Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Эксперименты в области образования

Тамара

Сдав в камеру хранения свой багаж, я пошла бродить по городу, стараясь обмозговать, что же мне дальше делать. Попроситься переночевать у Кити, но ее тетушка уже приехала, или зайти по «старому знакомству» на Тверскую, 67? А завтра в институте, может быть, кое-что выяснится. Я была уверена, что меня и те, и другие не оставят на улице ночевать. Но сама мысль, что надо просить, была мучительно тяжела.

Наконец, проголодавшись, я зашла в какую-то булочную на Тверской недалеко от Почтамта. Хлеб уже давно в Москве давали по продуктовым карточкам, а всякие булочки, ватрушки еще можно было купить без карточек. Пока я сосредоточенно разглядывала, что купить, кто-то тихонько подошел ко мне сзади и закрыл мне глаза. Я обернулась – передо мной стояла Тамара:

– Откуда ты свалилась? Вот не ожидала. Когда приехала? Давно ты здесь? – засыпала меня вопросами Тамара.

– Остановись на минутку, тебя ко мне прямо бог послал.

– Ну, ты моя безбожница, – расхохоталась Тамара.

– Да и ты не шибко верующая. А я собиралась искать тебя, на, тебе письмо от мамы. Мама сказала мне, что ты вышла замуж, правда?

– Вот поедем ко мне, познакомлю со своей половиной. Но мы живем не вместе, я живу в общежитии с девчатами, он в мужском общежитии.

В трамвае я пересказала ей, как мне рассказывала Тамарина мама о ее замужестве:

– Приехала Тамара с молодым человеком, студентом, тоже из Москвы. Я, конечно, предложила ему (места у нас много) остановиться у нас. А утром, когда он вышел во двор умываться, Тамарочка поливала ему на руки, он и спросил: «Тамарочка, где наше мыло?» – Тут я все и поняла.

Тамара расхохоталась так, что все пассажиры на нее оглянулись.

Так мы добрались до Волоколамского шоссе, которое действительно было «у черта на куличках».

В комнате общежития, где жила Тамара, было 12 студенток, меня приняли очень приветливо: ничего страшного, будешь тринадцатой, будет у нас «чертова дюжина». Вместе с ними, в этой маленькой тесной комнате, мне пришлось прожить довольно долго.

Кризис недопроизводства

Долгожданный день настал – я студентка, и сегодня первый день занятий. Всю ночь я нервничала, не могла уснуть. Что же будет дальше? Что ждет меня, как смогу я преодолеть все трудности? Но это нисколько не омрачало то чувство счастья, которое я испытывала от сознания того, что я добилась своего и теперь я студентка не какого-то Кустарно-промышленного института, а того института, куда хотела поступить. Я знала, какие трудности придется мне испытать, но я была готова и дала себе слово все перенести.

Сегодня я увижу всех тех, с кем придется делить горе и радости студенческой жизни долгих пять лет.

Поднявшись наверх на второй этаж, я прочитала в списках, в какую аудиторию должна войти.

Подойдя к аудитории и открыв дверь, я просто растерялась. В узенькой комнатке стоял один стол, три стула, а пришедшие раньше меня студенты озабоченно бегали где-то в поисках стульев и стола. И только когда появились студенты старших курсов, они нам весело объяснили, что удивляться тут нечему, что это обычная история.

– У нас, видите ли, это обычная канитель, – утешали нас старшекурсники. – Горняки тащат у металлургов, металлурги у технологов, а те у кого попало, поживете, привыкнете. У вас еще ничего, есть стол, а то, бывало, только к концу занятий кое-как укомплектоваться удавалось. А если стул удавалось достать, так и сидели на нем, боясь расстаться, как бы кто не упер.

Стало как-то легче на душе. Растерянность на лицах новичков исчезла, все заулыбались.

– Ну, что ж, давайте привыкать. Привыкать, так привыкать, – сказал кто-то еще. И мы стали столы и стулья отвоевывать с боем, и к началу занятий кое-как «укомплектовались».

