Текст книги "Бесчеловечно. Психология охранников концентрационных лагерей"

Глава 11. Юстиция причастных

Отношение к конфликтам

Большинство путей к обновлению в сфере уголовной политики когда-то представляло собой дороги с односторонним движением. В той или иной степени признавалось очевидным, что соответствующие идеи возникли в индустриально развитых странах и затем постепенно получали распространение в странах, менее развитых в промышленном отношении. Эксперты из Европы и Соединенных Штатов отправлялись в Африку или Азию, чтобы нести знание; доклады о скандинавских тюрьмах стали экспортным товаром. Дело и сейчас обстоит так. Однако есть и существенные изменения. Теперь некоторые представители промышленно развитых стран не вполне убеждены в том, что они выполняют некую миссию, и уж ни в коем случае не считают, что вся информация, которую они сообщают, является своего рода откровением. В этой ситуации пути к обновлению превратились в дороги с двусторонним движением. Если что-нибудь и представляется ясным, так это то, что (некоторые страны, слаборазвитые в промышленном отношении, широко используют гражданское право там, где мы применяем уголовное. Это прежде всего относится к обществу, где нет сильной центральной власти, где позиции государства слабы или где его представители находятся столь далеко, что люди вынуждены воздерживаться от обращения к силе. Что же они вместо этого делают?

Во-первых, важно прежде всего понять, что представление о том, что всякий конфликт обязательно должен быть разрешен, отражает пуританскую, этноцентрическую точку зрения. Большую часть моей жизни я также считал это само собой разумеющимся, пока мне не удалось осознать ограниченность такого подхода. Затем некоторое время я пользовался альтернативным понятием – управление конфликтом. Это опять-таки был узкий, этноцентрически детерминированный выбор. Английское «to manage» исторически связано с итальянским выраженном, обозначающим обучение лошади работе на манеже, а в наше время, со словом «менеджер», обозначающим человека, который управляет деятельностью других лиц. Все это очень далеко от термина «причастность». Вероятно, точнее было бы говорить об урегулировании конфликта. Конфликты могут разрешаться, но с ними можно и жить. Выражение «причастность к разрешению конфликта» подходит, пожалуй, больше всего. Оно направляет внимание не на результат, а на процессе. Быть может, участие важнее, чем само решение.

Конфликты не обязательно следует относить к «плохим вещам». Их можно также рассматривать как нечто ценное, чем нельзя пренебрегать. Было бы неправильно говорить, что современное общество отличается изобилием конфликтов; их скорее недостаточно. Существует опасность, что они могут быть утеряны или – и это случается чаще – похищены. В нашем обществе жратва преступления теряет дважды. Один раз во взаимодействии с преступником, другой раз во взаимодействии с государством. Жертва лишена возможности участвовать в разрешении своего собственного конфликта. Ее конфликт похищен государством, причем кража совершается профессионально. Я рассмотрел этот вопрос в своей статье «Конфликт как достояние» (Кристи, 1977) и здесь не стану вдаваться в подробности. Я лишь воспроизведу одно положение, из которого видно, что мы теряем вследствие кражи конфликтов.

Во-первых, мы теряем возможность уяснения нормы. Это утрата возможности педагогического воздействия. Мы теряем возможность постоянного обсуждения того, что есть право нашей страны. Насколько не прав вор, настолько прав потерпевший. Как уже отмечалось, юристы обучены тому, чтобы выяснять то, что следует считать в деле наиболее важным. Но это означает сформированную неспособность предоставить возможность сторонам самим решать, что, по их собственному мнению, имеет значение. Это означает, что в суде трудно вести дискуссии, которые можно было бы назвать политическими. Когда жертва мала и слаба, а преступник большой и сильный – какого порицания заслуживает тогда преступление? И что можно сказать о деле, в котором, напротив, фигурируют мелкий вор и крупный домовладелец? Если преступник хорошо образован, то должен ли он в таком случае больше или, быть может, меньше, страдать за совершенные грехи? А если он негр или молод? Если в качестве другой стороны выступает страховая компания? Если его только что оставила жена? Если его фабрика потерпит крах в случае приговора к тюремному заключению? Если его дочь потеряет своего жениха? Если он действовал в состоянии опьянения либо был в отчаянии или в ярости? Этому перечню нет конца. И быть может, так и должно быть. Возможно, право аборигенов Северной Родезии, описанное М. Глукманом (1967), в большей мере пригодно для уяснения норм, поскольку позволяет конфликтующим сторонам всякий раз выносить на обсуждение весь перечень старых претензий и доводов.

