Текст книги "Фабиола или Церковь в катакомбах. Повесть из эпохи гонения христиан"

VII
Продолжение шестой главы

При последних словах приведенного разговора Фабий совершенно углубился в свои мысли, думая об Агнессе и той тайне, которую она хранила в своем сердце, как равно и о том, кто будет счастливым обладателем ее руки. Он думал о многих претендентах, но ни в одном не был уверен. Подарок драгоценных сокровищ более всего занимал его мысли, но он не знал ни одного молодого римлянина, который бы обладал такими сокровищами. Кажется, посещая каждый день лучшие лавки, он мог бы слышать об этом… Но вдруг у него мелькнула мысль, что Фульвий получавший каждый день из-за границы лучшие ювелирные вещи, мог быть тем человеком, который подарил Агнессе упомянутые сокровища. Далее он заметил, что этот чужестранец бросал на нее пламенные взгляды и с каждой минутой все больше убеждался, что Фульвий горячо любит Агнессу. Уверившись в этом, он решил во что бы то ни стало воспрепятствовать этому союзу и предупредить Фабиолу, рассказав ей о своих догадках.

Но мы должны ненадолго оставить наших гостей, чтобы вернуться к Сире в тот момент, когда она оставила комнату своей госпожи и явилась к Ефросинии, обливаясь кровью. Благодушная мамка испугалась и вскрикнула при виде ее раны, но узнав, кто нанес ее Сире, стала рассуждать:

– Бедная девушка, – сказала она, промывая и перевязывая рану, – но чем ты вызвала такое наказание? Должно быть, эта рана изрядно болит, бедная Сира, но ты, вероятно, очень сильно провинилась, если вызвала такой гнев у своей госпожи. Да, нехорошая рана, и ты, верно, ослабела от потери крови. Выпей-ка вот это, оно подкрепит тебя… Без сомнения, наша справедливая госпожа вынуждена была наказать тебя… Видно, ты заслужила это…

– Да, – отвечала Сира, – я виновата, я не должна была спорить с моей госпожой.

– Спорить!? О, боги! Слыхал ли кто-нибудь, чтобы невольница спорила со своей госпожой! Даже сам Кальпурний не осмелился бы спорить с нею… Неудивительно, что она разгневалась и поранила тебя. Этот случай надо утаить, чтобы никто о нем ничего не знал. Нет ли у тебя красного шарфа или платка, которым можно было бы прикрыть перевязку? У твоих подруг есть много подобного добра…, но ты, кажется, думаешь не об этом? Ладно, поищем.

С этими словами она пошла в помещение, где жила Сира, открыла ее сундучок и порывшись в нем, достала богато расшитый красный платок из дорогой ткани. Сира покраснела почти, как тот платок и просила не принуждать ее носить такую дорогую вещь, тем более, что платок этот служил ей памятью ее лучшего прошлого и она старательно прятала его от чужих глаз. Но Ефросиния, желая скрыть происшествие, была неумолима, и платок был наброшен на Сиру, укрывая ее раненую руку. После чего Сира удалилась в маленькое помещение, где происходили встречи старших невольниц со своими друзьями, расположенное напротив комнаты сторожа.

Она держала в руке корзину, покрытую скатертью. Едва только она вошла туда и остановилась у входа, как послышались шаги. Это была девушка лет шестнадцати – семнадцати, одетая очень бедно, но чисто. Она бросилась навстречу Сире и обняла ее с такой радостью и сердечной привязанностью, что глядя со стороны трудно было догадаться, что глаза этой девушки никогда не видели света.

– Садись, моя дорогая Цецилия, – сказала Сира ласково, подводя ее к скамье, – сегодня я принесла тебе необыкновенный ужин и ты с удовольствием поешь.

– Но ведь ты меня так радуешь каждый день.

– Нет, не каждый; сегодня моя добрая госпожа прислала мне кушанье со своего стола и я принесла его тебе.

– Если это кушанье было послано ею тебе, то почему же ты принесла его мне дорогая сестра?

– Потому что мне гораздо приятнее угостить тебя им, чем съесть его самой.

