Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Моя подруга Зоя

Как только я немного освободилась от своих комсомольских нагрузок, я быстро решила поехать в свой любимый Мариуполь. Там были самые близкие мои друзья с самого раннего моего детства. Там жила и училась самая моя близкая как сестра подруга.

Мы вместе ползали, вместе научились ходить и говорить. Дом нашего дедушки стоял в центре на перекрестке двух главных улиц, дом Зои был на противоположном углу этой улицы. Их сад соприкасался с дедушкиным огородом. Из окон «нашего» дома (мы всегда так называли дедушкин дом) мы видели поезда, проходившие мимо полустанка Асланово в Мариуполь, и людей, идущих с поезда в «нашу» Македоновку.

Напротив нашего дома посреди широко открытой площади стояла большая, утопающая в зелени церковь, а вдали справа, в конце этой огромной открытой площади, были две большие крылатые ветряные мельницы.

По воскресеньям молодежь собиралась у церковной ограды со стороны школы, т. к. школа и церковь находились под одной крышей. Школа служила чем-то вроде клуба. Молодежи здесь было очень много, у них был свой проспект от церковной ограды до ветряных мельниц. По-гречески это называлось: «на пагум аста курича» – «пойти туда, где собираются девушки». Туда все надевали свои лучшие наряды, и там всегда было очень, очень весело. Когда наступали сумерки, молодые люди с веселыми песнями провожали приглянувшихся девушек домой, и наступала тишина, которую нарушали только забравшиеся в дом сверчки.

Ни телефонов, ни радио, ни кино здесь не было и в помине. Самым большим событием в жизни этого села были свадьбы. На них гуляла до упаду вся деревня почти целую неделю. Столы накрывались и в доме, и во дворе, и не было человека, который мог бы пройти мимо, не поздравив молодоженов. Браки были прочные, и о разводах не было и речи. Был еще один престольный праздник, который праздновали после сбора урожая, на него съезжались все соседние села, жарили целых барашков, столы стояли во дворе и ломились от яств. Такие события или праздники были очень полезной отдушиной в их тяжелом, напряженном труде. Ведь крестьянский труд очень тяжелый, напряженный круглосуточный труд – не ограниченный часами. Они старались дать скотине больше возможности отдохнуть, чем отдыхали сами. И все это было, я помню, до коллективизации.

Я помню, как дедушка вскакивал несколько раз в такую короткую летнюю ночь, ходил проверять лошадей, подсыпать им корма или просто убедиться, все ли у них в порядке. И еще я помню, как в одну такую ночь он в ужасе увидел пустые места там, где стояли лошади, их ночью после того, как он проверил и лег прикорнуть, увели.

Видя его отчаяние, я тогда поняла, почему так жестоко люди расправляются с конокрадами, когда они попадаются, над ними очень часто творили самосуд и убивали их здесь же, на месте. Конокрады для крестьянина были самые ненавистные и самые презренные воры. Отняв у крестьянина лошадей, их рабочую скотину, они обрекали их на голодную смерть. А потерять лошадей в горячую пору было ужасным, смерти подобным несчастьем.

На смену этим красавицам лошадям у дедушки появились волы, белые-белые, с огромными красивыми рогами – они двигались и делали все медленно и важно. Но осенью вдруг появился человек, который заявил, что волы у него были украдены года два-три тому назад, и на них его тавро, хоть даже и измененное. Дедушка купил этих волов в Мариуполе на ярмарке на Сенной площади– и так ему бедному не повезло!

В это время предприимчивые, энергичные молодые люди создали кооператив на добровольных началах, в него и вошел наш дедушка. Купили трактор «Фордзон». И я помню, как его сняли с поезда, как ликующая толпа ребятишек и взрослых сопровождала этот грохочущий трактор в село, он шел степенно, важно до первого единственного деревянного мостика, переброшенного через балочку, туда он и провалился.