Мы снова подходим к наиболее важному различию между неоклассицизмом в уголовном праве и общей характеристикой юстиции причастных. В уголовном праве уяснение ценностей достигается посредством градуированного причинения боли. Государство устанавливает шкалу, иерархию ценностей, варьируя число ударов, наносимых преступнику, либо число отнимаемых у него месяцев или лет. Боль используется как средство коммуникации, в качестве своего рода языка. В Юстиции причастных тот же самый результат v уяснение ценностей v достигается в самом процессе. Именно на процесс перемещается центр тяжести.

Компенсирующая юстиция

Однако гражданское право не является, конечно, чем-то таким, что ограничивается участием сторон в разрешении споров и соглашениями. Предполагается, что должны последовать действия. Если что-то плохо, то это должно быть исправлено. Должен быть восстановлен мир. В частности, жертва должна получить компенсацию. Во всех системах, где нет сильной государственной власти, назначение компенсации жертве является, по-видимому, основным видом решений. Это как раз то, что весьма часто отмечают социальные антропологи. Это то, что описывают историки права. Такую систему мы применяем сами, когда причиняем вред другому.

Предоставление возмещения потерпевшему представляет собой достаточно очевидное решение, и в большинстве случаев большинство людей во всем мире поступает именно таким образом. Почему так не поступает государство в промышленно развитых странах? Или по крайней мере почему мы, вооруженные глубоким пониманием проблемы, не идем на немедленное расширение системы предоставления жертве возмещения и тем самым – на сокращение сферы уголовного права. Три причины, которые препятствуют этому и которые чаще всего называют в таких случаях, сводятся к следующему.

Во-первых, этого нельзя делать в обществе нашего типа. Наше общество специализировано. Нам нужны эксперты, чтобы воздействовать па преступность. Я вскоре вернусь к этому вопросу и разберу его более подробно. Здесь достаточно отметить, что не все социальные установления существуют потому, что они необходимы. Они могут существовать также потому, что однажды хорошо послужили власть имущим и с тех пор сохраняются. Они могут сохраняться ч в силу того факта, что отвечают еще каким-то интересам. Служители правосудия хорошо служат самим себе. Так же обстоит дело и с вспомогательным персоналом,

Во-вторых, компенсирующая юстиция основана на предположении, что ущерб может быть возмещен. Преступник должен располагать возможностями что-то дать взамен, вернуть. Но преступники – это чаще всего бедные люди. Они ничего не могут дать. И объяснений этому множество. Верно, что наши тюрьмы наполнены бедняками. Мы позволяем, чтобы бедные расплачивались тем единственным благом, которое почти поровну распределено между членами общества, временем. Время отнимают, чтобы причинить боль. Но время, если мы захотим, можно использовать для целей возмещения. Это организационная проблема, и здесь нет ничего невозможного. К тому же не следует переоценивать бедность наших заключенных. Многие из задержанных молодых преступников располагают обычным молодежным набором технических новинок – мотороллеры, стереоустановки и т. п. Но закон и те, кто проводит его в жизнь, не решаются, как это ни удивительно, передать указанное имущество жертвам или обратить его в их пользу. Право собственности защищено лучше, чем право быть свободным. Проще отнять у молодого человека его время, нежели его мотороллер. Право собственности имеет значение для всех, тогда как для обычных граждан почти исключено оказаться в тюрьме.