– Нет, дорогая Сира, нет, так быть не должно. Господь хотел, чтобы я была нищей, и я должно исполнять Его святую волю. Мне нельзя ни есть дорогих яств, ни носить богатой одежды; я хожу в убогом рубище и ем то, что ты даешь мне. Я люблю только твой суп, которым ты угощаешь меня из милости, не смотря на то, что так же бедна, как и я. Я всегда буду благодарна тебе за твою доброту и всегда буду довольна тем, какая я есть – бедное слепое создание Божие. Мне кажется, что Господь больше любит меня такою, чем если бы я питалась лучшими кушаньями и богато наряжалась. Я предпочитаю стоять на коленях у дверей вместе с Лазарем, чем сидеть за столом богача с князьями.

– О, насколько ты лучше и рассудительнее меня, дорогое дитя! Пусть будет по твоему. Я отдам это блюдо моим подругам и принесу тебе твое обыкновенное скромное кушанье.

– Благодарю тебя, дорогая сестра, я подожду тебя. Сира ушла в комнату невольниц и поставила перед завидующими ей и лакомыми подругами свое серебряное блюдо. Так как господа временами поощряла их лакомствами, они не удивились, но бедная Сира ощущала слабость от потери крови и опасалась, что подруги обратят внимание на ее богатый платок, которым была обвязана ее рука, поэтому она сняла его при входе в комнату, а затем, не желая противиться воле Ефросинии, снова накинула его, как смогла. Сира была уже в нижнем дворе, возвращаясь к своей слепой подруге, как вдруг заметила одного из высокопоставленных гостей, шедшего к выходу с недовольным лицом и она спряталась за колонну, чтобы избежать его грубых домогательств. Это был Фульвий. Бросив на него случайно взгляд, Сира точно окаменела. Сердце ее заколотилось, она задрожала, словно находясь в страшной опасности, ноги подгибались, на лице выступила испарина, глаза широко раскрылись, как будто она находилась под влиянием того магнетизма, который испытывает птица под взглядом змеи. Она с трудом подняла руку и осенила себя крестным знамением, затем незаметно скрылась за занавеской, закрывавшей вход. Едва она успела уйти, как Фульвий достиг того места, где она только что стояла. Он шел, глядя себе под ноги. Внезапно он вздрогнул и отшатнулся назад, пораженный видом того, что лежало перед ним на земле. Опомнившись, он быстро осмотрелся. Вокруг никого не было; никто не видел его кроме тех глаз, от которых он не мог скрыться и которые читали в его сердце. Фульвий опять взглянул на ужасный предмет и хотел было поднять его, но рука его вдруг бессильно опустилась. Он услышал приближающиеся шаги и, узнав воинскую поступь Севастиана, стремительно поднял с земли красный платок, упавший с руки Сиры. Он дрожал от страха, запихивая его за пазуху, а когда, в довершение ко всему, он заметил на нем кровь (которая просочилась сквозь повязку на раненой руке Сиры), он зашатался, как пьяный и бросился прочь.

Лицо его было смертельно бледным, когда он не вошел, а вбежал в свое жилище, оттолкнув от себя бросившихся к нему невольников. Сделав жест рукой своему верному слуге, чтобы тот шел за ним, он запер дверь. При мигавшем свете лампы, он бросил платок на стол и указал пальцем на кровь … Мрачный слуга ничего не сказал, но тоже побледнел, как и его хозяин.

– Без сомнения, это тот самый платок, – произнес слуга на иностранном языке, но ее, вероятно, нет на этом свете.

– Ты в этом убежден, Эйрот? – спросил, вперив на слугу свой взгляд.

– Настолько убежден, насколько может быть убежден человек, видевший это собственными глазами. Где вы взяли этот платок и откуда на нем кровь?

– Я все расскажу тебе завтра, а сегодня я чувствую себя очень уставшим. Что касается капель крови, то они были совсем свежими, когда я нашел платок и хоть не знаю о их происхождении, но думаю, что это предупреждение мести или даже самая месть и такая дикая, какую только могут выдумать фурии! Эта кровь была пролита не теперь.

– Тсс!.. – сейчас не время предугадывать и мечтать.

– Видел ли кто-нибудь, как ты поднял эту вещь?

– Нет, я в этом убежден.

– В таком случае, мы можем быть спокойны. Лучше, чтобы эта вещь была в наших руках, чем в других… Ночное спокойствие и сон – лучшие советники.

– Ты прав, Эйрот, но в эту ночь ты спи в своей комнате.