Старым лошадям пришлось вытаскивать это чудо новой техники под грохот и хохот окружавшей его толпы. Но какая была у всех радость, и как все были благодарны, когда этот трактор облегчил полевые работы всего села. Очень скоро после трактора этот кооператив или артель, не помню как они себя называли, купили комбайн, на котором по очереди молотили посевы во всем селе.

Я только помню, что каждый дом в этом селе был полная чаша. Осенью в домах засыпали зерном даже парадные комнаты, т. к. никаких элеваторов поблизости не было, чтобы сохранить такое изобилие. После уборки урожая зерно везли в город, сдавали все, что полагается, в государственные ссыпные пункты, а излишки продавали. В садах деревья ломились от изобилия фруктов. С баштанов везли арбузы, дыни и другие овощи до самой глубокой осени. Народ варил, солил, мариновал, сушил – работа кипела в каждом доме. Готовили и для себя, и для продажи в городе. Какими только вкусными вещами не были завалены чердаки и подвалы домов!

Все люди были веселые, счастливые, днем тяжело работали, а вечером отовсюду доносились веселые голоса и пение. Работали все радостно, с удовольствием. Впереди их ожидала суровая, но уютная и полная достатка зима. Так приятно было видеть эти полные достатка счастливые села. Ни помещиков, ни кулаков-мироедов, какими я представляла их себе, здесь не было и в помине. Прекрасные, здоровые труженики крестьяне жили все в одних и тех же условиях, может быть за небольшим исключением. Те, у кого были большие семьи, такие как у моей подруги Зои, у них и рабочих рук было больше, и жили они, может быть, немного лучше, чем другие, а так в среднем все жили одинаково и очень хорошо.

Я-сама

Бедных в этом селе не было, и кулаков тоже, здесь жили крепкие, любившие свой труд люди, стремившиеся как можно лучше вести свое хозяйство. Помню только одну-единственную бедную семью Сашки «я-сама», как его прозвали все. Это был приемный сын местного адвоката, который работал в городе, а здесь у него был рядом с дедушкиным садом свой собственный, очень красивый, особняк. Он был здесь один из самых состоятельных интересных людей, я даже помню, как и когда он умер от тифа, вскоре за ним скончалась его жена, только успев женить Сашку из боязни, чтобы тот не остался один. Я также помню, как его красивую будущую жену Лизу наряжали на свадьбу в нашем доме. После смерти родителей бездельник Сашка очень быстро стал распродавать имущество отца. Помню, как он продал последнюю корову и купил в городе какую-то замысловатую зажигалку. Мы, дети, были в восторге от этой игрушки, но у него уже родился ребенок, и его сын остался без молока. И моя сердобольная бабушка каждое утро носила им кувшин молока, и даже тогда, когда у нас почти ничего уже не было, она всегда находила что-нибудь, чтобы отнести Лизе и ее детям. В конце концов этот «я-сам» продал дом и переехал в какую-то халупу в конце села. Когда я приехала к бабушке на лето, она послала меня отнести что-то ребятам. Я пришла в ужас, когда увидела этот сарай, в котором лежал Сашка посреди комнаты без мебели, вокруг него копошились уже трое детей, а он, растянувшись на полу, ловким движением кнута сбивал мух с потолка. Его хорошенькая жена Лиза превратилась в худую измученную женщину с тремя ребятишками. Так в этом селе появился «бедняк», бездарно промотавший состояние отца: «Я-сам». За ним так закрепилось это прозвище, что все забыли, как его зовут. Шли годы, и во время коллективизации этот «Я-сам» стал одним из самых почетных членов общества. Сидел он во вновь организованном сельсовете с кнутом, лежавшем перед ним на столе (хотя ни лошадей, ни коров у него не было), и ходил он тоже не расставаясь с ним, изредка отбиваясь от лающих на него собак. И это был здесь единственный бедняк– бездельник.