В дополнение к этому следует сказать, что в средние века грешники, которые имели дело с гражданской юстицией, не всегда и не все были богатыми. Г. Бьянчи (1979) рассказывает, что церкви и монастыри служили убежищем для преступников, обретавших таким образом неприкосновенность. Тем самым создавалась основа для обсуждения вопроса о вине и компенсации между представителями преступника и жертвы. Убийца мог получить прощение, если он обещал уплатить тысячу гульденов. После этого он мог покинуть монастырь. Но затем могло выясниться, что убийца не в состоянии заплатить тысячу гульденов. В этом случае его продолжали считать плохим человеком, но уже в меньшей степени. Теперь он превращался из убийцы в должника. Могло произойти новое обсуждение вопроса, в результате чего стороны договаривались о сокращении долга до той суммы, которая реально могла быть уплачена. Считалось, что выплатить хотя бы небольшое возмещение лучше, чем отдать жизнь преступника государству. Для преступников, которые отказывались возместить ущерб, постепенно создавались все худшие условия в пределах церкви или монастыря, предоставившего убежище, и в конечном счете они оказывались вынужденными покинуть страну в качестве эмигрантов либо крестоносцев, сражающихся и за христианство, и за торговые привилегии. Г. Бьянчи пытается восстановить средневековые санктуарии в современном Амстердаме. Это одна из немногих оригинальных идей, выдвинутых в нашей области в последние годы.

Но возникает и третье возражение: все это может привести к самым страшным злоупотреблениям. Жертва, обладающая силой или властью, может выжать из преступника-бедняка возмещение сверх всякой меры. Если же преступник обладает силой или властью, то одно упоминание о компенсации может вызвать у него только смех. Или возникнет угроза вендетты. Жертвы, их близкие ц друзья возьмут исполнение закона в свои руки; так же поступят преступник и его окружение. Насилие выйдет за рамки мафии, и зло распространится на всю систему. Как раз для того, чтобы предотвратить анархию, мы, так сказать, и изобрели государство.

Но имеются и контрдоводы: ведь многие преступления совершаются между равными. Злоупотребления в процессе компенсации вообще маловероятны. Кроме того, в процессе, который предполагает юстиция причастных, преступник и жертва не остаются за закрытыми дверями. Их дискуссия может иметь публичный характер. Это должно быть такое обсуждение вопроса, когда критически изучается положение жертвы и все подробности случившегося, независимо от того, имеют они юридическое значение или нет, сообщаются суду. Особенно важно здесь детальное обсуждение того, что могут сделать для жертвы, во-первых, преступник, во-вторых, местное окружение, соседи, в-третьих, государство. Можно ли возместить ущерб, починив окно, заменив замок, покрасив стены, вернув время, потерянное в результате кражи автомобиля, работой в саду либо мытьем машины десяти воскресений подряд? Возможно, что когда начнется обсуждение, то выяснится, что ущерб не так велик, как он выглядит по документам, составленным с целью повлиять на страховую компанию. Смогут ли быть слегка смягчены физические страдания, если преступник на протяжении нескольких дней, месяцев или лет будет совершать какие-то определенные действия? К тому же исчерпала ли община свои возможности оказания помощи? Действительно ли местная больница ничего не может сделать? Точно так же должно быть проанализировано положение преступника. Это поможет установить, нет ли надобности в каких-либо мерах социального, воспитательного, медицинского или религиозного характера.

Не для того, чтобы предотвратить будущее преступление, а для того, чтобы удовлетворить насущные потребности.

А теперь в связи со всеми рассмотренными возражениями следовало бы спросить: если невозможно в определенных случаях найти достойный выход, то почему надо считать, что это невозможно вообще? Почему не ограничить сферу наказания самым необходимым, изъяв из нее все, что только можно изъять? Давайте создадим примирительные органы. Пусть расцветает разнообразно, когда речь идет о выборе персонала, сроках, обучении и т. п. Давайте вспомним несколько основных уроков, которые дали нам предшественники. Давайте сделаем людей, которые работают в этих органах, уязвимыми. Не будем облекать их властью. Пусть они не будут экспертами. Не позволим им отдаляться от нас.

Следует позаботиться о том, чтобы такие люди были по возможности равны тем, кого они должны примирять, и жили среди них. Вместо юстиции, основанной исключительно на абстрактных принципах, как предлагает Дж. Роулс (1972), это должна быть юстиция, основанная на знании того, что с последствиями решений длительное время кому-то придется жить. Такие органы не смогут разрешать все спорные вопросы. Государство не будет полностью отстранено, но можно надеяться, что оно будет играть меньшую роль. Как далеко мы сможем пойти, покажет опыт. По мы не можем двигаться вперед, не имея цели. Целью должно быть уменьшение боли. Как в рамках правовой системы, так и в рамках других социальных институтов. Л. Хулсман однажды прочел в 0сло лекцию под следующим названием «Уголовное право как социальная проблема». Уже из этой формулы ясно видно, что сфера уголовного права должна быть максимально ограничена.

