Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Перемены к лучшему, теперь я уже знала это, могли прийти только сверху, от тех, кто стоял во главе государства. Но попав, более или менее, в их среду, я также поняла, что некоторые бывшие идеалисты превратились в обыкновенных карьеристов, дрожавших за свое личное благополучие и сквозь пальцы смотрящих на происходящее вокруг них.

Сталина уже многие ненавидели, по выражению Енукидзе, его «надо было уничтожить еще в утробе матери», и даже мать его надо было в молодости заточить в монастырскую крепость. Калинина считали ничтожеством. Каменева и Зиновьева, которые после опалы сделали резкий поворот к партии – флюгерами, Буденного называли великим конюхом, Ворошилова – никчемным политиком, а Молотова «каменной задницей» и т. д.

И все-таки еще было много честных, преданных коммунистов, способных принести себя в жертву за те идеи, за которые они, не щадя своей жизни, совсем недавно так упорно боролись. Вот их-то и стремился Сталин как можно скорее не просто убрать, а ликвидировать.

Прощание с Ольгой

«Войдите!» – и на пороге появилась бледная, прозрачная Ольга. Я была больная и уже несколько дней торчала дома в общежитии, и в первую секунду в голове мелькнула мысль, что это бред, привидение, настолько изменилась Оля.

– Оля, Оля, как я рада! Выпустили, выпустили! – я крепко обняла ее. Господи, как она похудела. – Оленька, родная, это не мираж, это ты, ну садись, расскажи все, все, я хочу знать все!

– Ну, здравствуй, да ложись ты и успокойся, – Оля села напротив на кровать моей соседки. Глубокие впадины глаз, заострившийся нос на бледном, без кровинки, лице. – Я заехала в институт, думала, там увижу тебя, но мне сказали, что ты больна. По дороге к тебе я задумалась и проехала три трамвайные остановки до Воробьевых гор, оттуда шла пешком, – чужой, надтреснутый голос.

Оля вынула папиросу, закурила…

– Оля, ты куришь? Ведь это вредно для тебя…

Оля, горько улыбнулась, и затянулась всей грудью:

– Вредно? А голодовка не вредна была, а допросы не вредны были? А сиденье в одиночной камере без света и воздуха?! Ты, пожалуйста, не очень расспрашивай меня, я дала подписку. Этих слов ты тоже не слышала. Вредно курить? Да меня на Лубянке и научили.

Оля нервно раскачивалась всем туловищем, крепко сжав руки.

– Накорми меня, если у тебя есть чем.

Я достала из-за окна все, что там было: одна банка компота, консервированная черешня, кусок черствого хлеба, селедка и не помню что еще.

– Откуда у тебя торгсиновский товар? – Оля указала на консервную банку.

– Наташа принесла.

О многом хотелось спросить, так много хотелось рассказать ей – как я ночи мечтала о встрече с ней, мысленно вела с ней бесконечные разговоры – а вот теперь сидит Оля со мной, и я как будто все забыла. Это потому что она предупредила ни о чем не спрашивать, мелькает у меня в голове.

– Оля родная, хоть что-нибудь, – не выдержала я, – но ведь хоть что-нибудь можно?

– Получила я три года. Высылают в Алма-Ату. Дали день на сборы. Никак не пойму, откуда такая привилегия. Разговаривала я с ними так, что у меня не было ни малейшего основания рассчитывать на такую милость. Знаешь, Нина, политэкономию нужно изучать там, а не как мы с тобой, просиживая до закрытия в библиотеках. Какие мы наивные были! А как Костя? – вдруг спросила она. – По старому? Не нужны нам больше такие идеалисты, как Костя, не ну-ж-ны, – протянула она.

Ольга заторопилась.

– Мне пора уходить, если я засижусь у тебя, это может быть небезопасно для тебя.

Вот сейчас Ольга уйдет, и я никогда, никогда ее больше не увижу. Но где же все то, о чем я собиралась говорить с ней? Да и к чему все это, к чему все эти разговоры, когда уходит из моей жизни молодая, двадцатилетняя Ольга. За ней закроются двери даже тех незначительных радостей, которыми обладает свободный человек. Лучшие годы жизни в ссылке… Выдержит ли ее хрупкое здоровье это трехлетнее испытание?