Лучшее место на земле

Я очень любила это место, и уезжая отсюда, всю зиму жила воспоминаниями о приятно провиденных каникулах вместе с Зоей и друзьями среди цветущих садов и полей, и с нетерпением ожидала другого лета. Все они тоже после учебы возвращались из города на каникулы домой. Мой приезд вносил разнообразие в их спокойную жизнь, и я всегда чувствовала, что они ожидают меня так же с радостью, и как только я ступала на перрон, то попадала в их цепкие объятия, и домой мы шли уже веселой гурьбой.

У калитки встречала нас бабушка в черной праздничной одежде и в беленьком платочке, из-под которого непокорно высовывались пряди вьющихся, но уже седеющих волос.

Западная сторона «нашего» дома была обсажена белыми акациями, южная сторона персидской сиренью Розы, ирисы, тюльпаны, а поздней осенью астры окружали дом, но когда расцветала белая акация и ночные фиалки, я задыхалась по ночам у открытого окна от запаха цветов. У ворот стоял тот же злополучный на 4-х камнях «рундучок», тот самый, под каменные ступеньки которого мама бросила оружие в красной тряпке во время обыска.

За этим домом начинался мой любимый сад, посаженный в молодости дедушкой. От обилия фруктов ломились ветки деревьев: груши, яблони, абрикосы и дымчатые сливы всяких сортов. Вишневые ряды рдели в лучах заходящего солнца, гнулись и ломались ветки от изобилия плодов.

Здесь прошли лучшие годы моего детства. Здесь мы находили прохладу с Зоей в знойное южное лето под тенью широко раскинувшихся деревьев, здесь мы читали Толстого, Дюма, Джека Лондона, Пушкина, Майна Рида, Чехова, Теодора Драйзера и многое другое, что попадало нам в руки. Здесь мы мечтали о будущем, которое казалось нам таким радостным и заманчивым. Здесь мы заучивали свои роли для очередной постановки в церкви, которую в 1928 г. вдруг превратили в клуб.

Над этим «клубом» повесили красный флаг из дешевой материи, который от дождя и солнца слинял и превратился почти в белый. И моя глубоко религиозная бабушка, глядя на это богохульство, говорила: «Видишь, Бог не вынес такого надругательства». Для таких, как она, это была большая трагедия, и зачем это делали, я до сих пор не могу понять, зачем людей лишили этой радости. Ведь десять лет после революции она никому не мешала. Зачем надо было превращать церкви в кинозалы и склады, в музеи – это куда еще ни шло.

Ведь мое поколение к религии относилось уже совсем равнодушно, а со временем у людей еще моложе нас это религиозное чувство само по себе стало бы постепенно отмирать.

В этой маленькой, уютной, в 100 дворов Македоновке рано-рано утром со всех сторон доносилось бряцанье и визг цепей, все тащили воду из глубоких колодцев для полива огородов, мычали коровы. И пастух, щелкая громко, как выстрелом из пистолета, своим длинным кнутовищем, загонял собранное на площади стадо на луга.

Ночной аромат цветов рано утром сменялся запахом кизяка и соломы – все готовили завтрак. Как будто скорбя и жалуясь, за ворота со скрипом выезжали арбы и сперва как бы нехотя, а потом все быстрее и быстрее укатывали в поле, чтобы к обеду вернуться нагруженными дарами щедрой природы: рожью, овсом, пшеницей или кукурузой, подсолнухами, арбузами и дынями. Все здесь дышало изобилием. Здесь люди любили свой труд, они работали всю неделю от зари до поздней ночи, зато рано утром в воскресенье в город на рынок, на ссыпной заготовительный пункт нескончаемой вереницей ехали подводы и к вечеру возвращались с городскими покупками. Покупали в городе все: красивую сбрую, сельхозинвентарь, домашнюю посуду, даже граммофоны и, конечно, обновки всем домашним.