После реорганизации Горной академии прием студентов увеличился во много раз, и пришлось все большие аудитории разделить на маленькие, в которых с трудом помещалось 20 студентов. Сидели мы, как сельди в бочке, плечом к плечу, локоть к локтю, а через тонкие фанерные перегородки с успехом можно было слушать лекцию в соседней аудитории. Оборудования, столов, стульев и многих других вещей так же не хватало.

– Да, товарищи, – со вздохом заметил один из студентов, – это кризис недопроизводства.

И тут же задал вопрос:

– А что, товарищи, лучше – кризис недопроизводства или перепроизводства?

Один из сидящих на подоконнике подвел итог:

– Перепроизводство – это феномен загнивающей капиталистической системы. Например, Америка задыхается от перепроизводства, зерно сжигают, зерно выбрасывается в океан, а рабочие голодают, товаров много, а покупательная способность трудящихся сведена к нулю. У нас кризис недопроизводства, что это значит? Это значит, что благосостояние трудящихся улучшается с каждым днем, спрос превышает предложение. При разумном государственном планировании мы подойдем к идеальной системе, то есть к такой, когда спрос будет равен предложению.

Когда первые хлопоты утряслись, я с большим интересом принялась разглядывать своих новых товарищей.

Тысячники

Вместо здоровой жизнерадостной молодежи я увидела вокруг себя пожилых, уставших и мрачных людей. У многих были огромные портфели, по которым более или менее можно было судить, какой раньше пост занимал его хозяин. Многие из них были старше моего отца. У некоторых были дети старше меня. Это были парттысячники, профтысячники и многие другие, не успевшие завершить свое образование до начала войны, революции и гражданской войны, а затем работавшие на восстановлении разбитого, разрушенного народного хозяйства. Некоторые из них занимали очень крупные хозяйственные и партийные должности в разных автономных республиках. Они все имели право в первую очередь получать общежитие и повышенные стипендии.

Ко мне отнеслись они с особым отеческим вниманием, а я с грустью думала: пропали мечты о веселой студенческой жизни, когда «хоть есть нечего, зато жить весело».

Занятия кончились, и все стояли в нерешительности – что же дальше, неужели и завтра начинать занятия с поисков стульев и столов?

Выручил небольшого роста студент казах Куинджанов, он заявил:

– Не волнуйтесь, товарищи, мне ведь все равно ночевать негде, после второй смены я останусь и буду караулить.

Но на следующее утро, когда мы пришли на занятия, оптимизм его исчез, и нам снова пришлось отвоевывать свои стулья.

Лабораторно-бригадный метод обучения

В нашем институте в то время «свирепствовал», как тогда говорили, лабораторно-бригадный метод обучения. Он заключался в том, что группу разбивали на бригады из пяти-шести человек, которая ежедневно оставалась после окончания занятий на два-три часа для общей проработки материала.

В нашей группе был 21 человек, 18 мужчин и 3 женщины. Обе, кроме меня, москвички. Нашу группу сразу же разделили на четыре бригады. Наиболее подготовленная часть студентов терпеть не могла этот метод, так как в большинстве это сводилось к тому, чтобы кому-то, окончившему учебу много-много лет назад и забывшему все на свете, вдалбливать в голову какую-либо ясную, как божий день, теорему. Для индивидуальных занятий просто не оставалось времени.

Увильнуть или отказаться от этих занятий было просто невозможно. Об успехах студентов судили больше по тому, как успевает вся бригада. Отсутствие на занятиях бригады было почти равносильно непосещению института. Даже отметки ставили огульно: например, бригада № 1 – отличники, бригада № 2 – так себе или плохая, тянет всех на черную доску. А в этой плохой бригаде могло быть один или два студента, с которыми вся бригада билась, как «рыба об лед», и ничего сделать не могла. Вообще, за пять лет нашей учебы на нас перепробовали столько новых методов обучения, что мы в шутку называли себя кроликами.