– Нина, моя жизнь кончилась, – как будто угадав мои мысли, произнесла Ольга.

– Оля, я думала, что тебя совсем, совсем выпустили. Почему Оля? За что? Оленька, ну скажи, за что? Ведь на Урале мы были вместе, письмо писала я, не ты. Ругалась со всем начальством я, не ты, так за что же тебя, а не меня?!!

– Успокойся, это все никакого отношения к Красноуральску не имеет. Об этом никто даже не упоминал, не мучай себя.

Самой ужасной была последняя минута прощания. Что я могу сказать ей на прощание? Будь здорова, будь счастлива, счастливого пути? Какой же это счастливый путь, по этапу… Горький ком подступает к горлу, нет, нет, я не должна плакать, не должна. Чувствуя, что все мужество меня покидает, я стала уговаривать ее.

– Оля, наберись мужества, помни, что у тебя есть друзья, которые тебя не забудут…

Оля не дала мне закончить:

– Нинок, родная, не волнуйся обо мне, самое тяжелое испытание я уже выдержала. Поправляйся, я буду писать тебе – надеюсь, ты мне ответишь.

– Конечно Оля, мы будем переписываться. Я буду высылать тебе книги, новую учебную программу, старайся заниматься там… Вернешься, и мы будем вместе защищать диплом, – успокаивала я ее, не веря сама своим словам.

Ольга ушла, шаги ее затихли, а мне хотелось кричать – за что? Кому она мешала? Кому она угрожала? У меня уже накопилось так много – страшная гибель Зои, тяжелая потеря Оли – что казалось, мне было бы легче, если бы я очутилась там же, где Оля. Завтра поезд умчит ее далеко-далеко отсюда, а ее место на Лубянке займет другой.

Оставаться дома после встречи с Олей я просто не могла. Мне казалось, я с ума сойду. Промучившись всю ночь, я рано утром, чувствуя себя еще очень больной, помчалась в институт.

Честный вор

В кафетерии института до начала занятий ко мне подошел студент нашей группы Ваня Богатырев. Бледный, как полотно, он безжизненно опустился на стул.

– Что с тобой, тебе дурно? – заволновались студенты.

– Нет, нет товарищи… Я потерял… потерял… стипендию… – посиневшими губами шептал он.

Мы все притихли. Каждый из нас понимал, что отчаяние его так велико, что мы не в состоянии ни помочь, ни утешить его. Это был один из самых странных студентов в нашей группе: бледный от вечного голода, с темными впалыми глазами на похудевшем лице. Его огромная голова с ушами утопала в странной блинообразной фуражке какого-то дореволюционного происхождения. Темное ношенное-переношенное пальто было ему явно не по росту. Лет двадцать тому назад, вероятно, портной шил его на человека, по крайней мере, в полтора раза выше него. В него можно было втиснуть два таких Богатыревых. Рукава он подбирал гармошкой, или они болтались чуть ли не до полу. В особенно холодное время он это пальто подпоясывал подобием какого-то ремня, чтобы холоду было труднее проникнуть под его покров. Теперь облезший, а когда-то меховой воротник этого пальто он обвязывал шерстяным чулком, приспособленным под шарф. Под пальто он носил галифе, первоначальный цвет которого установить было трудно, и серую рубашку-косоворотку прямо на голое тело. Ноги были обуты в огромные ботинки, обмотанные до колен обмотками. Носки были для него недостижимой роскошью. Но в академическом отношении это был один из лучших студентов.

Исчезла стипендия, студенческий билет, обеденные карточки в невероятной давке московских трамваев. Забыв, что он голоден, что впереди предстоит целый голодный месяц, он только стонал:

– А мать… как же теперь она… Больная… она же ведь ждет.

Мы обошли всю группу, собрали с каждого по рублю. И группой решили, что каждый из нас, по очереди, один день свой обед отдаст ему.

Прошло дней десять. И вдруг ко мне явился сияющий Ваня. Его широкое лицо расплылось в счастливой улыбке. Положив на стол все, что собрали для него студенты, сказал:

– Пожалуйста, раздай и поблагодари ребят.