Дети новой эпохи

Семья у Зоиных родителей была большая. Зоя была младшая в семье, три сестры, два брата. Отец Зои был очень умный, достаточно образованный человек, он имел полную возможность жить и работать в городе, но город он не любил с его шумом, вечной суетой, а больше всего он не любил покупать фунтами то, что так щедро в неограниченном количестве давала природа. Он приехал, получил участок рядом с усадьбой моего дедушки и, пока строился его дом, жил у дедушки. Отец Зои работал много, взрослые дети помогали, у них появилось две коровы, пара лошадей, амбары были полны зерна, жили они, благодаря трудолюбию всей большой семьи из восьми человек, очень хорошо.

Зоя ненавидела сельское хозяйство, она вечно твердила: «Это труд, от которого мозги сохнут».

В моей памяти запечатлелись чудные южные ночи. Либо густые, черные, окутывавшие черной вуалью все вокруг, либо лунные, когда все блестело и светилось серебристым светом, и тени ложились вокруг этих усадеб, как причудливые кружева. В такие ночи мы уходили далеко-далеко в поле и долго бродили в степи, вдыхая пьянящий аромат полей. Забирались к кому-нибудь в баштан, где нас угощали сладкими сочными холодными арбузами или дынями.

Ведь и я, и Зоя, и все наши друзья были детьми новой эпохи. Мы не помнили старое время, мы только хорошо помнили борьбу наших близких за великое будущее нашей родины. Мы помнили революцию, эпоху военного коммунизма, великий голод 21 года, период НЭПа и период восстановления советского хозяйства. Ни у Зои, ни у меня, ни у кого другого из нашей компании не было вины перед нашим отечеством. В этом мире нам все казалось хорошим, и действительно, до этого момента все было хорошо, ведь у нас воспитывалось чувство коллективизма, любви ко всем и всех к одному, и мы любили всех. Не только у меня, но и у всех моих друзей радостно билось сердце от счастья и подъема, что мы живем и являемся свидетелями и, прямо или косвенно, участниками такого великого и могучего события. И все мы собирались – и как собирались! – построить новый мир, и все мы были уверены – и как уверены! – что мы этот новый мир построим, и не только для себя, а для всех будущих поколений, и может быть, во всем мире. Поэтому у меня всегда было чувство, что мы должны быть такими, чтобы весь мир смотрел на нас с надеждой и восторгом.

Лишенцы

И вот впервые, когда я вышла из поезда, вместо веселой гурьбы я увидела только одиноко стоящую Зою.

– Где все ребята? – спросила я.

Зоя смущенно, как бы чувствуя себя виноватой за такую встречу, заметила:

– Да где-то здесь.

В стороне от вокзала стояли Костя, Гаврик, Дима.

– И это все? – удивилась я.

Зоя объяснила:

– Ты знаешь, мало кто приехал. У многих ребят родителей здесь лишили права голоса, и каждый думает: не встречаюсь с родными, значит не поддерживаю связи с родителями-кулаками.

– С какими кулаками, о чем ты говоришь? – я никак не могла понять, откуда вдруг вот здесь появились какие-то кулаки.

Но я также узнала, что некоторые ребята, вместо того чтобы учиться в техникуме или в институте, пошли работать на производство, зарабатывают себе рабочий стаж.

Вечером, как всегда, ребята собрались у меня, все были скучные, у Гаврика, у Кости, у Димы и у других ребят была одна и та же ситуация. Их родители оказались в той группе, которую раскулачили и должны были вот-вот выслать.

– Ты можешь жить без комсомола? – прервала мои мысли Зоя.

Я ни разу не задавала себе этого вопроса, но то, о чем думала Зоя, передалось и мне.

И я вдруг подумала, что если бы я, так же как они, вдруг оказалась выброшенной из общества без всякой вины с позорным клеймом, и всякий проходимец мог с презрением швырнуть мне в лицо «ты лишенец», и у меня не было бы ни моральной, ни физической возможности, вернее не возможности, а права, оправдаться, мне стало жутко. Без комсомола жизнь потеряла бы для меня всякий смысл.