В долгосрочной перспективе здесь, как и в других основных сферах жизни общества, речь идет о такой организации, при которой простые люди стали бы причастны к решению важных для них вопросов, вместо того чтобы всего лишь наблюдать за этим со стороны; чтобы они вырабатывали решения, а не выступали просто как потребители. Для нас важно выработать такие решения, которые бы принуждали тех, от кого это зависит, слушать, а не применять силу, искать компромисс вместо того, чтобы диктовать решения, которые бы поощряли компенсацию, а не репрессиями и побуждали бы людей, выражаясь старомодно, делать добро вместо зла, как это имеет место сейчас.

Наказание или траур?

Идеи, которые несет с собой конфликтная цивилизация, таят определенную опасность. Это очевидно, если вспомнить, что в нашем обществе существует табу на несдержанное выражение горя (Дж. Горер, 1965). Современное, рациональное общество делает и смерть современной, рациональной вещью. Поэтому оно запрещает также чрезмерное выражение горя. Гнев не менее рояльная вещь, чем печаль. И не менее легитимная. Любая попытка цивилизовать конфликты и исключить боль может подвергнуться критике за подавление важных проявлений жизни. Эта книга легко может стать объектом такой критики, поскольку она направлена на то, чтобы устранить причинение боли из жизни людей и социальных систем.

Позвольте предварить подобную критику и нейтрализовать ее. Непосредственное выражение гнева в тех случаях, когда нарушены мои права либо права других людей, понятно и объяснимо. Но давайте сделаем теперь еще одни шаг. Подумаем об этом по аналогии с печалью. Если наказание должно иметь место, то оно должно походить в своих основных чертах на те действия, которые сопровождают скорбь. Это позволит установить серьезные пределы причинению боли.

Во-первых, скорбь имеет в значительной степени личный характер. В выражении этого чувства могут принимать участие профессионалы: похоронное бюро, священник, возможно, несколько музыкантов или хор. В некоторых странах для выражения горя принято нанимать людей. В Норвегии их называют «gratekoner» (плакальщицы). Интересная особенность современной жизни состоит в том, что в обществе, где все, можно сказать, профессионализировано, профессиональные плакальщицы оказались не у дел. Современные похороны едва ли можно представить себе без того, чтобы в центре процессии не было людей, близких покойному. Когда умирает король, должностные лица также должны быть в центре. Но это тот случай, когда скорбит нация. Когда же умирает обыкновенный человек, возле него остаются близкие. Для ведения гражданского дела в суде вы можете нанять представителя. Для похорон близкого вам человека – нет. Вы либо участвуете, либо не участвуете.

Во-вторых, скорбь имеет эмоциональный характер. Не слишком много, не слишком долго. Но когда гроб опускается в землю или исчезает в печи крематория, нам позволено спять эмоциональное напряжение. Снова под контролем, но не полным. Нам позволено выразить скорбь, и от нас ожидают, что мы это сделаем. Крокодиловы слезы можно проливать на похоронах врага. Но само это зрелище лишь подчеркивает легитимность настоящих и естественных слез.

В-третьих, скорбь не имеет цели. Это так и в то же время совершенно не так. Траур выполняет личные и общественные функции. Если исключить возможность траура, то и люди, и социальные системы развалятся на кусочки. Выражение горя и скорби делает возможным продолжение. Мы все это знаем. Но мы знаем также, что если выражение скорби преследует некую цель, то это выглядит противоестественно. Именно это превращает государственные похороны не столь уж любимого лица в столь непривлекательное зрелище. Скорбь существует ради скорби. Это, однако, не останавливает нас перед тем, чтобы извлечь из нее определенную выгоду. Это утилитарная скорбь, презираемая как профанация чувств, хорошо известных всем, кому есть чем дорожить и что терять.