– Ты что, наследство, что ли получил? – удивилась я.

– Почти… – улыбнулся он, протянув мне письмо.

Безграмотным почерком было написано:

– Прости друг, бывает, и я ошибаюсь. Развернув свою добычу, я увидел, что обворовал нищего студента. У меня тоже есть совесть. И вот тебе подарок за мое тебе беспокойство, двести рублей. Половину отправь своей старушке.

У Вани вместе со стипендией был список его расходов, баланс был явно отрицательный. Мы все были в восторге от такого честного вора.

Самоотвод

Ольга уехала, и мне казалось, что что-то во мне рухнуло, оборвалось, она как будто увезла с собой частицу меня. Я с нетерпением ждала писем, но их не было. Я стала более замкнутой, более сдержанной на комсомольских собраниях, меня уже раздражали пафосные выступления горе-активистов, я садилась куда-нибудь подальше в угол, чтобы меня не замечали, и молчала, а если предлагали куда-нибудь меня выбрать, я искала уважительную причину, чтобы отказаться.

В те далекие времена происходили открытые голосования, председатель или кто-либо из президиума обычно предлагал собранию несколько кандидатур и просил всех высказаться по поводу каждой из них, кто за, кто против, а сами кандидаты могли либо согласиться, чтобы их избрали, либо дать себе так называемый «самоотвод». И после этого проходило открытое голосование.

Такое мое поведение было необычным, так как в комсомольских кругах меня часто выдвигали и отправляли, как тогда говорили, на проведение всяких ответственных общественных мероприятий.

Лиза понимала меня и, боясь за меня, выступала в качестве моей защитницы:

– Уважим просьбу Нины, – и предлагала другую кандидатуру вместо меня. А после собрания меня журила:

– Возьми себя в руки, так нельзя, это может кончиться для тебя плохо.

– Мне все равно, – отвечала я, – в Сибири тоже люди живут. А ты мне скажи: все-таки за что туда ссылают?

– За дело. Да перестань ты, наконец. Помни, что правительство лучше нас знает, что делает. Пойдем лучше ко мне сегодня, – предлагала Лиза.

Жила Лиза – «наша парттысячница», как мы говорили – очень скромно. Семья у Лизы была большая, ютилась в двух крохотных комнатушках, которые она получила, как парттысячница, в общежитии на Усачевке. Лиза, ее муж Вася – тоже студент Промакадемии, маленький, вечно больной ребенок, мать и два брата – младший Ваня, студент нашего института, и старший Костя, свободный художник, без конца имевший какие-то неприятности с блюстителями порядка. Оба они были великолепные музыканты, играли на всех инструментах, которые попадали под руку. Особенно этим отличался Костя. Анекдоты, в том числе антисоветские, рассказывал с таким мастерством и юмором, что даже сильно партийная Лиза не могла не хохотать.

Мать кормила семью ужином, подавая на стол крохотные порции еды. Я всегда отказывалась, мне казалось, что у нее все рассчитано, так что если я съем что-нибудь, то кто-то останется голодным.

После ужина мать укладывала вечно плачущего ребенка спать, а мы с Лизой садились заниматься. В непогоду Лиза не отпускала меня, оставляла ночевать, стелила мне на длинном сундуке, а чтобы ноги не свешивались, подставляла стул. В такие вечера ребята далеко за полночь развлекали нас игрой на гитаре, балалайке, скрипке, гитаре и, как я уже сказала, на всем, что под руки попадет.

После ссылки Ольги к Наташе я ходила редко. Я избегала встречаться с Гриневым, его покровительственный тон при встречах меня раздражал.

Красный бант от Буденного

23 февраля празднуется ежегодно День советской Армии и Военно-Морского Флота. В этот день мне выпала не только честь присутствовать на празднике, но мне даже доверили приколоть красный бант к груди Буденного. Когда я приколола красный бант к его защитной гимнастерке, я тоже самое сделала нескольким ветеранам гражданской войны, присутствовавшим на этом юбилейном празднике в качестве гостей.

Рядом с Буденным сидел Бубнов (нарком просвещения), я ему также приколола бант. Буденный снял бант и приколол мне:

– А знаете, красное вам идет!