Ведь комсомол это то, что включает в себя все-все лучшие идеи в мире. Как можно лишать вот таких замечательных ребят права быть в комсомоле. Мне было очень тяжело признаться в этом. Ведь мы все родились и живем в самой прекрасной, самой лучшей стране мира, и все любим ее. Что же происходит?!

Мы все гурьбой пошли, как всегда, гулять в поле. Ночь была чудная, мягкая, ласковая. Взошла луна, звезды поблекли, но все предметы на земле стали принимать приятные, фантастические очертания. Воздух наполнен был ароматом полей, трав и цветов. Дышалось легко, свободно. Кузнечики как будто утомились, трещали тише. И каждый из нас думал, в созерцании этой степной красоты: какой прекрасный мир, и кому чего не хватает? Почему нужно людям с кем-то и с чем-то без конца бороться. И вдруг в тишине раздался протяжный вой собаки. «Отчего она воет? – спросил кто-то. – Здесь недалеко кладбище, – ответила Зоя, – там недавно похоронили ее хозяина».

Заколоченные дома

Во второй мой приезд было хуже и страшнее. Меня поразило, что в этом чудесном, таком всегда благополучном, веселом месте, где все друг друга знали с дня рождения и до смерти, такое всеобщее уныние. Все замерло в каком-то тревожном ожидании. Я прошла мимо нескольких уже заколоченных домов, это были дома тех, кого уже успели выслать за «сопротивление коллективизации». В их числе стоял заколоченным и дом старшей сестры Зои, у которой мужа уже выслали.

Сестра Зои, оставшись беременной третьим ребенком, решила сделать аборт, с этой целью она обратилась к какой-то местной знахарке, и та взялась за дело при помощи вязального крючка. Вскоре Варя потеряла сознание, ее отвезли в больницу, где она скончалась, не приходя в сознание, от внутреннего кровоизлияния в результате прободения матки.

Для семьи это был очень тяжелый удар. Внучата, две девочки, остались с бабушкой и дедушкой.

Семью Зои тоже причислили к «кулакам», лишили права голоса и вот-вот собирались полностью раскулачить и выслать.

Старший сын, Вася, вернулся из армии с чудесными характеристиками за примерную дисциплину и великолепную политическую благонадежность. Но как только он увидел, что творится в семье, и вообще вокруг, собрался и уехал на Дальний Восток на Сучанские рудники. Оставаться ему было нельзя, его бы сделали лишенцем, как отца и других членов семьи. Зоя переехала к младшему брату, который уже работал на заводе. Все это я узнала сразу после моего второго приезда от бабушки.

Я поднялась с намерением идти к Зоиным родным.

– Ты бы отдохнула, – утирая слезы, упрашивала меня бабушка. Но я была уже за дверью.

Меня поразило запустение в этом дворе. Всегда таком чистом, ухоженом. Весь двор был всегда посыпан желтым песочком, кругом благоухали цветы. Теперь двери пустых сараев были открыты настежь, мать Зои, раньше полная цветущая женщина, сразу постарела, сгорбилась. Вошел отец, вытирая натруженные руки, и сделав усилие над собой, улыбнулся:

– Ну вот, дождались нашу рабоче-крестьянскую власть!

Он подал мне листок по дополнительной хлебозаготовке:

– Я уже все продал, чтобы заплатить первые два налога, а для этого мне уже нечего продавать, – объяснил он.

Неделю тому назад пришли, описали все имущество, а через неделю предложили ему выбраться с семьей.

– Что же это делается? В колхоз меня не принимают, я лишенец – значит смерть под забором на старости? – говорил он мне со слезами в глазах. – Да разве я о себе старался! У меня их шестеро, я думал каждому нужно есть и жить. Ведь все знают, что я, как вол, работал день и ночь, за что же меня бить? Хороший хозяин свой рабочий скот бережет, а здесь людей трудящихся избивать начали. Разве так хозяйство строят?

Крупные слезы сбегали по морщинкам и прозрачными дождевыми каплями повисали на усах. Куда девалось прежнее величие этого красивого, здорового человека!