Прозаседавшиеся

Первые месяцы учебы были сумасшедшие. Отнюдь не в смысле учебы – нет, а в смысле бесконечных собраний, заседаний, долгих, утомительных. Фактически, не было ни одного дня без каких-либо собраний. Проводились они по любому поводу, во время перемен между уроками, во время обеденного перерыва, в конце уроков, очень часто до 10 часов вечера. Собрания были всякие: групповые, факультетские, комсомольские, партийные, профсоюзные и всевозможные другие. Почти на всех этих собраниях и заседаниях строго полагалось присутствовать. По этому поводу у Владимира Маяковского был очень удачный стих «Прозаседавшиеся», который очень удачно подходил к нашей ситуации.

Был еще один бич у студентов. В любую минуту во время занятий вас могли вызвать и отправить куда-нибудь на производство или просто на какую-либо общественную работу. Например, рано утром занятия начинались при полном составе, а часам к 12 аудитории пустели. Общественная работа считалась настолько важной, что профессора и преподаватели были обязаны освобождать студентов от занятий и продолжать читать лекции полупустой аудитории. Таким был первый семестр нашей учебы.

Я считала, что от общественной работы отказываться нельзя. Ведь это для пользы всего коллектива, и ее надо выполнять честно. Если для этого надо даже отказаться от всех личных удовольствий, от этого пострадаю только я, а вот если я откажусь от проведения какого-либо общественного мероприятия, то я сорву какое-либо общественно-полезное дело. Короче говоря, участие в общественно-полезном деле на меня действовало магически. И через месяц на меня, кроме всего прочего, навалили уже шесть общественных нагрузок.

Не подумайте, таким «недугом» страдала не только я или такие активисты, как я. В этот водоворот в те годы были втянуты все: одни – по партийной линии, другие – по комсомольской, а беспартийные – по профсоюзной.

Бездомная

В первые дни все мое внимание поглощено было знакомством с новыми людьми, с новой обстановкой, мне даже некогда было подумать о себе.

Но как только выходила я за ворота академии, мне становилось страшно, а что же дальше? Где я буду ночевать сегодня? У кого? Опять у Тамары? Я уже несколько недель каждый вечер мчалась на Волоколамское шоссе к Тамаре в общежитие. Но их тоже перевели в общежитие в самый центр города, возле Политехнической библиотеки. В комнате теперь у них было не 12, а 8 девчат, но здесь каждую ночь к ним заходил комендант проверять, нет ли у них в комнате посторонних. И какие же нервы надо было иметь, чтобы это перенести, чтобы каждый вечер дрожать и бояться, что ты вдруг среди ночи можешь очутиться где-то на улице. Как долго я смогу так существовать, без денег, без общежития?

На Украине жизнь с каждым днем становилась все более и более дорогой. Мои родные не могли мне помочь, а из моих писем они не имели ни малейшего представления, в каком положении я нахожусь. Но как же мне быть? Без стипендии я не протяну и недели, а без общежития и того страшнее. Положение было очень тяжелое. Не только я, но и многие студенты ночевали на вокзалах, в пустых аудиториях, в коридорах. Неужели после стольких страданий и мук я должна бросить учебу и уехать обратно? Эта мысль была страшнее всех.

Я ходила по этой угрюмой, суетливой Москве, и такой она мне казалась неуютной, холодной, неприветливой. Я думала, думала – никому, ни одному человеку здесь нет дела до того, что делается на Украине, да и вообще во всей стране. И перед моими глазами стояли эти растерянные женщины, раздраженные, растерянные мужчины и присмиревшие, со своим скорбным взглядом, дети, и как будто все спрашивали:

– Что случилось? Зачем так сломали нашу жизнь? Зачем перевернули все вверх дном?