Оба легли на свои постели: Фульвий на богатую кровать, а Эйрот – на ковер. Опершись на локоть, он долгое время бодрствовал, наблюдая за беспокойным сном молодого человека, как верный слуга и злой гений. Фульвий вздрагивал и стонал во сне; он видел перед собой прекрасные город в далеком краю, утопающие в зелени, над блестящей серебром водой; на воде покачивался корабль, на котором поднимали якорь. На палубе стояла какая-то фигура и, как бы прощаясь, махала ему вышитым платком. Потом сцена переменилась: корабль плывет среди моря, поднимаемый грозными волнами, а наверху мачты, как огненный флаг алеет тот самый платок, развеваемый ветром. Корабль разбивается о скалы, все с криками падают в воду, но мачта все еще стоит среди идолов со своим флагом-платком. Из множества морских птиц, кричащих и носящихся вокруг, вырывается некто на черных крыльях и с факелом в руке, срывает мачты флаг и развертывает его перед Фульвием. На этом флаге Фульвий видит слово «Месть», начертанное огненными буквами.

Но оставим Фульвия в его беспокойном сне и вернемся к другим нашим героям в дом Фабия.

Когда Сира услыхала стук закрывающейся за Фульвием двери, она задержалась на минуту, чтобы овладеть собой и, укрепив себя молитвой, вернулась к своей слепой приятельнице. Цецилия закончила свой скромный ужин и терпеливо ожидала Сиры, которая, войдя к ней, продолжила приятельскую беседу. Потом Сира принесла воды и по обычаю христиан омыла ей руки и ноги, расчесала волосы и заплела их. Сира была немного старше своей знакомой, но относилась к ней с большим уважением и так ласково разговаривала с ней, что они были больше похожи на мать со своим ребенком, чем на невольницу с нищенкой. Приятельница же Сиры казалась такой счастливой и веселой, что та не спешила заканчивать ее прическу, чтобы хоть немного продлить ее удовольствие. В эту минуту, как она и собиралась, Агнесса решила переговорить с Сирой; Фабиола пошла ее проводить. Она отвела рукой занавеску и, увидев Сиру и слепую, знаком подозвала Агнессу и указала ей на них. Слепая девушка сидела напротив входного проема, а Сира стояла рядом с ней, спиной к проему. Они не догадывались, что за ними наблюдают. Сердце Фабиолы смягчилось. До его времени ей никогда не приходило в голову, что между людьми низшего класса, не состоящими при этом в родстве, может иметь место бескорыстная любовь.

Фабиола со слезами на глазах отступила назад и тихонько прошептала Агнессе:

– Я должна уйти. Эта девушка, как тебе известно, убедила меня сегодня в том, что невольница может быть умна и иметь чувство собственного достоинства, а то, что мы сейчас увидели, доказывает, что у нее есть доброе сердце. Два часа тому назад, когда ты спросила меня, люблю ли я свою невольницу, я удивилась этому вопросу, а теперь мне кажется, что я могу полюбить Сиру. Теперь мне жаль, что я согласилась расстаться с нею…

Сказав это Фабиола удалилась, а Агнесса вошла в помещение, где находились Сира и нищенка и, смеясь, сказала:

– А! Наконец-то я раскрыла твою тайну, Цецилия. Значит это та самая приятельница, которая приносит тебе свою пищу и которая, как ты говоришь, настолько хороша, что ты не хочешь даже попробовать в моем доме предлагаемого тебе кушанья. В сущности, это кушанье не так хорошо, как ты говоришь, но я должна признаться, что ты попала на лучшую хозяйку, чем я.

– О, не говори мне этого, милая госпожа, – отвечала слепая, – я ручаюсь, что моя пища гораздо лучше. Ты имеешь возможность делать добрые дела, а бедная невольница может делать их только тогда, когда встретит какое-нибудь несчастное создание, беднее себя; вследствие этого, как она сама, так и эта мысль делают ее угощение вкуснее, чем твое.

– Ты говоришь правду, – ответила Агнесса, – я очень рада, что застала тебя в ее обществе; ты услышишь добрые вести, которые я принесла для Сиры, они тебя тоже обрадуют… Фабиола согласилась уступить ее мне… Теперь, Сира, я буду твоей и возьму тебя завтра с собой. Ты будешь совершенно свободной и дорогой для меня сестрой.

Цецилия от радости захлопала в ладоши и бросившись на шею Сиры, воскликнула:

– О как это будет хорошо и как ты теперь будешь счастлива, моя дорогая Сира!