Уходила я из этого дома в подавленном настроении: так вот она, прелесть коллективизации. Не могла понять, зачем, почему нужно разорять, губить жизнь таких веселых, жизнерадостных, трудолюбивых людей. В душе у меня был полный хаос.

«Да разве те, кто сидит там, наверху, не видят, что происходит вокруг? – думала я. – Как может партия позволить творить эти ужасные безобразия? – И сейчас же старалась оправдать: – Не партия виновата, а всякие проходимцы, пролезшие в партию».

И все надеялась и ждала, что вот-вот кто-то поймет, что все идет не так, и спасет страну от неизбежной катастрофы, а что дело идет к катастрофе, даже мне было ясно.

Но исполнительным комитетам предоставлялось право всевозможными мерами бороться с кулаками вплоть до полной конфискации их имущества и выселения за пределы районов, округов, республик. Из центра явилось несколько человек, и всем «кулакам» был дан приказ немедленно, в течение 12 часов, освободить помещения и собраться у сельского совета. Народ замер, в домах даже говорить стали шепотом, боялись даже на улице показаться.

Я решила зайти к Зоиным родным. У меня еще теплилась надежда, что, может быть, их оставят. Здесь я увидела картину, которую трудно забыть всю жизнь.

Отец ходил из угла в угол, как помешанный. Анна Дмитриевна (которую все называли ласково Анюта) копалась в вещах, как будто что-то искала. На балконе лежали узелки, дети старшей сестры прощались с кошкой и собакой.

Старшая, Наденька, лаская большого красивого пса, назидательно говорила ему, водя пальчиком перед его носом:

– Ты будь умником, за курами не гоняйся, чужих яиц не воруй, а то, когда мы вернемся, я тебя накажу, – и обернувшись к бабушке: – Бабушка, ведь мы скоро вернемся, правда?

Увидев меня, бросилась ко мне:

– Тетя Нина, ты будешь кормить нашего Полкана? А то он с голоду сдохнет или яйца начнет воровать, и его будут бить за это. – Я ей пообещала. И тут же она продолжала жаловаться:

– Бабушка плачет, дедушка тоже… Как могут старые люди плакать, я не люблю смотреть на плачущих дедушек.

Она щебетала, а у меня стоял ком в горле.

«Вот сейчас, – думала я, – не хватит у меня мужества, и я взвою белугой».

Излишне описывать тяжелую сцену прощания этих старых, натруженных людей с домом, садом, где каждый кустик, каждый камешек был знаком и близок, как живой, обласканный и посаженный любовной рукой хозяина. Мать вошла в залу. Все вещи стояли по-прежнему, даже цветы были политы. И здесь она упала как подкошенная. Рыдала она громко, причитая, вспоминала, как вот здесь родила Васеньку, Зоиньку… Подошла дочь…

– Ну, хватит, – произнесла она довольно грубо. – Уже пришли выгонять.

Я чувствовала, что за этой грубостью скрывается боль, и она боится при ласковом слове смалодушничать и расплакаться. Ее глаза были припухшие, и я поняла, что всю ночь она проплакала.

И вот со двора вышла эта печальная процессия. Маленькая девочка прижала к себе крохотного котенка, Полкан бежал за Наденькой.

Поравнявшись с моим домом, они попрощались со мной без слез, но в последний момент мать, целуя меня, произнесла: «Передай привет, поцелуй мою»… – и имя дочери заглушили ее рыдания.

Так опустели и были заколочены еще 22 двора этого красивого поселка.

Зои не было, она была потрясена, когда я ей вечером сообщила об этом, ведь собирали и свозили всех как с пожара. Это был «счастливый» случай, эту семью не выслали по этапу, в первую очередь ее поселили в каком-то пересылочном бараке.

И долго, как тогда на кладбище, у опустевшего дома, нагоняя страх на жителей, выл Полкан, пока его кто-то не прикончил.