Утрата может повлечь за собой скорбь и траур. Она может также повлечь за собой гнев и наказание. Конечно, между этими явлениями есть важные различия. Траур не обязательно имеет какую-либо цель, тогда как гнев, воплотившийся в наказании, имеет ее. Но есть между ними и черты сходства. Я придерживаюсь того мнения, что чем больше гнев, выражаемый посредством наказания, похож на траур, тем меньше оснований возражать против него. Я пытаюсь здесь провести некоторую аналогию. Если раздача боли необходима, то единственно приемлемой формой для этого является форма, имеющая сходство с трауром.

Говоря более конкретно, наказание тем более приемлемо, чем в большей степени оно персонифицировано, чем больше эмоций оно отражает и чем меньше оно носит утилитарный характер. Если я причиняю боль, то это в наибольшей степени должно выражать мои чувства и иметь целью именно боль. Это не должны быть действия моих представителей – бесстрастных и стремящихся к цели, не связанной с моими переживаниями.

То, что я здесь описываю, часто определяется как «абсолютная теория наказания». Абсолютная, поскольку она не дает никаких обоснований. Вы наказываете, потому что наказываете, точно так же, как вы грустите, потому что вам грустно. У современных теоретиков в области уголовного права абсолютная теория наказания совсем вышла из моды. Она не приводит доводов, не показывает, в чем польза. Именно поэтому мне нравится абсолютная теория. Если причинение боли не преследует какой-либо цели, то тогда яснее выступают проблемы морали. Стороны должны не раз подумать, справедливо ли причинение боли. Подумать не о том, насколько это обязательно, а о том, насколько это справедливо. Много шансов за то, что чем больше они будут думать, тем меньше они будут считать это справедливым. Размышление должно прогнать гнев. Нарушитель нормы будет стоять лицом к лицу с жертвой и сможет приводит свои доводы. Процедура наказания трансформируется в диалог. И нам придется вернуться к гражданскому процессу.

Нельзя считать случайным, что абсолютная теория наказания вышла из моды и господствующее положение занимают в наше время теории утилитарного типа, трактующие боль как средство некарательного воздействия или как средство удержания от совершения преступления. То, что о нас часто говорят, совершенно верно: наше общество? это общество расчетливых индивидов, глубоко погрязших в обмене товарами ради извлечения наибольшей личной выгоды. Мы имеем отчужденную от нас демократию, которая полностью соответствует отчужденной от нас карательной власти, которая вполне годится, чтобы обслуживать крупномасштабное общество, использующее таксометр для контроля за ценой каждого поступка. Ничто не может так гармонировать с описанной моделью обмена, как неоклассические представления по поводу воздания по заслугам. Точная мера боли. Надлежащая цена. По море того, как мы будем псе более активно выступать на мировой арене, мы будем и в этой сфере создавать мировой рынок.

Наша система наказания и в организационном отношении есть довольно удачная экспликация основных черт существующего общества. Наше общество – это общество клиентов, где мы представлены другими людьми, которые расследуют, обсуждают и решают. Почему нам не быть клиентами и в качестве жертв, если мы являемся клиентами во многих других сферах жизни? Почему бы не позволить другим людям получать и деньги, и удовлетворение, причиняя боль правонарушителю, если мы его фактически не знаем и, по всей вероятности, никогда не узнаем? Почему нам не купить наказание, если мы покупаем здоровье и счастье?

Приведенное рассуждение подводит нас к выводу, что наказание, напоминающее траур, невозможно в обществе нашего типа, в котором все хорошо и в то же время все плохо. Мы знаем, что паша жизнь не исчерпывается рынком и расчетом. Мы имеем друзей ради дружбы, влюбляемся отнюдь не по рациональным мотивам, поступаем как скоты и как герои даже тогда, когда известно, что это не принесет нам выгоды. Мы толкуем о рынке и о расчете, но достаточно твердо знаем, что рынки и расчет не могут иметь места, если наряду с этим не придается важного значения таким понятиям, как «общий дух», «тотальность», «солидарность» и «доверие». Тогда абсолютная теория наказания выглядит, по-видимому, совершенно естественно. Тогда возникает вопрос об экспрессивных, а не инструментальных действиях. Наказание перестает быть рациональным поведением, направленным па достижение чего-то, а скорее напоминает гневный протест.

Я думаю, что в действительности и сегодня наказание во многих случаях назначается по мотивам, обретающим силу в общем духе, тотальности, солидарности и доверни. Но назначается платными функционерами, которые вынуждают теоретиков обосновывать его так, чтобы это соответствовало требованиям утилитаризма.