Но Сира смешалась и отвечала дрожащим голосом:

– Добрая, милая госпожа, какое великое благодеяние с твоей стороны обращать внимание на такое существо, как я! Но прости, если я осмелюсь умолить тебя оставить меня тем, чем я была до настоящего времени… Уверяю тебя, дорогая Цецилия, – прибавила она, – что мне хорошо живется у моей госпожи.

– Но почему же ты хочешь остаться у нее? – спросила Агнесса.

– Потому, – отвечала Сира, что лучше быть верной слугой Богу и покоряться тем обстоятельствам, какими он наградил меня… Конечно, я не родилась в таких условиях, в которых теперь нахожусь по чужой воле, тем не менее…

Рыдания прервали ее слова.

– Мало помалу я все больше убеждаюсь, – продолжала она, – что Господь видно желает, чтоб я служила ему на этом поприще, поэтому могу ли я желать перемены своей жизни?

– Хорошо, – живо сказала Агнесса, – в таком случае мы можем условиться: я не уволю тебя и ты останешься моею рабою, тогда это будет одно и то же.

– Нет-нет, – отвечала Сира с улыбкой, – и этого быть не может. Учение нашего великого апостола говорит нам, что слуги должны повиноваться и зависеть от своих господ, не только тех, которые хорошо и ласково обходятся с ними, но и тех, которым трудно угодить. Я далека от мысли, что моя повелительница принадлежит к последним, но ты, моя дорогая Агнесса, чрезвычайно добра и милосердна ко мне. Живя с тобой, я бы не знала своего креста. Ты не знаешь, как я горда и упряма по своей натуре. Я не могла бы быть спокойна, не перенося известных унижений и неприятностей…

Агнесса была почти убеждена в этом и поэтому еще более желала завладеть этим сокровищем добродетели.

– Я вижу, – Сира, – сказала она, – что никакие слова не могут разубедить тебя; но этим ты затрагиваешь мое самолюбие. Понимаешь ли, я хочу иметь тебя при себе, чтоб усовершенствоваться и идти по твоим стопам. Такую просьбу ты не можешь отвергнуть, Сира.

Ты не можешь быть самолюбивой, отвечала Сира, – что же касается твоей просьбы, я обращусь к тебе самой. Ты знаешь и любишь Фабиолу. Это – благородная душа, обладающая светлым разумом и совершенством… О, если бы всевышний господь помог нам просветить ее душу светом правды! Эта добрая госпожа, соединяя в себе все лучшие качества, все перлы добродетели, которые только мы умеем ценить, была бы хорошей христианкой если бы…

– О, говори, говори, дорогая Сира, – с восторгом воскликнула Агнесса, перебивая ее, – питаешь ли ты надежду?

– Молюсь о том каждый день и каждую ночь. Это единственная моя мысль и цель моей жизни… Я давно уже пробую обратить ее внимание на мою терпеливость уступками и теми разговорами, один из них ты слышала сегодня, а если все средства будут истощены, у меня останется еще одно.

– Какое? – спросили обе девушки.

– Отдать свою жизнь за ее обращение. Я знаю, что такая бедная невольница, как я, не может надеяться на мученичество, но, говорят, что скоро настанет время ужасного гонения и тогда, быть может, палачи не оттолкнут и такой малой жертвы, как я… Да будет Его святая воля! Моя жизнь в Его руках, – но, дорогая и наилучшая моя госпожа, – воскликнула Сира, падая на колени и орошая руки Агнессы слезами, – не становись между мной и этой добычей.

– Ты победила меня, сестра Сира, ответила Агнесса, – и с настоящей минуты никогда не называй меня госпожой! Останься на своем месте, потому что ты, вооружившись добродетелью, должна победить Фабиолу. Она чрезвычайно высока для такого маленького и ничтожного кружка, как мой дом.

– А я скажу вам, – серьезно прибавила Цецилия, – что на совести Сиры лежит что-то недоброе. Она сказала сегодня вечером большую ложь.

– Какую, моя милая обличительница? – смеясь, спросила Сира.

– Ты сказала, что я лучше и рассудительней тебя, потому что я не хотела есть твоих лакомств, которые хоть и льстили мне, но принесли бы ущерб для моей умеренности, между тем, как ты сама жертвуешь своим счастьем и свободой и желаешь даже отдать свою жизнь для спасения лица, которое тебя тиранит и мучит. И как ты могла это сказать?