Я собиралась уезжать, но мысль, что мне нужно оставить Зою в таком состоянии, не давала мне покоя, я просто переживала за ее одиночество, я знала, что ей будет очень, очень тяжело.

Несколько последних дней я провела вместе с ней.

– Поедем со мной, – просила я ее.

– Нет, – категорически заявила она. – Ты пойми меня, ведь в моей стране меня сделали человеком, лишенным всяких прав, в стране, которую я так горячо люблю. Ну, скажи, кто имеет право лишить меня самого святого права, быть гражданином этой страны.

И вот в этом маленьком, всегда таком веселом счастливом местечке были выселены и исчезли больше 30 семейств.

Так произошло одно из самых чудовищно страшных преступлений, в момент самой напряженной международной обстановки, которое совершил Сталин, именно Сталин. Потому что совершенно противоположных взглядов придерживались здравомыслящие Бухарин, Рыков, Томский и многие, многие другие, занимавшие ответственные посты члены правительства. Но на ноябрьском пленуме ЦК в 1929 г. их взгляды были признаны капитулянтскими, не совместимыми с партийными, и их всех вывели из состава Политбюро ЦК.

Как мог «вождь» не понять, что в это время еще многие, да просто вся основная часть взрослого населения, которая жила и росла в дореволюционное время, не могла, не знала и не умела так сразу, легко и просто, приспособиться, даже привыкнуть еще к этой совершенно новой системе.

Ведь, по существу, народ только-только начал осваиваться и входить во вкус новой, совершенно новой для него системы. И мудрость нового правительства заключалась не в том, чтобы громить, уничтожать и обострять, а в том, чтобы, имея для этого все возможности, стараться создать такие условия, при которых даже самые закоренелые, антисоветски настроенные граждане поколебались бы в своих убеждениях, поняли и оценили достоинства новой системы и, пусть даже нехотя, но согласились бы с тем, что эта власть для народа лучше прежней.

Но Сталин сделал все наоборот, не только настоял, он не дрогнув потребовал проведения ускоренными темпами сплошной коллективизации в стране, совершенно еще не готовой к этому ни морально, ни материально, и при полном отсутствии какой-либо технической подготовленности.

Так, после смерти В. И. Ленина, вместо того чтобы, продолжая ленинскую политику, постараться сделать так, чтобы классовая вражда постепенно стала утихать, в сталинское время, я до сих пор понять не могу почему, классовая борьба с «кулачеством» вдруг начала обостряться, начала принимать и приняла не просто острые, а катастрофически жестокие формы. Каким образом через 10 лет после Октябрьской революции и существования советской власти появилось сразу столько злостных кулаков, почему в течение этих десяти лет власти не могли просто тихо и спокойно приструнить тех, кто зарвался и превысил доступные нормы производства?

Может быть, это было бы более полезно прежде всего для тех, кто изо всех сил надрывался, считая что он не просто должен, а обязан производить как можно больше всевозможной сельскохозяйственной продукции и поднять нашу продовольственную экономику на такую высоту, чтобы она могла досыта накормить не только себя, а всех тех, кто стоял за станком и всю веками голодавшую не только с некрасовских времен, а даже еще раньше, огромную нашу страну. Ведь помещиков давно уже и след простыл, остались самые простые трудовые крестьяне.

Кто и как мог в такое тревожное в международном отношении время и при таких тяжелых обстоятельствах надоумить или подсказать ему эту убийственную идею насильственной коллективизации, к проведению которой он приступил с настойчивостью маньяка, неизвестно. Одно можно твердо сказать, что такой совет могли дать не друзья, а враги.

Или он сам упрямо и вопреки всякому здравому смыслу решил доказать «троцкистско-зиновьевскому антипартийному блоку», настойчиво утверждавшему, что в данный момент еще невозможно развитие крестьянского хозяйства по социалистическому пути, что вот он, Сталин, может построить и построит социализм в одной отдельно взятой стране и так, как он хочет. И чем больше приводилось доказательств пагубности этой идеи в данный момент, тем еще сильнее, с тупым упрямством и настойчивостью, не считаясь, как всегда, ни с кем и ни с чем, он настаивал и требовал доказать, что это можно сделать, и может сделать только он. И для этого в эту диктаторскую авантюру, вольно или невольно, он вовлек всю коммунистическую партию и довел страну до повального голода.