Когда читаешь И. Анденеса (1950, 1977), К. Макелу (1975) и их последователей либо дискутируешь с ними, усиливается ощущение того, что мы могли бы найти общую почву, если бы все отважились на обсуждение таких вопросов, как солидарность, общественные потребности, сплоченность и т. п., вопросов о том, что делает общество несводимым к сумме составляющих его индивидов и рациональных действий. Сторонники общего предупреждения – в большей мере, нежели сторонники некарательного воздействия, – опираются, в своих рассуждениях на социологические данные. В некоторых случаях мы могли бы поставить под сомнение общепредупредительный эффект определенных видов наказания. По нам трудно переубедить наиболее рьяных приверженце этого направления, потому что за идеей общего предупреждения скрывается другая идея: когда совершено зло, то должно пасту пить нечто аналогичное трауру. Другими словами, многие аргументы в пользу его, что раздача боли необходима для общего предупреждения, или удержания, могут быть фактически замаскированными элементами абсолютной теории наказания.

В такого рода рассуждениях не следует заходить слишком далеко. Теория общего предупреждения, или удержания, подлежит оценке, исходя из ее признанных достоинств, и в таких гипотетических случаях, как полное устранение полиции или назначение смертной казни за транспортные преступления, эти достоинства очевидны. Я лишь предполагаю, что за некоторыми требованиями установления п назначения наказания стоит нечто большее, чем утверждается в упрощенной, утилитаристской версии этой теории. Важно выявить это большее и сделать его предметом обсуждения. Раздача боли как общепредупредительная мера может контролироваться неоклассической системой юстиции. По, как уже отмечалось, это примитивная система контроля с нежелательными побочными эффектами. Если хотя бы частично эта деятельность была связана с абсолютной теорией наказания, то это позволило бы начать новое обсуждение вопроса о потребности в причинении боли, а также форм контроля за этим. Мы находимся в ситуации, когда стимулы в пользу абсолютного типа наказания включены в систему, приспособленную для назначения наказания по утилитарным соображениям. Это вызывает постоянную неудовлетворенность состоянием законности и порядка в обществе. Социальная или рыночная структура общества пользуется заботой и вниманием, тогда как общинная структура находится в заброшенном состоянии. В сфере уголовного права это ведет к назойливым требованиям усилить наказание, назначаемое представителями, которые, в полном соответствии с навязанным им невыносимым положением, воспринимают себя в качестве буфера между населением, охваченным жаждой мести, и некоторыми неудачниками, нуждающимися в защите от чрезмерного причинения боли. Эта ситуация усиливает общую нестабильность, которая существует в обществе нашего типа.

Итак, каковы же выводы из этого анализа? Я назову только два.

Во-первых, раздача боли в западном обществе осуществляется в такой форме, которая структурно отличается от траура. Она мотивирована гневом, но реализуется представителями. Это, вероятно, служит объяснением того, почему величина причиняемой боли может столь значительно колебаться в разное время и в разных. обществах. Величина боли, так же, как и вся соответствующая деятельность, не столь уж тесно связана с неформальными отношениями внутри западного общества, в котором имеют место указанные колебания. Платные представители – судьи, тюремная администрация, руководители службы пробации – образуют различные системы для причинения боли. В этом процессе они, конечно, подвержены влиянию целого ряда факторов, не связанных с определением того, какая величина причиняемой боли является «справедливой». Но это означает, что мы должны действовать смелее в своем стремлении уменьшить раздачу боли, опираясь на теорию абсолютного наказания.

Во-вторых, если признать необходимость наказания, то лишь такого, которое имеет экспрессивный характер, сближающий его с трауром. В этом случае возникает целый ряд новых вопросов. Может ли вообще идти речь о наказании, если обычные люди, включая жертву принимают участие в решении во всех его аспектах? Принимают ли они участие в фактическом исполнении наказания? Ведут ли они все – один за другим – определенную работу в самом исполняющем наказание учреждении? Насколько каждый член общества осведомлен обо всех деталях? Что следовало бы сделать для повышения информированности? Может ли местное телевидение вести передачи из местных судов и исполняющих наказание учреждений по всей стране? Если мы колеблемся, решая вопрос о том, использовать или не использовать местное телевидение, то не больше ли причин для колебаний в тех случаях, когда решается вопрос о том, прибегать или не прибегать к наказанию? Если боль – это настолько плохо, что ее не может причинять или хотя бы наблюдать каждый, то разве это не говорит о том, насколько нехорошо само причинение боли? А если цель причинения боли – именно боль, то почему бы не устроить так, чтобы это стало очевидно для каждого?