Это была коллективизация, и никто не понимал, не мог понять, откуда она взялась и кому и зачем она нужна в этой прекрасной, родной для всех нас стране. И именно вот сейчас, в это самое тяжелое для страны время, в момент усиленной индустриализации. Зачем? Разве нельзя было подождать, дать возможность людям подумать и самим решить, что же лучше?

И если бы все это было к лучшему, а то сразу стало хуже.

На моих глазах все люди с каждым годом стали жить все лучше и лучше. Я видела, с каким азартом люди трудились, стараясь улучшить свою жизнь, а значит, жизнь всего общества, всей страны.

Зачем же не оставили их в покое? Зачем же из уверенных, веселых, жизнерадостных, трудолюбивых тружеников сделали злых, раздраженных людей… Перевернули все вверх ногами, как после стихийного бедствия. И эти трудолюбивые люди, если не сосланы за свое трудолюбие, растерянно сидят у развалин с таким трудом, с таким тяжким трудом построенного ими хозяйства. И моя Зоя была бы живая, и сколько пользы она принесла бы с ее незаурядным талантом. И откуда появилось это противное, проклятое слово, которое я ненавидела – «лишенец», «лишенцы».

– Если бы был жив Ленин, никогда-никогда бы это не произошло, – твердо решила я. Сталин заявил – «произошло головокружение от успехов», каких успехов? Успехов коллективизации? Ведь никаких успехов и в помине, не было. Было насилие и упорное, угрюмое сопротивление. Люди не понимали, что с ними происходит и кому это так внезапно нужно.

Удочерили

На Добрынинской площади меня кто-то окликнул. Здесь ожидала трамвая Аннушка Кочеткова:

– Ты куда? Поедем ко мне. Кстати, позанимаемся спокойно вдвоем, – попросила она.

Из трех женщин в нашей группе самая старшая из нас была Аннушка (как ее все ласково называли). Бывшая московская ткачиха жила с мужем у родителей мужа – оба профессора Ветеринарного института. Это я узнала по дороге к ним. Родители Севы (так звали ее мужа) приняли меня очень тепло, были очень приветливы, как будто они так и ожидали нас вдвоем. Жили они в старинном двухэтажном деревянном доме, предназначенном на снос. Квартира была типично старомосковская, обитая темными обоями, со старинной мебелью. Мы занимались с упоением. Часов в 10 я собралась уходить.

Клавдия Тимофеевна, мать Севы, обратилась ко мне:

– Ниночка, где вы живете? Как далеко вам ехать?

Я сказала, что ехать мне не так далеко, а живу пока я в общежитии у знакомых студенток.

– Значит, своего общежития у вас нет. Вы у нас «бездомная», – заявила Клавдия Тимофеевна. – Я же знаю, что творится в наших университетах. Так, вот что, снимайте пальто, мы вас никуда сейчас не отпустим, места у нас достаточно, а девочкам позвоните, чтобы они не волновались.

Мне стало до слез больно от их такого трогательного участия. Неужели я вызываю такую жалость к себе? Я попробовала отказаться, у чужих я всегда очень стеснялась. Но они настаивали.

– До получения общежития мы вас удочеряем, я думаю все со мной… «Согласны»!!! – раздался из другой комнаты голос Владимира Николаевича.

– Согласны, согласны, – засмеялись все. – А теперь давайте, снимайте с нее пальто.

Ударная группа

В это время в нашем институте происходили радикальные перемены. По всей стране правительство, через средства массовой информации, требовало выполнить первую пятилетку экономического и социального развития досрочно в четыре года. Для быстро развивающейся индустрии требовались специалисты, которых, по существу, было очень мало. Многие институты разукрупнялись, переходили на сокращенные учебные программы. Наш институт, как и многие другие, решил не отстать от общего темпа, и на общем собрании приняли решение выполнить нашу пятилетку, то есть пять лет учебы, в четыре года. Но в нашей группе нашлись суперэнтузиасты, которые выдвинули встречный план и предложили «по-ударному» окончить институт в два с половиной года. И администрация института, поверите или нет, согласилась. Нас сделали ударной группой, записали на красную доску. И теперь все мы ломали голову, разрабатывали методы, каким образом мы сумеем окончить институт в два с половиной года и с какой программой.