Я смутилась и подумала, что он обиделся, что я его не выделила из числа других, сделала движение, чтобы снять бант, но Бубнов остановил меня:

– Не надо, не надо, вам ведь и правда хорошо, – и он улыбнулся.

Помню еще, как на торжественном собрании по случаю досрочного выполнения годовой программы на заводе им. Калинина в Москве присутствовал Калинин. Ему должны были преподнести какую-то почетную грамоту, и опять от Ленинского райкома комсомола послали меня. Я благодарила Калинина от имени завода и преподнесла ему грамоту. И тогда я с трудом понимала, почему это должна была делать я? На заводе могли найти более подходящего человека, правда, завод этот был подшефным нашего института, и все же, если это считать за честь, то эту честь, я считала, заработали многие на заводе.

Из кроликов лошадок вырастим!

Эта зима была очень тяжелая для меня, и мне так хотелось в эти весенние каникулы попасть домой. Письма родных были ласковые, бодрые, они никогда не жаловались. Писали, что забрали к себе мамину сестру с тремя ребятишками, я поняла, чтобы спасти от постигшего Украину голода 1933 года.

Я начала экономить по своей продовольственной карточке все что могла – сахар, крупу, макароны, сушила сухари – чтобы послать им.

Отец был директором металлургического чугунно-литейного завода, и даже для этого завода ему потребовались колоссальные усилия, чтобы добиться получения продовольственных карточек для рабочих.

Это был тяжелый, голодный 33-й год.

Перед отъездом Наташа протянула мне пропуск в правительственный магазин.

– Это откуда?

– Возьми, это передал тебе Гринев, он хотел передать тебе лично, но ты его избегаешь.

– Не возьму. Чужие блага мне не нужны, – зло отчеканила я. – Пусть он отдаст кому-нибудь другому и оставит меня в покое.

– Глупости ты говоришь. Он взял их только для тебя, он ими не пользуется, у него в Кремле все есть. Ты же едешь домой, купи все, что полагается по книжке, маме и ребятишкам, все пригодится.

– Перестань, Наташа, меня уговаривать. Ты ведь знаешь, если отец узнает, что я привезла продукты по этим кремлевским книжкам, он перестанет меня уважать.

– Надо сказать, ты характерцем отцу не уступишь. До сих пор помню, как мы месяц боялись на глаза отцу показаться после нашей неудачной попытки заменить его старую кожаную куртку на такую же новую, – вдруг вспомнила Наташа.

– Так вот, каким он был, таким он и остался.

Голод в этом году на Украине был даже хуже, чем в 1921 году, но тогда два года подряд была засуха плюс послевоенная разруха. Но почему же произошел этот грандиозный по своим размерам и потрясающий по последствиям сталинский (как я его уже тогда назвала) голод в 1933 году?

В этом же 1933 году все газеты громко трубили, что советский народ успешно выполнил первый пятилетний план и приступил к осуществлению второй пятилетки.

За несколько дней до поездки домой я зашла к Наташе. Кости дома не было, он явился вечером в сопровождении своих старых товарищей. Так близко, по-домашнему я встретила их всех первый раз: Яна Гамарника, Авеля Енукидзе, Серго Орджоникидзе, Бухарина, все они казались мне старше моего отца, и я соответственно вела себя с ними. Пришли они с какого-то собрания или совещания, продолжая обсуждать какой-то вопрос, по которому, по-видимому, не смогли прийти к общему соглашению.

Зашел Буденный, прямо с ипподрома, еле держась на ногах не то от выпитого, не то от возбуждения. На его новенькой гимнастерке сияли ордена.

– Ты прямо как на параде, во всем облачении, – хлопнув его по плечу и прижав к дивану, что бы усадить, съязвил Енукидзе.

– А какие, товарищи, лошадки, какие лошадки, загляденье! И шли по ипподрому, как балерины.

– У тебя на все одна мерка – балерина, – не унимался подшучивать над ним Енукидзе.

Бухарин отошел от окна, сел в кресло:

– А как бы вы считали товарищи, вот если бы таких лошадок продемонстрировали нам в колхозах, неплохо было бы…

– Все будет, и колхозы будут, и лошадки будут, мы из кроликов лошадок вырастим, – громко вставил Буденный. Все расхохотались.