В эту минуту вошел слуга и сказал, что носилки Агнессы ждут у дверей, если бы кто-нибудь мог видеть трогательное прощание трех приятельниц: богатой госпожи, невольницы и нищей, то наверно воскликнул бы: «Смотрите, как любят христиане друг друга!»

VIII
Окончание первого дня

Если мы задержимся на минутку у дверей с целью посмотреть на удаляющуюся Агнессу услышать ее разговор с Цецилией, выслушать ее просьбу позволить проводить себя домой одному из слуг Фабиолы, потому что было уже темно. Мы бы увидели, как эта просьба Агнессы рассмешила слепую девушку, ведь для нее не имело никакого значения, день это был или ночь; она же была проводником в темных катакомбах, так же хорошо известных ей, как улицы Рима, по которым она проходила в любое время суток. Если же после этого мы вернемся в дом, то увидим, что там царит суматоха. Невольницы со светильниками суетятся, обшаривая все уголки дома, ищут некую потерянную вещь. Ефросиния требует, чтобы потеря была найдена, но – увы, на не находится… Наконец, поиски были прекращены.

Читатель, вероятно, угадал причину этой суматохи. Когда Сира, как мы знаем, согласно приказанию своей госпожи, пришла к Ефросинии, чтобы та осмотрела и перевязала ее раненую руку, которую ключница затем покрыла платком. Платок тот Сира потеряла и не могла объяснить, как это произошло; она говорила лишь, что до этой минуты не замечала его пропажи. Прежде всего она

сняла платок, а потом, видимо, неловко накинула его на руку и обронила где-нибудь… Она не умела лгать, потому что ложь была противна ей. Добрая ключница очень огорчилась этой ее потерей, которая, как ей казалось, была слишком значительна для бедной невольницы, которая, возможно, рассчитывала продать его… Сира тоже была огорчена потерей, но по другой причине, неизвестной ключнице.

Ефросиния опрашивала своих подчиненных, не видали ли они платок. Перетрясла их сундуки, к величайшему сожалению Сиры. Наконец, она распорядилась искать пропажу во всех уголках дома, где только могла бывать Сира. Никто ведь не мог подумать, что драгоценный платок был найден и унесен одним из гостей. После долгих и безуспешных поисков Ефросиния решила, что платок был похищен каким-нибудь колдовским образом, в чем она заподозрила черную невольницу Афру, недоброжелательницу Сиры, думая, что последняя могла воспользоваться своим искусством черной колдуньи, чтобы нанести ущерб Сире ущерб. Она убедила себя в том, что это дело рук мавританки, которую считала второй Канидой (известная колдунья времен Августа). Ефросиния часто позволяла ей уходить из дома по ночам под предлогом поиска и сбора трав для косметиков при свете луны, так как собранные в другое время травы, как утверждала Афра, не имели такой силы. Ефросинии так же не нравилось умение Афры изготавливать яды. В сущности, настоящей целью ночных прогулок было не собирание трав, а встречи со своими земляками, с которыми она отправляла свои языческие обряды или помогала лицам, доверившихся ее колдовству.

Наконец, прислуга перестала искать пропажу и Сира осталась одна. Она тщательно перебрала в памяти все происшедшие в тот вечер события. Она припомнила, как Фульвий, пройдя через двор, остановился на том месте, где она только что стояла, как потом она незаметно убежала к Цецилии и подумала, что платок она могла обронить именно там и, что, наверное, Фульвий и поднял его. Она не допускала мысли, чтобы он мог пройти, не подняв этой драгоценности. Итак, она была убеждена, что платок находится в руках Фульвия. Размышляя над происшествиями этого дня, и не имея возможности прийти к какому-нибудь заключению, она поверила свою скорбь Богу, помолилась и легла спать. Сон ее был глубок и спокоен, каким он и бывает у всякого человека с чистой совестью. Попрощавшись с Агнессой, Фабиола ушла к себе и, воспользовавшись услугам своих двух невольниц, в том числе и Ефросинии, она ласково отпустила их. Как только они ушли Фабиола легла на ту самую софу, на которой мы уже видели ее прежде и с отвращением взглянула на лежавший на полу кинжал, которым она ранила Сиру. Она встала, подняла его и бросила в сундук, не желая более видеть его. Затем Фабиола взяла книгу, которую читала прежде с большим удовольствием; теперь же книга показалась ей скучной и она отложила ее в сторону и задумалась о всем случившемся в течение дня. «Что за удивительный ребенок эта Агнесса, – подумала она, – как она мало занимается собой, как невинна и проста и при том, как рассудительна и умна». Она размечталась, как бы сделаться ее опекуншей, старшей сестрой, чтобы руководить ею во всем. Она припомнила так же, как и ее отец, что Фульвий часто смотрел на Агнессу, но не тем ветреным взглядом, которого Фабиола терпеть не могла, а каким-то, особенным, хитрым, изменническим и даже, как ей казалось, чрезвычайно опасным для Агнессы, могущей сделаться его жертвой. В виду этого она решила не допустить исполнения его намерений, какими бы они ни были. В этом она разошлась во взглядах и мыслях с отцом. Она решила также не допускать Фульвия к Агнессе, по крайней мере, в ее доме. Она даже упрекнула себя за то, что ввела такую молодую девушку в то общество, которое так часто собиралось за столом ее отца, но то она сделала только из-за своего каприза.