И выход был найден. Решили заниматься в две смены. С восьми часов утра до часу дня и после двухчасового перерыва от трех до восьми вечера без выходных и без отпусков. Сокращения срока учебы мы еще собирались достичь путем удаления из программы некоторых дисциплин второстепенного значения, а также тесной связью с производством и перенесением на производство изучения некоторых теоретических дисциплин во время производственной практики.

Старые почтенные профессора пришли в ужас и, хватаясь за седые головы, стонали:

– Помилуйте, непрерывная практика ни в коем случае не заменит тех дисциплин, которые должны быть отменены за недостатком времени.

Такой крупный профессор, как В. А. Пазухин, заявил:

– Я считаю своим долгом доложить деятелям высшей школы, что такое изменение программ приведет к снижению квалификации. В этом случае мы будем готовить мастеров, а не инженеров. И ответственности за такое качество подготовки специалистов взять на себя не могу. Переубедить меня и доказать целесообразность данного мероприятия невозможно. Я буду работать с вами вопреки всякому здравому смыслу, а только подчиняясь приказу.

Другой профессор также заявил:

– Если директор института издаст приказ о сокращении сроков учебы в два раза, мы можем не подчиниться ему, так как он ошибается в силу своей некомпетентности. И мы обязаны указать на его ошибки. Я убежден в том, что через год правительство свой приказ отменит, и мы будем опять удлинять сроки.

Тем не менее, почти два месяца, до производственной практики, мы занимались с таким напряжением.

В это время я почти целую неделю наслаждалась гостеприимством этих замечательных людей и чувствовала себя не как гостья, а как член семьи. И в дальнейшем меня всегда принимали, как члена семьи. И даже когда они переехали в какой-то бывший роскошный особняк на Большой Димитровке, у них всегда стояла в углу у входа кровать-раскладушка для меня, и встречали меня всегда радостным возгласом:

– Наша Нинца приехала (или пришла)!

Дали общежитие!

И вот в один прекрасный день, месяца за полтора до окончания первого семестра, по институту прошел слух, что где-то на Калужской площади в бывшей сапожной мастерской отремонтировали помещение для женского общежития.

В тот же день я помчалась на разведку.

Всю Калужскую площадь окружали старые покосившиеся двухэтажные домики, требовавшие усиленного ремонта. На нижних этажах были пивные забегаловки, продовольственные, булочные, бакалейные магазины, а также всевозможные пошивочные и сапожные мастерские.

Вот одну такую сапожную мастерскую на углу Калужской площади и Большой Калужской улицы решено было переоборудовать под общежитие для женщин. Это была мастерская, в которой я чинила свою обувь, пока ее можно было чинить и пока пальцы не вылезли из протертой подошвы, а потом я просто надела на них галоши и не снимала, пока не получила ордер на обувь.

Дверь со стороны площади замуровали и оставили вход со двора. Когда я нашла вход и открыла дверь, то просто отшатнулась от неожиданности.

Темная, как подвал, прихожая, напротив вдоль стены три-четыре вечно текущих в продырявленный под ними жестяной желоб крана, на полу озеро. Справа засоренная уборная, из которой тоже лилась на пол зловонная жижа. От порога входной двери до следующего порога наискось проложена доска, по которой с акробатической ловкостью можно было пройти в другое помещение, не утонув в этой зловонной жиже под доской. Открыв дверь с левой стороны, я вовсе оторопела. Это здесь или я не туда попала? Я очутилась, как в угольном забое. Маленькая электрическая лампочка освещала небольшой пятачок на потолке, напротив голые темные нары, на которых кто-то храпел, жуткий запах табачного дыма и пота от немытых тел мог сбить с ног даже слона. Я готова была бежать обратно, но вдруг справа открылась дверь, и из ярко освещенной свежевыкрашенной комнаты вышел комендант общежития нашего института. Он пропустил меня внутрь. После того ада, который я видела у входа, она показалась мне царственно солнечной. За ней была вторая комната, с печкой, которую еще не успели оштукатурить, и которая должна была обогревать обе комнаты. Весь пол был еще заляпан краской.