– Подохнут, ей богу подохнут, как все наши кролики подохли, – хохотал до слез Енукидзе.

В 1930 году, как раз когда я приехала в Москву, была какая-то кроличья лихорадка. Правительство мудро решило восполнить отсутствие мяса в результате гибели и убоя скота во время нерадивой преступной коллективизации за счет разведения кроликов на мясо. Всем заводам, колхозам, городам и селам предписывалось, и не только предписывалось, а даже требовалось по плану, заняться разведением кроликов. Изданы были горы книг, руководств и инструкций по размножению кроликов и уходу за ними. В Москве выстроили дома-питомники. В Парке культуры и отдыха устроили выставку. Там развели таких красавцев, что все, кто верил и не верил в спасение с их помощью страны, в том числе и я, несколько дней подряд ходили любоваться ими. И вдруг разнеся слух: какая-то кроличья чума напала на наших кроликов. Искали вредителей. Все выставки и кроличьи дома опустели. Так закончился дорогой кроличий эксперимент и эта бесславная идея – кому бы она ни принадлежала.

Вскоре Буденный собрался уходить. Перед тем как уйти, он подошел к столу, налил вина в рюмки и предложил мне и Наташе выпить с ним на брудершафт. Быстро опрокинув рюмку в рот, выпил одним глотком, обтер усы и заявил:

– Ну что ж, поцелуемся.

– Любит целоваться, усатый черт, хорошо, что ты ушла, – заявила Наташа.

Явился Гринев, он должен был прийти почему-то с Надеждой Константиновной, но пришел один.

– Что случилось? Почему один? – заволновались все.

– Не могу понять, вчера обещал, сегодня Ягода заявил: не могу, ничего не могу сделать, это последнее распоряжение.

Настроение у всех упало.

Орджоникидзе разгорячился:

– Жену Ленина держат под наблюдением, хоть и под домашним, но под… Товарищи мы должны что-то сделать. Человек она больной, и это убьет ее.

– Ягода сказал – несмотря на то, что это держится под большим секретом – у него есть сведения, что в народе уже ползут слухи, и что он собирается подать об этом рапорт Сталину, – сообщил Гринев.

Как же это так, тогда уже подумала я, значит власть, по существу, сосредоточена в руках у одного человека. А все эти люди, боровшиеся за советскую власть, не щадя своей жизни, растерялись, стали в тупик перед столь возмутительным фактом, как содержание под (как тогда все говорили) домашним наблюдением Н. К. Крупской, жены Ленина, и не знают, что же делать. Все считали, что после смерти Н. С. Аллилуевой Сталин стал более жестоким, и особенно в немилость попала Надежда Константиновна.

– Я поеду к Сосо и поговорю с ним, – волнуясь и нервничая, предложил Орджоникидзе.

И я сразу же прониклась к нему глубоким уважением. Вскоре все ушли.

Что творится в нашем царстве-государстве?

С Орджоникидзе я была уже знакома, когда мы были в Красноуральске на практике, он прибыл туда сразу после забастовки.

Возле нашего барака, где мы жили, было небольшое беленькое здание кинотеатра. У самого входа в этот кинотеатр подбежала ко мне секретарь директора завода:

– Пойдем, пойдем скорее, тебя там ждут.

Я была удивлена: кто меня ждет и зачем?

– Ты понимаешь, приехал Орджоникидзе, и директор хочет, чтобы ты пришла.

Пришлось вместо кино идти к директору. Оказывается, директор хотел, чтобы я рассказала Орджоникидзе все, что я рассказала ему в истерике во время забастовки.

Как только все ушли, ко мне подсел Гринев.

– Нина, я вас так давно не видел. Почти целую вечность. Несколько раз я пытался зайти к вам, и все не решался. Я хотел предупредить вас, будьте осторожны, прекратите звонить Олиной сестре, прекратите свидания с ней…

– А вы здесь причем?

Наташа, посмотрела на меня укоризненно:

– Нина это ребячество, если тебя Николай Васильевич просит, у него есть достаточно оснований для этого.