В это самое время Фульвий, дрожа на своем ложе, решил никогда более не переступать порог дома Фабия и уклоняться от его приглашений.

Фабиола хорошо угадала Фульвия, видела его хитрые взгляды и не могла не сравнить его с искренним Севастианом. «Какой благородный человек этот Севастиан, – думала она, – как он не похож на других молодых людей, которых я часто вижу здесь. Никогда никакие предосудительные сова не срываются с его уст и никогда неприятный взгляд не заблестит в его веселых глазах. За столом он скромен и вежлив, как и подобает настоящему воину и гражданину. Он никогда не напоминает о своей доблести и воинских заслугах, которыми так много хвастают иные. Ах, если бы он питал ко мне такие же чувства, какие я питаю к нему!» На этом ее мысль прервалась и по лицу ее словно пробежала темная тучка. Затем она вспомнила свой разговор с Сирой и, хотя воспоминания эти были ей неприятны, она никак не могла от них отделаться. Она чувствовала, что сегодня в ней произошла большая перемена. Неизвестно как, но гордость ее была покорена и сердце смягчилось. Если бы она духовно прозрела в данное мгновение и проникла взглядом во внешний мир, то наверно заметила бы дым от ладана, который как облачко, поднимался над ложем, стоявшей на коленях и молившейся невольницы, озаренной живым пурпуром небесного света.

Действительно, она не могла этого видеть, но это было именно так и, измученная она хотела отдохнуть, но и во сне ее мучили кошмары. Она видела себя посреди прекрасного сада, на месте, освещенным ясным светом, похожим на полуденный солнечный, вокруг которого царствовал глубокий мрак; прекраснейшие цветы стлались ей под ноги, с ветвей деревьев падали спелые плоды; посреди же этого сада она увидела бедную слепую девушку с сияющим лицом, сидевшую на земле, а подле нее находились с одной стороны – Агнесса, а с другой – Сира, ласково говорящая с ней и улыбавшаяся, как мать своему ребенку. Видя это, Фабиола почувствовала неудержимое желание присоединиться к ним. Ей казалось, что они пребывают в таком счастии, которое ей самой доселе было неизвестно, как равно казалось, что они звали ее к себе. Она побежала к ним, но к величайшему своему ужасу увидела пред собой широкую, темную и глубокую пропасть, отделявшую ее от трех приятельниц; на дне пропасти шумел поток. Затем она увидела, как воды этого потока постепенно поднялись и стали вровень с краями пропасти. Поток бурно стремился вперед, с неба лил дождь, и нужно было много отваги, чтобы преодолеть его и очутиться на другой стороне… Нужно было погрузиться в воду и поверить себя ее волнам. В то же время три подруги подбадривали ее и говорили, чтобы она смело шла вперед через этот поток, но она не могла, так как стоя на берегу и заламывая в отчаянии руки оттого, что не может перейти поток, она увидела вдали, среди окружающей свет тьмы Кальпурнию. Кальпурния держала в руках черную грубую и тяжелую завесу, на которой были изображены ужасные чудовища, тела которых переплелись между собой. Эта завеса росла до тех пор, пока не закрыла перед ней прекрасное видение. После этого всем ее существом овладела тоска. Но в это мгновение показался ей гений, как она называла его, в котором она узнала олицетворение Севастиана. Сначала он стоял грустный в некотором отдалении от нее, потом приблизился к ней, улыбнулся и стал овевать ее пылающее лицо своим золотым крылом. Затем видение окончательно исчезло, и Фабиола погрузилась в глубокий и здоровый сон.