– Значит, ты тоже зашла обследовать, вот завтра мы и будем заселять общежитие, – гордо заявил он.

– Это завтра, – сказала я, – а на чем же мы спать будем?

– Как на чем? Пойдем, покажу тебе кровати.

Мы вышли во двор. В конце двора под огромным сугробом снега лежали какие-то полузаржавевшие, как мне показалось, прутья.

– А это вот кровати для вашего общежития. Выбирай любую.

Твердо решив про себя, что я должна попасть сюда, или вся моя учеба, после стольких невероятных усилий, кончится печально, больше мне некуда идти, и что сегодня же я буду ночевать здесь, я попросила:

– А знаешь что, помоги-ка мне внести одну из них внутрь.

Он немного поколебался, но, увидев мою решимость не отступать, ответил:

– Ну что ж, давай внесем.

Мы с трудом втянули это холодное, обледенелое сооружение внутрь.

– Куда тебе поставить? – спросил он.

– А вот давай в тот самый дальний угол у окна возле печки.

Когда кровать была поставлена на место, он вдруг спросил у меня:

– А ордер у тебя есть?

– О чем ты спрашиваешь, если нет, то завтра будет, – уверенно ответила я, про себя подумав, что отсюда меня смогут выдворить только силой и с нарядом милиции.

Поблагодарив его, я помчалась собирать свои пожитки – часть у Тамары в общежитии, часть у Аннушки.

Когда часов в 10 я вернулась, на нарах в комнате, напоминавшей забой в угольной шахте, запах в которой выворачивал все внутренности, уже храпело человек 10 сезонных рабочих.

А когда я открыла дверь и вошла в наше теперь общежитие, была очень приятно удивлена. В несколько часов тому назад пустых комнатах было уже человек 15 студенток. Некоторые кровати были уже застелены, кое-кто, весело болтая, застилал свои кровати. Меня встретили радостными возгласами: «Добро пожаловать. Вот пустая кровать, располагайся, как дома».

– Спасибо, девочки, но у меня уже есть, – ответила я и вошла в другую комнату.

Наш новый сырой, неоштукатуренный «камин», затопленный сырыми дровами, весело трещал, распространяя дым и вонь.

На моей кровати кто-то уже уютно разостлал свою постель, но я, будучи в весьма возбужденном состоянии, недолго думая, собрала чью-то постель и переложила на пустую соседнюю кровать, а на появившиеся откуда-то соломенные матрасики постелила свою постель. «Оккупантка», захватившая мою кровать, оказалась Зиной – очаровательной, красивой спортсменкой, с которой мы довольно крепко подружились.

Настроение у всех было такое, как будто мы все поселились в каком-то замке или в первоклассной гостинице. Смех, шутки, пение не прекращались до полуночи.

У красивой, с ямочками на щеках, Танюшки оказался замечательный голос, и она запела:

 
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит.
В той степи глухой замерзал ямщик.
 

Зинка, запела свою любимую песню:

 
Есть Россия, свободная страна,
Всем защитой служит она…
 

И наша дальневосточница Раечка, недавно, после продажи КВЖД, выехавшая из Китая, тоже запела:

 
Я знаю песнь о верном сыне, в одной из дальних, дальних стран
Простой китаец жил в Пекине, простой китаец Ли О Ан.
На свете странного немало, в Пекине есть такой закон.
Что вдоль посольского квартала проход китайцам запрещен.
«Назад»! Схватив его за ворот, вскричал английский капитан.
«Но ведь Пекин родной мой город» – ответил тихо Ли О Ан.
 

Рая после наших веселых бравурных песен спела эту песню почти со слезами на глазах, даже все притихли.