Я ведь помню, я видела, как многие члены партии со слезами на глазах выполняли посылаемые сверху директивы, понимая, что они приведут к ужасным последствиям, голоду, репрессиям, и в конечном итоге к гибели одной из лучших, завоеванных народом государственных систем в мире. Никакие враги, а их было много, очень много, не способны были нанести Советскому Союзу и Коммунистической партии больше вреда, чем это сделал сам Сталин, глава Коммунистической партии. И никто другой, а именно Сталин решил, что коллективизацию надо проводить именно так, не понимая, не сознавая и даже не желая понять, во что это может вылиться. Ведь для создания в колхозах новой общественной дисциплины труда требовалось время, много времени, и большие усилия. Никакого опыта у партии, да не только у партии, а просто ни у кого в этом деле еще не было.

Итак, начиная с 1928 г. положение в стране все время ухудшалось, ухудшалось и катастрофически ухудшилось.

Применение особых мер

Вот в это горячее время, как только вернулась я в Геническ, не успев еще опомниться от своего огорчения, представитель из центра по наблюдению за проведением коллективизации на периферии обрадовался:

– Вот здорово, – заявил он, – ты приехала кстати. Здесь черт знает что творится! Выехать отсюда никуда не могу. Всех мобилизовали, все разъехались, а со всех сторон поступают все более и более тревожные сведения – все жалуются, а я здесь один, ну хоть разорвись. Ты знаешь, в деревнях бабы взбунтовались, распускают слух о каких то 100-метровых одеялах, которые шьются для колхозов, и что все должны спать под одним общим одеялом. Вот и попробуй разубедить их.

Выехала я в деревню, где полным ходом, так же как и повсюду, шла коллективизация, чтобы разубедить будущих колхозников, что никто не собирается шить для них стометровые одеяла. Здесь уже были бригады, которые ходили из дома в дом, копались в огородах, обстукивали полы, рыли ямы в сараях в поисках спрятанного зерна.

Еще один парадокс: искали необходимое для нужд государства зерно таким образом, и в то же самое время разгромили всех состоятельных крестьян, которые могли безболезненно обеспечить страну этим зерном в избытке.

В школе, утопая в списках живого и мертвого инвентаря, сидели члены комиссии. Когда я взглянула в эти списки, мне стала ясна тревога и возмущение женщин. Здесь было записано все, все вплоть до домашней утвари. Сеялки, веялки, лошади, коровы, куры, утки, посуда, даже ухваты.

Во дворе стоял невообразимый рев скотины, ревели недоеные коровы, ненакормленные свиньи, ненапоенные и ненакормленные лошади, я вспомнила, как когда-то в детстве я наблюдала солнечное затмение – скотина вела себя так же беспокойно.

Народу пришло много. Угрюмые злые лица. Чувствовалось – народ задет за живое. Большинство было женщин. Представитель районного комитета заявил, что все по этим спискам должно быть снесено в указанные места в трехдневный срок, и если через три дня найдутся такие хозяйства, которые не выполнят указаний, то они будут ликвидированы, а хозяева лишены права голоса и высланы.

Тогда-то и загудели женщины:

– Ничего мы не снесем, все это своими мозолями нажито!

– И так уже остались без хлеба, а дети – без молока!

– У меня уже всех курей отняли, корову забрали, мало вам – так возьмите душу, все одно здыхаты!

Чем их успокоить? Что им сказать? Что это делается для их блага? А где же доказательства? Их не было.

Крики превратились в настоящий бабий вой.

Районный представитель стоял бледный, руки у него дрожали. Собрание кончилось, но народ не расходился.