– Хватит, перестаньте. Как можно жить в своей стране, в стране которую я люблю больше жизни, и вечно бояться чего-то. Я не предатель, я не враг, я не совершила ни одного поступка, который причинил бы вред моей стране или мне было бы стыдно за него, ведь вы все знаете об этом, так против чего вы меня предупреждаете? Вы добивались свободы, завоевали власть героическими жертвами, не щадя своей жизни, а сегодня мне было грустно смотреть на вашу беспомощность. Разве такими я представляла себе вождей народных?

– Ты Нина, конечно права, но Николай Васильевич как друга предупреждает тебя, а не дай бог, попадешь ты на глаза какому-нибудь мерзавцу, а к сожалению их так много еще, и загремишь как Оля, ни за что.

– Вы знаете, вот я не представляла себе ни на одну секунду, чтобы в нашу советскую тюрьму могли попасть такие, как я или Оля, ни за что. И я, кажется, действительно так думала до сих пор, и мне казалось, даже интересно было бы узнать, чем же отличаются тюремные условия при нашей советской власти от тюрем царского режима?

И вдруг в эту минуту мне пришла в голову совершенно идиотская мысль:

– А что если я поступлю работать в ГПУ, я бы хотела стать просто следователем.

– Ты с ума сошла! Ты знаешь, что это за адская работа? И что за фантазия тебе в голову пришла! – заорал на меня почти с испугом Костя.

Гринев обрадовался:

– Не отговаривай, Костя, я считаю, это замечательная идея, я поговорю и устрою.

– Да ты что, в самом деле, всерьез принял? Бросьте – давайте лучше чайку попьем.

– Нет, Костя, я кроме шуток, хочу знать, что творится в нашем царстве-государстве и откуда все это идет. Может быть, оттуда виднее.

Эта мысль мне вдруг так понравилась, что я решила – может быть, и в самом деле стоит пожертвовать карьерой инженера ради этого. Ведь Оля сказала, что «только побывав там, становится все ясно».

Чем занимались в НКВД

Октябрьская Революция произошла 25 октября 1917 года, а ВЧК была создана только 20 декабря 1917 года, то есть только через полтора месяца после того, как начала формироваться Добровольческая армия. Значит, ВЧК появилась в противовес тем карательным органам, которые были уже созданы во время организации Добровольческой армии.

Возглавил ее в те годы Феликс Эдмундович Дзержинский, его помощником был В. Р. Менжинский. В 1922 году ВЧК была реорганизована в ГПУ, во главе этой организации после Ф. Э. Дзержинского встал В. Р. Менжинский. А Г. Г. Ягода, который при В. Р. Менжинском занимал пост секретаря особого отдела ОГПУ, стал его заместителем. А после В. П. Менжинского во главе ОГПУ, а затем НКВД до 1936 года был Г. Г. Ягода, вот в это время он и стал «одним из главных исполнителей массовых репрессий». При нем и началась усиленная охота на старых, неугодных Сталину, видных большевиков. Но приказ на охоту на старых большевиков мог дать только один человек – Сталин. Он отдавал приказы, а фальсифицированные обвинения придумывал его подручный Вышинский. Так 19 августа 1936 года перед военным судом предстала группа: Зиновьев, Каменев, проф. Смирнов, Бакаев, Берман, Юдин и другие, всего 16 человек, и через неделю, 25 августа, все обвиняемые, весь так называемый «троцкистско-зиновьевский центр», как сообщил президиум ЦИКа в печати, – были расстреляны.

А ровно через месяц, 25 сентября 1936 года Сталин и Жданов телеграфировали из Сочи в Москву Кагановичу и Молотову и потребовали немедленно снять Ягоду за то, что он опоздал с этим процессом ровно на 4 года, и назначить тов. Ежова. Значит, Ягода оказался плохим исполнителем. Этот приказ был выполнен на следующий же день, 26 сентября 1936 года Ягода был снят и на его место назначен Н. И. Ежов.

Устала

Я очень любила московскую весну. Любила, когда на улицах таял снег, бежали ручейки и Москва утопала в грязи, затем просыхали дорожки, и воздух становился такой теплый, ласковый, прозрачно-ароматный, и все скамеечки вокруг общежития были заняты студентками с ребятишками, так как, несмотря даже на невыносимую тесноту, в общежитии жили семейные студенты с детьми. Особенно хороши были вечера вокруг студенческого городка.