Но наш «камин» уже разгорелся, стало тепло. Все притащили в нашу комнату у кого что было, устроили общий полуночный ужин.

Видно не одна я, а все достаточно намучились без жилья.

Лиза, самая старшая из нас, беременная, которую мы все называли: «Наша парттысячница», грустно заявила:

– Знаете, товарищи, мы с вами самые счастливые, а ведь многие ребята едут куда-то в Расторгуево под Москву. Эти поездки отнимают у них уйму времени, и живут они там в таких деревянных бараках, которые защищают их только от ветра.

И все мы знали, что даже там не было достаточно места. Это были годы, как будто где-то плотину прорвало. Все, кто мог и не мог, прямо с каким-то ожесточением набросились на учебу. В некоторых институтах было подано почти 30 заявлений на одно место. На такой наплыв не хватало ни общежитий, ни даже учебных помещений. Ведь вместо одной Горной академии сейчас было шесть переполненных институтов, не хватало всего: стульев, столов и всего прочего, но энтузиазма было столько, что можно было горы свернуть.

Заселялись недостроенные общежития, строились институты. Мы рыли котлованы, разгружали и таскали стройматериалы для здания нашего будущего института на Крымском валу, 3. Ни дождь, ни снег, ни морозы – ничто нас не останавливало, строительство шло полным ходом.

Такие были в то время тяжелые материальные условия и такая неукротимая жажда учебы.

На следующий день, с бьющимся от волнения сердцем, я шла бороться за свое право на общежитие. И была очень приятно удивлена, когда, ни о чем не спрашивая, мне выдали ордер.

Только бездомные могут понять то чувство, которое испытала я. Это было чувство счастья, радости и облегчения. Да именно, счастья, что вот я могу прийти после занятий, сесть или лечь на свою постель и делать все, что я хочу. И если я раньше благословляла все заседания, все собрания, благодаря которым имела возможность до 10 часов ночи торчать в институте, то теперь я с нетерпением ожидала их конца, чтобы скорее уйти в свой уголок, лечь на свою кровать, почитать, пописать или просто, забросив руки за голову, немного помечтать, не чувствуя ни страха, ни неловкости.

Воскресники и субботники

У студентов кроме изнурительно долгих собраний и заседаний был еще один бич. Каждое воскресенье устраивались так называемые «воскресники». В субботу нас предупреждали явиться ровно в 8 часов утра в институт, попроще одеться, прихватить с собой пару старых перчаток, если есть. Мы уже имели удовольствие в одно прекрасное воскресенье разгружать вагоны с загнивающими овощами, которые через некоторое время с успехом можно было бы отправить на свалку или на удобрение. Или рыть котлованы, перетаскивать строительные материалы, кирпичи, цемент, песок. Таким же способом мы помогали строить наш институт, который до конца нашей учебы так и не был полностью достроен.

Самое неприятное было разбирать гнилую картошку. От запаха гнили кружилась голова, тошнило. Помню, как-то появился упитанный чистенький зав. складом, мы все набросились на него:

– Зачем же вы продукты гноите, не отправите покупателям?

– Видите, до сих пор разрешения от «Пищеторга» не пришло. Овощи попахивают гнильцой, но ничего не поделаешь, начальству виднее.

Обувь, одежда, руки покрывались липкой гнилью. Я лично предпочитала таскать цемент, кирпичи, все что угодно, так как после таких «прогулок» даже помыться было негде. Бани по воскресеньям не работали. Горячей воды и в помине не было. Достать кусочек мыла было невозможно, а в нашем общежитии просто подойти к умывальнику было трюком высшего пилотажа. Весь пол был загажен, залит водой и грязью из вечно невообразимо засоренной уборной. Чтобы пройти к нам со двора и не утонуть в этой грязи, от порога до порога были проложены дощечки, и, как я раньше сказала, по ним надо было пройти с акробатической ловкостью.