Приближаясь к причинению боли, мы становимся участниками, а иногда и соучастниками. Это происходит, когда мы по чувствуем себя правыми, когда, например, мы знали преступника, или жертву, пли ситуацию, о которой идет речь, либо сходные ситуации, и понимаем, что в данном случае причинение боли несправедливо. Это открывает путь к глубокому обсуждению вопросов морального характера, обсуждению, в котором основной задачей будет уяснение содержания норм.

Но, принимая во внимание эти новые вопросы, а также те условия, которые мы обсуждали в предыдущей главе, можно, по всей вероятности, увидеть, что в обществе, основанном не на представительстве, а на причастности, использование абсолютной теории наказания легко привело бы к уменьшению причиняемой боли.

Абсолютная теория наказания, используемая в обществе представителей под видом утилитарной теории, создает сильные стимулы к причинению боли. Абсолютная теория наказания, рассматриваемая в качество абсолютной и применяемая темп, кто близок к ситуации совершения правонарушения, совсем не обязательно должна вызывать тот же эффект. Абсолютная теория наказания, применяемая в отношении конфликта, возникшего между равными и в достаточной степени связанными друг с другом людьми, вероятнее всего, и конкретном случае воплотится в гражданско-правовом решении.

Неофициальная экономика

Неверно было бы думать, что в основе этой книги лежит вера в то, что идеи могут изменить мир. Речь идет не об одних лишь идеях. Но идеи могут помочь изменить его, когда налицо другие условия. Имеются ли они?

В обществе, подобном нашему, ощущается очевидная потребность в экспертах по контролю над поведением. Некоторые сложности, существующие в наше время, так значительны, что с ними не под силу справиться простым людям, включенным в обычные фрагментированные социальные системы. Имеются также чрезвычайно могущественные централизованные силы, поддерживаемые, прежде всего, военными учреждениями, а также воздействием, которое оказывают международные организации по вопросам торговли и промышленности. Юстиция причастных окажется нереальной, если общества, стремясь подготовиться к катастрофе, организуются в монолитную структуру, в которой поведение основывается не на выборе, а на приказе и где любой эксперимент рассматривается как угроза существующему равновесию в ситуации балансирования на грани войны.

Однако действуют и другие силы. Некоторые из них я описал в девятой главе, где речь шла о скрытых структурах и контркультурах. Теперь давайте пойдем еще дальше.

Ровно половину населения Норвегии составляют трудящиеся, то есть те, кто работает по найму. Другая половина не попадает в эту категорию и п той или иной форме обеспечивается средствами существования. Именно эта часть населения в Норвегии, как и во всех индустриально развитых странах, увеличивается.

Эти страны постепенно прошли четыре важные стадии. Сначала был механизирован первичный сектор – земледелие и рыболовство. Резко сократилось число необходимых рабочих рук. Это было хорошо для вторичного сектора, представленного промышленностью. Сектор этот поглотил множество конкурирующих свободных рук, пока его механизация не достигла невероятных размеров и потребность в работниках также не уменьшилась. Это оказалось полезным для третьего сектора – сектора услуг, управления, больниц, университетов, которые благополучно поглотили часть образовавшихся излишков трудоспособного населения. Так происходило до тех пор, пока нас не настигла месть развивающихся стран. Страны, находящиеся еще на второй пли третьей из описанных стадий, вышли на почти полностью свободный рынок, взяв на себя существенную часть производства и оставив нас с громадным сектором услуг, содержание которого должно оплачиваться за счет уменьшающихся доходов нашей национальной промышленности. Оказавшись в таком положении, большинство индустриально развитых стран инстинктивно реагировало одним и тем же способом: остановили рост сектора услуг. Те страны, которые оказались в наихудшей ситуации, стали сокращать этот сектор. Так сложилась судьба постиндустриального общества.