Появлялись влюбленные парочки, которые, тесно прижавшись друг к другу, стараясь уместиться на узенькой, протоптанной среди грязи дорожке, направлялись в Нескучный сад или на знаменитые Воробьевы горы. Мне казалось, гор-то там не было, была просто крутая возвышенность над Москвой рекой, утопавшая летом в зелени, откуда открывался великолепный вид на реку, на Москву, на Кремль. Мы очень любили это тихое в будни и шумное в воскресные дни место.

Приближались весенние каникулы. Особенно приятно было после долгой холодной московской зимы с чувством облегчения снять с себя тяжелую зимнюю одежду, тяжелую обувь и переодеться во что-то легкое, красивое, а вся моя одежда основательно износилась, обувь еле держалась на ногах. Единственную пару туфель я уже месяц не вынимала из галош, несмотря на то что каблуки уже вылезли и галоши уже не спасали от грязи, разве что пальцы еще были сухие, и достать, именно достать, а не купить, что-нибудь было почти невозможно. Свое старое осеннее пальто я отдала перекрасить, чтобы придать ему более приличный вид.

Накануне своей поездки домой я забежала к Наташе попрощаться. В тот же день, как всегда «неожиданно», явился Гринев. Одет он был в новенькую, с иголочки, весеннюю форму. Побритый, подстриженный, надушенный, таким покоем и благополучием веяло от его вида, что вдруг на секунду у меня промелькнула мысль: а что если бросить к черту все мои принципы и стать женой этого человека, и кончатся сразу все заботы. Гринев похудел, стал интереснее.

Наташа ушла на кухню. Он нервно ходил по комнате, долго стоял у окна и вдруг, придвинув стул, сел напротив:

– Нина, почему вы меня избегаете? Я скучаю, очень скучаю. Наташа сказала, что вы были нездоровы, я мог бы вам помочь, я несколько раз подходил к вашему общежитию и не решался к вам зайти. Зачем вы мучаете меня так, я вас так люблю, Нина, и с каждым днем все больше.

Мне показалось, он стал мягче, привлекательней, я не любила его, но он был мужчина, которого легко можно было полюбить, заботливый, внимательный, и главное, так сильно, я чувствовала, любит меня, хотя я абсолютно никакого повода не давала ухаживать за мной и даже очень, очень грубо отталкивала любой намек на это.

В своем одиночестве я отвыкла от каких-либо забот обо мне, а здесь человек, который с радостью готов дать все для спокойной нормальной жизни.

– Хотите, я поеду с вами в Геническ? Оттуда мы поедем в Сочи, у меня две путевки. Я буду вас сопровождать, я хочу чтобы вы ближе со мной познакомились, я взял отпуск на полтора месяца… Ну скажите хоть слово, хоть одно слово.

– Хорошо, – сказала я, и мне показалось, как будто кто-то другой произнес это за меня.

Гринев на мгновение остолбенел от удивления, не мог понять, не ослышался ли он. И вдруг схватив мои руки начал целовать:

– Нина, родная, милая, милая моя…

– Наташа, – закричал он, вбегая в кухню, – мы едем, едем вместе с Ниной! Где Костя, вот еще вечный труженик, давай шампанское, давай, Наташенька, все на стол. Я так счастлив, так счастлив, – в каком-то экстазе он целовал Наташу. – Ну позвони, позвони скорее Косте.

Наташа села возле меня и ласково сказала:

– Так бы давно, а то он меня замучил, чуть с ума не сошел. Не пожалеешь, Нина, он будет хороший муж, и он хороший партиец.

За ужином все веселились, кроме меня.

– Ну что ты, как на поминках, да улыбнись ты хоть раз, – просил меня Костя.

И отойдя со мной в сторону, спросил:

– Зачем ты это сделала? Тебе что, тяжело?

– Устала. Сама не знаю, так просто, по глупости. Может быть, там сверху все виднее…

Костя горько улыбнулся:

– Устала – это я понимаю, но все остальное выбрось из головы, тогда лучше не надо.