В ответ на наши просьбы и жалобы приходил комендант, заколачивал огромными гвоздями дверь в уборную. Сезонные рабочие тут же ее отрывали, и так продолжалось до тех пор, пока дверь не отлетела совсем.

Как мы умудрялись следить за собой и соблюдать чистоту, уму не постижимо. А ведь умудрялись. Ходили в баню, простаивали там в длиннющих очередях. Шаек и мыла там тоже не хватало и приходилось за них воевать, и радостные, веселые, с таким облегчением возвращались в общежитие.

Мы все уже успели привыкнуть к этой нестерпимой вони в проходной комнате, от которой даже крысы могли подохнуть, и к пьяному галдежу строительных рабочих, и к тесноте и духоте наших полухолодных, вечно наполненных едким дымом комнат, в которых было уже 22 студентки – и все это ни капельки не мешало нам не только радоваться жизни, но даже заниматься.

Каждое крохотное улучшение заставляло думать и верить, что все изменится к лучшему. Не сразу, правда. Но вот неделю тому назад я приходила в отчаяние, а теперь я уже в общежитии. Ведь принять с резолюцией «без предоставления стипендии и общежития» было равносильно «отказать».

Стипендия

Итак, я уже преодолела одно препятствие. Вопрос с общежитием решен. Надо было бороться дальше. Я давно уже существовала на голодном пайке, и если бы я в этих тяжелых, стесненных условиях не сумела бы иногда подработать в одной строительной конторе (размещением на чертежах размеров), то, наверное, умерла бы с голоду. 16 копеек стоил наш студенческий обед, 12 копеек батон хлеба. И часто, очень-очень часто у меня не было денег даже на это. Мой рацион был до предела ограничен. По натуре я довольно замкнутый человек. Не люблю говорить о себе много. Я никогда никому не жаловалась, никогда ни у кого ничего не просила, ни у кого денег не одалживала. Вела себя так, как будто ни в чем не нуждаюсь, если даже была голодна до обморочного состояния. Такой я была с детства, такой и осталась на всю жизнь.

Но студенты, которым всегда не хватало денег от стипендии до стипендии, и которые постоянно ходили «стрелять» друг у друга денег, всегда говорили:

– У Нины? Да, у Нины денег куры не клюют.

Потому что никто из них никогда не слышал от меня ни жалоб на безденежье, ни просьбы одолжить.

Шел уже четвертый месяц нашей учебы. Я дошла до точки, когда без стипендии не могла прожить больше ни одного дня. Считая, что на стипендию, так же как и на общежитие, я имею полное право, я в один прекрасный день решилась. Была не была, один у меня выход – подать заявление, просить стипендию.

И до сих пор вспоминаю и забыть не могу, как после подачи заявления я ночи не спала, нервничала, готова была, как львица, бороться за свое право на учебу. И не просить, а уже требовать.

И вдруг ко мне подошел староста нашей группы Ваня Шалдов и, как ни в чем не бывало, так запросто, сказал:

– Иди получать стипендию.

Сначала я даже подумала, что это злая шутка. Но у кассы мне выдали ровно 55 рублей, даже без вычетов. И никто меня никуда не вызывал, никаких вопросов не задавал. Мне сказали: «Иди получать стипендию» – и точка.

Это было накануне Нового 1931 года.

Стенгазета

Мы с Аннушкой помогали ребятам оформлять новогоднюю стенную газету нашего института на 1931 год.

– Тебе нравится? – любуясь газетой, спросила Аня.

– Знаешь Анечка, красивое оформление еще не все, главное содержание. Я хочу, чтобы была правда в каждой букве, в каждой строчке. Я не хочу лживой мишуры. За что мы распекали Юрия? Честного, умного и самого смелого и справедливого из всех, кого я знала.

– Да, я с тобой согласна. Но он не должен был так резко выступать, он мог бы высказаться не в такой форме о том, что видел на практике, и тем самым не компрометировать авторитет нашего правительства и нашей партии.