у себя на дому преждеосвященными Дарами, как это делали во время гонений, он говорит: «Пусть муж твой не знает, чем ты тайно приобщаешься перед употреблением другой пищи, а если он узнает о хлебе, то пусть не знает, какой это хлеб». В другом месте он говорит о супругах, причащающих друг друга.


[Закрыть].

Необходимость соблюдать известную осторожность во избежание преследований и арестов, давала возможность ощущать себя хранящим тайну. Языческий мир, мир богатства и могущества, влияний и высокого положения, мир, который давал права, с которыми каждый мог согласовываться по своему усмотрению, мир, олицетворявший успех и удачу на земле и ненавидящий христианскую веру, – этот мир видел себя окруженным тайной религией, распространявшейся таким образом. Что никто не мог понять, как все это происходило, и какое влияние имела христианская вера на окружающих. Родители удивлялись, открывая, что их сын или дочь приняли новую религию, о которой они не подозревали; входя в запальчивость и соображаясь с мнением окружающих, они считали это величайшей глупостью, даже подлостью и опасностью для общества в целом. Вследствие этого проистекала ненависть к христианской вере, – ненависть, как политическая, так и религиозная. Христианский мир считался не религиозным, а противным в своих стремлениях к распространению благополучия государства, которое не признавало невидимое и чуждое ему могущество. Христиане были признаны изменниками государству, и этого было достаточно. Вследствие такого признания, спокойствие и безопасность христиан зависели от настроения народа. Когда какой-нибудь фанатик возбуждал народ, то ни оправдания, ни тишина и святость жизни, какую вели христиане, ни закон не могли спасти христиан от вспышек насилия и гонений.