Открытка от Оли

Категорически отказавшись от провожатых, я быстро помчалась к себе в общежитие, по дороге я вынула почту и обомлела – там была открытка от Ольги. Бегом, не чуя почвы под ногами, я влетела к себе и стала читать.

«… До сих пор я была в Семипалатинске, когда ты получишь открытку я уже буду в Алма-Ата, адрес вышлю позже. Ко мне хотела приехать мама, но ее не пустили. Я здесь встретила и полюбила человека, но его у меня отняли, а меня отправляют дальше. Нинуся, милая, я стала сильнее и готова ко всему, правда, с легкими неважно – но в этом мире не одна я с такой хворобой. Ты знаешь, я не удручена своим положением, мне кажется, я стала значительней и нужнее. Здесь окрепли мои мысли и чувства, и за них я буду бороться. Часто хочется перемолвиться с тобой словечком, ты меня понимала».

Я всю открытку прочитала между строк. Мой адрес был написан чужой рукой, подпись совсем неразборчива.

«А я, дура, раскисла, устала, – ругала себя я, – а вот ее ни тюрьма, ни ссылка не сломали. Хватит, размещанилась…» Я быстро и радостно уложила вещи и почти счастливая уснула.

Рано утром я получила роскошные цветы и конфеты, но, встретив Гринева, заявила:

– Домой я еду одна. Вы поезжайте отдыхать в Сочи один или с кем-нибудь, обо мне забудьте, обманывать вас не хочу…

Ужинала я с Костей и Наташей, они хотели меня проводить. Я думала, Гринев обиделся и не придет, но он пришел к ужину и пошел даже провожать.

Ужин прошел натянуто, и я с облегчением вздохнула, когда поезд тронулся.

– Этот красивый мужчина в форме, который провожал вас, ваш супруг? Он такой внимательный, – поинтересовалась сидевшая напротив меня женщина.

– Нет, – отчеканила я и начала убирать с полки какие-то свертки. – Это все ваши, их внесли мужчины с чемоданами, – недоумевала соседка. Я быстро все убрала и легла, стараясь уснуть. Моя соседка оказалась дама очень разговорчивая и долго не давала мне ни думать, ни уснуть.

Весь следующий день она превратила в пытку, видно было, что он так ее поразил, что она все время старалась допытаться, что он и кто он, и только когда она сошла, я обрадовалась, что наконец отдохну.

То был благодатный край

Я открыла окно, поезд мчался по широким украинским просторам, бархатно ласковый ветер Украины врывался в окно, и мне стало легко и радостно. Когда я приехала домой, у нас в доме была семья маминой сестры, двое взрослых и трое детей. Голод был в разгаре и, несмотря на то, что все взрослые работали, они все равно еле-еле, с трудом сводили концы с концами. И это в таком благодатном, даже богатом раньше, крае.

Шура уже был в армии, и, получив обмундирование в армии, отправил свою гражданскую одежду нашему дедушке, и дедушка рассказал, что когда он открыл посылку и там ничего съестного не оказалось, бабушка даже расплакалась. А ведь это был край сплошного изобилия. Ведь про этот край писали:

 
Я знаю край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где мотылек степной ковыль колышет,
В вишневых рощах тонут хутора…
 

Такая была Украина, которая только воспрянула после восьми лет военной и голодной разрухи, и мне казалось, что те, кто довел сейчас нашу страну до такого голода, хотят раздавить, разрушить завоеванную народом нашу народную советскую власть. Те, кто находится в Кремле – так называемые «слуги народные» – они, что, не помнят или забыли, как трехсотлетний монархический режим, один из сильнейших, казалось, в мире, был легко, даже без кровопролития, свергнут? Так же легко, без сожаления произошло свержение Временного правительства. И так же легко, без труда, и с радостью произошла Октябрьская Революция, и народ героически защитил свои завоевания, и все это произошло потому, что народ устал от нищеты и не мог дальше переносить голод. Народ вначале требовал, а затем, в гражданскую войну, не просто требовал, а воевал и погибал за тот же лозунг «Хлеба и свободы». Неужели Сталин и те, кто сидел рядом со Сталиным, не знали, не помнили или забыли об этом?